Игорь Шанин : Дочка

— Можешь остаться у меня сегодня? — спрашивает Марина.

Она стоит у кухонного стола. Плечи опущены, длинные темные волосы растрепались по спине, потертый нож в руке нарезает колечками большую луковицу. Заметно, что Марина боится смотреть на меня: голова наклонена слишком низко, движения ножа неестественно медлительные и размеренные. Еще заметно, что ответ для нее важен, потому что поза чересчур напряженная. Не Марина, а каменная скульптура из древнегреческого сада.

Пытаюсь отшутиться:

— Тебе с такими просьбами к любовникам обращаться надо, а не к брату.

Она все-таки поднимает голову, чтобы бросить на меня колкий короткий взгляд, и я тут же прикусываю язык. Сейчас не до шуток: Марину выпустили из психушки пару недель назад, и к юмору она пока относится прохладно.

— А что случилось? — спрашиваю.

— Ничего не случилось, — звучит резковато, и она тут же меняет тон на более мягкий: — Просто… Не хочу оставаться одна. Здесь большая кровать, нам не будет тесно.

Она сняла эту квартиру-студию на окраине города, чтобы быть подальше от своего прежнего дома. Теперь совсем не вылезает на улицу и работает через ноутбук, выполняя какие-то заказы в интернете. Не знаю, много ли она зарабатывает, но мама говорит, Марина еще ни разу не просила денег после возвращения.

— Могу остаться, — тяну неуверенно. — Если ты правда хочешь.

— Правда хочу.

Марина старше всего на год, но мы никогда не были близки. Не играли вместе в детстве и не стояли друг за друга стеной. Честно говоря, я вообще сильно сомневаюсь, что испытываю к сестре любовь. Наверное, она ко мне тоже не испытывает. Скорее всего, это из-за противоположности характеров — Марина пропащая оторва, а я любимый соседскими старушками пай-мальчик. По крайней мере, нас научили не говорить об этом вслух: возмущенные восклицания «вы же брат с сестрой!» были слишком уж многочисленны и невыносимы.

Теперь, когда все это случилось, мама заставляет меня навещать Марину хотя бы пару раз в неделю, чтобы помогать и составлять компанию. Говорит, ей вредно надолго оставаться в одиночестве. Я выполняю указания мамы только из чувства долга, и это никому не доставляет удовольствия.

Бросая кольца лука в сковороду с шипящим маслом, Марина предлагает:

— Можем посмотреть фильм.

«Когда все это случилось» — это про Лизочку, мою племянницу. Шесть лет назад, когда Марине было пятнадцать, она залетела на вписке, и до сих пор сама не знает, от кого. Мама запретила делать аборт, мол, это убийство, преступление против невинной жизни и все такое. Сказала «мы преодолеем эту трудность». Когда Марине исполнилось восемнадцать, она взяла Лизочку и съехала в квартиру покойного дедушки, потому что «мне нужно больше кислорода». А еще спустя два года маму разбудил звонок ранним утром, и мы все узнали, что Лизочки больше нет. Пока Марина синячила в каком-то клубе, девочка зашла на балкон, и старая рассохшаяся дверь захлопнулась от сквозняка. Хорошо помню эту дверь — дед с силой толкал ее плечом, когда возвращался с балконного перекура, иначе не откроешь. Пятилетней девочке такое не под силу. А был поздний декабрь с тридцатиградусными морозами по ночам. В общем, Марина явилась домой только под утро, и там ее ждал не самый приятный сюрприз.

Далее был скандал на похоронах Лизочки, потому что даже там Марина умудрилась напиться, жестокие обвинения родственников и попытка самоубийства. Тогда-то Марину и упекли в психлечебницу. Я не навещал ее, но мама рассказывала, что «эта дурная ни с кем не разговаривает целыми днями, такими темпами ее никто не вылечит». Все были уверены, что о моей сестре еще долго ничего не будет слышно. Но прошло чуть меньше года, когда врачи сказали, что «появилась положительная динамика», и вскоре оформили выписку.

Сидя в кресле, я ползаю пальцами по экрану телефона, а сам незаметно поглядываю на Марину. Она помешивает какое-то аппетитно пахнущее варево и совсем не выглядит сумасшедшей. Точнее, не выглядит, как сумасшедшие в моем представлении. Я всегда думал, что в психушках обитают только немытые небритые мужики, воображающие себя наполеонами и отрезающие санитарам головы, как в анекдотах. А тут вот как — обычная худощавая девушка с копной непричесанных волос и потерянным в прострации взглядом.

