Mr. Bushlat : ЖУРАВЛИ

Поначалу, Трофимову показалось, что это журавли. Он даже не удивился, продолжая воевать с праздничной гирляндой, цепляющейся за сухие, непокорные ветки. Новогодние праздники прошли, растаяли как снеговик по весне и кому-то, разумеется ему, кому же еще, нужно было собрать всю эту китайскую мишуру с деревьев. Деревья же, голые, потрескивающие на сухом морозце, вовсе не облегчали задачу-ветки то и дело лезли в глаза, цеплялись за пуховик. Хорошо еще, что он одел рукавицы…
Чертыхаясь, Трофимов рванул гирлянду на себя и одна из крошечных лампочек оторвалась и полетела ему прямо в глаз. Не моргни он-остался бы кривым до конца дней своих.
Гирлянда, впрочем, не поддалась, а еще сильней запуталась в ветках. А может, ну ее? Может ножницами?
Именно в этот момент, Трофимов услышал крики. Они безошибочно доносились с неба и, разумеется, это были журавли. Их голоса, тоскливые, горестные, удивительно походили на голоса потерявшихся и отчаявшихся людей. Словно там в небе стенают заблудившиеся дети…или старики.
Когда ему было семь лет, с бабушкой случился инфаркт. Та осень запомнилась ему постоянным дождем… и еще журавлями.
Он их услышал.
Прогуливаясь с бабушкой по больничному парку, он бесцельно пинал ногой мокрые, гниющие листья и думал о том, когда же закончится этот бесконечный день. Бабушкины горести казались ему не имевшими смысла-разве людей укладывают в постель на месяц только из-за того, что у них болит сердце? Как-то, он упал с лестницы и так ударился попой, что два дня еле сидел, но вместо того, чтобы уложить его в постель, мама пообещала выдать ему горяченьких по первое число, пусть только синяк на попке пройдет. Не на попке. На заднице. Так она и сказала-на заднице.
Другое дело-бабушка! Со стариками вообще много мороки и это казалось ему глупым.
Вот именно тогда, погруженный в мысли о несправедливости мира, он услышал журавлиный стон.
И испугался. Показалось ему, что в небе, затянутом серыми тучами, парят неведомо как попавшие туда люди.
-Ну что ты, что ты!- бабушка погладила его по голове. Рука у нее была теплой, широкой.-Это журавли… Это… - она прервалась, помолчала,-Это за мной, должно быть.
Через две недели ее не стало. А еще через месяц, повалил снег и, захваченный зимой и санками и и другими восхитительными событиями, он начисто забыл всю эту историю. Запомнив лишь, что небесный плач - это не плач вовсе, а журавлиный крик. Журавли же, пусть он и не видел их никогда, были всего лишь глупыми птицами. Нечего тут бояться.
Небо снова застонало.
Трофимов нахмурился, продолжая сражаться с гирляндой. Нет, это были не журавли. Скорее, журавль. Один, невесть откуда взявшийся, заплутавший журавль.
Он прекратил работать, отошел от дерева и озадаченно почесал висок, что с утра пульсировал тупой болью.
Если вдуматься хорошенько-откуда здесь взяться журавлю? В Январе? Нет, можно конечно предположить, что некий журавль, отбившись от стаи или как это у них называется, от клина, застрял в их краях. Несколько месяцев тому назад, Трофимов готов был поклясться, что видел двух фазанов, грузно бегущих по полю. Судя по яркому оперению, оба фазана были красавцами-самцами и Трофимову тотчас же захотелось приторочить их к ремню и принести домой трофеями. Вот только охотничьего ружья у него не было.
И теперь, вот, журавль.
Он наконец поднял глаза к небу и крякнул. Небо было затянуто серой, неуютной дымкой. Не туманом даже, а мглой, отчего казалось, если присмотреться, что неба и вовсе нет, а есть некая зыбкая граница между землей и тем, что над нею. Солнце не проглядывало сквозь эту мглу, но подсвечивало ее, придавая серому цвету неприятный радиоактивный блеск.
