katarina : Портрет Марьяны.

Дрова привезли какие-то странные. Длинные полутораметровые дубовые куски древесины были похожи на сушеных волокнистых рыб. Пила с визгом цеплялась в расщепленном деревянном мясе, застревала в невидимых костях, и Леониду Кузьмичу казалось, что он китобой, и отчаянно хотелось холодного пива с воблой. Он натаскал дрова в дом, затопил печь, принес из сеней распяленную воблу с лоснящимся брюшком. И как только он открыл потную банку пива, так в дверь постучали.
-ну ёпт, кого принесло-то?! Только сядешь...-раздраженно подумал Леонид Кузьмич.

За дверью стояла дочка Будкиных Марьяна, закутанная в серый старушечий платок. Леонид Кузьмич не понимал этой новой моды, когда молодежь наряжалась в старьё, и всегда представлял себе, видя них, что эти «модники» провалились сюда из какой-то трещины в нафталиновом прошлом. Судя по тому, что Леонид Кузьмич иногда видел на Марьяне, она уже основательно распотрошила бабкин сундук. Но девушка была красивая и ей, как ни странно, шли эти старческие тряпки. Леонид Кузьмич не ожидал ее увидеть и поэтому очень сильно удивился. Марьяна смущённо улыбнулась, но, увидев на столе снедь, испуганно произнесла:
-Здравствуйте, ой, я вам помешала...
-Заходи, Марьяшка, какими судьбами?
Леонид Кузьмич, с интересом глядя на Марьяну, вытирал мокрые от банки руки полотенцем.
-Дядь Лень, в общем, я хочу свой портрет написать. Сможете?
Леонид Кузьмич внутренне ахнул, но вида не показал, и оценивающе глядя на лицо Марьяны, произнёс:
-три тысячи.
Марьяна облегченно выдохнула и стала разматывать платок.
-э куда?! Завтра с утра приходи, я сегодня занят.
Марьяна закуталась обратно и обрадованной мышкой вышмыгнула в морозный вечер.

Леонид Кузьмич Синёв был вполне ещё молодым мужчиной, но старомодное имя, аккуратная интеллигентная бородка и местная слава художника добавляли ему возраста. Местные уважали его за пугающую реалистичность картин. На полотнах, висящих в клубе, были изображены тощие, будто съеденные лишаем, поля с сырыми коровниками, к которым вели длинные слякотные лужи в раздавленных колеях, и от одного вида которых мёрзли ноги. Было трудно определить, в какое время года были написаны эти картины, потому что Леонид Кузьмич обладал депрессивной манерой. Его весенние грачи походили скорее на вестников апокалипсиса, чем весны, а летние букеты- на сборы ведьмачьих трав. Нетрудно догадаться, что деревенские жители из суеверия никогда не заказывали ему портреты и Леониду Кузьмичу приходилось рисовать из года в год одно и то же. Природа в их деревне была скудная: ни тебе гор, ни моря, ни речки. Поля да лес за околицей. Сама деревня тоже была какая-то никакая. Ни тебе развалин церкви, ни просто церкви, а есть два ряда жидких домишек, которые вечерами светились не тёплым жёлтым, а мерцающим синим: деревенские экономили электричество и одновременно с телевизором свет не включали. Рисуй не хочу. Конечно, Леонид Кузьмич бы с радостью уехал в Анапу и начал бы сочный радостный цикл не только пейзажей, а жизни вообще, но скудная зарплата сторожа развила в нем неуверенность в себе, а безрадостное географическое положение его деревни, не вселяло надежд на какую-либо продажу своего дома вообще. Все это сказалось, конечно, на его творчестве. От картин веяло безысходностью и деревенские бессознательно чувствовали её и поэтому недолюбливали синёвскую живопись. Впрочем он и сам ее не особо любил, и тягостно дописывая очередную картину, всегда спешил закончить поскорее, чтобы избавиться от тоскливого бремени.