— Будешь есть? — спрашивает она, откладывая ложку.

Как бы то ни было, сегодня придется делать вид, что мы обычные брат и сестра.

***

Ночью кто-то тормошит меня за плечо, вытряхивая из сновидений. Непонимающе щурюсь на незнакомые шторы с бабочками. Они задернуты неплотно, и в щель просачивается слабый свет уличного фонаря. Проходит несколько секунд, прежде чем до затуманенного разума доходит, где я. У сестры. Она попросила остаться.

— Проснись, — едва различимый осторожный шепот.

Приняв сидячее положение, хлопаю ресницами так часто, будто что-то попало в глаз. Марина закуталась в одеяло как в кокон и сидит, насторожившись. Лицо у нее такое бледное, что выглядит в потемках почти светящимся.

— Ты что? — спрашиваю.

Целую минуту она молчит, бросая беглые взгляды по сторонам, а потом спрашивает:

— Слышишь?

Тяжело сглотнув, прислушиваюсь. Ровно гудит старенький холодильник, капает кран в ванной, тихо подвывает ветер снаружи. Звуки повседневные и едва различимые. Это явно не то, из-за чего можно не спать ночью.

— Что «слышишь»? — шепчу.

Перестав осматривать углы, Марина упирается в мое лицо виноватым взглядом:

— Она плачет.

— Кто?

— Лизочка.

Тяжело накатывает вязкий потусторонний холод, но почти сразу же сменяется вполне реальным испугом: я один на один в комнате с человеком, целый год лечившимся в психушке. И теперь он, этот человек, слышит плач мертвой дочери.

— Марина, — говорю медленно, тщательно подбирая каждое слово. — Лизочка не плачет. Она больше никогда не будет плакать, потому что теперь она в лучшем месте. Там никто не плачет.

Марина качает головой:

— Я на самом деле слышу. Уже который день. Я пыталась игнорировать, честно, потому что голоса уходят, если на них не обращать внимания. Но не Лизочкин. Она меня не оставит.

— Я ничего не слышу. Тут никто не плачет.

— Ты должен услышать! Это же раздается отовсюду, это под кроватью, в ванной, в стенах. Надо, чтобы ты услышал, так будет понятно, что я не ненормальная.

Она глядит выжидающе, а я гляжу в ответ, мысленно моля, чтобы все просто прекратилось. Хочется домой, в свою кровать, чтобы уткнуться в свою подушку и не просыпаться, когда кому-то почудится что-то непонятное.

Марина выпутывается из одеяла, бормоча:

— Я так надеялась, что ты тоже услышишь. Это значило бы, что со мной все в порядке. Я так устала. Так устала, ты себе не представляешь. Каждую ночь, иногда даже днем, Лизочка… Она… Только не говори маме, что я слышу, хорошо?

— Хорошо, — отвечаю заторможенно.

Марина мрачно усмехается:

— Лизочка никогда меня не простит. А я ведь правда любила ее. Вы не верили, знаю, но я правда любила. Я забрала ее с собой, потому что хотела показать, что раз из меня не получилась хорошая дочь, то получится хорошая мать. Я не хотела, чтобы все так кончилось. Мне больнее, чем всем вам.

— Никто не спорит.

— Ты не понимаешь, — она мотает головой. — Забудь просто, ладно? Спи. Извини, что разбудила.

Смерив ее подозрительным взглядом, я укладываюсь. Кажется, будто теперь никогда в жизни не получится заснуть, но сон возвращается, едва голова касается подушки.

Не знаю, сколько проходит, когда я снова просыпаюсь, на этот раз от неясных шорохов. В комнате все блекло-серое, бесцветное — это за окном светает. Лежа с приоткрытыми глазами, я наблюдаю, как Марина ползает на четвереньках по полу, заглядывая под кровать, под стол, под холодильник. Спутанные волосы подметают линолеум, дыхание частое и хриплое, движения нервные и ломаные. Не замечая, что я проснулся, она выпрямляется в полный рост, чтобы заглянуть в посудный шкафчик, а потом крадется в ванную, и оттуда раздается звук передвигаемых тюбиков с шампунями.

Это нельзя так оставлять. Я бы рассказал маме, но не хочу снова ввязывать ее в нервотрепку. Одному Богу известно, сколько таблеток и флакончиков успокоительного она выпила, пока Марина была на лечении. Нет, тут надо действовать как-то иначе.

