Амур Гавайский : Музыка Победителей

Из сотен песен, написанных в военные годы, теперь поются только несколько: все бравурные, официальные, сугубо “советские” постепенно отсеялись. Остались традиционные для русского песнопения лирические, печальные песни “Землянка”, “Тёмная ночь”, “Эх дороги”; именно такие песни выбрали для себя победители. Одна из них - “Вечер на рейде”, написанная Василием Павловичем Соловьёвым-Седым на слова Александра Дмитриевича Чуркина, поражает не просто эстетическим совершенством, но какой-то мистической глубиной. В этом можно ещё раз убедиться, послушав её вот здесь.
Историю рождения этой песни лучше всех поведал сам автор в своей мастерски написанной книге “Воспоминания, рассказы о песнях, мысли об искусстве”. Л.: Советский композитор, 1983г.
Вкратце дело было так: в самом начале войны (август 41-го) в составе творческой группы Союза Композиторов 34-летний Василий Павлович и его друг, поэт Александр Чуркин, разгружали дрова в ленинградском порту. Далее по книге:
“мы с Чуркиным присели отдохнуть и, покуривая, смотрели, как, пыхтя и отплевываясь, отчалил от портовой стенки чумазый работяга-буксир. На палубе сидел морячок, зажавший зубами кончики ленточек от бескозырки, чтобы ее не снесло ветром, и что-то тихо наигрывал на баяне. Один конец ленточки вырвался на волю и, как платок, как птица, затрепетал на ветру. Не знаю, куда и зачем уходил буксир, не знаю, что сталось с этим пареньком на корме, но вся эта мирная, лирическая, чем-то взволновавшая меня картина запала в душу. Я сказал Чуркину, что хотел бы об этом написать песню. Чуркин удивленно посмотрел на меня.
Дома я сел за рояль и за несколько часов сочинил песню, бесконечно варьируя одну и ту же фразу: «Прощай, любимый город». Чуркин угадал мой замысел и утром принес текст.”
Споемте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан.

Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.

А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя,
О дружбе большой, о службе морской
Подтянем дружнее, друзья!

На рейде большом легла тишина,
А море окутал туман,
И берег родной целует волна,
И тихо доносит баян
Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.

