Giggs : Благодать

«Боже, благодать-то какая!» - с радостным трепетом подумал Игнат, проснувшись посреди целого океана ромашек, залитого паутиной лучистого утреннего света. Его коричневое морщинистое лицо, похожее на глиняную маску, прорезали еще более глубокие морщины, расползшиеся от его улыбки, подобно трещинам на грязном речном льду весной. Омерзительно и пугающе было его лицо настолько, что раз взглянув на эту сеть морщин с маленькими акульими глазками под кустиками жестких бровей, невозможно было некоторое время отвести от него взгляд, не принудив себя сделать это усилием воли.
Между тем, не от старости вели свое происхождение эти вмятины на дубленой, местами шелушащейся коже, а от тихой, хитро-циничной и желчной злобы, которой с излишней щедростью одарила его природа. Не только лицо Игната было особым, но и все его кряжистое тело - от длинных желтых панцирных ногтей на пальцах кривых шишковатых ног до неожиданно тонких цепких пальцев на руках - скорее походило на не знающее износа устройство, сделанное впопыхах, но все-таки мастерски для каких-то непонятных целей. И, скорее всего, чем более дикими и непостижимыми уму были эти цели, тем крепче это хитросплетение мышц и сухожилий хваталось за жизнь. А может, и не было никакой цели и идеи, а появился он просто от мимолетной прихоти неведомой силы, или даже по какому-то ужасному недоразумению…
С мыслью о благодати встречал он каждое свое пробуждение, будь то в заброшенной лачуге зимой, дрожа от холода; либо в жаркой степи, сплевывая скрипучий песок пересохшими губами. Благодать имела настолько много ипостасей, что он запутался и стал считать благодатью все, что приходит: и боль, и тоску и удовлетворение естественных потребностей. Все, что исходило от него, также считалось им неоспоримой благодатью, которой он с радостью делился со всем живым, что попадалось на его пути.
Настоящего своего имени Игнат не знал. Как-то раз ловил он в вечернем лесу фазанов, и, увлекшись, не заметил, как метрах в десяти от него меж ветвей возникла человеческая фигура в плащ-палатке и двустволкой в руках. «Игнат?» - неуверенно окликнул его незнакомец старческим голосом, немного дрожащим, отчего буква «а» растянулась, как журавлиный косяк и нелепо срезалась глухой «т». Странные чувства овладели тогда им. Он стоял и молчал, всматриваясь в черноту подозрительно глядящих на него зрачков двустволки, и украл себе это имя. Фигура в плаще, видимо, прониклась каким-то ужасом от лесного молчания – даже птицы вдруг смолкли, дожидаясь ответа – и попятилась, цепляясь каблуками сапог за мшистые корневища угрюмых сосен. «Игнат», - прошептал Игнат бережно, боясь выронить хоть один звук из своего нового имени, и улыбнулся. Его обняла легкая, едва заметная благодать, подняла над лесом и понесла, щекоча ребра нежными прохладными пальцами...
Игнат потянулся и встал, щурясь от солнца. Легкий ветерок колыхнул ромашки, и их охватила благодать. Она слилась с благодатью Игната, ибо имела схожую с ней природу, и вытекла несколькими капельками соленой росы из его глаз. Игнат зарычал, пронзительно взвыл и побежал по полю, обгоняя неокрепший еще утренний ветер.
Бежал он к своей женщине. Он еще не знал, как она выглядит НА ЭТОТ РАЗ, да это и не имело особого значения – женщина, как цветок – сорвал, вдохнул изо всех сил пьянящий запах, сочащийся благодатью, в которой и боль, и страх, и что-то еще неизведанное, многоуровневое, недоступное; и вот уж ветер разносит ее прах по полю…
Быстро женские крики на окраине леса сменяются хриплыми стонами, вот уж и смолкло все, разве скрипнет раз другой от ужаса старый телеграфный столб, да каркнет ворона, делясь сокровенным. И снисходит с неба благодать, обнимая землю своими черными крыльями.