Марина выходит из ванной на цыпочках и медленно поворачивает ключ в дверном замке. Внутрь проливается свет из подъезда, когда она выскальзывает наружу. Сквозь щель видно только маячащую тень на выложенном грязным кафелем полу и босую ступню. Устало качая головой, я поднимаюсь с кровати.

Ползая по лестничной площадке, Марина внимательно щурится и вертит головой как потерявшая след ищейка.

— Ты чего? — спрашиваю.

Она вздрагивает и поднимается, глядя на меня с испугом:

— Ты уже проснулся?

Тут я замечаю, что соседняя дверь приоткрыта, и в проем кто-то наблюдает.

— Иди домой, — говорю Марине, ступая на площадку.

Когда она скрывается, я робко улыбаюсь в приоткрытую дверь:

— Здравствуйте.

Она открывается шире, чтобы показать взъерошенного старичка в полосатой пижаме. Он глядит с сочувствием:

— Я услышал, как она скребется под порогом. Что-то с головой, да? — голос хриплый и скрипучий, как треск помех со сломанного радио.

— Немного, — вздыхаю. — Постараюсь, чтобы такого больше не повторилось. Вы никому не скажете?

Старичок с сомнением тянет:

— Не скажу. Но если это продолжится, мне придется обратиться куда следует. Это ведь серьезно, мальчик, тут нужна помощь профессионалов.

— У нас все под контролем.

Марина виновато сутулится, глядя исподлобья, когда возвращаюсь. Плотно прикрываю дверь и выдаю свистящим шепотом:

— Можешь сходить с ума так, чтобы соседи не видели? Если мама узнает, я не представляю, что с тобой сделаю! Она так расцвела в последнее время, а ты опять за старое!

Она отводит взгляд, скривив губы, и злость во мне тут же тает. Как брат, я должен помогать Марине, а не заставлять прятать болезнь. Как бы мне этого ни хотелось.

— Поночую у тебя несколько дней, — говорю. — Если не станет лучше, будем обращаться к врачам. Это в крайнем случае.

— Не надо мне...

— Надо!

Она вздыхает:

— Уже жалею, что попросила тебя остаться.

***

До конца недели Марина ведет себя тихо. Иногда я просыпаюсь ночью, а она лежит, глядя в потолок неподвижными глазами, но дальше этого, к счастью, не заходит. Мы почти не разговариваем: у нас никогда не было общих тем и интересов. Все ограничивается дежурными «привет», «приятного аппетита» и так далее. Еще можем перекинуться парой слов, чтобы поделиться впечатлениями от просмотренного вечером фильма, но даже это вызывает смутное ощущение неловкости. Еле дотянув до воскресенья, я обещаю себе — если сегодня ничего не произойдет, оставлю сестру в покое.

Будто насмехаясь, ночью меня будит холод. Сквозь сон чувствую, как лицо обдает ледяной ветерок, как забирается под одеяло студеное дуновение. Приподнявшись на локтях, непонимающе смотрю на колышущиеся от сквозняка шторы. До сонного сознания не сразу доходит, что дверь балкона распахнута настежь, а Марина стоит снаружи, совсем не двигаясь. Пряди волос шевелятся на ветру, хлопает складками длинная ночнушка. Чертыхаясь, я выбираюсь из-под одеяла.

— Ты что творишь? Январь месяц!

Балкон здесь не застеклен, и этот самый январь чувствуется во всем своем немилосердном великолепии. Дыхание мгновенно перехватывает, кожа сплошь покрывается мурашками. Я хватаю Марину за руку, чтобы увести внутрь, но она вырывается.

— Оставь тут, — говорит. — Хочу как она.

Изо рта у нее вместе с клубами пара вырывается перегарный запах, а взгляд блуждающий и потерянный.

— Ты когда налакаться успела? — спрашиваю. — Знаешь же, что врач запретил!

Не обращая внимания на сопротивление, я утаскиваю ее в квартиру. Когда закрываю дверь, Марина глядит в окно тоскливо, но больше не возражает. Мы стоим на холодном линолеуме, дрожа почти в унисон.

— Где твое бухло? Я все вылью, — говорю. — Как ты его достать умудрилась, совсем же не выходишь?

— Старые запасы, — отвечает. — Я уже все выпила.

