дважды Гумберт : Крылатые скелеты

Многое повидал на своем веку Иван Ильич, - и хорошего повидал, и плохого. Больше, конечно, плохого, чем хорошего. Хотя это как поглядеть, всё зависит от точки зрения, смотря по тому, с какого боку зайти. Одни и те же события или периоды жизни представлялись ему то хорошими, то плохими. А порою – и вовсе казались они ему не бывшими вовсе, вымышленными или внушенными кем-то. И вспоминая, Иван Ильич точно пригнетенный смотрел некую смертельно скучную передачу по старенькому телевизору. Смутно и отдаленно шевелятся за гранью тусклые образы, мелькает чья-то рука, кто-то смеется, распахнув сочный рот, чей-то ребенок воет на сырой от дождя веранде с битыми стеклами, из чернильной пучины всходит рассыпчатое облако пузырьков, чей-то паспорт горит, завернулась страница, из бетона торчит чья-то белая кость, Коктебель в декабре, неуютно, не спится, море катит свинцовые волны, чертовы поэты, весь Лувр в кляссере, бабушка (или прабабушка?), закусив мундштук, вспоминает Марину Ивановну, окаменелость гигантской мокрицы – орудие в руках твоих, господи! сколько у тебя кадров, останови, запрети это кино, эту войну и сожительство черного с белым… Вот почему Иван Ильич не любил вспоминать свою жизнь. Да и о будущем думать ему вовсе не стоило. Какое там будущее у него! Долго ль осталось? Да и то – не приключения Электроника.
«Не хандрить! Нечего горевать о себе молодом, - хладнокровно рассуждал Иван Ильич. – Ведь если так разобраться, я оставался дурак при любых раскладах, даже когда делал правильный выбор и мог гордиться собой. Такая уж эта игра. И то сказать, не сам ведь я себя породил, без меня постарались. Что касается смерти… А что может коснуться ее? Нет, смерти глупо, архиглупо бояться. Вечное, бесконечное, непостижимое, невообразимое и неисходное, - я с ним просто сольюсь. Чпок только. А иначе и быть не может. Не отфильтрует же оно меня в осадок. Какие еще варианты? Или... они всё-таки есть? А вдруг «маппет-шоу» какое-нибудь? Тьфу ты, елки-моталки!»

Отчего-то Иван Ильич был уверен, что смерть настигнет его во сне. Твердая, точно кость, исподница сна и пугала его, и манила.
Днем он матерясь колобродил по своей шуршащей, продрогшей квартире, перешедшей от матери. До неприятного мрения вглядывался в обледенелые окна. Там, вне жилого пространства, оставалась выстуженная до последней крупицы пустыня. А по ней, как сомнамбулы, шлялись разные spooky boys, вооруженные кто во что был горазд. Кто – топором, кто – ломом, кто – ножиком, кто – обрезом. Мать Ивана Ильича всё время сидела в чуланчике, на груде старых советских учебников и «бульварного чтива» 90-х. Тише воды ниже травы была она. Не отзывалась на гулко хлопавшие в пустоте матерки. Вся целиком ушла в ручную работу вышивания «крестиком». Замысловатый узор, выходивший из-под призрачных пальцев старухи, можно было принять за подробную карту большого города. Точно, бесшумно ходила игла, мелкие крестики расцветали и жухли внутри мерцающих пялец; с каждым ловким стежком вышивка преображалась. Мать шила день, шила ночь, и была невозможна. А ведь чего бы, казалось, ей стоило на мгновение отвлечься, высунуть из паучьей парчи кончик черного языка и ответить на извечный вопрос: как там? есть ли что-нибудь там конкретное или вовсе ничего не имеется?
