Игорь Бекетов : Харе пусси (на конкурс)

Харе пусси

Позор!.. Тоска!.. О жалкий жребий мой! - воспел Онегин, отвергнутый Татьяной.
На время в зале воцарилась гробовая тишина. Потом весь Ковент-Гарден встал и
принялся аплодировать актерам. Мария увлажненным взором глядела на сцену, не в
силах вернуться в действительность из того волшебства, которым одарила англичан
труппа Большого театра из России.
- Вы обронили, леди, - статный джентльмен, имевший в бельэтаже место по
соседству, подал Марии перчатку.

Антон Павлович отлип от клавиатуры. По со-се-дству, - шептал он, глядя в монитор. Был какой-то подвох в прямой речи.
Забарабанила синичка в форточку, выпрашивая пищу. Антон Павлович посмотрел в окно на устланный снегом двор, на новогоднюю ель, установленную слесарями ТСЖ с пизанским креном, потом вновь обратился к тексту. Он перечел абзац, нашел его небезупречным, и принялся править: извлек тишину из домовины; затем, вернув здание Лондонского Королевского театра на фундамент, поднял с мест зрителей; "аплодировал актерам" заменил на "разразился овациями", и вымарал паразитирующее "из России", справедливо решив, что нероссийского Большого театра не существует. Оставалось истребить в эпизоде случайного знакомства тот самый подвох - кособокое строение "имевший в бельэтаже место по соседству", которое, к тому же, отдавало общим вагоном, но не Ковент-Гарденом. Помаявшись с нечаянным схождением персонажей в бельэтаже, Антон Павлович направил их в партер, затем в холл, и блуждал по театру до тех пор, пока не увлек Марию к выходу, где статный джентльмен (в следующем абзаце должный оказаться офицером Скотланд-Ярда) наконец-то подхватил ее, оступившуюся на обледенелом марше.

Наново перечитав текст, Антон Павлович ахнул: посещение Марией оперы выглядело
безумием. Он воспользовался этим персонажем для сооружения на скорую руку
новогоднего рассказа, позаимствовал Марию из своего детективного романа, в котором
она была выведена абсолютно глухой, потерявшей слух в девичестве, вследствие удара
молнии.

*****
За написание этого романа сорокалетний Антон Павлович Чехов засел пять лет назад,
почуяв писательский зуд, природа которого, возможно, объяснялась тем, что уродился
он полным тезкой именитого доктора, был сухощав, носил поросль вокруг рта, очки с
полярными диоптриями, пособлял артрозу тростью, обожал карасей в сметане и, маясь
одиночеством в крошечной хрущевке, завел кривоногую таксу. Он удивился бы, узнай о
том, что подлинный Чехов имел схожие пристрастия и недуги, и отметил бы, будучи
подвержен легкому мистицизму, эфемерную связь поименования человека с его
повадками, а то и фатумом. Прозу Чехова он не любил, предпочитал детективы Агаты
Кристи и авторов, следующих в кильватер Оскару Уайльду, и дочитался до того, что сам
решил обротать Пегаса, прихватив в переметные сумы Мельпомену и Талию. Месяц
ушел на создание сюжета, еще месяц на мучительный старт, после чего Пегас встал на
крыло и вынес Антона Павловича к старинному поместью, затерянному меж гиблых
болот Британии. Здесь конь перешел на подпрыгивающий аллюр, потянулись годы,
заполненные треском дряхлого "Ундервуда". Первое убийство случилось на исходе
первого авторского листа - недопустимое отсутствие динамики в детективном жанре.
Но автор не спешил; при поддержке тяжелой артиллерии - прилагательных
превосходной степени и тройных восклицательных знаков в лирических отступлениях -
вел будущего читателя от трупа к трупу мрачными залами, под мерцание факелов и
шандалов, тщательно выписывая характеры и резоны персонажей на грунте
доморощенной достоевщинки.
"Это будет нечто большее, чем у Кристи и даже Уайльда", - признавался он таксе и зачитывал ей еще теплый пассаж. Сучка глядела на хозяина с обожанием. Антон же Павлович тихо чаял обожания читателя. Он давно выпестовал и название романа, и финальное предложение (и там и там утверждалось, что "жизнь прожить не поле перейти"), и даже наметил к сотрудничеству издательство "Эксмо", а будущий гонорар положил отдать на лечение ребенка - какой-нибудь облысевшей малышки, немо молящей о помощи на НТВ. Антон Павлович был добр, простодушен, и не иначе как чёрт подпихнул его в день столетия Октября прикупить на место околевшего "Ундервуда" ноутбук и опубликовать в Сети несколько глав из незаконченного романа.