Она сползает по стене на пол и обнимает себя за плечи. Под скудным светом уличного фонаря Марина выглядит почти неживой: щеки запали, губы пересохли и потрескались, вокруг глаз черные круги. Пальцы с обгрызенными ногтями царапают рукава ночнушки, а взгляд устремлен в пустоту.

— Что творится? — выдыхаю. — Были же улучшения, что опять стряслось?

— Не было никаких улучшений, — качает головой Марина. — Она плачет и плачет. Плачет и плачет. Каждую ночь. Просто я не говорила, потому что хотела, чтобы ты свалил уже. Чтобы отстал от меня. Все равно не поможешь. У меня больше нет сил.

Она закрывает лицо руками, плечи трясутся от рыданий. Совсем не зная, что делать, я сажусь рядом, чтобы ободряюще приобнять.

— Мы обратимся за помощью, — говорю. — Тебе выпишут какие-нибудь таблетки, и все пройдет.

— Нет, — глухо слышится сквозь ладони. — Это не пройдет. Лизочка меня никогда не простит. Я виновата, она знает.

— Глупости, никто не виноват. Это же случайность. Просто так вышло, вот и все.

Марина отнимает руки от лица и смотрит на меня воспаленными зареванными глазами.

— Я виновата, я и только я, — шепчет. — Я вам всем наврала.

— Как это?

— Не была я ни в каком клубе. В ту ночь.

Хмурюсь:

— В смысле?

— Просто ко мне пришли друзья, и мы… Ну, шумели на кухне, нас много было. Лизочка не могла заснуть и все время плакала, просила всех уйти. Мешала нам, понимаешь? Я была такая пьяная, все как в тумане. Помню, что разозлилась и закрыла ее на балконе, чтобы наказать. Хотела выпустить минут через пять, но… Но… Я была такая пьяная… Совсем забыла, только утром вспомнила. Вспомнила про мою Лизочку. Она же там кричала, наверное, а мы ничего не слышали, потому что музыка и смех… Я же могла просто вспомнить и вытащить… Так просто… Так просто было спасти, а я…

Марина с отчаянной силой кусает себя за руку и захлебывается плачем, а я сижу молча, оглушенный и ошарашенный. Сумрак в квартире кажется гуще и безнадежней, а сползшее с кровати одеяло, задвинутое в угол кресло и приоткрытый ноутбук на столе выглядят до обидного равнодушными. Все застыло вокруг нас, будто кто-то нажал кнопку «пауза».

— И теперь она не уходит, потому что хочет, чтобы я страдала, — выдавливает Марина сквозь рыдания. — Хочет, чтобы мучилась, как она. Не дает мне покоя.

Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокаивающее, но не нахожу ни одного слова.

— Плачет и плачет, — продолжает Марина. — Плачет, плачет и плачет. Неужели ты не слышишь? Это как будто прямо в стенах.

Она хватает меня мокрыми от слез руками за подбородок и прижимает ухом к стене.

— Неужели не слышишь? — повторяет.

И тут я слышу. Приглушенный, едва различимый детский плач. Где-то далеко-далеко, но одновременно совсем рядом. Ребенок воет как пойманный в силки зверек, потом на секунду затихает, чтобы набрать в легкие воздух, и воет снова. Это кажется настолько ненастоящим и сюрреалистичным, что на мгновение все сознание заполоняет одна парализующая мысль: безумие заразно, и теперь я буду как сестра. Но это мгновение уходит, и мозг начинает панически складывать детали конструктора.

— Как давно это началось? — спрашиваю у Марины.

Она широко распахивает глаза:

— Услышал?

— Это было, когда ты лежала в больнице, или началось, когда приехала сюда?

— Началось здесь. Почему ты…

— Тихо!

Из-за стены слышится раздраженный окрик взрослого — противный голос, хриплый и старческий. Я уже слышал его. Потом глухой шлепок, похожий на пощечину. Ребенок тут же притихает.

— Это не Лизочка, — говорю, поднимаясь на ноги.

— А кто?

— Сиди тут и вызывай полицию.

— Зачем?

Нашарив в прихожей тапочки, я выбираюсь на лестничную площадку. Колочу кулаком по соседней двери целую минуту, прежде чем изнутри раздается:

— Что вам надо?

Стараюсь, чтобы в голосе не проскакивали истеричные нотки:

— Это я, ваш сосед. Нам нужна помощь. Помните, вы говорили, что обратитесь куда следует? Моей сестре совсем плохо.