Разницы между сном и реальностью Иван Ильич почти не ощущал. Разве что во сне всё было как-то так более живо, толково и убедительно. И стоял во сне всегда один и тот же календарный праздничный день: 31 декабря 2013 года. Поцеловав мать и проверив газ, Иван Ильич без запинки выходил в озорную, вьюжную ночь, в центре которой под охраной высших начал его дожидалась «тойота-креста». Белая-пребелая, белее белого клобука, снега, фаты невесты. Он отпирал, садился за руль и какое-то время слушал приятную музыку. В половине одиннадцатого выезжал со двора в запорошенный, сказочный город. И таксовал до рассвета. Пассажирами его неизменно бывали симпатичные, общительные, слегка поддатые люди. За услугу они щедро расплачивались кубиками замороженного говна. Когда Иван Ильич пробуждался, эти спрессованные комочки наяву становились наличными деньгами: рублями. На эти деньги он с матерью и существовал. Даже еще оставалось.
Такая размеренная, покойная жизнь вполне Ивана Ильича устраивала. Закаляла волю его и интеллект. Он по-человечески рос в самом себе, углублялся, взмывал, не имея особого плана, не догадываясь, к чему предназначен. Только ощущение холода не проходило, дышала поблизости, на расстоянии плевка, какая-то живородящая, искривленная бездна. И отопление было дрянное. Кот Чичваркин пропадал на недели, а потом неожиданно объявлялся, дохлый, жалкий, точно его обглодали летучие мыши. Иногда в дверь звонили соседки. Одна, пугая бежевым, изможденным лицом, собирала подписи: за захоронение Ленина, за отмену абортов, зимы и тюдю. Другая, интригуя пельменями, зазывала к себе починить телевизор. Третья уже много лет ожидала ребенка. Ивану Ильичу хотелось порубить этих ведьм в капусту, но он только отшучивался немеющим языком. А матерился не по злобе, а исключительно для гимнастики воплощенного тела. Сам-то был никакой: невальяжный, стареющий, слегка очумелый. И в Бога, как правило, не особенно верил. Смерть казалась ему отвратительной роскошью и казенным гламуром. Как-то в армии увидав человечьи мозги, оробел, занедужил. Но душа его дала скорбную трещину значительно раньше, лет этак в пять-семь, когда он стал бояться крылатых скелетов. Боялся он их недолго, но интенсивно. Сейчас, в своем окончательном варианте, конечно, не может припомнить момент, как впервые пред ним распахнулись некие двери, и предстало вот это: смерть, навсегда. С по-ребячьи наивной, поразительной ясностью он увидел скелеты с большими, темно-багровыми крыльями и тогда осознал свою смертность как человека. Капитальный, невыносимый испуг. Всё существо всколыхнулось и изошло в колоссальном разряде протеста. Потом это, к счастью, куда-то задвинулось и отлегло. И вот ныне он, вроде бы, и не боится кончины своей, принимает ее как должное, разумом принимает. Точно надвинул себе на глаза бейсболку с дурацкой надписью. Что, мол, такого – Ничто! А я это Ничто на хлеб намажу и слопаю, во всем, мол, найду позитив. А меж тем, смерть его, наверняка, уже где-то поблизости куролесит, притянутая склоном лет. Так неужто же он, вызревший гражданин, снова, как и в далёком детстве, неизбежно усрётся со страху, внезапно упёршись в нее? Ах, еб твою мать, как бы этого не хотелось! А что, если ни один человек не в состоянии обмануть этот непосильный, унизительный, гнусный ужас? Тогда смерть, получается, дважды ломка и измывательство. Пидоры, пидарасы!
Кто такие эти «они» и где они пребывают, Иван Ильич сказать бы, конечно, не смог. Но «они» - это всё-таки как-то ближе, понятней, сподручней, чем Он. Но даже Он не способен подняться над своими законами. И самое дельное, что Он может заповедовать человеку – это «верь в себя и живи одним днем».