Поэтому просьба Марьяны его не то чтобы удивила, а буквально-таки сбила с толку. После её ухода он долго сидел на кухне, жевал вдруг ставшую безвкусной воблу, вспоминая черты лица девушки и прикидывал, как мог бы выглядеть её портрет. Всю ночь Леонид Кузьмич не мог уснуть. Ему то было жарко, то холодно, сначала хотелось пить после соленой рыбы, потом в туалет. Промаявшись до первых робких лучей несмелого зимнего солнца, он встал, полный новых ощущений. У него буквально чесались руки от нетерпения приступить к новому заданию, которое, очевидно, станет для него настоящим вызовом. За утренним чаем он долго пытался понять, что за чувства его накрыли, и наконец в голове, полной спутанных мыслей, зажглось слово, которое он давно забыл.
Вдохновение.
Вдох нового веяния.
Свежая морозная волна ворвалась в дом и обдала его алмазной снежной пылью, тая мурашками на коже. Это наконец пришла Марьяна и напустила уличного воздуха в жаркий дом, освежив измаявшегося Леонида Кузьмича, который бросился помогать ей с пуховиком. Марьяна осталась в простом вязаном платье, которое все время смущенно одёргивала, с любопытством озираясь по сторонам.

Обстановка была необычная для деревенского дома. На стенах висели картины, на изящных ножках стоял старинный проигрыватель и рядом была гора грампластинок. На полу на подносе стояли четыре бутылки из-под шаманского, приспособленные как подсвечники, свечной воск со временем превратил их в настоящие сталагмиты. Вся правая стена комнаты была от пола до потолка заставлена книгами и художественными альбомами. На полу лежала коровья шкура. Напротив стоял раскрытый выпачканный этюдник, в нем теснились давленные тюбики, жирно пахнущие маслом, разного рода кисти стояли в стаканах, лежали на низком столике, рядом в коробках были навалены огрызки угольных мелков и остро отточенные карандаши. В углу громоздилась куча бумаги, какие-то холсты и измазанные фанерки притулились лицом к стене.
Леонид Кузьмич показал Марьяне на кресло, а сам пошёл заваривать ей чай. Чай тоже был необычный. Деревенские, в основном, пили собранный кипрей, а Леонид Кузьмич заваривал цветки монарды с огорода, которая пахла бергамотом и раскрывалась в чашках, будто китайские лотосы. Марьяна отпила чай и в глазах её засветился восторг.
-ну что, я предлагаю делать так: ты сиди, книжки читай, а я поделаю наброски, мне нужно узнать тебя получше. Потом пойму, как именно тебя нарисовать. Музыку любишь?
-да, хорошо, что вы сказали, а то я сама не знаю, что делать, первый раз у художника.

Марьяна всю жизнь прожила в деревне среди простых людей с одинаковыми желаниями и потребностями и всю свою жизнь она мечтала уехать отсюда. Леонид Кузьмич точил ножом карандаш, и, чтобы не встречаться с ним взглядом, Марьяна взяла в руки первый попавшийся альбом. Это была подборка норвежских пейзажей. Она рассматривала фотографии северных водопадов, хлещущих по серым скалам, на которых ютились игрушечные красные домики, и представила, что они с художником сейчас в одном из таких домов на краю света.

Леонид Кузьмич включил “Creedence”, взял чистый лист бумаги, положил его на картонную папку и стал внимательно разглядывать лицо Марьяны, изучая его, как археологи бережно изучают историческую находку, стараясь не упустить ни одной детали. От такого пристального внимания Марьяна смущалась и пыталась не показывать виду. Её лицо на первый взгляд казалось простым, обычным: славянский румянец, серые глаза, русые густые волосы. Но если вглядеться внимательно, то сквозь тонкую кожу, слегка обрызганную веснушками, уже начали проступать гранитные скулы, а линии мягких, припухлых губ стремились вверх к носу будущими жесткими складками. Оказалось, что простая, на первый взгляд, деревенская Марьяна таит в себе много сложного, и Леонид Кузьмич, чертя, про себя много удивлялся этой девушке. Он долго мучал карандаш, потом потёр переносицу и сказал:
-сегодня все, завтра приходи.
Марьяна, утомленная ничегонеделанием, облегченно выдохнула и начала собираться домой.

На следующий день Леонид Кузьмич решил попробовать нарисовать ее углём, но штрихи выходили широкие и смазывали ту самую подкожную, истинную натуру Марьяны, о которой она сама даже ещё не догадывалась. Марьяна рассматривала альбом Климта и на её лице лежал золотистый отсвет от страницы, который совершенно невозможно было передать углём. Леонид Кузьмич решил попробовать масло. Мазки были жирные и лицо выходило простоватым, плоским, даже роскошные Марьянины волосы получались какими-то толстыми и неживыми, и самые тонкие кисти не в силах были ухватить эту сложную и ускользающую красоту. Леонид Кузьмич буквально перепробовал все, но никак не мог найти тот самый способ нарисовать или написать Марьяну. Марьяна ходила к нему на сеансы каждый день, как на работу, но дело не продвигалось, хотя гора эскизов Марьяны росла, и из них уже при желании можно было составить целую картинную галерею разного рода женщин.