Впопыхах выбранный новичком литресурс оказался сплочен и безжалостен.
Осмеянный, ошарашенный Чехов едва поспевал ловить джебы и апперкоты,
отлеживался от нокдаунов на диване, и вновь бросался в полемику, например, об
абсурдности зачисления в штат Скотланд-Ярда глухой женщины, да еще на должность
инспектора. "Только посудомойкой!" - напирал некто под ником поп Гапон. "В Марии
молния пробудила дар аналитического мышления, - отбивался Чехов. - Бетховен, между
прочим, тоже был глухой". "Или уборщицей", - глумился липучий Гапон, а напоследок,
обозвав Антона Павловича бездарем и протестантом, проклял. Литератор, в отделанном
под орех Чехове, был уничтожен.
И прежде-то кроткий Антон Павлович сник вовсе, сделался неряшлив, потерял
аппетит и сон, и даже такса запаршивела от нахлобучившей их беды.

Месяц спустя, в первые часы своего отпуска, именно - в ночь на День Конституции
ему послышались нашептывания из ноутбука, тихо обрастающем пылью в углу. Мало-
помалу, невнятные шепотки образовали слово "хайрипусси", которое повторялось без
конца. Антон Павлович не испугался, а связал этот набор звуков с однажды
подсмотренной магией - пением мантр процессией кришнаитов, будто с неба
свалившихся в его сонный городок. Он живо припомнил то лето, разноцветную стайку
мужчин и женщин с просветленными взорами, ладно подхватывающих припев, под
барабан и колокольчики, вслед за солистом с мегафоном, и вдруг сам затянул неверным
тремоло: хайрипусси, хайрипусси, пусси-пусси хайри-хайри. Под это камлание
индуистской выделки Антон Павлович заснул, умиротворенный раздумьем, что он вовсе
не бездарь, что утром вновь примется за написание романа, а на том дрянном литресурсе
сбились в кучу сплошь злыдни и фурии, не смыслящие в литературе.

Однако случилось не так, как было загадано. С утра до полудня не написалось и
строчки. Видимо, адов Гапон с присными раскурочили некую фиброчку в его мозгу,
Антон Павлович даже ощущал где - в темени, там образовалась щель, куда
устремлялась всякая, едва народившаяся, мысль, и гибла без возврата. Он взялся было
править текст, и дело пошло, и даже стала им напеваться ночная мантра, как стряслось
вот что: монитор перемигнул и своевольно явил Чехову страницу сайта Hairy Pussy.

Думается, Антон Павлович, в трудовой книжке которого синела единственная запись
о должности библиотекаря в детской библиотеке им. Братьев Гримм, был
девственником, не имевшим и малейшего представления о некоторых особенностях
женской анатомии. Только этим объяснялся ступор, обративший его в подобие Лотовой
жены. Также можно предположить, что в организме Антона Павловича еще бродили
кой-какие молекулы тестостерона, ибо он вскоре очухался, и горячо хватил воздуху.

Ребенок, заполучивший новую игрушку, на время становится ее рабом. Если
следовать пословице о старом и малом, то пожилого Антона Павловича вполне мог
поработить бедовый сайт - игрушка серьезная и, с большой оговоркой, многоликая,
требующая от игрока воображения, усидчивости и напора. Пятилетка, проведенная за
"Ундервудом", показала состоятельность Чехова в первых двух качествах, а что до
напора... то бог знает, чем был занят Антон Павлович, просидевши за компьютером до
обеда, но, как бы там ни было, а в кухню вошел иной Чехов - обновленный, с
проясненным взором, с чудесной мантрой на устах. На обед он умял все припасы: сайку
под гоголь-моголь из шести яиц, и даже собакины печенюшки, чего прежде не делал
никогда.

