: Сны и Демоны - 1

Жизнь это сон. Но этот сон - реальность.


Зима. Окна общаги смотрят на обледеневшую остановку 38-го.
- Гуртожиток номер шість. Кінцева,- доносится в нашу комнату доброжелательный женский голос.
Мася бросается к окну, распахивает форточку, и достает подвешенный за окном кулек с салом.

- Відлыга! Оттепель!- Довольно выдыхает Мася, и режет на шматки, розовое, не задубевшее на ночном морозе, сальцо.
- Проспали!- Хватает сковородку и мчится на кухню Ленка.
- Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой! - Долдонит, не вынимая из ушей ночных беруш, Галя.

- Ах! Если бы у нее был ее любимый дефицитный майонез,- думаю я. Сколько бы вкусных блюд она приготовила! Сколько бы стихов не выучила. Сколько бы свободных для любви коек освободила!- И плотнее прижимаюсь к горячему телу дрыхнущего Сашки.

- Хто вкрав мои мэшты?- орет из-за фанерной перегородки Мася.
- Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит!- Орет оглохшая за ночь Гала.
- На третьей паре зачет,- шепчет нам под одеяло Ленка.


- Все! Ушли! – Выдыхаю и с трудом выбираюсь из-под груды верблюжьих одеял и провисшей до пола сетки кровати.
В комнате так много света! Белого зимнего света! На моей доле подоконника- пакет с молоком, булочка и кусок желтого сыра. Сыра, который в Киеве называют Украинским. Попробовав его в первый раз я вернулась в магазин и попросила дать мне еще, еще немного того самого, который я только что купила. Восхитительного, сладкого, казавшегося мне швейцарским, сыра. Продавщица молча взвесила триста граммов единственного, который был, желтого пористого сыра.

Сашка дрыхнет. Спит так, как будто это не он устанавливал вчера в алюминиевые кастрюли будильники. Как будто не он ставил на электронных часах самый длинный в мире сигнал к побудке. Дрыхнет и лыбится, зная, что сейчас, еще немного, и я допью свое молоко и прыгну, влечу, втиснусь к нему в постель. И, что нашему утреннему зачету по сексу не помешают ни Гала, ни Мася, ни добрая Ленка. Что сейчас, еще немного и мы будем испытывать на прочность панцирные конструкции советских прикроватных изделий! Испытывать до тех пор, пока они, к чертовой матери, не треснут, лопнут. И, пока восхищенная нашими любовными увечьями Викторовна, не выдаст нам ключи от мечты всех любовников общаги, пустующей по вечерам, бетонной, туманной душевой!
Здание общаги было старым, довоенным, увесистым. Общага впилась в землю красными кирпичами, вросла в нее кургузой жопой и казалась вечной, нерушимой. Незыблемой, как ее заведующая Ирина Викторовна.
Короткие ноги Викторовны били коридоры общежития уже лет сорок, уверенно таскали на себе ее монолитно-квадратное тело, и никакая в мире силища не способна была выкорчевать их из этого здания. Где-то, в ночной жизни большого города, у нее были дети, оставляющий на теле синяки муж, был запах кошачьей мочи и прокисших борщей. Где-то, когда-то у нее были и семья,и квартира. Но, дом у Ирины всегда был один, ее домом была общага. Менялись завхозы, вахтеры, уборщицы. Покидали общежитие студенты, приходила новая власть и правители, а Викторовна оставалась.
Летом она бродила по гулким пустым комнатам. Белила высокие потолки, натирала мастикой паркет, чистила канализацию и ремонтировала краны.
Осенью, зимой и весной вершила судьбы. Изгоняла бунтарей, приглаживала стукачей, миловала льстецов и казнила правдорубов. Она была всесильной, по ее указкам и доносам изгоняли из универа, лишали койкомест. По ее милости распадались уставшие искать уединения любовные союзы, и рушились лишенные жилплощади семьи. Викторовна обладала сконцентрированной в связке ключей властью. Прав был класик: все и всех испортил жилищный вопрос.

В примыкающем к кабинету заведующей чулане стояли стол, стул и сейф. На вколоченных в стену полках хранились пыльные портреты вождей, ставшие, вдруг, пинапом агитационные плакаты, а над кроватью мерцал очками портрет Троцкого.
- Чехов,- глядя на него, думала Ирина.- Пускай висит, доктор, все-таки.

Бедный Троцкий! Под его участливым взглядом Викторовна совокуплялась. Выхлопы дешевых водочных паров, скрип пружин, стук стаканов и лязгающие друг о друга звуки потных голых тел. Взятки Викторовна брала плотью. Ноющим животом, жадным крупом, бородатой вагиной. Упитые в хлам жертвы общественного жития трахали Викторовну в свете заточенного в железный корсет белого плафона. Имели ее на нерушимом письменном столе и ухающем дребезжащем сейфе. Они выходили из чулана с ордером на поселение, с ключом от пустующей комнаты, с обещанием не писать в деканат жалобу. Они выходили обласканные ее утоленной бабьей милостью. Но, никакое в мире расположение не способно было смыть с их съежившихся членов, чесночный запах развратной старой женщины.

