Шева : Битва в пути

Два месяца как утверждённый в должности главного инженера ***-ского моторостроительного завода Игорь Алексеевич Галямзин ехал в главк на квартальный отчёт.
Ехал впервые, поэтому настроение у него было соответствующее.
И не то чтобы было ему боязно - он был, как принято говорить, из молодых и ранних, и к возможной неудаче относился философски – как назначили, так и снимут, жизнь на этом не кончается, но в глубине души считал, что при том, сколько времени и сил он отдавал заводу, это было бы несправедливо.
Хотя проблем на заводе было более чем. Уж кто-кто, а он, как главный инженер, знал о них не понаслышке.
Срывались сроки запуска в серию нового вертолётного двигателя из-за неполадок с трансмиссией, - а ведь это оборонный заказ, за это по головке не погладят, монтаж и наладка двух новых, импортных расточных станков шла медленнее, чем он планировал - приехавшим зарубежным спецам понадобились дополнительные инструкции, а без инструкций они ни шагу вперёд, заводские левши готовы были всё сделать и без инструкций, но а кто потом отвечать будет, если не дай Бог, что случится?, как обычно, смежники подводили с комплектующими, но несмотря на периодические сбои в поставках по двум основным, серийным двигателям они шли с опережением графика, что и было главным козырем Галямзина в докладе на предстоящем совещании.
Хотя большинство цифр сидело в голове Галямзина будто впечатанные, войдя в купе и раздевшись, на своей нижней полке он обложился бумагами, еще раз сверяя и перепроверяя цифры, чтобы завтра в главке ненароком не пустить пенку.
В купе было трое - кроме него, еще две женщины. Благо тётка за сорок быстро постелилась над ним, и залезла спать на свою вторую полку, бабка на нижней полке напротив заказала себе аж два чая и неспешно сёрбала его вприкуску с домашними плюшками.
Почему-то это громкое сёрбанье и постоянное позвякивание чайной ложечки, размешивающей сахар, раздражали Галямзина.
Будто в ответ он начинал еще сильнее шуршать своими бумагами, а бабка исподлобья только и зыркала на него своими глубокими, чёрными глазищами, как кот на мышь, и неодобрительно молчала.
- Опять двадцать пять! – с досадой подумал Галямзин.
То ли в силу его перфекционизма, то ли в силу каких других причин, с людьми отношения у Галямзина складывались сложно. Если по техническим вопросам его авторитет не подвергался сомнению, то в организации производственного процесса то и дело проскальзывали ляпы.
- Больно петушистый ты, Игорь Алексеевич! – даже сказал ему как-то в сердцах директор завода, человек старой закалки, - С людями надобно б помягче…

…Ночью Галямзин проснулся от резкого, скрежещущего звука приоткрываемой двери купе.
Полусонный успел увидеть край халата соседки-бабки напротив.
- Наверное, в туалет пошла, - решил Галямзин. И почувствовал, что ему тоже не мешало бы отлить. Приподнялся на полке, и отбросив одеяло, опустил ноги.
Из коридора вагона, из щели, которую оставила бабка, яркий свет проложил дорожку как раз в сторону его полки, свет можно было не включать.
Галямзин нагнулся нащупать свои ботинки.
Обувь тётки со второй полки нашёл, а свою - нет. Удивился. Нагнулся сильнее.
Поводил рукой справа от женских полусапожек, слева - пустота.
- Что за чудасия? Неужели я так глубоко их засунул? – озлился Галямзин.
Он опустился с полки на пол купе, встал на четвереньки и сделавшись похожим на щенка, заглядывающего под диван, куда закатился любимый мячик, заглянул под полку.
Ботинок не было.
- Спиздили! – как ожгло Галямзина.
Первая его мысль была, - Позорище-то какое!
Затем натренированный на суровой производственной прозе жизни мозг Галямзина разложил по полочкам остальные мысли: появиться в таком виде в главке немыслимо! купить что-то в магазине он не успеет, да и как по улице идти? даже до полицейского участка на вокзале придётся идти в носках, а они у него чёрные, на снегу будут выделяться, все увидят - какой стыд!
От нелепости и ужаса ситуации Галямзин почувствовал, как его волосы на голове буквально становятся дыбом, а на глаза предательски наворачиваются слёзы.
- Господи, за что мне это испытание? – издал Галямзин глас вопиющего в пустыне.
Будто услышав, Господь смилостивился.
Лязгнула дверь в купе, и в открывшемся проёме Галямзин увидел носки своих родных ботинок.
Из которых торчали худые ноги бабки-соседки.
Она вошла в купе, закрыла за собой дверь, села на свою полку и только потом неспешно начала стягивать с себя галямзиновские ботинки.
Как известно, от любви до ненависти - один шаг.
Божья благодать, сошедшая было на Галямзина, мгновенно трансформировалась в неистовую злобу.
Еле сдерживая себя, он прошипел, - Вы что… - и быстро подобрал единственно верное слово, - совсем охуевшая?!
Бабка обиделась, - Чего это совсем?
Галямзин аж зашёлся в возмущении, - Да вы знаете, кто я?, - повысив голос на «я».
- Головка от хуя! – невозмутимо ответила бабка.
И пошла в атаку, - Сам подумай - зачем мне с сапогами морочиться, ежели твои ботинки рядом отдыхают?
С обидой поджала губы, - Подумаешь, делов-то - чай, не сносила! Ты, милок, будь проще, - глядишь, и люди к тебе потянутся! Да ты не гоношись, вспомни, как Палыч-то говорил - в человеке всё должно быть прекрасно - не только одёжка, - усмехнулась, - и обувка…
- И откуда знает? – удивился Галямзин.
И неожиданно схлынула куда-то злоба, а душу заполонила радость, - да разрешилась проблема, всё путём!
А бабка совсем миролюбиво, как по-родственному, сказала, - Да беги уже, сынок, ты ж вроде тоже хотел?

После совещания в главке Игорь выпил.
Немного, но достаточно, чтобы радость от того, что пронесло, что всё обошлось, а начальник главка его даже похвалил, стала еще ярче.
Но когда вечером сел в поезд, глянув на смурных, мрачных попутчиков, вдруг и сам помрачнел.
Почему-то вспомнил давешнюю ночную бабульку и стало ему как-то непередаваемо грустно и печально.
Почудилось, будто прошлой ночью не бабулька, а бабочка, красивая, весенняя, коснулась его лёгкими, тончайшими, невесомыми крыльцами и неслышно что-то прошептала, - как пожелала.
И сгинула.
Навсегда.