Амур Гавайский : Мифология Жертвы

Какое сильное наслаждение испытывают иногда люди, почувствовав себя жертвой чего-нибудь — преследований, заговоров, наветов!.. Беззащитность перед лицом могущественного врага вносит в жизнь сладостное утешение. Всякий может оказаться в роли “униженного и оскорблённого”, но наслаждаться этим?.. На первый взгляд, это может показаться парадоксом, но комплекс ощущений жертвы является мировоззрением для многих наших современников. Эта статья не претендует на научное открытие — феномен “жертвы” достаточно хорошо изучен современной социальной психологией (social psychology) и часто употребляется в контексте изучения так называемой culture of poverty, то есть “культуры бедности”, — тоже традиционной темы современной американской социопсихологии.
Центральный элемент в психологии жертвы, согласно концепциям social psychology, — мифическое объяснение мира. Такие мифы широко известны и очень популярны: например, миф о капиталистах и эксплуататорах в марксистской идеологии. Подобен ему современный афро-американский миф о белых людях, появившихся в Африке как результат чёрной магии некого волшебника — тоже чернокожего, но злого. Нечто подобное можно обнаружить и в современных мифах о жидо-масонском заговоре, и в мифе о заговоре инопланетян, давно захвативших власть на Земле. Мифы эти поразительны, разнообразны, очень живучи и имеют между собой много общего. Замечательный русский философ Алексей Фёдорович Лосев полагал, что назначение мифа заключается не в объяснении внешнего мира, но в объяснении внутреннего мира человека. Реалии внешнего мира, описанные в мифе, становятся своего рода метафорами коллективного подсознания.
Именно с этой точки зрения следует подходить к современным Мифам о Жертве. Часть этих мифов повествуют о грядущем избавлении, о приходе мессии, — следует только покориться и ждать. Другие — марксистская вариация, вариация Малькома Х и Эла Шарптона в Америке — призывают к разрушению мира “до основания”, но концовки — не главное в Мифах о Жертве. Главное тут — в оправдании собственного жалкого состояния. Человек, считающий себя жертвой, воспринимает трудности на пути саморазвития как непреодолимые, а попытки к саморазвитию и, соответственно, к улучшению собственного состояния — ненужными. Миф о Жертве вносит в мировосприятие и другие, — казалось бы, не имеющие прямого отношения к делу, — элементы, а именно: страстное желание к объединению, к эмоциональной близости с другими жертвами. Характерной особенностью Культуры Бедности среди американских негров стало общепринятое обращение друг к другу — “brother”, или коротко “bro”. “Bro” — это не брат по крови, и даже не брат по реальным страданиям и унижениям, перенесённым во времена рабства, сейчас этого давно уж нет! В какой-то степени обращение “Bro” — это признание социальной и психологической общности по несостоятельности, блаженство по нищете духа, — прежде всего, духа индивидуализма. Прямая противоположность обращению “Bro” — это обращение “Mister”, то бишь мастер, владелец, человек способный жить сам по себе, не прибегая к братской солидарности. Но это уже из культуры Хозяев…
Солидарность, братство жертв, хотя и является побочным продуктом мифа, но именно эта его характерная черта так привлекательна для многих. Холодный, гордый Индивидуализм, о котором речь позже, запрещает распускать всякие и всяческие нюни и требует полной сосредоточенности для достижения успеха и преодоления трудностей. Коллективизм в эмоциональном мире Жертвы настолько силён, что нередко с лёгкостью подрывает самые мощные человеческие инстинкты, — например, инстинкт самосохранения (в терминологии Ницше, “Волю к Жизни”). Яркими примерами самопожертвования стали многочисленные самосожжения и иные способы самоубийства сектантов, прячущихся от захваченного дьяволом мира. В этих ситуациях Мифология Жертвы призывает, скорее, к долготерпению или к мистическому избавлению от мира, где нет места успеху и победе. В других вариантах коллективизм жертв предлагает просто уничтожить всех, кто не считает себя жертвой и не верит в “единственно правильное учение”. Так, в ленинско-сталинском варианте уничтожались все, кроме пролетариата и беднейшего крестьянства. В их мифе только эти две жреческие группы способны были во всей полноте воспринять Мифологию Жертвы.
Нечто близкое исходило и от Малькома Х в Америке: “By any means necessary, «Карфаген должен быть разрушен»”.
Идея разрушения мира и оправдание любых беззаконий ради освобождения Жертвы от цепей, заканчивающееся полным уничтожением врага (евреев, или буржуев, или беленьких человечков — плодов извращённого воображения злого африканского волшебника), — это другой побочный продукт Мифологии Жертвы. Любые агрессивные, криминальные действия Жертвы оправданы, и не суть важно, против кого они направлены, — против поработителей или кого-то ещё, включая других Жертв. Гнев Жертвы всегда красив и благороден, и происхождение его вполне ясно: собственная несостоятельность вызывает сильную эмоциональную реакцию, но признание этого факта — слишком болезненно (painful) и разрушительно. Оно отрицается защитным механизмом, названным в постфрейдистской психологии “вытеснение (displacement)”: я зол на начальника, но спорить с ним боюсь, и потому, придя домой, бью жену без особых на то причин.
Гневное состояние души чрезвычайно приятно и приемлемо для многих, так как это — одно из наиболее чистых проявлений человеческой психики. Фрейд полагал, что человеческое подсознание, этот бесконечный источник психической энергии, составляют две силы: Танатос — воля к смерти, разрушению и саморазрушению; и Либидо — воля к жизни, созиданию и самосозиданию. Я не собираюсь комментировать эту концепцию: в контексте данной статьи важно то, что гнев, как наиболее чистое выражение Танатоса, можно рассматривать как первоначальную эмоцию (primary emotion), или элементарную частицу нашей психической деятельности. Чистый гнев и вправду всегда примитивен — именно поэтому он так популярен среди Жертв.
В какой-то степени, страстное желание оказаться в кругу единомышленников и стать частью коллектива есть выражение Либидо в наиболее примитивной форме.
Зрелая сексуальность требует определённой ответственности и привлекательности. Отказ в делах любви воспринимается слишком болезненно. Теплота коллективного состояния гарантирует, что такого отказа не будет, и единственным условием здесь является полное признание местной вариации мифа. Коллектив освобождает от чувства страха за будущее, избавляет от риска быть отвергнутым в борьбе за индивидуальное место под солнцем, за независимость. Рабство, как ни странно, привлекательное дело. Свобода пугает.
Американская социальная психология не ставит перед собой широких задач по осмыслению Мифологии Жертвы, а, скорее, анализирует феномен Культуры Бедности, выполняя социальный заказ по поиску методологии решения серьёзных социальных проблем в так называемых “inner cities”, — т. е. в кварталах бедноты, заселённых преимущественно латиноамериканцами и неграми. Именно там Культура Бедности породила новейшие вариации гневных “мифов жертвы”. Впрочем, политкорректность американских учёных уводит их, скорее, в область изучения конкретных социальных условий, консервирующих Культуру Бедности на десятилетия. Широкие обобщения нужны лишь сетевым писателям, хотя фактический материал и без того накоплен огромный. Последнюю статью, которую я прочёл по этому поводу, написал американский исследователь Нисканен (William A. Niskanen: http://www.disabled.gr/gb-arts/cj16n1-1.htm). Он насчитывает шесть явных признаков Культуры Бедности, называя их социальными патологиями (social pathologies). Я не считаю, что именно эта классификация даёт полное представление о данном феномене; тем не менее в статье Нисканена очерчены наиболее популярные идеи, касающиеся Культуры Бедности в США, с которыми я вполне согласен.