Крик раздался снова, теперь прямо над головой. Трофимов вздрогнул от неожиданности и прищурившись, попытался разглядеть хоть какое-нибудь движение.
Ничего. Стоять в такой позе было неудобно. Висок отозвался новой, колкой болью; в глазах зарябило и на секунду, Трофимову показалось, что зрение меркнет. Впрочем, это неприятное ощущение прошло, не успев испугать его.
И снова этот тонкий, почти детский стон. И сколько в этом стоне боли, сколько холодной, как сердце зимы пустоты!
Трофимов приложил руку козырьком ко лбу. Он и сам готов был расплакаться. И в то же время, мозг его, утомленный головной болью, надсадной пульсацией в виске, продолжал думать.
Выходила какая-то чушь. Журавли давно уже улетели в теплые края. Быть может, это ворона, подслушавшая как-то журавля и теперь летающая невидимкой над ним? Однажды, он видел ворону и сокола, гоняющихся друг за другом и судя по всему, превесело проводящих время. При этом, сокол кричал по-соколиному, а ворона, или ворон, да, наверняка это был ворон, отвечал ему тоже по-соколиному и вовсе без акцента. Быть может где-то, в поле желтой, сухой травы, что начиналось прямо за его забором, есть полянка, на которой собираются соколы, фазаны и вороны… Быть может, там они обсуждают журавлей?
Или не ворона. Или это телевизор громко кричит у соседей, за забором? Но соседи вот уже три недели как уехали в Турцию, зимовать.
Господи, до чего же одинок этот голос в небе!
Трофимов и сам не понял как оказался на холодной скамье. Промерзшее дерево неприятно впилось в спину. Он откинулся назад и упрямо смотрел в небо, в серую мглу.
И слушал.
Было тихо. Так тихо, что он слышал как поскрипывают скованные холодом деревья. Как постукивает о стену дома пластиковая водосточная труба. Еще немного, и он услышит стук собственного сердца, спрятанного глубоко под пуховиком, под свитером и под кожей.
Что-то коснулось его щеки. Что-то ледяное.
Трофимов резко вскочил и в ту же секунду, словно по сигналу, с неба донесся душераздирающий вопль.
Нет, это был не журавль, не журавль! И не ворон! Какой к черту ворон!
Это был… Это же человек там кричит, запертый й в ледяной, беспросветной мгле! Так может кричать только человек!
Вопль раздался снова, заполнил собою мертвое пространство сада. Был он столь громким, что Трофимов попытался прикрыть уши, но руки не слушались его, безвольными тряпками свисая вдоль тела. Боль в виске многократно усилилась, запульсировала ярко-красным маком и…
Тишина.
Он оторопело оглянулся… Потер висок, прикоснулся к щеке, все еще ощущая холод невидимых пальцев. Оглянулся кругом-все тот же мертвый сад. Все тот же забор и соседский дом за ним, тихий, пустой.
-Этого не было,-произнес Трофимов. Изо рта его вырвалось облачко пара, и почти мгновенно исчезло, растворившись в холодном воздухе.
Он побрел к дому, начисто забыв про гирлянду.
***
Уже перед самым сном, Трофимов рассказал обо всем жене. И про журавлей и про бабушку и даже про фазанов.
Оля молча выслушала, не отрываясь от электронной книги. Его это не обижало-он знал, что она слышит и воспринимает каждое слово.
-Вот что, Сереж…-сказала она, стоило ему замолчать,-Мне это все не нравится. Завтра пойдем к Горобцу, пусть он направление на КТ выпишет.
Трофимов уставился на нее, недоумевая.
-Твой висок. Это уже не первый день, Сереж. В твоем возрасте, к таким симптомам…-она посмотрела на него и Трофимов в очередной раз удивился ее глазам, прозрачно-серым, слишком большим для ее узкого лица и невероятно родным,-… нужно относиться серьезно,-закончила она.
