Владимир Павлов : В стране леших

Вечером в начале лета, когда солнце еще стоит высоко, Аксинья Климова, совсем недавно покинувшая Промежутье, сидя в лодке молчаливого почтаря, направлялась к месту своей новой службы. Настроение у нее необычайно праздничное, как бывало в детстве, когда она в конце особенно счастливой субботы возвращалась домой из школы или с далекой прогулки, выполнив какое-либо поручение. Нет ничего приятнее путешествия по воде в такое время года. Берега цветут, небо над ними отсвечивает всеми оттенками их сквозной зелени. А сам путь, которым едут, девствен и нов для каждого путника, на нем не чувствуется следов впереди прошедшего.

На минуту Аксинья забыла о цели поездки, но вот почтарь, впервые по собственному побуждению, раскрыл рот и кивком указал: вон там уже видны коньки крыш усадьбы доктора Ракова, скоро покажется на тропе и сам доктор. Дрожь напряженного ожидания охватила сидящую на скамейке путницу, которую несла лодка своим незыблемым ходом. Аксинья была всецело поглощена мыслью о почетном звании нового хозяина – и впервые за много лет вспомнила о собственном происхождении, о том, что ее фамилия должна была совпадать с фамилией князя Васильева, ее незаконного отца. В пути по спокойной водной глади дивным вечером раннего лета девушке на миг вообразилась та старая княжеская усадьба, которой, сколько она себя помнила, она не видела. Было так, будто в своем напряженном ожидании она искала в ней опору, ее тянуло возвратиться к себе самой, такой, какой, она знала, она была рождена.

Дом доктора стоял на берегу. Доставщик почты направил лодку к пристани, где пожилой человек – как ни удивительно, это был сам доктор – ожидал почту. Он приглядывался к девушке из-под густых бровей. Одет он был по провинциальному и весь как-то взъерошен, однако всякому с первого взгляда было видно, что перед ним барин.
– Вот как, так ты и есть та, о которой мне звонила Маша. Похоже, она сказала правду, ну что ж, пойдем наверх, ударим по рукам. Обслуживать меня будет нетрудно, надо только считаться с моими привычками. Я, видишь ли, из простого народа, да еще к тому же из здешних мест, и ухватки у меня несколько старозаветные. Я, например, к своему великому удовольствию, тыкаю таким вот хорошеньким девушкам, а когда рассержусь, то и старым бабам. В данный момент мне бы хотелось вспрыгнуть на луну и тыкать оттуда всей России… Ну, пошли, поищем тебе что-нибудь поесть, а потом можешь осматриваться весь вечер, чтобы знать, где тут что…

Так Аксинья поступила на службу к доктору. Весь следующий день был занят перевозкой вещей, и еще она перевела свои продовольственные карточки, как того требовало военное время, из Промежутья в Маракулиху. Доктор позаботился о том, чтобы получить остаток ее наследственных денег и записать их на ее счет, и, казалось, был очень доволен тем, что прижал ее опекуна. – «Похоже, он большой пройдоха, этот твой добрый опекун, – обмолвился однажды доктор. – Ну, да мне ли не знать этих доброхотов-крестьян. Обобрать до последнего гроша сироту – на это они горазды».

* * * * *


Впервые после смерти жены Ипполит Иванович Раков осознал, что жизнь в его старом родовом гнезде, впервые на его глазах, резко стронулась с места, повернула в новое русло, и возврат к прошлому едва ли возможен. Нельзя было сказать, знаменует эта перемена подъем или спад; буйство возрождающейся весны вторглось в строгую картину смерти и непредвиденную жизненную перемену… Странное это было лето. Доктор проведал больную и возвращался обратно. Окруженный привычным свечением летнего вечера, он вздрогнул от неприятной мысли: беззаботно оглядывая усадьбу, он забыл, что его жена еще недавно была жива, – была жива. Здесь, у ворот изгороди, окружавшей пастбище, одиночество молодости словно пошло ему навстречу живым существом… Аксинья, молодая служанка, сидела в дверях веранды, с мечтательным выражением глядя куда-то в даль. В этом не было ничего необычного: с кухни тянуло чадом, и девушка вышла на воздух. Сотни светлых летних вечеров внешне похожи один на другой, как скрутки лотерейных билетов в вазе. Но в одном из билетов крупный выигрыш, настраивающий на торжественно-напряженный лад, как гроза, собравшаяся в час отхода ко сну… После долгого пути доктору было не миновать прямо через двор приблизиться к сидящей девушке. Она могла бы встать и медленно, как ни в чем не бывало, войти в дом. Но она этого не сделала. Она осталась сидеть на месте, лицо ее, не без участия воли, спокойно отражало красоту ее печали, томный взгляд как бы требовал, чтобы молодой человек заметил их. Прелестны были эти ее настроение, взгляд пожилому вдовцу, потерявшему жену. Сумку с лекарствами надо было бросить в тех же дверях, где сидела девушка. Он бросил их, потянувшись поверх ее плеча… Таковы были в тот летний вечер Ипполит и Аксинья, будущие товарищи по судьбе. Не переступить было через этот вечер так просто, чтобы он прошел бесследно.