1) Зависимость от программ социальной помощи. Другими словами, зависимость от врагов. Эта социальная патология как бы предполагает, что Культура Бедности может возникнуть только в обществе, разделённом на социальные классы. С этим я, пожалуй, могу согласиться, но этот тезис может быть оспорен.

2) Бедность — причём бедность понимается относительно (доход бедняка в соотношении с доходом “среднего” американца). Тут надо отметить, что в Мифологии Жертвы богатство занимает особое место. Богатство всегда считается нажитым неправедно. Причём оценка его — чисто моральная: законность в расчёт не берётся, а если и берётся, то законы воспринимаются всё так же — “неправедными” или “несправедливыми”. Морализм Жертвы всегда основан не на букве закона, а либо на чувстве, либо на закостенелой религиозной догме, либо на чём-то ином. “Экспроприация экспроприаторов” считается уже не просто гневной реакцией, а чем-то исключительно праведным — именно потому, что она идёт прямо “из сердца”, вырванного Данко из праведной груди. Сама бедность, несостоятельность — уже и есть абсолютный показатель праведности. Не удивительно, что Ленин призывал к усилению революционной пропаганды в моменты “революционной ситуации”, когда “обнищание масс” сулит быстрое распространение новейших вариаций Мифа Жертвы. Миф как бы обещает решить все проблемы, лишь только богатства врагов перейдут в “праведные руки”. Ограбление становится мистическим актом самоочищения. Интересно, что древнее слово жрец связано с процессом пожирания (реального) жертвенного приношения богу. Верование вполне примитивное, но отголоски его слышны и сегодня… Справедливый гнев так же вызывает культура “богатых” — развитая и эмоционально сдержанная. Всё, что не содержит Протеста (в современной американской поп-культуре протест наиболее полно выражает рэп), признаётся пошлым и отжившим.