Вечером, после очередного сеанса, на котором Леонид Кузьмич безрезультатно пробовал акварель и так сяк, он решил напиться. Травяной самогон у него хранился в чулане, в сундуке с разным барахлом. Леонид Кузьмич открыл крышку и вдруг ощутил снова ту самую морозную свежесть. Между сложенных вышитых скатертей лежал отрез парашютного шелка, который ему когда-то давно привёз товарищ из Ташкента. Леонид Кузьмич схватил скользкое полотно и, забыв про бутылку, побежал в дом. Он бросил ткань на стол и спешно стал одеваться. В гараже пахло дровами и мышами. Болтающаяся на проводе лампочка осветила поленницу и верстак. Тут Леонид Кузьмич сам делал подрамники и рамы для своих картин. Он выбрал сосновые бруски подлиннее и со сноровкой двумя движениями отсек их на на отрезки нужной длины, пролив на пол бархатную струю золотистых опилок, будто в перевернувшихся резко песочных часах. Точными движениями Леонид Кузьмич соединил все четыре бруска и прикрепил к ним ткань. Она натянулась, будто парус, и тихо засияла в свете лампочки. Леонид Кузьмич притащил подрамник в дом и стал искать аэрограф.
На следующий день он едва смог дождаться Марьяну. В ожидании её прихода, он напился горячего чаю и ощущал, как потеет шея в широком воротнике вязаного джемпера. Наконец в дверь знакомо постучали.

-на позицию, Марьяш, сегодня должно получиться.
-хорошо бы, дядь Лень...ого, такой большой будет???
-да, надеюсь, ну с богом.

Леонид Кузьмич продул сопло аэрографа и приступил к работе. Марьяна уже не стеснялась его внимания, как прежде, и с интересом внимательно наблюдала за тем, как сосредоточенно работает Леонид Кузьмич. В его руках блестящая машинка буквально летала и Марьяне было страшно любопытно.

С самого начала Леонид Кузьмич понял, что случайным образом найденный выбор техники был единственно верным и правильным. Это был уже не просто портрет, а целая картина. Марьяна получалась у него настоящей валькирией, которая прилегла отдохнуть от полетов. Она выходила бесстрашной воительницей, красивой и жестокой. Ее серые глаза сияли будто ледяные осколки, упрямо сжатые губы таили усмешку, волосы помнили порывы северного ветра, а высокая обнаженная грудь была перетянута ремнями, охватывающими ниже тонкую талию, которая круто уходила в бедро. В одной руке она держала лук, сжимая его тонкими пальцами с длинными ногтями. И это была та самая деревенская Марьяна, которая даже не подозревала о том, какая она на самом деле. А может она и не была такой, и Леонид Кузьмич сам все про неё придумал. Он уже сам не знал и творил, будто в чаду.
Марьяна сидела в кресле, рассматривала неудавшиеся наброски себя и прикидывала, отдаст ли ей их Леонид Кузьмич за так или попросит денег и как спросить об этом, чтоб не выглядеть дурой.

-я одену тебя в туман...-произнёс Леонид Кузьмич, заправляя в аэрограф молочную краску, разбавленную лунной каплей алмазного блеска. Марьяна вопросительно посмотрела на него, покраснела и одернула вязаное платье. Через несколько часов вдохновенной работы Леонид Кузьмич прервался, чтобы выпить воды.
-Марьяш, на сегодня все наверно. Тебе надо отдохнуть, да и мне тоже.
-можно посмотреть?
Марьяна соскользнула с кресла и подошла к картине и застыла. Эмоции переполняли её настолько, что она даже не могла произнести ни слова. Хотя портрет ещё был не закончен, уже стало ясно, что Леонид Кузьмич ухватил самую суть и Марьяна уже сама успела поверить в то, что это и на самом деле она.
-давайте сегодня доделаем, дядь Лень!
-уверена?
-не могу ждать больше, хочу домой забрать!
-ну иди назад тогда.
Через два часа картина была закончена. Почти. У Леонида Кузьмича кончилась красная краска и он не смог докрасить валькирии длинные острые ногти.
-Нестрашно, забирай так, а потом я в город съезжу за краской и дорисую, пятиминутное дело.
Марьяна с восторгом запрыгала перед портретом.
-дядь Лень! Я даже сказать не могу, как мне нравится! Вы прям гений! Меня никто так не рисовал!
-подожди не скачи, дай сфоткаю на память.
Леонид Кузьмич сфотографировал картину и стал заворачивать ее в бумагу. Марьяна положила деньги на стол и, улыбаясь, приняла в руки большую картину. Она её держала неловко, будто ребёнка в первый раз. Впрочем, в каком-то смысле и для неё и для Леонида Кузьмича это и было долгожданное дитя.

