George Helgmar : Блошиный рынок

Мне открывается вид на узкую улочку и несколько слепых окошек дома напротив. Сквозь дымчато-серую органзу, сонным взглядом наблюдаю, как она удаляется от моего дома мелкими быстрыми шагами. В этот ранний час, особенно хорошо слышен звонкий перестук ее каблучков. Сизые голуби, смело разгуливают по мостовой: собираются стайками, воркуют, клюют воду из свинцовых луж. Евреи - владельцы заведений, где подают кошерный и весьма недурной фалафель и хумус, рассеянно озираются по сторонам, ворча про себя на дождливое утро, грозящее сорвать дневную торговлю. В открытое окно, смешиваясь с сыростью, уже проникает все более навязчивый мучной запах питы и сезамового масла. К полудню, под окнами будет слышна речь на всех языках мира, сливающаяся, впрочем, в монотонный гул прохожих. Но это будет позже, а пока, потрескивают щепки в камине, да блестят в мутном окошке лужи, отражая хмурые очертания грузных, словно намокшая вата, облаков.
Сегодня утро понедельника, и оно началось, как обычно – с ее письма, которое я, не читая, бросил в огонь. Пламень вскрывает лишь обрывки фраз. Единственный листок и конверт сгорают значительно быстрее того времени, которое эта женщина тратит на его составление. Раздражительность от неизбежности получения послания, усиливалась еще больше, при мысли о том, что в нем она каждый раз называет меня по имени, от которого всякий благочестивый мужчина, несомненно, сконфузится. В каждом письме, я был наделен какими-то совершенно немыслимыми способностями и умениями. И так день за днем: один и тот же конверт, одна и та же женщина-отправитель, одно и то же время - девять утра, в почтовом ящике с номером моей квартиры; пара слов о любви и собственный рисунок – постоянно новый, и все более замысловатый, выполненный карандашом; один и тот же парфюм, пропитавший насквозь, дорогую богемскую бумагу.
Она поселилась на Рю де Розье, больше известной, как улица «розовых кустов», в еврейской части квартала Маре. В ее распоряжении находились шесть роскошных комнат, принадлежащих владелице нескольких доходных домов по всему Парижу, мадам Вагшаль – сухонькой даме, крайне морщинистой, не лишенной, впрочем, обаяния старости.
В предрассветный час, два окна с видом на примыкающую улочку Экуфф, задернуты непроницаемыми оливковыми шторами, сквозь которые можно разглядеть только неясный свет настольной лампы. Пахнет молотым кофе. Автор бесстыжих писем, устраивается перед обширным трюмо орехового дерева, зеркало которого, отражает густоту медных волос, небрежно струящихся по тонким ключицам. Алый кружевной пеньюар контрастирует с бледной, как фарфор матовой кожей, чуть припудренной, с россыпями мелких, темных родинок. Тонкие запястья стиснуты множеством узорчатых браслетов: от самых тонких, будто золотой волос, до массивных, обильно усыпанных искрящимися камнями. В небольших мочках, словно капли янтаря застыли крошечные серьги. Она берет в руку тоненький карандашик и пишет, затем долго сидит в задумчивости, пьет еще теплый кофе, и начинает рисовать на отдельном листочке причудливую миниатюру. Бумага успевает впитать запахи крема для рук и одеколона, сводящие меня с ума, каждый раз, когда я вскрываю конверт.
Но почему же я так ненавижу эти письма? Нет, скажу больше: мне противны всякие мысли об этой женщине! Кислая тошнота, комком в горле сворачивается от осознания возможности отправить ей ответ. Я, воровски втягиваю шею в воротник пальто и отвожу глаза, когда мы случайно узнаем друг друга по разные стороны улицы. Но откуда во мне столько обессиливающей и тупой, как зубная боль, злобы? Неужели я могу быть настолько жесток? Почему она омрачает каждый новый день, когда я уверяю себя, что не возьму больше не одного проклятого письма?
Нет, я ни капли не люблю ее! И всегда хожу лишь по своей стороне линии домов, боясь перейти улицу.
***
Эти мысли повторялись каждый день, кроме воскресенья, когда она просыпалась в моей измятой постели, тихо брала заранее оговоренную сумму, которую я зарабатывал точно к вечеру субботы, продавая ее рисунки, пользующиеся спросом на знаменитом блошином рынке Сент-Уан, и уходила. В среде таких же, как я старьевщиков, ходили слухи, что этими, с позволения сказать, творениями, особенно интересуются художники. Но что конкретно их интересовало в этих картинках, при взгляде на которые, всякий благочестивый мужчина поспешит отвернуться, так и осталось загадкой. Воскресенье я любил за возможность выспаться и не разжигать камин в квартирке и без того душной.