* * * * *


Большие стенные часы ступают редко и степенно через каждое мгновение жизни, от минуты к минуте, в праздники и в будни, в затишье и в ветер. Все эти мгновения, если глядеть на часы, вроде бы на одно лицо, но если отойти от часов и начать жить этими мгновениями, то заметишь, что у каждого есть свои особенности. Всякому живущему надо их пережить и давать отчет в каждой минуте, поскольку с нее начинается другая.

Своей жизнью жила и новоявленная пара в доме Ракова. Когда раз начавшееся стало привычным, она понемногу привыкала – часы шли и шли своим ходом – к новой окраске жизни. Поначалу не было особых причин гадать о том, как потекут дальше годы, тем чудным летом естественным побуждениям предпочли блеск настоящей минуты.

Свадьбу справили тихо. Правда, сестра доктора еще дважды приходила в усадьбу уговаривать жениха и невесту сыграть свадьбу с венчанием, как заведено у людей. Однако доктор неизменно уклонялся от разговора, а Аксинья сказала, что он волен поступать, как хочет.
– В нашем-то краю нечисти полно, брак без защиты останется, – бранчливо ворчала докторова сестра.
– Да, без защиты, – сказала Аксинья, язвительно улыбаясь.
– Ну, тогда все одно, будет ли венчаться такая пара или нет.
Визит золовки закончился сухо; даже кофе не шел в горло старухе, распрощались каким-то странным мычанием.

* * * * *


Утром Ипполит Иванович проснулся первым, засветил лампу, взглянул на жену, рядом с которой провел еще одну ночь. Аксинья, казалось, спала крепче обычного; ее полуповернутое набок лицо безжизненностью застывшего на нем выражения было обращено куда-то вовне, словно в иное бытие – как будто на нее смотрел откуда-то кто-то, хорошо знавший и без слов понимавший его выражение. Прерывистое дыхание спящей словно утверждало свою непричастность к тому, что изобличало ее лицо. Угадывавшаяся под одеялом тяжесть живота была как волнующая примета стрясшейся беды.

Его пробуждающееся сознание было словно одето чем-то липким. Что это было – что становилось все хуже и хуже по мере того, как клубок памяти разматывался с минуты на минуту? Мы ездили к Петровым, в санях… я поставил лошадь в конюшню… пиво, угощение… Стало быть, я ездил к ним, как договаривались… а вот тут, передо мной – моя жена, после всего того она вернулась от них со мной… да, я связан с ней, она моя, моя… да что же, собственно, она для меня такое…

Доктор вспомнил, как Степан Петров, слабый на ногах старик, удержал его за рукав, когда он собирался выйти вслед за женой, и вручил ему конверт без адреса с таким видом, будто это документ государственной важности. Сказал, что какой-то мужчина на крыльце сунул, лица его не разглядеть было в темноте, просил передать доктору Ракову.

Доктор тихо оделся: настало утро, раннее зимнее будничное утро. В такое утро он, проснувшись, вставал, как бы ни провел ночь. Был бы он вполне уравновешен, ему не приходилось бы рассматривать жену, ибо жена должна встать раньше и уже разбудить служанок, которые, дай им волю, могут спать сколько угодно.