После заминки, волнующей и издевательски долгой, слышится скрежет ключа в замке. Дверь приоткрывается, в щели маячит седая голова старичка в полосатой пижаме:

— Что вы имеете в...

Прикусив губу, с силой толкаю дверь ногой. Отброшенный к стенке, старик оседает на пол со слабым стоном, а я ныряю в сумрачные недра квартиры. Тут пахнет гнилью и мочой, под ногами шуршат старые газеты и путаются разбросанные вещи. Ни на секунду не позволяя себе засомневаться, я с тяжело ворочающимся в груди сердцем обхожу туалет, ванную, кухню и гостиную. Везде одинаково неуютно: видно, что жилье стараются держать в чистоте, но крайне лениво и неряшливо.

Добираюсь до спальни. Здесь старая решетчатая кровать, аккуратные шторы с тюльпанами, древний ковер на стене, что-то еще, чего я уже не замечаю, потому что вижу главное — в углу сжалась в комок маленькая девочка с длинными рыжими волосами, дрожащая и совсем голая. Увидев меня, она скулит и пытается отползти в сторону, но мешает бельевая веревка, тянущаяся от запястья к батарее. Различаю натертые кровавые браслеты на детской ручке, когда из-за спины слышатся шаги.

Оборачиваюсь ровно в тот момент, когда старик замахивается какой-то железякой. В левом виске остро вспыхивает боль, а потом все становится темнотой.

— Очнулся? — спрашивает Марина.

Веки с трудом поднимаются, картинка перед глазами расплывается и покачивается. Лицо сестры нависает надо мной на фоне белого потолка — значит, уже рассвет. Порываюсь подняться, но она мягким толчком ладонью укладывает обратно.

— Врач сказал, тебе надо полежать, — говорит. — Ничего не бойся, ты у меня дома.

— Какой врач? — спрашиваю.

Воспоминания бьются в голове мелкими осколками: открытая балконная дверь, запах перегара, седые лохмы соседа, испуганная девочка. Снова порываюсь подняться, но Марина снова не дает.

— Врач, который приехал на скорой, — поясняет. — Я вызвала полицию, а они вызвали скорую, когда приехали. Этот дед ударил тебя ручкой от мясорубки, знаешь? Тебя оттащили сюда, и врач сказал не разрешать тебе подняться, пока не осмотрит.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на входную дверь. Снаружи слышны чьи-то шаги и негромкие переговоры.

— Что случилось?

Марина наклоняется ближе, пьяно улыбаясь:

— Я не сумасшедшая. Плач на самом деле был. Менты сказали, что ты молодец.

— Что случилось? — повторяю.

— Я вызвала полицию, а потом взяла пустую бутылку и пошла за тобой. Он ударил тебя прямо у меня на глазах, потом хотел ударить еще раз, но я ударила его. Ну, бутылкой. Он упал и не поднялся, а потом приехали менты. Они до сих пор там, а девочку уже увезли. Я подслушивала. Они сказали, этот дед… делал с ней разные вещи, а еще приводил кого-то, чтобы они тоже... Ну... Понимаешь? Ему еще платили за это. Такой урод, надо было взять что-нибудь потяжелее, а то эта бутылка... Девочка считалась без вести пропавшей больше двух месяцев, представляешь? Ей всего семь лет.

— С ней все в порядке?

— Нет, конечно, ты меня слушал вообще? Но она живая. Сейчас это главное.

***

Проходит неделя, когда я захожу к Марине в гости, и она тащит меня к ноутбуку, чтобы ткнуть пальцем в экран:

— Смотри!

Там статья на местном новостном портале. Улыбающиеся мужчина и женщина обнимают рыжую девочку на больничной койке. Худая и изможденная, она, тем не менее, тоже слабо улыбается.

— Помнишь их? — спрашивает Марина. — Мы виделись с ними мельком, когда были на допросе. Это ее родители. Они теперь все вместе. Классно же, да? Они мне звонили сегодня утром, хотят встретиться с нами, представляешь? Чтобы поблагодарить. Я сказала, что спрошу у тебя и перезвоню. Ты когда можешь?

Не дожидаясь ответа, Марина продолжает щебетать:

— Наверное, это карма или что-то такое. Я не смогла спасти свою дочь, зато спасла чужую. Мне теперь спокойнее. Все еще тяжело, но... Спокойнее.

Она выглядит непривычно свежей и отдохнувшей. Уже и не помню, когда видел ее такой последний раз.

Отвечаю:

— Теперь нам всем будет спокойнее.