Giggs : Фотокарточка

Семиклассник Максим Перепелов, помахивая тополиным прутиком, бродил по кладбищу, набирая полные легкие пропитанного черемухой воздуха. Вечерние прогулки по кладбищу, которое находилось недалеко от его дома, открыто не возбранялись родителями, так как никаких происшествий там никогда не случалось. Кладбище было безопасным приютом для мирных бомжей и диковатых божьих старушек.
Максим остановился около пустующего шалашика бомжей, основой конструкции которого служила ржавая изгородь вокруг запущенной могилки какого-то мелкого чиновника, и без особого интереса, нагнулся, чтобы осмотреть интерьер. Внутри была только примятая трава, да пара стопок старых, потемневших от сырости книг, которые, видимо, заменяли бомжам подушки. Мальчик, скучая, поворошил прутиком одну из стопок и взял полистать более или менее сохранившуюся книгу. Книга оказалась добротно изготовленной толстой тетрадью, на четверть исписанной непостоянным, ломаным почерком. Максим кинул ее в портфель и побрел домой.
Поужинав, он собрался делать уроки и наткнулся на найденную тетрадь, про которую уже совершенно забыл. Он открыл ее и стал читать, не в силах оторваться:
«Материалы для этой книги я собирал долгих двенадцать лет. Иной подход просто оскорбил бы память такого великого человека, как Эраст Павлович Кеддо. Я ездил по его знакомым, друзьям, родственникам и тут же записывал их, как правило, бессвязные воспоминания об Эрасте Павловиче. Эти воспоминания иногда противоречили друг другу, так что мне приходилось импровизировать, проигрывать в голове все возможные комбинации событий того, или иного временного отрезка его жизни.
Два необъяснимых аспекта приложились к написанию этой книги. Во-первых, я стал ловить себя на том, что выдаю в быту некоторые любимые покойным при жизни фразы, демонстрирую различные странные привычки, которых у меня раньше не наблюдалось. Во-вторых, появилось ощущение неконтролируемости своих поступков, будто внутри меня живет и постепенно развивается, стараясь перехватить инициативу, другая, чуждая мне личность. Ко второму аспекту я бы отнес и изменение не только в моем общем психическом состоянии, но и определенные физические модификации организма, как-то: ухудшение дневного зрения и улучшение ночного, пониженный порог болевой чувствительности, появление серповидного нароста на лбу и прочее.
Однако, бросить писать я уже не мог себя заставить и стал покорно принимать все трансформации моего тела и психики. Да и такая могучая и таинственная личность, как Эраст Павлович, все-таки заслуживает некоторых жертв с моей стороны…
Душным сентябрьским вечером двенадцать лет назад я прибыл в город N, чтобы пообщаться с учительницей начальных классов, под руководством которой, начала формироваться титаническая в будущем личность Кеддо. Прогулявшись по улице, центральная аллея которой была густо усажена каштанами по обе стороны, я без труда нашел древнюю четырехэтажку, в которой проживала Анна Андроновна Понзо – та самая учительница.
Найдя нужную мне квартиру, я с удивлением и тревогой обнаружил, что дверь незапертая. Когда я открыл обшарпанную дверь, обитую некачественным кожзаменителем, моя тревога еще более возросла – все стены в квартире были покрыты кровавыми отпечатками детских, малюсеньких ручек. Эти следы можно было бы принять за узор в стиле модерн, но что-то подсказывало мне, что узоры эти появились недавно. Первым делом я прошел на кухню, но ничего необычного там не обнаружил, кроме двух остервенело сношающихся огромных сибирских котов, которых я на всякий случай сфотографировал. Ниже вы можете видеть ту самую фотографию.
(На фотографии нет ничего, кроме кухонного стола с затертой клеенкой, по которому разбрызгана какая-то красная жидкость, по-видимому, кровь)
В гостиной меня ждал самый настоящий кошмар – изуродованный труп пожилой женщины похабно развалился в кресле, широко расставив толстые тумбообразные ноги. Глаза ее были налиты кровью и свисали на нитях нервных тканей, находясь где-то на уровне рта. Я не смог более находиться в этой страшной квартире и со всех ног кинулся к выходу. И тогда я в первый раз услышал внутри себя голос покойного Эраста Кеддо. Голос был таким, как я себе его всегда и представлял: немного хрипловатый и с оттенками надменности. Голос повелел мне вернуться на место происшествия и провести расследование. Превозмогая страх и отвращение, я подошел к трупу.
- Кто здесь? – сипло спросила бедная женщина, махнув грушами глазных яблок и скривившись; которая, как оказалось, была еще жива.