Однако в то особое утро служанки спали столько же, сколько хозяйка – зато хозяин шагал по тропе к конюшне в раздумье. При этом ему казалось, что кто-то следит за его движениями со стороны, пытается разгадать его замыслы. Никаких особенных замыслов у него не было, однако – отправиться куда-нибудь надо было.

Затянув супонь, Ипполит Иванович остановился на минуту, словно раздумывая вместе с лошадью. Стояло тихое, влажное зимнее утро, такое тихое, что слышалось ясно и остро, как бурчит в брюхе у лошади, и когда она стряхивала с себя последние остатки конюшенного тепла, звяканье сбруи и стук оглобель казались оглушительно громкими.

Доктор пустил лошадь идти своим ходом. Еще совсем рано, он доберется до больницы, прежде чем настанет день. Стоя в санях, хорошо было предаваться своим самым глубоким думам. Путь шел низами, проторенным следом через поля, пастбища, леса. Ипполит Иванович раздумывал над тем, что делать. У него было смутное ощущение, будто ему надо от чего-то избавиться. Но от чего именно, этого он не представлял себе ясно, хорошо было лишь забираться все дальше и дальше в глухомань. Заснеженный дремучий лес заставляет забыть о невзгодах, которые наживаешь себе в четырех стенах. Минуту такого забвения находишь в лесу в любое время, хотя мысли, являющиеся на открытом пространстве, в конечном счете кружатся по одному и тому же вечному кругу.

Избавиться, никогда не думать, не вспоминать… Избавиться… ну, да, от воспоминания об этом письме, ему и названия-то сразу не подберешь. Однако, как только он, стоя вот так в санях, пробегал мысленно письмо, в сознание хлынуло многое другое, неразрывно с ним связанное… Ночь, когда он, войдя в кухню, видел силуэт за окном; странные отлучки жены; ее необъяснимая скрытность в простых, казалось бы, поступках. Все нанизывалось на эту неопределенную мысль об избавлении, в конце концов и он сам – словно избавиться надо было и от самого себя. А еще тот, кто скоро появится на свет… и о нем Ипполит Иванович впервые подумал прямо и грубо. Ну а отсюда мысль прямо и неотвратимо шла все к тому же больному месту. Доктора передернуло: этот негодяй, никак не представившийся, словно посягал на его отцовство. «Мне очень жаль, но я в который раз вынужден поставить вас в известность… Ваша жена вам изменяет со своим давним любовником… Ее прошлое не безупречно… Вы станете предметом для насмешек, если не расторгните брак…»

Строчки плыли перед глазами. Письмо выпало из руки доктора. Он поднял его и бережно положил в карман. Теперь, задним числом, у него явилась ощущение, будто он так и не сквитается никогда с этим анонимом, с этой лживой тварью. Лживой… А если …

Образ измены все разрастался и разрастался в сознании Ипполита Ракова, не помогал больше даже заснеженный лес, он лишь суровел с наступлением дня. А если она была беременна, когда… а если и ребенок … Одно припутывалось к другому все хуже и хуже, суть вещей мерзила все больше и больше. Доктор не мог, не смел додумать всего до конца, но где-то в глубине сознания билась мысль, что его никогда не любили. Положение, в котором он очутился, почти страшило его. И забираться сюда, в эту глухомань, казалось, было совсем ни к чему, дорога словно говорила ему: можешь ехать по мне сколько угодно, ничем другим помочь тебе не могу. Вернуться тебе все равно придется.

* * * * *


В больнице царил вечный полумрак вошедшей в силу зимы. Доктор словно проснулся. Он поглядел с минуту в кружку, выпил ее до дна, попрощался с фельдшерицей – и ни слова больше. Со спокойным выражением на лице он вышел из больницы, спустился несколько неуверенными шагами с крыльца, достал лошади еще воды и залез на воз. Зимний день у больницы в глуши закончился.

Закончился он и в доме доктора Ракова.
– Неужто в участке больницы есть такие далекие деревни, что на то, чтобы туда съездить, надо убить целый день? – спросила Аксинья у мужа, когда тот вошел в дом. К такой манере выражаться она прибегала впервые. За день в доме произошли некие незначительные события, требовавшие присутствия хозяина, и ей пришлось хлопотать и улаживать дела на свой страх и риск. Требовались деньги, и Аксинья их не нашла.