Возможно, тогда, в порту, Василий Павлович увидел своего ангела, некоего русского ангела в тельняшке, ибо то, что он тогда написал, отличалось столь разительно и от его собственных песен на слова того же Чуркина, таких как "Встреча Буденного с казаками", и от творений современников. Например, его близкий друг, композитор с правильной фамилией Дзержинский, имел успех вот с такой песней:
И если враг нагрянет с новой силой,
Из ножен шашки снова вырвем вон.
Веди нас в бой, товарищ Ворошилов,
Донецкий слесарь, боевой нарком!
Василий Павлович, человек безумно талантливый, к тому же питерский, а значит, с вывертом, тем не менее, был вполне сыном своего времени. Первое, что он сделал с песней, которой суждено было стать музыкальными позывными блокадного Ленинграда - понёс её не к друзьям, а “докладывать” начальству. Далее произошло то, что происходило практически со всем талантливым и ярким в ту эпоху. Полный ЗАПРЕТ. Песню к исполнению запретили. Упаднические настроения, цыганщина, тема руководящей роли партии не раскрыта и т.д.
Не удивительно, что Василий Павлович в том же 41 году запросился на фронт; он сколотил концертную бригаду, обком его поддержал, но его лично не отпускали. Артистическим голосом он не обладал, играл только на фортепьяно. А какая польза от такого артиста на передовой, где фортепьян нет. Но, как известно, балтийцы не сдаются, и Василий Павлович чуть ли не за неделю освоил баян. Да, баян, вот так.
Концертировали на передовой, в фронтовых госпиталях; давали по два, три концерта в день. При всём при том, что Василий Павлович был человеком безусловно смелым как личность и в своём творчестве, но вместе покладистым и “послушным”. В его книге есть одна сентиментальная деталь. На фронт по настоянию отца он взял валенки с галошами. В общем, даже вдали от начальства его бригада исполняла строго “одобренный” репертуар, а о “Вечере на рейде” он сам предпочёл “забыть”. Шёл уже 42- й год, в России решался вопрос “или-или”; всем стало ясно, что начальство вместе с “донецким слесарем Ворошиловым” победить не может, а проиграть запросто. Победить мог только сам народ, и ему давали поблажки: из тюрем выходили и направлялись в армию кадровые офицеры, Сталин подумывал о возвращении патриаршества православной церкви, воюющих в тылу врага военных и гражданских перестали считать предателями -де партизаньте, потом разберёмся.
Трудно сказать, что именно подвинуло Василия Павловича на совершение идеологической диверсии в виде распевания запрещённых упаднических песен, тем не менее, это произошло. Весной 42 года, в полутора километрах от линии фронта, в прокуренной солдатской землянке под Ржевом, где собралось человек тридцать пехоты, сам автор исполнил её вполголоса. В своей книге он как бы оправдывается: главный исполнитель Борис Струлов заболел и “начисто лишился голоса”. Хорошо, заболел, но почему именно ЭТУ песню, ведь аудитория не морская? Можно было спеть и про “Двух Соколов” Сталина и Ленина, так ведь товарищ Соловьёв-Седой?
Далее по книге: “Со второго куплета мне стали подпевать. Сначала робко, без слов, а затем и слова рефрена. Я закончил песню, повторив ее по требованию бойцов трижды, и ко мне потянулись руки с бумажками: запишите, мол, слова. Я стал диктовать, а когда записали, наиграл только мелодию”.
Потом произошло по тем временам чудо чудесное, куда бы ни приезжала бригада Василия Павловича, тут же его просили исполнить “Споёмте, Друзья” (у запрещённых песен нет названия). Оказалось, что радистки Калининского фронта передавали слова и мелодию по боевой и, может быть, даже правительственной связи.
С тех пор эту песню поют все: пел мой пьяненький папа в питерской комуналке “под гитару” один и с друзьями, пели и поют по радио, начиная от азербайджанского Муслима Магомаева и официального Малинина и кончая хорами мальчиков, войск МВД и старых большевиков. Любили эту песню и Митьки и диссиденты, и даже предатели-иммигранты...
Но тогда, в 42-м, это всё не совсем было ясно. Василий Павлович подробно описывает в своей книге возвращение в Москву из гастролей по Калининскому фронту и вызов в “Главное политическое управление Армии”, где он имел беседу по поводу “своевольного поведения” с неким “начальником отдела”. Книжка была написана в брежневские времена, а значит, острых углов там не могло быть, но в тексте явный страх: “... Подполковник по званию принял, к моему удивлению, тепло, ласково и доброжелательно. Это еще больше настораживало: мягко стелет, значит, будет жестко спать. Встав из-за стола, подполковник сел напротив меня и сказал:
— Знаете, Василий Павлович, песня ваша «Прощай, любимый город» очень понравилась бойцам. Тут у нас много политдонесений, хвалят песню. Просят передать ее по радио. Начальство приказало записать на магнитофонную ленту и передавать ее в выпусках «Полевой почты». Я ждал чего угодно, но только не этого.”
А ожидать в данном случае нужно понятно чего: десятку без права переписки как минимум. Отпустили Василия Павловича, отпустили и песню... Но всё-таки, что в ней такого особенного, почему её пели и поют и, видимо, будут петь, пока хоть кто-то умеет говорить и петь по-русски.
Ключевые строчки этого солдатского гимна - это первая строчка припева, именно та, что послужила изначальным толчком ко всему произведению, и выливающаяся из неё вторая строчка припева:
Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море