- Это я – Эраст, - не понимая сам себя, ответил я не своим голосом.
- Ты ведь любишь груши, Эрастик? – кокетливо спросила меня пожилая учительница.
- Ээээ… - только и смог ошалело промычать я.
- Тут для тебя есть парочка, - продолжала она в том же духе, - Парочка спелых, сочных грушек.
- Я не вовремя? – тупо спросил я, инстинктивно делая шаг назад.
- Ты не выйдешь отсюда, пока не съешь эти чертовы груши, мерзкий мальчишка! – истерично взвизгнула она, и я с ужасом услышал, как намертво захлопнулась входная дверь.
Я понимаю, уважаемый читатель, что все это похоже на бред сумасшедшего, но прошу, абстрагируйся от своих устоявшихся представлений и условностей. В процессе сбора материалов для этой книги, мне пришлось пойти на это не раз.
Я ринулся в спальню, зачем-то встав на четвереньки – что-то подсказало мне поступить именно так. На широкой кровати мирно спали обнаженные мальчик и девочка лет двенадцати, которые тут же проснулись и стали звать Вороного. Я мяукнул, и они, приняв меня за кота, позвали к себе. Я свернулся калачиком у них в ногах и стал тихонько мурчать, слегка помахивая воображаемым полосатым хвостом. Краем глаза я заметил, что дети срослись кончиками носов. «Странно, казалось бы – простейшая операция…», - начал думать я, но мои мысли были прерваны деликатным стуком в дверь спальни.
- Тут никого нет! – хором заявили дети, глядя друг на друга большими синими глазами. Дверь тут же открылась.
В комнату торжественно зашла Анна Андроновна, держа на вытянутых руках блюдо со своими, уже оторванными от пучков нервных тканей, глазами. Зрачки этих глаз беспокойно шарили по стенам.
- Ешьте, я для кого старалась? – обиделась Анна Андроновна. Дети, вздохнув, взяли с блюда по глазу.
- Коту скормим, - подмигнув девочке, прошептал мальчик с улыбкой. Девочка радостно улыбнулась.
- Сейчас еще десерт принесу, - загадочно пообещала женщина, поворачиваясь спиной. Черепная коробка ее оказалась вскрытой на затылке, и в том месте, где с другой стороны были глаза, теперь было два пятна еле заметного света. Тогда я понял, что она скормила детям уже почти весь свой мозг.
Я тихонько прошмыгнул за дверь сразу следом за Анной Андроновной. Пока я возился с замком, время от времени настороженно оборачиваясь, я смог понаблюдать, как она, снова расположившись в кресле и наклонившись, с приглушенными стонами выковыривает ложкой кусочки подрагивающего мозга из своей головы на блюдо…
Наконец, замок щелкнул и дверь неохотно подалась под моим нажимом. Я снова был на свободе! Но все еще под властью полностью охватившей меня идеи закончить эту книгу во что бы то ни стало. На вокзале за кружкой пива я торопливо записал повествование о своей первой вылазке за фактами о жизни Эраста Павловича. В тот же день я перестал отбрасывать тень…, и жизнь моя приобрела смысл.
Политехнический институт города В находился рядом с чудным парком хвойных деревьев. Я бродил по нему, готовясь к предстоящей беседе с Коноплянниковым Модестом Зигмундовичем – деканом факультета, на котором учился в свое время Кеддо, наслаждаясь необыкновенной для города тишиной.
Коноплянников оказался бойким сухоньким старичком в черной шляпе с гусиным пером. Ветхий костюм декана был тщательно выглажен, галстук модно затянут узким узлом. Мы сели с ним в пустой аудитории за одну парту.
- Расскажите об Эрасте Павловиче, - почему-то шепотом попросил я.
- Ну что сказать? – начал Модест Зигмундович, вынув перо из шляпы и принявшись щекотать им себе ноздри, - Говно человечишка был Ваш Эраст.
Пристально поглядев на меня, словно ожидая возражений, он задумчиво продолжил:
- Но, Вы знаете, было в нем что-то запоминающееся. Я не хочу, чтобы Вы меня неправильно поняли, но почему-то, несмотря на омерзение, которое он у меня вызывал, мне постоянно хотелось увидеть его снова как можно быстрее. Понимаете?
- Думаю, да, - ответил я, стараясь подавить в голосе нотки сомнения.
- Наверное, из-за этого я всегда как можно суровее наказывал его именно за пропуски моих пар. Я вел у него… впрочем, длинное название предмета, оно Вам ни к чему, - покраснев, протараторил Конплянников и замолчал.
