Лабиринт : Ленинские горы

Акция MAYDAY

Он нес ей свои писульки с затаенным чувством гордости. В кармане его потрепанной курточки лежали свернутые в трубку несколько страниц его последнего, только что отпечатанного,
прозаического опыта. Ему еще ни разу не приходилось писать
что-то подобное; до этого он все больше кропал стишата да
миниатюрки, говорящие лишь о наличии у него определенного
творческого потенциала, но и не больше.

И вот теперь он попытался выстрелить по-настоящему...

Рассказ его, странный и непонятно почему пришедший недавно ему
в голову, был донельзя переполнен переплетающимися, дерущимися
друг с другом за место в строке, сравнениями и каким-то
непривычным для него настроением. Он страшно хотел, чтобы этот
рассказ прочла именно она - ведь он знал, как ей нравятся его
стихи - так кто же еще лучше нее сможет оценить всю небычность
его нового опыта?

Он отдал ей рассказ в Университете, в перерыве между
семинарами.

- Ты будешь его первым читателем, - сказал он, нарочито
небрежно засовывая ей в пакет странички со своим текстом. -
Только сейчас не читай, лучше потом, дома... И позвони мне:
интересно знать твое мнение об этом опусе...

Она согласно кивнула:

- О, ты растешь прямо на глазах! Обязательно прочту...

Она не удержалась и начала читать рассказ прямо в метро,
возвращаясь домой после занятий.

"Ленинские Горы" - прочла она заглавие и углубилась в текст.

Текст был таким:

* * *

...Солнце, одно только солнце. Метро наполнено гудящей толпой,
сумками, ревущими поездами и краснолицыми милиционерами. В
вагонах люди по-рыбьи лениво разевают свои рты и перекос их
лиц кажется в шуме поезда началом эпилепсии.

"...остановка Ленинские горы..." - гундосо мяукают старомодные
динамики. Зал станции насквозь пронизан солнцем - и люди, как
куски мяса, вертятся на шампурах солнечных лучей.

Солнце, везде одно беспощадное солнце...

"Я никогда не был там... - думает Виктор, посматривая на
тающий в солнечном мареве трамплин. - Там лучше, чем где-либо
еще. Я должен быть там..."

Электричка. Еще одна, с противоположной стороны.

"...осторожно, двери закрываются... следующая станция..."

Регулярность поездов настраивает на целостность и
непоколебимость мира. Упорядоченность, которой всем
катастрофически не хватает, сквозит и в звуке щелкающих
дверей, и в заезженных объявлениях, и в форме машинста - чья
фуражка, одиноко и криво сидящая на бугре затылка, упрямо не
хочет стать строгой.

...В Нескучный Сад шум метромоста не доходил. По его аллеям
чинно гуляли стареющие пары; детвора с гиканьем сбегала с
холмов, играя в казаков-разбойников, а узенький, заросший по
берегам крапивой, хилый ручей скучая тек под
полуразвалившимися горбатыми кирпичными мостиками. Листья
кленов плавно раскачивали ветви, напоминая орлиные крылья и,
поднимаясь словно воздушные змеи в потоках холодного воздуха,
дующего с Москвы-реки, удивленно взирали с высоты своего
полета на раскинувшуюся внизу оживленную столицу. Москва
тонула в мареве городского смога, как корабль, заблудившийся в
тумане и севший на мель.

...Каблуки не щелкали как обычно. Они тонули в размягченном
асфальте, оставляя после себя полукруглые ямки. Хотелось пить
и раздеться догола среди всего этого пекла, людского пота,
тесноты и шума. Виктор вытер росинки пота на лбу, спустился на
набережную и, стараясь не выходить из тени, направился вдоль
набережной к трамплину.