Прощай, не до свидания, значит, возможно больше и не увидимся. Но ведь город любимый, значит, расставание вынужденное - “уходим завтра в море”. Без сомнений, “море” – это символ возможной смерти или, вернее, готовности умереть, защищая Родину. Но почему же нельзя прямо сказать “Родина” или “Страна”? Тут возможны несколько причин. В русском языке нельзя обратиться к Родине на “ты” “на равных”, это слишком вызывающе, не скромно. А вот к городу можно на “ты” можно. Такое обращение-прощание как бы возвышает смертного воина, не умаляя при этом “бессмертной Родины”.
Эта же тема и этот же поэтический приём обращения к городу как к Родине у другого поэта:
“Ленинград, Ленинград, я ещё не хочу умирать...”
Но у Бродского скорее мольба о прощении, о пощаде. В “Вечере на рейде” нет никакой мольбы о пощаде, готовность умереть предстаёт как само собой разумеющееся, и в этом есть нечто от высшей беспощадности. Быть может, это и есть выражение духа непобедимости, принёсшего в итоге победу через миллионы и миллионы добровольных солдатских жертв.
К тому же “город”- слово мужского рода; видимо, где-то в самой глубине души воина-защитника живёт потребность проститься с Родиной перед смертью, как прощаются мужчины, без суеты, лишних слов и эмоций. В английском языке для этого есть слово Fatherland.
Последние строки припева как бы подтверждают концепцию “мужской поэтики”:

И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой

“Голубой платок”, символ женской, материнской, сестринской любви, всего лишь “знакомый”, но не “любимый” как “город”, и остаётся он за кормой, вдали. И тут не просто целомудренность, свойственная русской поэзии вообще, но нечто большее, отстранение от всего личного, во имя общего, главного.
В одном из партизанских вариантов “Вечера на рейде”, (вариантов оказывается было много, песня-то стала народная) голубой платок совершенно пропадает, но главная строчка остаётся:

Прощай, любимый город!
Уходим завтра в горы,
И ранней порой
Мелькнет за спиной
Зеленый мешок вещевой.

В своей книге Василий Павлович отстаивая лирическую версию патриотизма сравнивает своё произведение со “Священной Войной”, написанной его тёзкой Василием Ивановичем Лебедевым-Кумачом тоже в 1941 году, чуть ли не на второй день войны.

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война!

Совершенно другая поэтика, “Вставай, страна огромная” перекликается с “Вставай, проклятьем заклеймённый весь мир голодных и рабов”. Что это, призыв или всё же приказ? В любом случае, защитник “страны огромной” здесь участвует c ней не на равных, как в случае с “любимым городом”, но из чувства долга, при этом его чувства предписываются, у него должна возникнуть “ярость”. Защитника убеждают, что встать он должен потому, что фашисты – тёмная сила. А если бы фашисты были не тёмной силой, а светлой, например. Нужно ли было бы при этом “вставать?”
Есть в “Священной войне”и другие аргументы:

Дадим отпоp душителям всех пламенных идей,
Hасильникам, гpабителям, мучителям людей.

С исторической точки зрения не очень убедительно: у фашистов, как известно, было множество “пламенных идей”, а в стране огромной достаточно “мучителей людей”...
Не удивительно, что у “Священной войны” не было проблем со сталинской цензурой, но её не очень хочется петь. Она абсолютно ничего не делает с душой, странно как-то призывать самого себя “вставать на смертный бой”. Тем не менее, песня эта была очень нужна и тогда и сейчас, её слушали и слушают.
“Вечер на рейде”, напротив, песня душевная, её хочется петь, она возвышает:

Споемте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан.

Перед лицом смерти и похода защитники Родины вдруг становятся друзьями, дружиной. Нет, они не равнозначны; кто-то лучше, умнее, сильнее, но на самом высшем уровне они все равновелики. Капитан ведёт и приказывает в бою, но когда поют, поёт как все. Для всего этого совершенно не нужны аргументы о светлых и тёмных силах. Город любимый и “мой”, и поэтому может принадлежать только мне и моему народу, никому другому. За это друзья, без всяких призывов и приказов, готовы без лишних слов “уйти в предрассветный туман”. Когда поёшь об этом, душа вдруг наполняется и грустью, и величием, таково чудо ангела вдохновившего “Вечер на рейде”.
Ангел этот посетил Василия Павловича Соловьёва-Седого по крайней мере ещё раз, когда в 1956 году появился другой его лирический гимн: “Подмосковные вечера”.