zorgg : Завтра будет война

«Беженцы из своей страны - не самое страшное. Хуже беженцы из своего времени…»
(Некто Ю.)

В сентябре две тысячи четырнадцатого года по дороге в Киев, я проезжал на машине через Мариуполь, город показался мне молчаливым и встревоженным. В то время было много разговоров о неминуемом вторжении, и народ судорожно цеплялся за свою призрачною надежду.

В центральном парке проходила великолепная выставка вышиванок. Люди ходили между лотками и улыбались через силу, пытались создать настроение. Так улыбается безнадёжно больной человек, как бы успокаивая себя: «Я жив! Со мной все будет хорошо!»

Город был чист и украшен разноцветными флагами. Он как бы показывал свою беззаботность: «Смотрите, у нас всё хорошо. Всё мирно и спокойно…» Вокруг орды хищников, а у него одно на уме: «Нельзя нападать на беззащитного...»

На остановке стояли беженцы. Они ожидали автобус, вызывая неясную тревогу. Он отвезёт эти растения без корней с одного города в другой, и наверно, сюда больше не вернётся.

Мальчик подбежал к бабушке, обнял её и сказал: «Я путешественник. Мы приедем в Киев, и я пойду в школу. Меня там будут любить… Злые дяди не убьют нашу маму? Правда, бабушка?». Пожилая женщина прятала слезу и улыбаясь отвечала: «Конечно правда внучек».

Беженцы стояли в очереди в кассу и вели разговоры по мобильным телефонам. Они ещё притворялись живыми, пытались придать себе вес. «Знаете, я такой-то… - говорили они, - из такого-то города…» И рассказывали истории о своём бизнесе, о своих друзьях. О чём угодно, лишь бы на секунду остановить время, установить связь с прошлым, которого больше нет. Эти люди покинули родину. Прошлое ещё жило в них, оно ещё дышало теплом родного дома, наполняя сердца нежностью. Но потом придёт автобус, и оно умрёт. Всё будет забыто: старые обязательства, друзья, память о доме. Всё выцветет и исчезнет.

Эти люди предвидели своё будущее. Они ходили по городу и притворялись безмятежными, надеялись на скорое возвращение, не в состоянии понять, что у брошенных детей нет дома, куда можно вернуться. Начинаются скитания по земле, которая никогда не принесёт им счастья, которую никогда не примет душа изгнанника.

Я смотрел на них и задавался вопросом: «Как человек может создать себя заново в новом мире, где завтра будет война?» Этот призрачный город напоминал некое чистилище. Он нёс на себе груз потерянных душ. Живыми и настоящими казались только продавцы горячих пирожков, что толкали железные тележки впереди себя, с заметным презрением обслуживая неприкаянных.

Местные смотрели на беженцев немного свысока, и не потому, что те были бедными. Многие выглядели обеспеченно и пытались играть свою роль. Правда в том, что в них никто не нуждался. Никто не хотел оказывать им помощь. Эти призраки не будили в нас жалости.

Девочка рисовала на асфальте свой брошенный дом, свою сельскую школу, в которой расположились отряды самообороны. В новой школе учителя называли её бродяжкой, говорили: «Проваливай в свой Донецк! Для наших детей не хватает питания, а тут ещё и вас – сепаров – кормить нужно». Ребёнок плакал, но ничего не мог поделать. После уроков она играла во дворе с другими детьми. Дети не такие жестокие. Её новый дом - лестница, что ведет вниз, в подвал, в небольшое помещение, наполненное тяжелым запахом пота, мочи и несвежих матрасов.

Беженцы толкались возле автобуса, кричали, они ещё чувствовали себя живыми, не утратившими спасительных связей. Ещё не погибло их государство. Слава Богу жива Украина и есть ещё друзья. Украина была для них не куском суши, и не историческим понятием. Она была их плотью, их опорой. Но приехав, бедолаги увидели, что их родина захвачена предателями и больше не нуждается в них. Куда возвращаться? Чтобы не сгинуть.