-Да причем тут висок? Висок тут причем?
-А причем тут все остальное? Ну услышал ты что-то.. В тумане всякое прислышаться может. Я вот, в среду помню, ты в магазин уехал, а я вышла за дровами. Ну…
-Могла бы меня с утра попросить,-не удержался Трофимов.
-А я вышла за дровами. И, представь себе, услышала как открывается калитка. Наша калитка, Сережа! Подбежала-ничего такого, закрыта как всегда. Вот такой же туман стоял.
-Да не было сегодня тумана!
-Был,-отрезала жена,-Давай, не капризничай. Спать будешь или мысли какие есть?-она улыбнулась недвусмысленно.
Трофимов, впрочем, от недвусмысленности отказался. Он и впрямь чувствовал себя неважно-висок продолжал саднить, будто там, в глубине черепа засел крошечный гвоздь. Немного кружилась голова, отчего окружающие предметы казались расфокусированными. Зыбкими как в морозной мгле.
Он все еще думал о криках, но к собственному удивлению, более не воспринимал происшедшее всерьез. В конце-концов, он был без очков. И, черт его знает, может Оля и права-в тумане всякое может почудиться.
-Не было тумана,-упрямо пробормотал он, но тихонько, про себя.
***
Трофимов проснулся затемно. Лежа с закрытыми глазами, попытался понять, что же разбудило его, все еще полусонный, словно подвешенный между мирами.
В спальне было душно. Едва слышно тикали большие настенные часы, оставшиеся после Олиного отца. Дом тоже спал и только ветер свистел в обшивке крыши.
Он прислушался и ему показалось, что за окном, а может и за горизонтом кто-то слабо и отчаянно застонал. Нет, это лишь маяк сонно гудел в ночи. Звук его казался мягким, тающим-так бывало, когда валил снег.
Стоило бы открыть глаза и выглянуть из окна. Вот уже три дня как небо хмурилось, наливалось тяжестью – быть может, наконец пошел снег. Быть может, метель?
Часы коротко звякнули и остановились. Еще несколько секунд, Трофимов продолжал слышать тиканье, но это было эхо, звук, разносящийся в его воображении, и в стране снов, до сих пор не отпускающей его.
Перед закрытыми глазами заклубилась разноцветная карусель. Звезды, сначала маленькие, но все же нестерпимо яркие, расцветали перед ним и тотчас же гасли, уступая место новым звездам. Трофимов почувствовал как снова запульсировал висок, но боль, несмотря на свою интенсивность, показалась ему несущественной и он отмахнулся от нее, завороженный звездным танцем. Наверное, он слишком крепко зажмурился и… Он попытался открыть глаза и должно быть открыл их-во всяком случае, так ему показалось, но вместо смутных очертаний спальни, он увидел все те же звездные хороводы, что становились все ярче, ярче, сверкали бриллиантами, рассыпались в пыль, кружились спиралями, увлекая его за собой и он почувствовал, без страха и без удивления как спирали эти вытягивают из него его самого, а боль, подобно дружественной руке, подталкивает его сзади, мягко но уверенно. И вот он уже не в спальне, а среди звезд и сам превращается в звезду и скорее всего это сон, не может не быть сном, но сон этот прекрасен и ему так не хочется просыпаться, ведь проснувшись, он забудет и звезды и ощущение абсолютной свободы от ставшего разом ненужным тела и… Боль.
Боль утихла, впервые за последние несколько дней. Боль осталась далеко внизу, вместе со сломанными часами и скрипящей подшивкой крыши.
Трофимов попытался вдохнуть полной грудью, ощутить упоительную сладость звездного воздуха, но вдруг понял, что более не может дышать.
И это должно было быть прекрасно, ведь дыхание приковывает нас к телу, но вышло ужасно.
Вдруг он испугался, и звезд, и спиралей и радужного водоворота, что разверзся перед ним.