И вот для Ивана Ильича наступило последнее 31 декабря 2013 года. Он уснул, распластался во сне и во сне же отправился заниматься частным извозом. На первых порах вроде всё шло по накатанной. Восьмиэтажный снеговик на углу Писарева и Лескова совсем накренился, а вокруг него хороводят черные кожаные куртки. Рядом, у ресторана «Медведь», держался жирный клиент. Враждебная, темная сила откликнулась на появление «кресты». Произошел небольшой инцидент. Ивану Ильичу пришлось выслушать немало обидных слов – он только сурово молчал. Его темпераментно уверяли, что таксовать на пересечении Писарева и Лескова – дело абсурдное, и при этом поминали некоего Рафика, который якобы «это место держит». Как известно, между Писаревым и Лесковым существовала глубокая взаимная неприязнь, так что, вполне возможно, эти две улицы, названные именами полузабытых русских писателей, и впрямь нуждались в некой скрепе, пускай даже такой, по имени Рафик. Иван Ильич, поразмыслив, внял веским филологическим доводам. Однако немного отъехав, как обычно, вышел из машины и расстрелял группку чернобровых парней из воображаемого автомата.
Ну, не совсем уж автомат был воображаемый. Где-то полста на полста. А что не воображено, что не воображаемо, если так разобраться? Боль? Инстинкт продолжения рода? Поэзия? Может быть, наркотический кайф? Нет, всё это не то. Теперь Иван Ильич знал: существует только внутренний ропот, глухое, истошное, отчаянное сопротивление. Всякий раз после расстрела «пидарасов» настроение у него заметно шло в гору и становилось сонно-праздничным, точно он причастился, точно ставка его наконец-то сыграла.
Иван Ильич направился в сторону Ёлки, где обычно подбирал клиента. Во сне город становился местом примечательным и даже фантастическим. Прямо Рим. Только без Ватикана, в снежном саване политкорректности. Всякий раз планировка города коварно менялась, но Ивана Ильича это ничуть не смущало. Он ехал, соблюдая все приличия, наслаждаясь ездой и своим чувством пространства. Не мыкался, не блуждал, сразу же находил любой адрес. И если бы, скажем, остановили менты, ему было б достаточно просто взглянуть им в глаза, чтобы его отпустили. Никакого греха на нем не было, и совесть его пред царем и отечеством была абсолютна чиста. Однако воображение Ивана Ильича всё же нуждалось в прочной узде, ибо так и норовило вытряхнуть из подсознания какую-нибудь дикую и бунтарскую штуку. Потому взяв клиента, он больше молчал, а если и говорил, то неразборчиво, точно нерусский.

Но на сей раз что-то сразу пошло не так. Клиенты – Дед Мороз со Снегурочкой – заказали ехать в Заволокино, элитную слободку, расположенную в двадцати верстах от города. Иван Ильич присмотрелся и понял, что Дед Мороз – это переодетая баба, а Снегурочка, стало быть, – переодетый мужик. Баба по повадкам своим, вроде, цыганка. А мужик… любит тональные кремы и накладные ресницы. Глаза у обоих были остекленевшие, выкаченные, точно у кукол; матовые зрачки обведены серебристым.
- Соблаговолите принять. Плачу заранее, в оба конца, - интеллигентным баском проговорила Снегурочка.
Иван Ильич так и замер с протянутой рукой. Как же так – настоящие американские доллары! Если следовать логике, то во что они превратятся? Страшно даже подумать! Но еще больше его поразила сама дающая кисть, - синяя, тощая, с хорошо различимыми фалангами пальцев и черными ногтями.
- Ну что – едем? Чо ты вытаращился? Успеешь до Нового года, еще столько же отстегнем, - вульгарным, прокуренным голосом пообещал Дед Мороз, и Иван Ильич различил под ложной бородой бледные, заостренные скулы.
- Я… Я не поеду, - наконец, с трудом вымолвил он, перетрусив.
- Трогай, голубчик, время не ждет, - ледяным тоном приказала Снегурочка.