На следующий день с утра Леонид Кузьмич уехал в город в художественный магазин за красками, чтобы дорисовать ногти. Вечером, нагруженный покупками, он устало вывалился из автобуса. Многодневный труд сказался на нем. Леонид Кузьмич чувствовал себя совершенно разбитым. На улице уже стемнело, когда он подошёл к своему дому. От забора отделилась тень.
-ты че сука дочь мою голой видел? Я тебе сейчас в жопу все твои кисточки засуну, сволочь.
Это был отец Марьяны, который, увидев картину, устроил дома страшный скандал. Марьяна, заливаясь слезами, еле успела с картиной в обнимку, заскочить на автобус до города. А разъярённый Будкин остался весь день караулить художника.
-вы с ума сошли?? Я не видел её голой!
Леонид Кузьмич прижал к груди пакет с красками.
-ты меня за идиота держишь?! Она нарисована голой!
Леонид Кузьмич хотел возразить, но не успел. Мощный удар свалил в грудь свалил его с ног. Уличная темнота почернела ещё больше и по ней поплыли красные пятна. А может это брызнула купленная краска...Он подумал: надо краску, краску собрать, доделать портрет! А потом ощутил тупой и окончательный пинок в сплетение.

Ночью соседи всполошились. Горел дом Синёва. Он горел очень ярко и широко, но почему-то бесшумно, раздавая по сторонам нестерпимый жар. От него соседи и проснулись.
-краска там у него, олифа, скипидар, свечку поди жёг и забыл! Вот и вспыхнуло!
Самого художника в толпе не было, а идти проверять в горящий дом смельчаков не нашлось.
-че, неужели сгорел Лёня?
-дак слышно было бы поди...
-а че слышно, угорел может!
-дак счас разве проверишь...оооххх...
Отец Марьяны стоял в толпе и молча наблюдал за пламенем.

Сама Марьяна лежала на диване в городском общежитии в наушниках и слушала “Creedence”, вспоминая запах краски и монардового чая, и от этих воспоминаний ей делалось тепло и спокойно.
«Put a candle in the window
'Cause I feel I've gotta move
Though I'm goin', goin'
I'll be comin' home soon
Long as I can see the light»
Она следила, как по её портрету в ночи скользят фарами автомобили, каждый раз будто спотыкаясь о хрустальный взгляд валькирии. Потом ей надоела эта светомузыка, она отвернулась к стене и уснула.

Ночью ей приснился дядя Лёня в чёрном вязаном свитере, он будто пытался что-то сказать, но не успел, потому что Марьяна проснулась именно в этот момент. Вчерашняя ночная безмятежность испарилась, оставив чувство тяжести, тревоги и плохое предчувствие. Разбитая, она собирала волосы в пучок перед окном, где показывали освещённый солнцем городской двор, и одновременно пыталась привести в порядок мысли и чувства. Скандал отца выбил ее из той стройной колеи, куда она встала, увидев картину, сбил ее на взлете, будто птицу лучник. И снова казалось, что нет впереди никаких далёких северных стран, а только постылая жизнь в пропадающей деревне, где в это время на вытоптанном снегу остывала груда головней.
Она выглядела так графично, будто Синёв сам же и нарисовал ее углём в своей привычной манере на стыке обыденности и трагизма. Иссиня-чёрные угли подернулись серым пеплом и будто выдохнули в непривычно синее небо последний тающий пар.
Марьяна вздохнула и посмотрела на полотно. Картина стояла на столе, прислонённая к стенке. Валькирия, перехваченная ремнями, дерзко смотрела на Марьяну, держа лук тонкими пальцами с острыми, накрашенными алой краской, ногтями...