Он попытался отвести взгляд от разноцветия, но все кругом продолжало искрить и переливаться и не было более ничего, кроме колоссальной, бесконечной воронки, и той силы, что тянула его вглубь. В самый центр, не сверкающий, не играющий, но черный как зев мертвеца.
Средоточие тьмы становилось все ближе, и звезды меркли, гасли как гаснет новогодняя гирлянда. И вот, остался лишь зев, алчный, заполоняющий все лаз.
Трофимова затянуло внутрь и ничего не стало.
***
Он парил в серой холодной пустоте. Он чувствовал как ветер несет его, подобно воздушному шарику, подобно пушинке, но не мог противостоять этому потоку, ни каким-либо образом контролировать его. Он попытался оглянуться, рассмотреть себя и увидел пустоту, зыбкий туман, на мгновение сложившийся в контур, напоминающий человеческое тело. Поднес руку, состоящую из тумана к лицу и на глазах его, рука растворилась во мгле.
Но если тело его состояло из ледяного тумана, то сознание, его «Я» было подобно чаше, наполненной забвением. Он осознавал себя, свое существование, но не помнил ни кто он, ни как попал в этот мир холодного ветра и серых эонов тьмы. Ему казалось, что еще недавно он был кем-то, имел имя и историю, но теперь, стал воспоминанием воспоминания, обитателем пустоты и сам был пустотой.
Смутно, он ощущал присутствие других теней в этом сером ничто. Он чувствовал и видел как тянутся к нему призрачные руки, принимая гротескные очертания и тотчас же растворяясь. Он ощущал их вялое любопытство. Должно быть, они знали что-то, пробыли в этом холодном месте дольше, чем он, и могли бы пояснить, что с ним произошло и как отсюда выбраться.
Он попытался приблизиться к одному из тающих силуэтов и тот, словно угадав его стремление, указал зыбкой рукой вниз. И исчез во мгле, став мглой.
Он посмотрел вниз и сначала не понял, на что смотрит. Все казалось ему искаженным и неправильным. Словно обыденные предметы были более неподвластны его разуму.
Он сосредоточился, заставил себя если не вспомнить, то хотя бы подумать, и даже это усилие показалось ему чрезмерным. Он ощущал странную апатию и в то же время предчувствовал, что вот-вот случится что-то…
Непоправимое
И быть может, кошмар этот, поджидающий его внизу, не пробудится, если не думать о нем? Быть может, стоит позволить холодному ветру нести его невесомое тело в далекие туманные сферы? Не думать более о том, что осталось позади?
Но, мысль все еще ворочалась в нем. Белым ленивым червем.
И он снова посмотрел вниз. Мгла чуть рассеялась и он понял, что смотрит на
Сад
и на
Скамью
и на
Деревья
У одного из деревьев возился
Человек
Он попытался понять смысл открывшейся перед ним картины, но это было слишком сложно. И все же, что-то в ней показалось ему и знакомым и ужасным, по-настоящему чудовищным. Он понял, что кошмар проснулся и теперь останется с ним навсегда.
И обратил свой взгляд вниз.
Человек суетился у вмерзшего в ледяную землю дерева, снимая с него блестящую кристаллами льда паутину. Левый висок человека пульсировал холодной, мертвой звездой. Еще не родившейся, но уже созревшей.
Он испытал ужас и… стремление, желание что-то сделать, помочь как-то. Прикоснуться… Предупредить быть может, о том, что мир наполнен холодом и снегом и каждый носит в себе смерть, тихую и спящую до поры. Пусть висит паутина на черных деревьях и пусть будет мороз, но человек, человек должен бежать от смерти, немедленно, пока еще не…
Поздно.
Слово прозвучало в пустоте. Туман заискрился, замерцал и он увидел как другие силуэты пустых существ приблизились и почувствовал их апатичное сострадание. Они жалели его, гладили его невидимое тело невидимыми руками.
Он не выдержал и застонал.
Сначала тихо, потом громче.
***
Человек, собирающий паутину с деревьев, беременный собственной смертью, поднял голову и посмотрел в небо.