- Да ты что, дядька, бычишь, давай – без патетики! Разве нас не узнал? – Дед Мороз угрожающе тюкнул посохом, щелкнул челюстью. – Телик, что ли, не смотришь? – драгоценные кольца свободно болтаются на тонких, как палочки, пальцах. – Я, блядь, эта, Людмила Гурченко. А это вот… э-э, да как там тебя?
- Называй меня, душечка, просто: мой господин.
- Черепан!
- Черепушечка!
Они пьяно заржали. Да, неприятные пассажиры попались. Худющие, как наркоманы. И сердце Ивана Ильича болезненно подскочило. Но он не подал виду. Собрал в кулак всё свое мужество.
- Окей, лады, - отчужденно согласился он и зевнул во весь рот. – Просто за день намаялся я, как царица Тамара.
Когда выехали из города, Иван Ильич почти успокоился. Не так уж было и далеко. Ряженые на заднем сиденье сперва шумно возились, хихикали с костяным перестуком. Избегая смотреть на постороннее счастье, Иван Ильич тяжко задумался ни о чем. Встречные машины казались ему игрушечными, а дорожные знаки - абсурдными. Попутная электричка с прощальным гудком косо шла прямо в небо, как в японском мультфильме. Потом началась настоящая катавасия. Дед Мороз вполголоса затянул цыганскую песню, от которой у Ивана Ильича заныло в печенках, засосало под ложечкой:
- «Ресторан закрыт, зимний путь блестит,
И над далью крыш заалел рассвет…»
Снегурочка перебила густым басом:
- «Как вдали за рекой догорали огни…»
- «Ты пришла, как сон, как гитары звон,
Ты явилась, моя ненаглядная…»
- «Пропадаю, пропадаю!» - невпопад вторила Снегурочка.
У Ивана Ильича стали слипаться глаза. Новый сон – «вот такой вышины, вот такой ширины» - находил, заглатывал его крошечный разум. Он закурил и вежливо попросил пассажиров заткнуться. Мелькнул дорожный указатель. Расстояние до населенного пункта Заволокино обозначала завалившаяся восьмерка. «Снеговик упал», - вскользь подумал Иван Ильич. А вслух произнес:
- Кажется, мне пиздец.
Снегурочка вдруг с необычайной для его высокого роста сноровкой шмыгнул на переднее сиденье. Развалился, задрав острые колени, и стал искоса поглядывать на Ивана Ильича. Вот пошел сильный снег, и Иван Ильич перестал различать края трассы. Он убрал руки с руля и скрестил их на груди. Эта комедия масок ему уже надоела.
- Вы ведь не Дед Мороз со Снегурочкой, я это знаю, - наконец, сказал он. – Вы – скелеты! Зачем притворяетесь?
Снегурочка усмехнулся, расстегнул куцую шубейку и извлек из-под нее пару круглых подушек. На мгновение мелькнула впалая, почернелая грудь мертвеца и большой, рыжий крест.
- Так ведь – Новый же год, - просто ответил он.
- Я не боюсь вас. Вы видите? Не боюсь, - с презрением заявил Иван Ильич. – И я требую: не шутите со мной, я не повод для шуток!
- Значит, ты опомнился, дядька? – спросила Дед Мороз. – А мы думали, ты совсем отмороженный.
- Иван Ильич, любезный Иван Ильич, помните ли вы, что случилось поздним вечером 31 декабря 2013 года? – перешел к существу Снегурочка. – Да нет, вы, я вижу, до сих пор в неизвестности относительно вашего настоящего статуса. В стычке с конкурентами вас ударили сзади по голове монтировкой. И вы впали в кому. Но вы не волнуйтесь, мы вас вытащим, вызволим и избавим. У нас для вас есть хорошие вести. Всё кончено, всё позади. Вы ведь крещёный? Это верная информация?
- Вроде. Ага, - подтвердил Иван Ильич и вдруг затрепетал всем своим телом.
- Злу насилием не противились?
- Что?! А, вроде, нет, не бывало такого. Ну… Может, мысленно разве.
- А где ваш нательный крестик?
- Да хуй его знает, - тяжело всхлипнул Иван Ильич.