Какова судьба тех, кого любят? Кто оказался беззащитен перед ударами судьбы, кому тревожно сегодня ночью. Ему за семьдесят, он болен, в Донецке, и он украинец. Уцелеет ли он среди ужасов непонятной войны? Нужно верить, что он ещё дышит, что молчаливые соседи, приютившие его, будут добры и внимательны, и не позволят старику умереть от голода.

Но старик умер. Тело его так и осталось лежать в подвале, аккуратно укутанное тёплым одеялом. Глядя на людей, я понимаю, что в бескрайней тундре больше жизни чем в мегаполисе, и людный город, полный суеты, та-же бескрайняя тундра, холодная и безжалостная, если потеряно чувство сострадания.

Чудовищный грохот разрывающихся снарядов чередуется с тишиной. Враждующие группировки объявляют перемирие. Вечер приносит прохладу и надежду на мир. Бывает полуденная тишина, под палящими лучами солнца нет мыслей, и нет желания. Бывает тишина обманчивая, под звуки сверчков слышны разряды канонады. Бывает злая тишина, когда боевики готовят охоту на человека. И тишина полная грусти, ты вспоминаешь тех, кого любишь.

****
Через полгода. Дебальцево. Вечерело, дороги не было, тропа вела меня к разрушенной ферме. Я случайно набрёл на блокпост, даже не понял, чей он. Ополченцы окружили меня, дуло автомата упёрлось в живот. Они не смотрели мне в лицо, они смотрели на мою куртку цвета хаки. Мне стало страшно. В то время всё происходило быстро, пуля в спину и конец. Но выстрела не было. Вскоре я очутился в подвале. При слабом свете бензиновой лампы сидели ещё ополченцы и дремали. Они равнодушно перекинулись несколькими словами. Меня обыскали. Один из них поднялся с перекошенной табуретки и прислонился к стене, приглашая присесть.

Что-то было не так, всё отчётливей ощущалась скука. Скука и сонливость. У этих людей не было сил вести допрос, да и какой в нём смысл. Хоть они и смотрели враждебно, но это было подобием человеческих отношений. Им не нужна была истина, их собственные представления были заражены болезнью. Они это место называли карантином. Кто-то пытался задавать мне вопросы, но потом махнул рукой. Зачем? Здесь всё было пропитано ложью. Кто не прошёл карантин, отправлялся на кладбище.

Мне хотелось что-то сказать о себе, подтвердить свою подлинность. Сколько мне лет, что у меня семья, дети. Но видимо это никого не волновало, и моя шкура была не таким уж желанным трофеем. Зрелость рождается из цепочек событий. Возраст – это груз ошибок и опыта. Мне сорок два, и я ещё не готов умереть.

Один из ополченцев закурил, и я попросил у него сигарету. Он лениво потянулся, и бросил мне пачку. В это мгновение мне показалось, что нет этой странной войны. Нет оружия. Нет ненависти. Есть старые приятели, что сидят на берегу реки и тихо ведут разговор о женщинах, о разном. И те, кто был в комнате застыли, как статуя Давида Микеланджело, и уже не казались мне столь дикими и жестокими, и мы возвращались к жизни простой и понятной. Все мы люди, и все мы живые.

Юноша, что бросил мне пачку сигарет, был всего лишь исполнителем чужой воли. Оружием, винтиком чудовищной машины, созданной для убийств. Но он человек, немного застенчив, обаятелен, в чём-то неловок. Этот ополченец не был грубым и заносчивым. Он напустил на себя пелену суровости, но в душе испытывал, как и все мы чувство сомнения, колебания и скорби.

****
Через два года. Мы встретились в Киеве, на берегу Днепра. Пообедать зашли в небольшой ресторанчик, с дощатой верандой, что выступала над рекой. Мы сидели за деревянным столиком, спросили себе бутылку водки и небольшую мясную нарезку.

- Врач запретил тебе пить спиртное.

- Плевать, сегодня можно.

Это конечно случай, что мы встретились здесь, радовались чему-то, сами не знали чему. Никто не нарушал наш покой. Мы немного вкусили, казалось, все мечты сбылись и не осталось желаний, которыми можно поделиться с другом. Так мы наслаждались, без всяких слов, глядя на солнце, что медленно катилось к своему закату….