Михаил Пионер : (Не)долгое путешествие по (Не)вскому проспекту

Выдался невнятный погожий июльский вечер, и я наконец-таки, отважился прогуляться по «Петербургу Достоевского» под личиной Родиона Раскольникова. Для этого я отправляюсь на метро до Невского проспекта.

Но мои демоны решают за меня – выхожу на Гостином Дворе. Выныриваю из душного нутра подземки, в наушниках звучит песня.

Петроград – царский, Ленинград – блокадный, Питер – бандитский… Мой маленький Северный рай, каменные цветы, падают все мосты на небо, и на небо падаем мы…

Хочу видеть всё как на духу, как есть… Музыка мешает… Снимаю наушники. Вот… Так гораздо лучше…

Убираю их в карман, и тут же меня сбивает с ног громогласное: «Приглашаем вас на увлекательную обзорную экскурсию по рекам и каналам Санкт-Петербурга!!! Вам представится великолепная возможность познакомиться с историей города, увидеть его в необычном ракурсе – с воды, ощутить красоту и величие дворцов, гранитных набережных и мостов "Северной Венеции", пройти под сводами Зимней канавки!»

Ну уж нет! Рано я отказался от своего музыкального фильтра и возвращаю наушники на место.

Я шагаю вдоль Гостиного Двора, мне навстречу – море лиц, витрин, огней… Всего так много, что это никак не ухватить ни умом, ни взглядом… Я вливаюсь в этот поток жизни, и снова спускаюсь под землю. Подземный переход, здесь пахнет индийскими благовониями (никогда не понимал почему) и торгуют футболками с похмельным лицом Шнурова – «В Питере пить!». Исконный петербуржец никогда не станет называть Петербург Питером. Моветон. Чтобы вы знали, в Петербурге, очень мало подземных переходов. Это один из немногих в центре города. Если вам нужна романтика подземок – в Москву поезжайте, там их очень любят.

Выхожу на свет и справа от меня Публичка. Помню пришел сюда в первый раз, когда писал свою первую научную работу. Истинная цель открытия книгохранилища состоит в том, чтобы всякий, кто бы он ни был, мог требовать для своего употребления всякого рода печатные книги, даже и самые редкие, коих в частном состоянии трудно иметь, а иногда, по обстоятельствам, и отыскать нигде невозможно.

Вот я и требовал, а мне в ответ: у нас тут не медицинская библиотека, этого нет, того нет, езжайте лучше на Парк Победы, там всё есть. А зачем мне на Парк Победы, если я хочу на площади Островского сидеть, работать и в окно на Катькин сад смотреть? Нет и всё тут. Пришлось тогда путешествовать в Новое здание; работу, кстати, я так и не дописал.

Из глубины Катькиного Сада выглядывает легендарный Александринский театр. Его стены хранят память о великих деятелях Российского государства, политиках, военоначальниках, деятелях культуры. В нём бывали Лермонтов, Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов, Толстой, Чайковский, Горчаков, Витте, Столыпин, Маннергейм. Теперь и я туда захаживаю иногда, но чаще, всё-таки на Новую сцену, она здесь совсем недалеко, в отличие от Нового здания Публички.

На булыжном пятачке перед Садом дают концерт уличные музыканты, но у меня своя музыка, я их не слышу, вместо денег бросаю в шляпу две сигареты, девочка улыбается, читаю по губам – спасибо.

И ты забудешь мой последний взгляд,
Но через сотни лет должна узнать мой голос.
Мы будем петь и смеяться, как дети,
Мы похоронены на Невском проспекте.
Мы будем петь и смеяться, как дети,
Мы будем трахаться на Невском проспекте.

Щёлкаю зажигалкой и закуриваю сам. Здесь постоянно трутся «Невские художники» (пишу в кавычках, а ещё лучше бы написать с маленькой буквы, потому что художниками их назвать язык не поворачивается), шаржи; быстро; качественно; недорого; только для туристов. Руки художников постоянно черны от графита и угля.

Я выхожу на этот проспект только чтобы в кинотеатр «Аврора» попасть, или в «Книжную лавку писателей». Она кстати, здесь почти напротив, нужно лишь Невский перейти. Мечтаю увидеть когда-нибудь свои книги в витрине, но пока я только стою-смотрю-и-мечтаю.

Продолжаю движение к Аничкову мосту. Меня толкают встречные люди. Они все недавно приехали из деревень и не умеют ещё ходить по улицам. Очень трудно отличить их грязные костюмы и лица. Они топчутся во все стороны, рычат и толкаются. Толкнув нечаянно друг друга, они не говорят «простите», а кричат друг другу бранные слова. По дороге в обе стороны снуют грузовики, грязные легковые автомобили, автобусы и троллейбусы. Это ещё хорошо, что трамваи сейчас убрали. С понедельника по пятницу Невский стоит в пробках, да и на выходных бывает, хотя поменьше. Но и сегодня автобусы ходят переполненные. Когда открываются двери, то из салона на остановку веет горячий и вонючий воздух.