Среди всех доверенных Ирине Викторовне ключей. У нее был любимый. Тяжелый, отполированный тысячами прикосновений ключ от душевой. За этот ключ она покупала не только душу, она покупала ее обнаженную сущность.
Четыре дня в неделю с шести до девяти вечера Викторовна снимала со стены портрет очкастого доктора. Отодвигала вмонтированную в стену заслонку, и смотрела на мелькающие в тусклом свете душевой, облаченные паром, блестящие в потоках воды, обнаженные тела парней и девчонок.

Понедельник-среда -мужской. Вторник-четверг – женский день.

Скребущая в темном углу костлявое тело Галка. Укрытая шелком волос Лена. Растирающая бедра кофейной гущей Натаха. Смех, визг, брызги. Позабытые на крестовинах кранов трусы. Украшенные кружевами белые, чистые грудки.
- Проститутки,- шипела в гулкое окно Викторовна.- Ссуки! Завтра же вышвырну! На Окружную пойдете! Там все ваши университеты!

- Но наступала среда и новый банный день примирял Ирину с действительностью.
Грубые шутки,сдернутые штаны, топот,хохот. Ожесточенно драющие подмышки и пах голые парни. Летящие из рук в руки куски мыла. Вздыхающие под сенью семейных трусов и объятые плотными бикини чистые юные члены.

Настроение Викторовны становилось праздничным, она ласкала в кармане дубликат ключа от душевой. И выбирала соучастников своего вечернего банкета.
После восьми, по темным ступеням подвальной лестницы в душ направлялись семейные пары.
Ржаво-серые стены предбанника,ледяные цементные полы, шершавые бетонные лавки. Мне всегда казалось, что в душевой шестой общаги была оправдана Засулич и расстреляна Фанни Каплан.

Первой из семейных счастливцев бежала в душ Зинка Зиновьева. Она быстро разоблачалась до нижней сорочки, склонялась над принесенным тазом с пеленками и шустро полоскала их под проточной горячей водой. Где-то наверху заходился в крике ее недавно рожденный сын и уже грохотал ботинками по ступеням ненасытный муж Гриша.
- Хоть бы презервативы не забыл, -улыбалась и вытирала с лица испарину Зина.
Гришка Зиновьев был бабником. Всеядным, небрезгливым в любви проходимцем. Очарованные болтливым философом первокурсницы легко прощались с невинностью под категорический императив Канта. И еще долго, едва взглянув "на звездное небо над головой", им являлся не "моральный закон", а лошадиный профиль и стянутые на затылке в хвост черные кудри Зиновьева.

Викторовна с Гришкой дружила. Как-то, после особо бурного соития она даже показала ему тайное окошко в душевую. Показала и испугалась. Затряслась от предчувствия беды. Была в Григории какая-то небрежная, все попирающая на своем пути сила.
Ирина смотрела в пробитый в стене смотровой туннель, и видела, как Гриша расстегивает ремень, отбрасывает ногой не желающие сползать штаны. Видела, как он задирает влажную ткань Зинкиной рубашки и плотью к ее зарозовевшей попе.
- ГрииИШш, ГриИШшенька…, ГрИШшша,- ишкает Зиночка.- Презерватив! Презерватив забЫы-Ыл,- гудит в тазу запоздало оброненный стон.
Он обхаживает жену долго, со вкусом, с расстановкой. Вертит в руках, перебирает, трогает как привычную до мелочей, ставшую удобной вещь. Легко вскидывает Зину на бетонную лавку, распластывает по стене, крепко держит взлетевшие над головой запястья. И опять склоняет ее голову над парящими в тазу пеленками. Он бъет ее судорогой своего тела, бьет, тычет. И, прежде, чем захрипеть, зафыркать, зайтись последним стреноживающим храпом, Гришка поворачивает голову к наблюдающей за ним Викторовне и показывает соединенные в букву V пальцы. Всё! Это - Конец! Победа! Виктори!
прикладывается

Зашумела льющаяся из душа вода, взвизгнула и рассыпалась мелким смехом Зинка, заржал ей в ответ Гриня. Затопали по лестнице, уносящие вдаль чистые пеленки шаги.
Викторовна присела. Отекшие ноги дрожали. Трусы были мокры, горло сухо. Ира плеснула в стакан коньяку, нашарила на полу пепельницу.
- Что жалеть-то? Уедет он. Все когда-нибудь уезжают.