...Трамплин, построенный на заре его юности, снился ему по
ночам. Виктор только теперь, когда увидел его вблизи, понял,
что именно трамплин ему снился: большое, высокое, непомерно
узкое и вытянутое чудовище - вот что вспоминалось по утрам
после тошнотворных, повторяющихся из ночи в ночь, кошмаров.
То, что это - Большой Лужниковский Трамплин, Виктор не знал.
Да он просто и не мог этого знать: рядом с ним он никогда не
был; спортивные передачи, транслировавшиеся отсюда по
телевидению, его не привлекали, а карточки с видами Москвы,
попадающиеся Виктору на глаза в газетных киосках, не могли
передать всей неуютности этого сооружения.

Трамплин был уже близко.

Его ржавые опоры тянули свой динозавровый скелет в блеклое
раскаленное небо, походя напоминая о стартовых мачтах
космических аппаратов.

От увиденного у Виктора перехватило дыхание...

...В Нескучном две вороны дрались из-за блестящего кружка.
Одна из них мозолистой лапой подгребала этот предмет под себя,
норовя закрыть его крылом от своей соперницы. Другая ворона с
карканьем наскакивала на более шуструю соплеменницу и
старалась тюкнуть ее клювом в глаз. Драка была в самом
разгаре. Обе вороны гортанно переругивались, раззадоривая друг
друга. Никто из них не хотел уступать, и они, толкаясь,
постепенно удалялись от тускло мерцающего кружка - пока в
запале ссоры совсем не забыли о его существовании.

Кружок был бледного цвета, с углублениями и выступами. На
одной стороне его было что-то круглое, опоясанное лентами, а с
другой - фигура человека с протянутой вверх рукой. Казалось,
этот человек голосует на собрании или останавливает такси. Еще
примерно таким же жестом приветствуют друг друга фашисты.
Солнце сквозь блюдца листвы спустило к кружку пику луча - тот
отразился от мутной залапанной поверхности и растаял в
воздухе.

Этот предмет - рубль выпуска 1967 года - кто-то потерял, так и
не заметив потери. Может, это случилось ночью под звуки
текущей блевотины. А может, эта потеря случилась днем - когда
интеллигентный мальчик, гулявший здесь с собакой, решил
протереть запотевшие очки, вытянул из кармана носовой платок и
не заметил, как выронил этот рубль и как покатился от него по
траве этот символ Госбанка, данный ему родителями на кино и
мороженое.

Путь, пройденный через тысячи рук, карманов, кошельков, касс,
лотков и банков, замкнулся. Теперь этот кругляш с изображением
герба великой страны и ее основателя так и останется тут до
зимы. Его засыпет снегом, как труп на поле боя; потом, весной,
молодая трава обступит изумрудной изгородью его почерневшую
поверхность, и он, всеми забытый, так и останется вечно лежать
здесь: былой символ былой нужды, былого благополучия...

... На верхней площадке солнце казалось еще выше и яростнее.
Ветер перебирал по волоску - как бы считая - шевелюру на
голове. Верх трамплина был грязен и неуютен, словно
заброшенный сарай. Виктор сбросил вниз носком кроссовки пустой
пакет из-под молока и сел на поручень площадки.

"Златоглавая... белокаменная... горделивая... величавая..." -
в голове у Виктора при виде разворачивающейся перед ним
панорамы мелькали давно знакомые, штампованные слова. Впереди
него, как зубы у продавщиц, сверкали золотом купола церквей,
весело выглядывая среди темных клыков высотных зданий. Две
трети всей панорамы занимало белесо-синее небо без единого
признака хотя бы одного облака. В центре неба громадным
прожектором сиял неправдоподобный по своему размеру шар
солнца. Виктору - как когда-то Икару - захотелось полететь к
нему, раствориться в его золоте, расплавиться от его жарких,
всепроникающих объятий. От одинокой пустоты неба, ширящейся,
насколько хватало глаз, от панорамы города и знойного ветра в
Виктора ворвалось небывалое у него до сих пор ощущение
свободы. Он, позабыв обо всем на свете, задышал полной грудью;
лицо его, как у блаженного, выражало полнейшее счастье - и не
было ничего, что теперь смогло бы отнять у него это чувство
свободы...