- Не бойся, дядька, не бойся, - ласковым, хрипловатым голосом произнесла Дед Мороз и потрепала Иван Ильича по загривку. – Всё будет ништяк.
- Да, помнится, мать меня отводила в церковь крестить. Тайком от бабки моей – та ярая была атеистка. Мне тогда было годков так пять или шесть. А церковка была такая вся из себя деревянная, неказистая, где-то на задворках эпохи, в глуши, средь домов затёртая. Я перед тем еще ногу сломал, катаясь на горке. Так я узнал на собственном опыте, что насквозь состою из костей. А когда меня поп крестил, я чего-то испугался ужасно. И обгадился, - вынужденно признался Иван Ильич и сразу почувствовал гигантское облегчение, точно камень с души своротил. – Да, это истинный факт: я наделал в штаны прямо в церкви.
- Ну ты и скотина! – сказала Дед Мороз.
- Ну, это ничего, ничего, - сказал Снегурочка.
- Еще ясно и выпукло помню я передачу по телевизору, кукольный спектакль про грехопадение человека. Бабка, бабушка, тоись, ее очень любила. А я не любил. А любил я смотреть «Сельский час». Вот прямо так обмирал у телевизора и смотрел, смотрел, на комбайнеров и трактористов, на поля раздольные, на нивы бескрайние, смотрел, как ведущий передачи берет горсть землицы и мнет, растирает, с наслаждением ее нюхает, чуть ли не ест, смотрел, как в закрома моей родины неиссякаемым потоком прёт чистое, светлое, отборное зерно жизни, - и так радостно, так легко на душе становилось от этого зрелища. Хотя телевизор был черно-белый и тусклый, такой, что тоска брала, в него глядючи. Ну и что? А почва, земля – это ведь вам не шоу какое с пидарасами, не для развлечения она нам дана, - расчувствовался Иван Ильич. – Как там было у Ходасевича? Путем зерна траля-ляля-ляля. Нет, не помню я нихуя стихов. Всё позабыл за нескладухою жизни.
- Ну, вот видите, по всему, добротный, культурный вы в основе своей человек. Если вас отскрести от всего преходящего, - с мягкой, дружелюбной иронией проговорил Снегурочка. – Значит, далеко пойдете, Иван Ильич.
- Как же, как же, постойте, была фамилия того кукольника?
- Об-раз-цов, - подсказали сзади. – Он в аду щас горит перманентно.
- Да не трепещите вы так – шутит она. Нет никакого ада и рая. Одно мечтание пустое.
- Ты же взрослый человек, дядя. Дальше некуда взрослый.
- А что ж тогда? Что же есть? – напрямую спросил Иван Ильич.
Молчание было ответом, точно испросил он не у кого-то на стороне, а у себя самого, но уже неживого. В голове промелькнуло: «Вот так история, это же надо! На своих колесах ведь еду, сам себя, можно сказать, конвоирую».
- Однако, где ж ваши крылья? – вдруг спохватился Иван Ильич. – У вас же были крылья. Там в церкви, под щербатою, темною аркой, висела такая икона, старая-престарая. И на ней у вас были натуральные крылья. Круто выгнутые, бахромчатые, с перепонками.
- Ах, крылья? Крылья наши, Иван Ильич, суть продукт художественного воображения, - развязно-поучительным тоном сказал Снегурочка и, уже не рисуясь, развел руками, добавил: – Да помилуйте, где нам летать? Мы всего лишь простые чиновники, строго очерчены артикулом. Брение, прах – наша сфэра.
- Точно, дядька. Нет у нас никаких крыльев, - заверила Дед Мороз, и Иван Ильич с отвращением безысходной тоски ощутил, как костлявые, жуткие пальцы сжимаются вкруг его горла.
В этот самый момент белая-белая «креста» вырвалась из пелены снегопада и стала боком заваливаться – то ли в глубокий сугроб, то ли вниз, в пустоту.