Владимир Павлов : Американская идиллия. Роман об освоении Дикого Запада. (II)

Когда матушка Милдред горевала об умерших в присутствии Питера, она каждый раз нарывалась на мат или на что покрепче. Питер советовал ей побольше думать о живых. В конце концов, не до пизды ли все тем кто умер? Ништяки и обломы – удел живых. Разве не заебывается сейчас серьезная и кроткая Лионелла в служанках, или Луиза, которая пошла в официантки в блядском городке Лос-Анджелесе, или Кристьян? Того вообще угораздило податься в пастухи на Горбатую Гору, а там, как известно, могут и выебать.

Думая о будущем детей, Питер Пасков чувствовал, как в нем нарастает беспокойство. Все чаще вскоре после полуночи сон покидал его, и Питер лежал, уставясь широко открытыми глазами в темноту. Перед его взором возникали картины грядущего апокалипсиса: нигер-президент стоит раком перед в конец распоясавшимися жидомасонами, традиции попраны, однополые браки и проч. и проч. Ждать в таком состоянии сна было бы подвигом. Тем более супружеская кровать становилась тем теснее, чем больше входила в серьезное женское тело матушка Милдред. Эти долгие предрассветные часы трудолюбивый янки считал потерянным впустую рабочим временем. После переезда он уже успел побродить по лесу и выяснить, где растут орешины, которые могут понадобиться ему. Он предполагал пустить их на обручи для кадок.

Не откладывая дела в долгий ящик, папаша Пасков отправился в канцелярию лесничества, чтобы заручиться разрешением на рубку. Получив его, Питер в тот же день отнес разрешение леснику. И хотя уже начинало темнеть, по дороге домой он дал крюка, чтобы еще разок пройти через Кладбище Домашних Любимцев, где росли эти ебаные орешины.

В лесу было уже и вовсе темно, но тонкие стволы орешника папаша Пасков видел яснее, чем при свете дня, тем более что они шевелились, как человеческие руки. Теперь нужно было запастись терпением и дождаться следующего утра.

Оно еще не настало, а Питер с дочкой уже шагали по дороге. У отца был с собою топор, у дочери косарь; они рассчитывали добраться до Кладбища Домашних Любимцев как раз к тому времени, когда рассветет настолько, чтобы можно было начать работу.

В лесу капало: отец и дочь шли сквозь мелколесье и кустарник. Оба молчали, каждый думал о своем. Мочало серое утро и туманный лес. Только время от времени по лесу вдруг пробегала дрожь, словно он стряхивал с себя тяжелые капли влаги. Не так ли обстояло дело и с папашей Пасковым: ему вновь и вновь приходилось неожиданно для себя выходить из обычного для себя состояния затяжной деменции, чреватой членовредительством и порчей имущества.

Работая, они становились похожими друг на друга, как две капли воды. Даже обед возле костра отец и дочь заканчивали одним и тем же нетерпеливым движением; когда они вновь хватались за рабочий инструмент, на их лицах появлялось одинаковое маниакально-напряженное выражение. Когда же, укладывая орешины, они оглядывали уже ранее сложенные, вид отца и дочери выражал одно и то же желание все распиздошить и расстрелять полсотни геев вдобавок.

Дочь унаследовала беспокойную кровь отца. Поначалу, заметив это, папаша Пасков даже испытывал чувство гордости. Но постепенно к чувству гордости стала примешиваться грусть. Примешивалась она и томила его до тех пор, пока первоначальная отцовская радость не сменилась непреходящей душевной мукой.

Вспомнить хотя бы лесные посадки ранней весной – Лейла работала тогда с радостью, а папаша Пасков вкупе со своей арендованной землей чувствовал себя преступником: приучить малышку любить труд, землю, а когда малышка подрастет и наберется сил, оттолкнуть ее от себя в сторону.

Подобную трагедию папаша Пасков пережил когда-то и сам и понимал ее лучше, сем что-нибудь другое. И чем большую любовь к земле замечал он в дочери, тем больше возрастало в нем чувство вины перед ней.

Успокаивающе действовали на него лишь те часы на грани ночи и утра, когда он сидел перед печью в жилой риге старого дома, рассуждал про себя о том о сем, а нож так и сверкал в его руках, расщепляя портреты ненавистных жидомасонских вождей. В такие минуты на душе становилось легче, в такие минуты нет-нет да и приходила на ум какая-нибудь спасительная мысль, хороший план или зарождалась надежда, которая росла вместе с грудой виц для кадочных обручей под крохотным оконцем.

В первые же дни школьной учебы в душе Карла зазвучали нотки несогласия с отцом. Август Тадсон, у которого якобы должна была быть дурная слава, проявил себя и в школе и по дороге в школу классным амиго. Он был на несколько лет старше Карла, сильнее его, и, если бы захотел, мог превратить жизнь Карла в ад. Однако он этого не сделал. Наоборот, Август взял Карла под свою защиту, и это было тем более кстати, что, невзирая на разницу в летах, они учились в одном и том же классе.

Почему же домашние, несмотря на все эти факты, за парашную падлу держали Августа? Для Карла это было жестокой фрустацией. Август – его друг, а они считают его крысятником и ваще клоуном. Карл замкнулся в себе, и поддерживаемый упрямством, впервые почувствовал, что его связи с родным домом ослабевают. В конце концов, он стал утешать себя тем, что отец еще и не разглядел Августа как следует. Если бы отец знал его лучше, то сразу бы отказался от грязных инсинуаций.