...Так прошло несколько часов. Самых счастливых часов в жизни
Виктора. Уже вечерело; солнце незаметно скатывалось вниз,
уступая свое место медленно наливающемуся красным цветом небу.

Виктор очнулся только тогда, когда на стадионе в Лужниках
вспыхнули мощные прожекторы. Там началась игра. "Футбол...
Какой идиотизм!.." - подумалось Виктору. Он вспомнил, что надо
возвращаться домой - и помрачнел. То, что ждало его дома, было
так дико и чуждо - после всего того, что он испытал здесь -
так обыденно, что Виктору захотелось остаться тут навсегда.
Вот таким: счастливым и свободным, забывшем обо всем и обо
всех.

Виктор еще раз поглядел на зеленые волны деревьев, темнеющие
внизу в предвечерних сумерках. Затем он, внезапно решившись,
перекинул ноги через перила и с силой оттолкнулся от площадки
трамплина.

...Полет изумил его. Но широко раскинутые руки Виктора недолго
уподоблялись крыльям: удар о натянутую проволоку креплений
согнул Виктора пополам; затылок его коснулся пяток - при этом
раздался щелчок, как будто выключили тугой выключатель - и
безвольное тело, пружиной откинутое на землю, покатилось по
склону к поляне, где зимой приземлялись лыжники.

На краю поляны сидела группка молодых людей. Их магнитофон
орал об очередной любовной коллизии; пиво с воблой были уже на
исходе, а лихие челки а-ля фюрер мокро болтались, закрывая
мутные глаза.

Тело Виктора остановилось метрах в тридцати от этой компании.
Никто из молодежи не заметил его полета и последовавшего за
этим удара - и остывающий труп разделил участь потерянного
рубля.

Солнце в последний раз мягко коснулось изуродованного Виктора
и скрылось за силуэтом университета. Через несколько часов
тишина накрыла своим покрывалом опустевшие Ленинские горы - и
звезды, безучастно перемаргивающиеся в небе между собой, уже
не знали, что случилось сегодня на земле до их прихода.

* * *

Она позвонила ему неожиданно быстро.

- Ну, и как он тебе? - затая дыхание, спросил он.

- Знаешь, приезжай лучше ко мне - я тут написала кое-какие
замечания...

- Что, прямо в тексте? - удивился он. - Это же мой
единственный экземпляр!

- Ничего страшного. Приезжай скорее!

- Хорошо, жди, я сейчас... - сказал он и пошел одеваться.

...Она была единственной дочерью известного
тележурналиста-международника и поэтому - хоть в его семье и
было достаточно либеральное отношение к существующему строю (а
на дворе стоял 1984 год) - ее воспитание было все-таки
ортодоксально-коммунистическим: к примеру, у них дома пьяница
Высоцкий был возможен, а вот диссидент Галич - уже нет.

Когда он бегло просмотрел ее написанные карандашом поверх его
строк замечания, он поразился: того, что она там увидела, он
своим текстом совсем не собирался сказать... Она разглядела в
рассказе прикрытую оболочкой литературщины антисоветчину - то,
что в его понимании было нечто другое, более конкретное,
называющее вещи своими именами. Главным в ее мнении было то,
что рассказ в целом показался ей слишком мрачным; в ее глазах
это была клевета на действительность, а значит -
антисоветчина.

О красотах слога или новаторском для него стиле не было
сказано ни слова. Он не то что бы обиделся на ее разбор - да
он и не ждал от семнадцатилетней дечонки какого-то глубокого
проникновения в текст - нет, его просто напрягла та убежденная
ортодоксальность, сквозящая во всех ее замечаниях. Его -
который время от времени писал антикоммунистические стихи и,
распечатав их, раскидывал по людным местам - покоробило и
огорчило это. Ведь она ему несомненно нравилась...

- Мрачная антисоветчина, значит?.. - усмехнулся он, забирая
свой текст, - что ж, попробую последовать твоим замечаниям...