- Продолжайте, пожалуйста, Модест Зигмундович, - подбодрил я старичка.
- Так вот, - тут же оживился он, - я его наказывал… Я заставлял его смотреть, как я онанирую на портрет Гаусса Карла э-э-э… Фридриха, да, оставляя его после занятий…
Постепенно речь декана все более замедлялась, и я уже отчаялся услышать что-либо еще об Эрасте, поэтому, попробовал оживить память Коноплянникова, положив перед ним выцветшую фотокарточку Эраста. Когда декан взглянул на нее, у него будто открылось второе дыхание.
- Больше всего паршивец не любил жрать дерьмо моей старой псины. Ее уже нет со мной – она умерла через день после того трагического случая с Кеддо… Возможно, поедание ее фекалий стало основой некой странной связи между ними… Ну, допустим, хандрит моя собака, и Эраст приходит на занятия сам не свой, и все в таком духе.
- Как еще Вы его наказывали? – вдруг растерявшись и не зная, что спросить еще, поинтересовался я.
- Порка. Он ложился нагишом вот на эту самую скамью, на которой мы сейчас сидим с Вами, и я троекратно охаживал его толстое моддо. Сначала всегда классика – шпицрутены, затем соллами. Соллы – это мое изобретение. Березовая ветвь, как можно более сучковатая, обернутая тонкой медной проволокой. Я как-то случайно попал себе по руке соллой – чуть не умер от боли… Ну и шаляпки для закрепления материала, так сказать (декан усмехнулся).
- Шаляпки?
- Да-да, их придумал наш физрук. Берется кухонная принадлежность, представляющая собой деревянную лопатку. К лопатке приделывается гибкая длинная рукоять, а сама поверхность лопатки укомплектовывается стальными болтами… Эраст часто говаривал, что после шаляпок не страшно и в ад отправляться…
- А Вы ничего не слышали о традициях в некоторых семьях кормить своих детей своей плотью, в частности, мозгом и глазами? – перебил я декана неожиданно для самого себя.
Декан вдруг словно очнулся от забытья. Седые брови взметнулись вверх, обнажилась нездоровая желтизна под белками маленьких уставших глаз.
- Гадина! – взвизгнул он, - Погремух отведать хочешь?! На святое замахнулся! Да я тебе пальцедробилку устрою!
Я вскочил и побежал к выходу, еле успев прихватить свои записи.
- Ковыряка! – гулко разносилось по пустым коридорам мне вслед, - Накопал, чем меня добрые люди в свое время от смерти голодной спасли?! Аспид Возгенович, держите его!
Но меня уж и след простыл. Я гнал таежно и охмуренно, без притворства и нарочитости, цепи кершней гвинтовались макронно, ожо маренно…
(На этом записи обрываются)»
Максим вздохнул, и, усмехнувшись каким-то неопределенным, но радостным мыслям, лег спать, оставив тетрадь на столе. Посреди ночи он вдруг встал и снова стал стал смотреть на фотографию, где, по словам автора незаконченной (?) книги, должны были находиться два сибирских кота. Он поворачивал фотокарточку под разными углами, прищуривался, подносил ее на разном расстоянии к глазам; и, наконец, заметил, что капли крови на снимке разбрызганы не беспорядочно, а являют собой контуры мужского лица.
- Привет, Эраст, - прошептал мальчик с улыбкой, неожиданно подумав, что неплохо бы хоть раз в жизни отведать шпицрутенов, и снова лег спать. Тревожный сон поднял его под утро. Максим вскочил в кровати и, только успев в предутреннем сумраке заметить пропажу тетради, снова заснул.

- Просыпайся, лежебока, завтракать пора! – каким-то странным, несвойственным ей голосом разбудила его мама утром. Неприятный озноб предчувствия чего-то непоправимого дернул судорогой его желудок.
«Сейчас я увижу налитые кровью глаза, болтающиеся на желтовато-красных нитях, и она предложит мне груш, сочных спелых груш», - с ужасом подумал Максим, где-то в глубине души понимая, что мысль эта скорее безумна, чем нелепа.
- Вот дундук растет у нас! – услышал он раздраженный сверх меры голос вошедшего отца и шелест бумажных листов.
«Дневник мой листает», - радостно подумал Максим, с удовольствием прогоняя скверные мысли, от которых его руки покрылись гусиной кожей.
- Да, не будет ему сегодня груш! - истерично взвыла мать Максима и холодное лезвие боли от пальцедробилки, быстро одетой отцом ему на пальцы ног, заглушило и ужас, и визг рассекающих утренний воздух, изготовленных за ночь отцом шпицрутенов.