godsayit : Письмо

Уважаемая, Елизавета Сергеевна, дорогая моя, любимая… Если вы читаете эти спешные строки, то я уже принял единственное верное, надеюсь не роковое, решение и мы более не увидимся. Сразу хочу извиниться за бумагу, на которой приходиться писать мое послание. Второпях ничего лучше я не смог найти, хороший приказчик в наше время слишком редкое удовольствие. Поэтому веду пером по обратной стороне изысканных сочинений вашего, несомненно, талантливого папеньки. Смею заметить и надеюсь снезыскать для себя в связи с этим обстоятельством благодарность, ведь у меня не было причины объясняться с вами, наши затянувшиеся отношения, как вы и сами могли чувствовать, начали заходить в тупик. Что окончательно подтвердилось прошлым летом, на мансарде вашей летней резиденции, когда между нами произошел разговор, пересказывать который нет ни смысла, ни места. Напомню лишь, что речь шла о молодой особе, с которой вы застали меня в саду во время нашего пребывания в имении помещика Гриченко под Петербургом. Как и тогда я продолжаю утверждать, что отношения наши были чисты и исключительно дружески, тем паче, что ее возраст и не мог мне позволить нарушить ее детство моими похотливыми желаниями. Однако не стану утверждать, что был я честен с вами и что наше ложе не посещали иные блудницы. Сейчас в отрицании этого нет смысла. Некоторых из них вы имели возможность знать, но дабы не спровоцировать ваш праведных гнев на этих ни в чем не повинных дев, которых я очаровал всеми доступными мне средствами, я воздержусь от уточнений.
Удивительно во что превратились страсть и любовь которые тогда захватили нас. Тем летом, на балу, когда я впервые увидел вас, моя жизнь перевернулась и до сих пор я понимаю, что нахожусь под вашими чарами, хотя они уже не столь сильны. Помню поручик Семенов изрядно перебравший шнапса непочтительно схватил вас за руку и вы вскрикнули от такой наглости и посмотрели мне в глаза. О, эти изумрудные глаза! Мне всегда их будет не хватать. Как, впрочем, и Семенову его руки простреленной мной на дуэли прямо в районе плеча, от чего та навсегда утратила свои функции. Если бы вы могли себе представить, что было для меня ваш отказ в близости все это последнее время. Даже салон мадам Трюфальди не снимал жара моей страсти и не утолял жгучего желания. Но время, знаете ли, притупляет. И через какие-то месяцы я стал охладевать. Нет, если бы вы поманили бы меня одним лишь взором, одним движение ресниц, то я бросился бы к вам в ноги и целовал бы ваши ступни, прижимая их к себе. Но нет, вы предпочли эту игру. Что ж получается вы пожинаете плоды того, что сами же и сотворили.
А месяц назад в ваше родовое поместье приехала с визитом женщина, имя которой вам ничего не скажет, и попросила приютить на время мадмуазель Гриченко. Ну, об этом-то вы уже наслышаны. Мне было так больно наблюдать ваше высокомерие к этой молодой особе, ведь вы все еще винили ее в том, что произошло, а как я уже говорил, ничего ровным счетом не случилось. Однако вы ничего не хотели слушать и на протяжении всего ее пребывания у нас в гостях не обмолвились с ней ни словом, ни обменялись даже взглядом. Вы жестокая! Бедная, она вся испереживалась находясь в полном неведении. Если бы вы знали, что произошло с ней и какая опасность нависла над ее прекрасной головкой, то, наверное, были бы посердечней, но время не вернуть. Наверно, это и к лучшему. Скажу лишь, что отец ее в ту пору задолжал изрядную сумму золотом и был на грани краха, поэтому и отослал дочурку к надежным людям, коими справедливо считал вашу замечательную семью. Если бы старик знал, что дочь его, не по годам сильная умом обо все догадывается, то, возможно, все сложилось опять же иначе. Но судьба! Судьба Елизавета Сергеевна – это не роман в двух частях!
А в тот, как оказалось судьбоносный день, я пил кофе на веранде, окна которой выходили как раз на гостевой дом. Оленька, облаченная во все домашнее, недалеко от своего временного жилища, устроилась в гамаке и читала. Что-то заставило меня подняться и пойти к ней, говорит с ней слушать ее. Ее наивность, такая легкая и по-настоящему искренняя. Ее улыбка, плавность рук и красота движений. Я впервые слушал женщину с упоением. Я спрашивал и отвечал, спорил и доказывал, но не так как с вами, я не испытывал досаду, мне было приятно и как казалось ее тоже. Ее смех был для меня музыкой и я не мог насладиться им сполна, хотелось слушать и слушать, но не как надоедливую мелодию из современных пьесок, а как журчание воды, как пение птиц поутру, как хруст снега под ногами. И я увидел в ней женщину. Да Лизанька, она уже не тот ребенок, которого мы видели тем летом. Ее формы, грациозный стан, лицо, то, как она говорит и держит себя. Она женщина! Лучшая из всего племени. Сейчас я впервые понимаю, что если вы призовете меня, то я, наверное, не приду. Просите меня, дело и не в вас и не в Оленьке, дело во мне и винить можно меня одного, что вы с полным правом можете делать и за что я, не при каких обстоятельствах, на вас не буду держать встречную обиду.
Время которое мы провели рука об руку пролетело как один вздох и мне не о чем жалеть, надеюсь не жалеете ни об одной секунде и вы. Но зима уходит, приходит весна, печали превращаются в пыль, гаснут и появляются звезды. Все меняется, вчера я был одним, а сегодня уж другой. Повинуясь зову сердца, я отправлюсь за своей любимой, а в связи с тем что ни в каких официальных или хотя бы прилюдных отношениях с вами не состоял, то со спокойным сердцем покидаю ваш гостеприимный дом. Ваши папенька с маменькой предупреждены, для них я просто загостившейся дальний родственник, к счастью наша с вами тайна так и не открылась. Советую и вам молчать, ибо я без колебания уничтожу вас в лице общества, если вы посмеете разбить эту мою почти состоявшуюся партию.
Итак, прощайте. Прощайте навсегда. Я уезжаю на дачу его высокородия, в Коктебель, чтобы любить и быть любимым. Чтобы наслаждаться прибоем и чтением стихов при луне, в темноте нарушаемой лишь светом дрожащих пламень свечей. Чтобы ощутить свободу, впитать красоту и забыть о вас. Думаю, что у вас возникнет мысль о моем финансовом ничтожестве, на это счет у меня есть несколько идеек, да к тому же Анатолий Максимович так и не пал в бездну банкротства и сейчас стоит крепко на ногах как никогда. Спасибо вам за заботу, за ласку, за все, что между нами было, за гнев и страсть, за ночные бдения, и сладкие поцелуи! Любовь моя к вам глубоко спряталась в сердце, но не ушла. Я стараюсь думать о вас плохо, чтобы заглушить то, что осталось. Ведь сейчас я совсем иной.
Все, меня зовут, руки дрожат, сердце стучит. Если бы вы, Лизонька, солнышко мое, были рядом, я бы не решился. Для этого я прощаюсь так. Простите меня. Пусть Господь хранит вас!

Искренне ваш, Григорий Матвеевич Синицын.