Вернувшись домой, он тут же сел за стол и, буквально следуя ее
пометам в тексте, написал другой вариант рассказа,
утрированно-просоветский. Он назвал его "Поучительная
история". А текст там был вот какой:

* * *

...Кумач, везде один только кумач. Город пламенеет от кумача,
как под закатным солнцем. Знамена, транспоранты, лозунги...
Скоро - великий праздник. Люди в предвкушении его улыбаются
таинственными улыбками, как будто украденными у Моны Лизы.

"...остановка Ленинские горы..."

Зал пронизан солнцем, и люди в лучах его суетятся, как
серебряные пылинки в воздухе. На метромосте - заметный
издалека большой транспорант: "Достойно встретим праздник
светлого Первомая!"

"Как жаль, что я никогда не был на нем... - думает Виктор,
посматривая на озаренный солнечным ореолом Большой
Лужниковский Трамплин. - А ведь оттуда, наверное, очень хорошо
наблюдать салют - лучше, чем где-либо... Пойду туда!"

Электричка. Еще одна, с противоположной стороны.

"...осторожно, двери закрываются!.. следующая станция..."

Регулярность поездов настраивает на умиротворенность и
правильность строя. Порядок, которого порой так еще не хватет,
в метро проявлялся во всем: в звуке щелкающих дверей, в
однообразных объявлениях, в форме машинста, лихо сдвинувшего
свою фуражку на аккуратно постриженный затылок.

...До Нескучного Сада шум метромоста не доходил. По его аллеям
чинно гуляли стареющие ветераны партии, чей санаторий
размещался тут же, неподалеку; детвора с гиканьем сбегала с
холмов, играя в Чапая и Александра Матросова, а небольшой
ручеек весело журчал под горбатыми, давно состарившимися
мостиками. Их вид напоминал о тех давно ушедших временах,
когда Нескучный сад был излюбленным местом гуляния московской
аристократии и дворянчиков всех мастей. Теперь здесь отдыхал
простой рабочий люд - что было бы немыслимо при
эксплуататорском царском режиме.

Листья кленов плавно раскачивались на ветвях словно перья
орлиных крыльев. Они удивленно взирали на благоустроенные и
чистые лужниковские набережные. Отсюда, с этих зеленеющих
холмов, Москва открывалась прохожим во всем великолепии своего
праздничного убранства.

Каблуки стучали по асфальту как обычно: уверенно и ритмично.
Лужи на набережной покорно расступались под подошвами новых
ботинок Виктора, сработанными умельцами на фабрике "Скороход"
из сэкономленных к празднику материалов. Виктору хотелось
немного выпить, так как от воды заметно тянуло апрельской
прохладой и сыростью. "Хорошо было бы еще и кепку надеть", -
подумалось ему. Он утер нос платком и зашагал быстрее: скоро
уже должен был начаться салют...

...Трамплин, построенный на заре его юности, снился ему по
ночам. Виктор только подходя к нему понял, что это именно он
ему снился: большой, высокий - как ракета, устремившаяся к
звездам... Его силуэт он часто видел по телевизору, когда
проходили соревнования по лыжному двоеборью на кубок стран
Содружества. Виктор всегда болел за всех его участников - так
как все они были из дружественных нам социалистических стран.
Он как-то купил открытку с изображением трамплина и повесил ее
над своей кроватью, втайне мечтая когда-нибудь побывать на
самом его верху.

Когда Виктор наконец-то оказался у подножия трамплина, у него
перехватило дыхание: до того замечательное зрелище тот собой
представлял...

...В Нескучном два голубя отталкивали друг друга от кусочка
калорийной булочки, которую кинула им пожилая женщина с
орденскими планками на старомодном жакете. Один из голубей был
сильнее другого: он, прикрыв корпусом булочку, жадно клевал
ее. Второй голубь старался лапкой откатить кусок в сторону, но
это ему никак не удавалось. Он обидчиво заурчал, расправил
крылья и взлетел на вековую липу, чтобы высмотреть себе
какую-нибудь другую добычу.