3) Третьим элементом Культуры Бедности Нисканен считает так называемых незаконнорожденных детей (out-of-wedlock births), хотя речь у него идёт просто о матерях, не желающих предоставить властям информацию об отце ребёнка с целью получения пособия, а не о детях, лишённых каких бы то ни было прав. Если отец есть, то он должен взять на себя ответственность — главным образом, материальную — за воспитание ребёнка. В ситуации “out-of-wedlock births” эту ответственность берёт на себя государство. А это надёжней, чем какой-то там бедняк. Понятно, что тут наиболее действенно срабатывает всего лишь американская специфика распределения пособий, но я как раз считаю, что и в Культуре Бедности, и в Мифологии Жертвы безотцовщина во всех её проявлениях имеет первостепенное значение.
Маргарет Малер (Margaret Mahler), ключевая фигура в современной психологии (Object Relation Theory — т. н. “теория отношений к объекту”), убедительно доказывает, что психическое здоровье человека напрямую связано с так называемым процессом индивидуализации (individualization through separation), который протекает в течение первых пяти лет жизни и формируется отношениями с матерью; тогда как уверенность в себе и способность создать собственную семью формируются, скорее, отношениями с отцом (последующие пять–семь лет).
Отношения “сын–отец” являются ключевыми в смысле воспитания победителя и предсказуемости успехов конкретной социальной или этнической группы; тогда как сын, не видящий отца, или отец, который не способен привить сыну психологические навыки адаптации, — это готовый рецепт для воспитания человека-жертвы, или “гневного человека”. Основа этой драмы получила название Эдипов комплекс: рождённый ребёнок полностью зависит от матери и испытывает к ней привязанность. Для преодоления этой привязанности ребёнок должен психологически “переключиться” на отца, чтобы походить на него: тогда он вырастет мужчиной, уверенным в своих силах; ему некого и незачем винить — он способен справиться со всем сам… В случае если отца рядом нет, этот процесс возмужания не происходит так, как нужно, и выросший физически мужчина чувствует в себе некоторую неуверенность (т. н. латентную инфантильность). Проявляется она в двух вариантах:
а) постоянная агрессия — она как бы доказывает, что ты настоящий мужчина (настоящим мужчинам не нужно ничего доказывать: их мужественность очевидна и для них самих, и для окружающих); или
б) чувство вины и попытки обвинить других — как из опасения обвинить родителей, так и из страха дать понять окружающим, что ты обвиняешь собственных родителей.
Оба варианта ведут к консервации инфантильности и к Мифологии Жертвы.
Современная безотцовщина (в развитых странах, включая Россию, разводами кончаются порядка половины браков) становится, быть может, одной из самых страшных эпидемий, последствия которой ещё не вполне осознаны.

4) Четвёртым проявлением Культуры Бедности Нисканен называет хроническую безработицу — т. е. нежелание и неспособность найти себе место в обществе. Американская вариация blaming games (или, иначе, Мифологии Жертвы) проявляется наиболее ярко именно в тот момент, когда человек ощущает, что дискриминация — или наплыв иммигрантов, или мафия, или еврейское засилье, или попросту дьявол — мешает ему устроиться на приличную работу. А раз так, то и пытаться не стоит.

5) Пятым пунктом у Нисканена идёт преступность, связанная с насилием. Странно, но большинство преступников не ощущают себя виновными, полагая иногда, что именно бедность и отчаянное положение даёт им “право” на преступление, либо вовсе отрицая факты собственной биографии. Это ещё одна инфантильная черта Культуры Бедности, некая неспособность взять на себя ответственность за свои поступки. Ответственность вообще — это, как бы, дело “коллектива” (все пошли — и я пошёл); индивидуальная ответственность за происходящее с человеком, или даже с обществом, где он живёт, не присутствует в психологических реалиях Жертвы. Её индивидуальность проявляется в способности к “верноподданническим” чувствам, в верности к коллективу. Виноват всегда кто-то другой, не-я, потому, что я — Жертва. Но сам выбор преступлений — а именно, насильственные преступления — опять возвращают нас к “гневному состоянию души”. Наиболее адекватное выражение гнева — это, конечно, акт насилия. Интересно, что Ленин, почти сразу же после своего переворота, приказал отпустить из тюрем уголовников. Для него они были нечто вроде анархистов, вполне пригодных для воплощения его мифов в жизнь. Преступники как бы противостоят обществу — для Ленина это было именно так.

6) Нисканен также полагает, что аборты, встречающиеся чаще среди бедных, тоже являются частью Культуры Бедности, — но это отдельный вопрос.

* * *

Подводя итоги, хотелось бы сказать, что Культура Бедности и связанная с ней специфическая мифология не укладываются в рамки этноса, расы или какого-то специфического региона. Скорее, это чисто психологический феномен, связанный, прежде всего, с консервацией инфантильности. Именно от детей мы слышим истории о том, кто же всё-таки съел варенье. Чаще всего это кто-то другой: или “серый волк”, или “я не знаю, кто”, или “наверное, бабушка, кошка, собака” (мои дети говорили: “Дядя Вася!”).
Желание быть полностью принятым в коллективе, — по сути, тоже детское желание: взрослые, напротив, обожают “независимость”. Желание “устроить кому-то тёмную” — тоже очень детское и всем хорошо знакомое. Врагов дети легко находят в “другом классе”, в “не нашем дворе” и т. д. Объяснение в конце драки у детей часто звучит так: “Он первый начал!”, или: “А чего он дерётся!” Странно, но такие объяснения не вызывают доверия родителей и учителей, хотя очень похожие заявления политиков, идеологов и вождей принимаются на веру весьма легко