Лелея такую надежду, Карл сразу стал уговаривать Августа заходит по утрам к ним домой.
– Ты чего, ебанат? – спросил вместо ответа Август, когда Карл вновь заговорил об этом.
Карл не нашелся что ответить. Это было в середине недели. Его самолюбие было несколько уязвлено: Август произнес эту фразу презрительно, словно ее бросил через плечо. Неужели он подумал, будто Карл просит его заходить из боязни?
Думая так и эдак, Карл лишь растравлял свою душу до самого воскресенья, а в воскресенье утром Август сам без всякого приглашения неожиданно заявился.

Август был длинным веснушчатым парнем с квадратной вурдалачьей физиономией; переступив порог, он сразу же снял шапку и вообще, по мнению Карла, вел себя очень вежливо.
Когда приятели вышли из дома, Карлово ебало сияло, как начищенный самовар. «Посмотрим, что эта пиздабратия еще сможет вякнуть об Августе!» – думал он.
Стояла ясная осенняя погода, было сухо, земля подмерзла. Побродив полдня на воздухе, отморозки решили вернуться домой через Кладбище Домашних Любимцев, где задержались возле ворот. Колеи и выбоины дороги были здесь покрыты тоненьким ледком. Вдруг Август заметил у одной из изгородей свеженасыпанный холмик, подошел к нему и пнул. Убедившись, что земля еще не смерзлась, Август разрыл ее и вытащил за хвост еще тепленького пса. Затем, сделав свое грязное зоофильское дельце, сунув руки в карманы и посвистывая, вернулся к Карлу.
– Интересно, чей это был песик? – спросил Карл, когда они отправились дальше.
– Не знаю, – ответил Август с таким видом, словно все это не имеет никакого значения. К тому же в голосе его вновь послышались нотки презрения. Похоже было, что побродив с Карлом по лесу, он отнюдь не проникся уважением к своему новому приятелю. Когда же Карл повторил вопрос, Август даже рассердился и стал разговаривать с ним с оттенком превосходства. Карл, опасаясь, как бы друг вновь не назвал его ебанатом, замолчал. Но так живо интересовавший Карла владелец обесчещенного пса обнаружился сразу после того, как мальчики пришли домой.

Им оказалась проворная старушка в черном бахромчатом платке, похожая на мрачную птицу. Она пришла из деревни и вначале заглянула к Тадсонам, но пробыла там недолго. Проголодавшийся Карл жадно уничтожал обед, когда отец, выглянув в окно, сказал:
– Гляди, это же Кайли из Крауч-Энд, интересно, какого хуя приперлось к нам это старое чучело?
– А разве без дела она зайти не может? – отозвалась матушка Милдред.
Но Кайли из Крауч-Энд зашла отнюдь не просто так и не ради шутки.
– Тебя, Милдред, я знаю, – сказала она уже в сенях, – а вот твоих высерков я еще не разглядела как следует.
– Так ты, Кайли, проходи в комнату! – крикнул ей папаша Пасков.
– Ну, что же, погляжу, что ты, старый бирюк, поделываешь, – отозвалась Кайли, переступая порог.
– Стало быть, тебя черти принесли, старая ведьма, ради наших высерков? – спросил Питер, не скрывая изумления.
– Нет, все они мне как телеге пятое колесо, – проворно ответила Кайли, – ты покажи мне только одного гнусного извращенца, того, кто выебал моего мертвого Рекса.
– Не знаю, кто мог такое сделать? – удивилась матушка Милдред, но папаша Пасков сразу стрельнул глазами в Карла, которому стоило большого труда сохранить видимость спокойствия.
– Сколько же у тебя тут членоносцев… да никак, всего один и есть, – сказала Кайли, оглядывая комнату.
– Карл! – подсказал папаша Пасков. – А нахуй ему уссался твой дохлый питомец?
– Ну, блядь, спросил! – ответила она. – Небось, интересно было узнать, будет у того оргазм или нет.
Услышав это, Карл чуть было не подавился куском. Он и хотел бы ответить, да не мог. Мысли его разбежались, рассыпались на множество маленьких вопросиков, один из которых стал вдруг расти и вырос в огромный и важный вопросище: почему Кайли из Крауч-Энд пришла обвинять в скотонекроложестве, да еще и пидарастическом, именно его, Карла?
– Ну, парень, что ты на это скажешь? – спросил отец, когда молчание Карла черезчур затянулось.
– Я этого не делал, – ответил Карл.
– Поначалу и я думала, что эта выходка – дело рук Августа Тадсона, – заявила Кайли из Крауч-Энд, – но Август только что сказал, дескать, нет бабуся, твоего дохлого кобелька обрюхатил другой парень. Какой такой другой? Да Карл, тот, что недавно приехал, известный на всю округу скотоеб.
– Из дому-то они ушли вдвоем, – вставила словечко матушка Милдред.
– Их не было полдня с гаком, – добавил папаша Пасков, – но где они ходили, что делали на пару, нам не ведомо.
– Где же вам ведать, – согласилась Кайли и хотела было еще что-то сказать, но ее перебил Карл:
– Нихуя мы такого не делали! – Его словно прорвало. – Дошли чуть не до самого Кладбища, забрались разок на вышку, а потом долго разглядывали осиное гнездо, которое ястреб разорил. Когда возвращались через Кладбище, Август увидел свежеприсыпанную могилку. Он и вставил животине. Я еще спросил у него, чей это такой песик…
– Поди разберись, кому тут верить, – сказал Питер.
Нет, Августу было верить нельзя, с этим и Кайли соглашалась. И все-таки, ушла с таким видом, будто она и в Карле сомневается. Да что говорить о Кайли, если Карл даже отцу с матерью не мог доказать своей непричастности к делу. Но от приятеля Карл с той поры держался подальше, и теперь у не было больше расхождений с отцом в оценке этого крысятника, пиздабола и скотоеба.