Булочка была простая, без изюма и варенья - женщина не любила
сладкого. Ей было лет семьдесят; ее седые волосы выбивались
из-под шали и раскачивались на ветру как паутинки в Бабье
лето. Глядя на нее, сразу было видно, что у этой женщины была
тяжелая жизнь. Скорее всего, она воевала... Наверное, были у
нее и сыновья, которые отдали свои жизни в разных местах
Европы от рук фашистских оккупантов... Возможно, что за ее
плечами была и изнуряющая работа по восстановлению народного
хозяйства, разрушенного немецко-фашистскими захватчиками...
Да, многое испытали ее костистые, сморщенные руки с набухшими
венами и узловатыми суставами!

Теперь она была на заслуженной пенсии. Ей бесплатно выделили
путевку в санаторий, располагавшийся на одном из холмов
Нескучного сада - и теперь она каждый день гуляла по аллеям,
кормила голубей и с мудрой улыбкой смотрела на детвору,
вспоминая своих Сашу, Володю и Митю. В такие минуты на ее
глаза наворачивались святые, понятные всему миру, слезы...

В прошлом году, на слете фронтовиков, она не нашла свою давнюю
боевую подругу, встречи с которой она ждала целых четыре года.
Позже она выяснила, что ее больше нет: прошедшей зимой подруга
умерла в больнице от старого, еще на фронте полученного,
ранения. Женщина, узнав о смерти подруги, подумала тогда о
бренности мира - и сейчас, в разгар идущего праздника, эта
мысль неожиданно пришла к ней вновь. Одиноко и невесело
встречала она Первомай...

"Лучше бы и не встречать... - подумала она, - что толку, если
я проживу еще три или четыре года? Ведь конец неизбежен. Я
умру, а эти красивые клены будут так же стоять и после меня,
как они стоят сейчас... Зачем вся эта суета? И для чего?.."

Женщине стало грустно. Но она вдруг вспомнила, что скоро будет
салют - и женщина направилась к вершине трамплина, на видовую
площадку, откуда можно было все хорошо увидеть.

...Ветер перебирал, как бы считая волосы, шевелюру на голове у
Виктора. Солнце нежно касалось последними лучами его макушки,
и из-за этого ему казалось, что его гладит по голове добрая и
ласковая мама.

Верх трамплина был чист, как операционная. Виктор стер рукавом
севшую на поручень неуместную здесь пыль и сел на него.
Картина, которая раскинулась внизу перед его глазами, была
восхитительна. Неожиданно даже для самого себя Виктор запел:
"Москва моя, любовь моя, ни с чем не повторимая..." От
наблюдаемого простора захватывало дух и хотелось парить
по-орлиному. Вид праздничной Москвы придал настроению Виктора
надлежащую этому дню торжественную приподнятость, и он с
чувством запел Гимн Советского Союза:

"Союз нерушимый сплотила навеки..."

Допев весь текст гимна до конца, Виктор посмотрел веселым
взглядом на блестящие, как новые монетки, купола церквей, на
напоминающие сигаретные пачки небоскребы Калининского
проспекта, на айсберги высотных зданий - и ему стало совсем
по-праздничному хорошо и весело.

"Кончатся праздники, - подумалось ему, - обязательно пойду в
комитет ВЛКСМ и подам заявление с просьбой принять меня в
комсомол. Чего это я так с этим затянул? Ведь это же здорово -
строить всем вместе коммунизм!.."

...Ровно в десять часов прогремел первый залп салюта. Со всех
сторон от Виктора расцвели пышные, красочные букеты
фейерверка. Немного погодя послышался отдаленный гул
артиллерийских установок. Виктор соскочил на площадку и,
подпрыгивая от овладевшего им ощущения радостного счастья,
закричал "УРА!!!"

Залп следовал за залпом - и каждый раз все великолепнее. От
грандиозности наблюдаемого зрелища Виктору нестерпимо
захотелось - здесь и сейчас! - совершить что-нибудь
соразмерное этому зрелищу.