Следующий день Антон Павлович посвятил освоению интернет. Перво-наперво он
обстоятельно исследовал чудом обретенный сайт, потом, отчего-то подумывая о
миловидной вдове Ирине из смежной квартиры, о которой раньше думать не думал,
зарылся в ворох литресурсов, и какими-то огородами пробрался на главную страницу
Литпрома, где уперся в плакат времен СССР: курносый мужчина пролетарской
наружности, на фоне исполненной солнца шестерни зазывал в новогодний конкурс.
Антону Павловичу понравился плакат, но еще больше - уверение администрации об
охране духовности в интернет. "От всяких попов Гапонов, - домыслил он. - Здесь бы
меня не обидели. Нигде кроме, как на Литпроме". И решил участвовать в конкурсе.

Беда была в том, что приняв решение, Антон Павлович тут же угодил в цейтнот. Срок
подачи работ заканчивался через неделю, а Чехов не был плодовит, особенно в замысле
сюжетов. "Какое-нибудь этакое чудо... этакое, что ли, исполнение мечты..." -
размышлял он, высматривая подсказку на потолке. Но кроме олигарха, под видом Деда
Мороза раздающего купюры опухшим обитателям теплоцентралей, да детдомовского
ребенка, с боем курантов обретшем пропавшую без вести мать, не придумывалось
решительно ничего. Можно было ухватиться и за ребенка, и даже нужно было, однако
такой сюжет предполагал объем, который Антон Павлович не осилил бы и в месяц. И он
вспомнил о своем романе. Из его внушительного туловища вполне можно было
накроить всевозможных частей, и пошить рассказ, уподобившись Виктору
Франкенштейну. Для кройки и шитья имелось всё: монологи, диалоги, описания
природы, характеров, обличий, даже абрисы статистов, а главное - глухая Мария,
которой, по задумке Антона Павловича, офицер Скотланд-Ярда оплатит лечение, и в
новогоднюю ночь, под бой Биг-Бена, на ушко признается в любви. И вот, после пяти
дней трудов, в конце пути, когда уже виделся роскошный финал, все уперлось глухоту
основного персонажа.

*****
Итак, проахавшись, Антон Павлович решил произвести рокировку - отменить оперу,
и дать в Ковент-Гардене "Лебединое озеро". Однако картина финального рассвета,
озарившего восторги расколдованной Одетты и Зигфрида, нипочем не облекалась в
слова - прилагательные запропали вовсе, а существительные и глаголы со свистом
вылетали из прорехи в темени. Тогда он положил вернуть Марии слух, но лишить
зрения, и едва последовал этим путем, как вырос новый тупик - доставка Марии к
спектаклю. Лабрадора Антон Павлович исключил сразу, ибо вряд ли в Королевский
театр пустили бы с собакой, а наличие поводырей обоего пола, как бы Чехов их не
тасовал, разваливало конструкцию знакомства Марии и статного офицера. Можно было
еще как-то вырулить, перекроить сюжет, но до срока, назначенного Литпромом,
оставалось сорок восемь часов.

Не успеть, - понял измотанный Антон Павлович, и навзничь опрокинулся в
необъятные, как забайкальская степь, просторы волосатого сайта. Нежась в его ковыле,
он думал о вдове Ирине, проживающей за стенкой, а потом, в постели, под батистовый
прибой, сменивший двухбалльный вал, он всё вспоминал ее, похожую на актрису
Зайцеву из "Здравствуй и прощай", ее пригласительное "здрасьте", и как ласково
глядела она на него и его таксу, и как с месяц назад позвонила в его квартиру и спросила
соли, а он, чего-то перетрусив, сказал, что не солит пищу, хотя солил круто и соли у него
было навалом. Еще он думал о том, что не все потеряно, что рано или поздно Ирина
придет за сахаром, ведь должен же у нее когда-нибудь закончиться сахар. Засыпая,
Антон Павлович услышал прохожего под своим окном и его удаляющийся напев: в
новогоднюю ночь капитанскую дочь привязали к столбу, били палкой по лбу.
"Капитанскую дочь тоже звали Машей, - подумалось Антону Павловичу. - Надо было
закручивать сюжет в России, у нас и молнии краше, и вообще всё краше. У нас слепого
человека из театра не попрут. А палкой по лбу - это идея... то есть, не совсем, чтобы
этак вот хрясть - и всё, а, положим, с крыши ГУМа сосулька на голову, и прозрела
Мария. Клин, стало быть, клином, под бой курантов".
Это был инерционный накат "Запорожца", заглохшего перед финишем на вираже.