Укорам жены не предвиделось конца, и муж, устало улыбаясь, сказал:
– А что, никто, кто бы мог заменить хозяина, еще не нашелся?
Пожалуй, Ипполит Иванович не говорил жене до сих пор ничего более скверного.
– Очень может быть, – ответила Аксинья. – Там, где ты сегодня был, наверняка нашлась и замена для хозяйки.

Лицо доктора вытянулось, казалось, он готов растерзать жену взглядом. А в глазах жены мелькнуло легкое злорадство, но она не испугалась, она стояла, уверенная и решительная, под защитой еще не рожденного. Доктору казалось, словно они оба сообща выступали против него. Его взял страх. У себя в доме он словно оказался в доме враждебного, чужого ему человека.

Подобные ситуации не проходят бесследно. Прискорбно, что любовь всегда лишается самого нежного и чистого и зачастую бывает вынуждена загрязниться. Она, как некий организм, жилы и волокна которого, раз порванные, более не срастаются. Было бы благоразумнее с самого начала видеть ее внешне более грубой и суровой.

* * * * *


В спальне на втором этаже погашен свет, и в ней царит полумрак, напоенный легким ароматом духов. Светлым пятном в комнате выделяется лишь окно с незадернутой занавеской, – разумеется, потому, что взошла луна. Аксинья поднялась с постели и в одной рубашке подошла к окну. Отсюда был виден поросший березами мысок, на котором стояла вилла, за ним полоса замерзшей воды – та самая, на которую она смотрела тем – первым в этом доме – вечером. Были видны небо, заснеженные поля и за ними – смутно – дома деревни. Она вновь глядела в сторону мыса и озера, и душа ее исполнилась грусти, сильной и сладостной, дотоле неизведанной.

Муж так и не вернулся. Он часто отлучался в последнее время, ночевал в больнице. Прислуга уже спала. Аксинья долго стояла у окна. Постепенно ее охватило странное ощущение, будто за ней кто-то наблюдает. Она взяла себя в руки и сказала: все это чепуха, нервы расшалились.

Попытка уснуть ни к чему не привела. Она лежала с широко открытыми глазами и не могла оторвать глаз от окна, задернутого тюлевой занавеской. Вдруг она увидела, что одна из створок дернулась. Занавеска от движения воздуха слегка выгнулась, словно кто-то прятался за ней.

Страх когтистой лапой схватил за сердце Аксинью. Все-таки это неимоверно жутко, когда окно открывается и закрывается само по себе, без видимых причин. Не можешь понять, где кончается явь и начинается игра воображения. Надо было обвенчаться, и дом освятить, как советовала золовка.

Из открытого окна тянуло холодом. Аксинья не встала, чтобы захлопнуть створки. Она лежала, не сводя глаз с черного прямоугольника, угадывавшегося за занавеской, готовая к самому худшему, что может последовать. Раздался оглушительный хлопок, и в комнату хлынул поток холодного воздуха. Аксинья почувствовала, что у нее от ужаса отнимаются члены. Страх хрустел в суставах, как хрустит проваливающийся под ногами лед. И уже никакие доводы рассудка не могли разубедить ее в том, что ей в лицо, ни на секунду не отрываясь, смотрит кто-то невидимый, притаившийся во мраке комнаты.

* * * * *


Доктор стоял спокойно, с какой-то рассеянностью во взгляде. Для чего он пришел сюда? Мысленно, чисто рассудочно он видел дух своей покойной жены, лежащей на ступенях крыльца, но казалось, дух этот спит теперь своим сном и ничего не говорит мужу. Во всяком случае, ни в чем не укоряет его.