Он залез на перила, закричал: "Вперед, за Родину!!!" - и
прыгнул навстречу новому всплеску фейерверка. Эти мгновения
были самыми счастливыми из всех, прожитых Виктором: он был
горд тем, что его стремительное падение посвящено Родине, ее
великому празднику, тому счастью, которое обуревает в эти
минуты всех жителей его страны...

До самого удара о землю с лица Виктора не сходила восторженная
улыбка.

...Эту улыбку видела пожилая женщина - та, что кормила голубей
в Нескучном саду. Она подумала, что умереть вот так, как этот
молодой человек, - под всеобщее ликование, с осознанием своей
преданности Отечеству - и есть счастливая смерть, как ни
пародоксально звучит это словосочетание.

Несколько молодых ребят, тоже заметивших прыжок Виктора,
поспешили вызвать по телефону "Скорую Помощь". На бегу их
модные стрижки бобриком трепетали под встречным ветром.

Женщина подняла маленький магнитофон с наушниками, в спешке
оставленный молодежью. Из миниатюрных наушников доносилась
знакомая музыка. Она поднесла наушники к уху и прислушалась.
Оттуда звучали торжественные слова Гимна: "Славься Отечество
наше свободное, дружбе народов надежный оплот! Партия Ленина -
сила народная - нас к торжеству Коммунизма ведет!.."

Женщина гордо подняла седую голову и подумала, не замечая
того, что произносит эти слова вслух: "Какие славные,
порядочные юноши! Наверняка это комсомольцы! Дай-то бог, чтобы
таких, как они, было побольше: с нми и умирать не страшно...
Теперь я точно уверена: все, что наметила наша родная партия,
будет выполнено!.."

И женщина неторопливо пошла к остывающему телу Виктора,
которое, скатившись по склону, лежало неподалеку от основания
трамплина. Спустившись к нему, она поцеловала его в уже
помутневшие глаза и произнесла над Виктором свое прощальное
слово. В надвинувшейся на Ленинские горы послесалютной
вечерней тишине ее слова прозвучали как клятва:

"Спи спокойно, сынок, не волнуйся! Таких молодых и на все
готовых для своей Родины много. А это значит, что и Родина
наша молода и на все готова... Да здравствует КПСС - партия
народа, чьи последние призывы к празднику, принятые на
прошедшем недавно Пленуме Политбюро, еще так живо присутствуют
во всех наших сердцах!.."

Женщина выпрямилась над Виктором, отдала ему пионерский салют,
надела магнитофонные наушники себе на голову и, слушая
доносящуюся из них торжественную музыку, направилась в сторону
своего санатория. На ходу она негромко подпевала: "В победе
бессмертных идей Коммунизма мы видим грядущее нашей страны. И
красному знамени славной Отчизны мы будем всегда беззаветно
верны..."

Салют давно закончился. Отсюда, с темных холмов, были отлично
видны алые звезды, горящие на кремлевских башнях. Горомадный,
ярко освещенный Государственный флаг гордо развевался над
Красной площадью и Мавзолеем - а под знаменитым трамплином
тихо и незаметно остывало тело Виктора, так и не успевшего
стать комсомольцем...

* * *

На следующий день он показал этот текст ей. Она скептически
оценила его старания написать нечто в ультрапропагандистском
стиле.

- Это не твой жанр, - сказала она, - уж лучше пиши про любовь,
здесь у тебя будет больше простора...

В ее словах был определенный резон...Еще он понял, что ее
воспитание не позволяет ей стебаться над существующим режимом
- и решил для себя, что он больше никогда в общении с ней не
будет пытаться развести ее на подобные скользкие темы.

Прошло несколько месяцев, в которые - так уж получилось - они
общались не так часто, как было до истории с этим рассказом. И
вот однажды, подойдя к нему в Универе, она протянула ему
несколько страниц.

- Что это? - удивленно спросил он.

- У меня появился друг, - ответила, улыбаясь, она. - Я ему
рассказывала про тебя и даже дала кое-что почитать из твоих
творений... Жаль, что ты не видел, как мы смеялись, когда
читали те твои варианты рассказа про Нескучный сад и Лениские
горы!..