Дальше Аничков Мост, где торчат на виду у всех голые коневоды, посреди столицы, пусть даже бывшей, срам один.

Барон фон Клодт представлен ко кресту
За то, что на Аничковом мосту
На удивление всей Европы
Он выставил четыре голых ж…

Вокруг моста сложено немало легенд, одна из них связана с гениталиями ближнего ко мне сейчас коня. Пускай останется на совести скульптора, который, тоже по легенде, умер от депрессии, когда обнаружил, что у двух коней отсутствуют языки. Надо будет как-нибудь это проверить… И ещё, существует теория, что это не человек покоряет коня (если смотреть в обратном порядке), а конь вырывается на свободу и убегает в родные степи.
Мне ближе по духу следующий мост, Ломоносова, по нему Виктор Сухоруков ещё гулял в своих Счастливых днях.

Перехожу мост, и погода, в одно мгновение, портится. Поднимается ветер, по асфальту начинают стучать первые капли. Не успеваю разглядеть атлантов на фасаде дома Штакеншнейдера и устремляюсь на Рубинштейна. И тут рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, чтобы дробными, мелкими частыми, каплями нападать, стрекотать и шушукать по зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые руки мещан, студентов, рабочих; между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, поливая вывески ядовитым, насмешливым, металлическим бликом, насмешливым, металлическим бликом, чтобы в воронки закручивать миллиарды мокрых пылиночек, вить смерчи, гнать и гнать их по улицам, разбивая о камни; и далее, чтобы гнать нетопыриное крыло облаков из Петербурга по пустырям; и уже рассвисталась над пустырем холодная свистопляска; посвистом молодецким, разбойным она гуляла в пространствах – самарских, тамбовских, саратовских – в буераках, в песчаниках, в чертополохах, в полыни, с крыш срывая солому, срывая высоковерхие скирды и разводя на гумне свою липкую гниль; сноп тяжёлый, зернистый – от неё прорастает; ключевой самородный колодезь – от неё засоряются; поразведутся мокрицы; и по ряду сырых деревень разгуляется тиф.

Забегаю уже мокрый в свой любимый портовый кабак «Fiddler’s Green», надо бы согреться! Блюдо дня – жареные бараньи почки, бургундского вина нет, зато есть бургундское пиво, то что надо! Ещё бы горгонзолы! Внезапно в бар заходит группа из одиннадцати человек во главе с лейтенантом милиции.

Наступила мучительная пауза. Голос флейты звучал уныло и равнодушно.
Я вздохнул и подумал:
"Триумф откладывается!.."
ТРИ ГОРОДА...
Три города прошли через мою жизнь.
Первый из них – Ленинград.
Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную, помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония.
Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра, несколько уязвлённого в своих административных правах. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господином.
Ленинград называют столицей русской провинции. Я думаю, это наименее советский город России...

Они все, одиннадцать человек и милиционер, одновременно выпивают по пятьдесят грамм водки и также стремительно выходят в прохладу города.

– Это что такое сейчас было???! – спрашиваю я у бармена.

– Это у нас теперь по барам спектакли водят.

Выбегаю вслед за ними, и, разорвалось крыло облаков; дождь кончился: мокрота иссякла… Теряю хмельную компанию из виду и с отвращением возвращаюсь на Невский.

Огненным мороком залит теперь Невский. И горят бриллиантовым светом стены многих домов: ярко искрятся из алмазов сложенные слова: «Ресторан Палкинъ», «Старбакс Кофе», «Сбербанк», «Фото», «Кинотеатр Художественный». Зеленоватая днём, а теперь лучезарная, разевает на Невский витрина свою огненную пасть; всюду десятки, сотни адских огненных пастей: эти пасти мучительно извергают на плиты ярко-белый свой свет; мутную мокроту изрыгают они огневою ржавчиной. И огнём изгрызай проспект. Белый блеск падает на зонты, головы; белый блеск ринется далее, к середине проспекта, отпихнув с тротуара вечернюю темноту: а вечерняя мокрота растворится над Невским в блистаниях, образуя тусклую желтовато-кровавую муть, смешанную из крови и грязи. Так из финских болот город тебе покажет место своей безумной оседлости красным, красным пятном: и пятно то беззвучно издали зрится на темноцветной на ночи.

Здесь всё та же циркуляция людской многоножки, однако состав многоножки изменился разительно и быстро. Дело близилось к ночи.




Не верьте никогда этому Невскому проспекту. Он лжёт во всякое время, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою ляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, и когда сам демон зажигает фонари для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде, как сейчас…

Интересно, чтобы сделал Родион в наше время? Он бы наверняка бегал с топором по Невскому и рубил головы направо и налево.

Я сворачиваю с Невского прочь, на Марата, и направляюсь в музей Федора Михайловича Достоевского.

Приду к нему в гости и скажу.

Фёдор Михайлович, в Петербурге, всё также грязно, сыро, промозгло, дома больных цветов (желтые, зеленые, пыльно-красные), по улицам бродят всё те же полусумасшедшие, и я полностью разделяю ваше сугубое несчастье обитать в этом городе.