Доктор полуобернулся, присел на пороге. Похоже, сейчас ему лучше всего находиться здесь. Отсюда было хорошо видно окно, за которым спала Аксинья. И ко всему этому опять-таки аноним словно присутствовал где-то там, близ спальни, и, казалось, всем своим видом говорил: «Вот видите, уважаемый доктор, а вы мне все не верили!» Оо-о! То ужасающее, что было как надежда, – то снова рвалось, подымалось, проясняясь, в сознание. Ипполит Иванович застонал про себя, бросился в дом и машинально стал у двери в спальню. Некоторое время он стоял неподвижно, словно к чему-то прислушиваясь. Мало-помалу на душе у него стало так, как бывало в детстве, когда он был совсем маленьким. Повсюду в комнатах царила непривычная тишина. Вдруг где-то рядом, то ли в углу, то ли за дверью, кто-то тоненько захихикал. Суеверный страх ледяной волной прокатился по телу. Доктор остался стоять, весь обратившись в слух, и вскоре услышал такое, что обрушился на дверь всем весом своего грузного тела.

Он поспел как раз вовремя, чтобы увидеть – и пережить – единственный в своем роде эпизод своей жизни. Неужто эта одетая в ночную сорочку женщина с ребенком под сердцем и вправду его жена, а этот вот незнакомый крупный мужчина, который только что толкнул ее так, что она беспомощно упала на кровать, – ее любовник? Как бы там ни было, вышло так, что Ипполит Раков в первый и последний раз в жизни набросился на человека. Ужасающее отвращение захлестнуло все его существо, когда он вцепился своими налившимися кровью пальцами в воротник сорочки Аксиньи, – так, что ли, зовут эту суку? – и его указательный палец вдавился ей в шею.

Они поднялись, упали и опять поднялись. Доктор повалил жену на кровать, и под ее располневшим телом хрустнула стеклянная ваза, а возле руки доктора звякнул длинный осколок, обмазанный вареньем. Левою рукою доктор схватил его, едва не порезался и боком куда-то сунул. И острое стекло во что-то уперлось. Он вторично сунул осколок, и руки жены затряслись, пальцы на них судорожно сокращались, слепо вонзаясь в одежду. Почти выбросив челюсть из рта, она заблеяла в лицо доктору хрипло и пронзительно, как блеют овцы, когда их закалывают:

– Бе-е-е-е!

– Не смешно! – прохрипел доктор, и еще раз сунул куда-то осколок, и еще. При каждом ударе Аксинья дергалась, как игрушечный паяц, и шире открывала рот, полный кровавой пены, будто бы для смеха. Она уже молчала, но доктору все еще чудилось ее пронзительное, похожее на смех блеянье, и он хрипел:

– Не смешно! Не смешно!

И, переложив осколок из левой руки, мокрой и скользкой, в правую, ударил сверху раз, и еще раз.

– Не смешно!

Нечто, которым раньше была Аксинья, грузно свалилось с кровати и стукнулось затылком. Доктор наклонился и посмотрел на него: левая щека еще дергались, дрожала в безмолвной агонии, и доктор рассек ее стеклом, как липкую ленту, которая мешает открыть створки коробки. Потом доктор выпрямился и с безумной улыбкой, – ужас сменился диким восторгом, восторгом ужаса, – с разорванною в драке рубахой, красной, как у мясника, обернулся к окну.

Он смутно ожидал, что незнакомец будет кричать, молить о пощаде, бросится на него, чтобы отомстить, – и странная неподвижность незнакомца поразила его. Но, когда он всмотрелся в это знакомое чем-то лицо, жажда убийства мгновенно сменилась невыразимым ужасом.
– Кто…кто вы такой?
– Я – Ипполит Раков, муж этой… А вот кто вы?! Кто вы такой и что вы делали с моей женой, когда я вошел…

В груди глухо и тягуче стукнуло сердце, и не следовал за этим ударом другой удар; с порезанной ладони спала на пол густая капля крови, – и не спадала за ней другая. Как будто внезапно остановилось и замерло все в мире. И что-то непонятное и жуткое происходило с занавеской на окне. Она безмолвно дрожала, как только что разрезанная щека, дрожала в безмолвной агонии и замирала. И снова дрожала она, замирала, и с каждым разом черная щель между створками окна изгибалась все больше в беззубой улыбке – черной улыбке.

Непостижимый ужас был в этой обособленности и отодранности от земли предметов, – и ужас был в оборванности звуков, будто каждый звук сгущался в воздухе и бесследно растворялся среди новых звуков.

Медленно и рассеянно оба Ипполита Ивановича расстегнули порванные рубашки и ударили себя осколком в бок, против сердца. Им хватило одного удара…