- И?.. - нахмурился он. Ему было неприятно слушать, как
смеются над его работой.

- ...И мы с другом решили написать свой вариант... Конечно, мы
не так талантливы, как ты, но все же...

Последняя фраза несколько примирила его с появлением в ее
жизни какого-то "друга". Он заглянул на первую страничку и
непроизвольно углубился в чтение.

Новый вариант рассказа носил название "Трамплиниада" и имел
подзаголовок: "Страшный рассказ из цикла "Темные майские
вечера". Текст целиком состоял из компиляции двух предыдущих
вариантов с добавлением новой оригинальной концепции, в
которой заметно выделялись многочисленные медицинские термины.

- Твой дружок что - медик? - спросил он по ходу чтения.

- Да. Гинеколог. Учится в аспирантуре...

- Понятно...

(Отвлекаясь от темы, скажем, что тот акушер - то бишь,
гинеколог - вскоре стал ее мужем, от которого спустя год она
родила дочь. Спустя еще какое-то время они разошлись. Теперь,
спустя пятнадцать лет после описываемых нами событий, она
замужем за французским предпринимателем, живет на Садовом
кольце и работает на телевидении. Она стала деловой,
практичной женщиной, которую больше не интересуют маргиналы,
подобные атору...)

...Где-то на середине текста его стал разбирать утробный,
прямо-таки животный смех. Сказать по правде, он не ожидал, что
у них хоть что-то получится: слог был путанный, с множеством
ошибок в словоподчинениях и неудобочитаемыми длинными
периодами в сложнопостроенных предложениях... Все же - когда
он немного отредактировал его и сократил - текст стало можно
показывать неподготовленной литературно публике.

Вот он:

* * *

Солнце, пока всего лишь солнце. Метро наполнено гудящей
толпой: краснолицыми милиционерами и грузинами, учащимися и
студентами, пенсионерами со своими подмосковными рюкзаками,
наполнеными доверху колбасой и другими, менее заметными
предметами.

...В вагонах было жарко. Было очень потно под тяжелыми
пиджаками и кофтами. Тяжело было и юноше по имени Виктор...
Ему трудно было дышать и, наверное, именно поэтому он,
по-рыбьи раскрыв рот и по-рачьи выпучив глаза, явил на губах
пену и стремительно ударился в малый эпилептический припадок.
На очередной остановке кто-то догадался вытащить Виктора из
электрички.

...Когда люди перестали казаться ему кусками говяжьего мяса на
шампурах, а электропоезда - электронами, несущимимся туда-сюда
по линии высоковольтных передач, Виктор полностью пришел в
сознание и по извивающемуся, как большой эпилептический
припадок, трамплину, понял, что эта остановка - "Ленинские
горы".

"ОН! - ухнуло в мозгу Виктора. - Все, как на фотографии...
Наконец-то..."

Электричка... Еще одна, с противоположной стороны...

Третья... Четвертая... Пятая...

Регулярность поездов настраивает на целостность и
неприкосновенность мира.

Шестая... Седьмая...

Упорядоченность, которой всем катастрофически не хватает,
сквозит и в звуке щелкающих дверей, и в криках "ой! дверьми
сумку прижало!" или "уступи место, щенок!", и в заученных
объявлениях, что на такой-то станции переход туда-то закрыт, и
в форме машиниста, чья фуражка, одиноко и криво сидящая на
бугре затылка, упрямо не хочет стать строгой.

"Восьмая... Девятая... Десятая... Пора!" - подумал Виктор.

Он завязал шнурок на ботинке, застегнул ворот рубашки, который
расстегнулся во время припадка, когда Виктор щелкал затылком
об пол, поправил машинисту съехавшую на бок фуражку, галантно
указал проходящей мимо женщине на дырку в чулке, получил за
это пинок под зад и пощечину, взглянул на трамплин и решил:

"Я должен быть там... Там не бьют!"

Виктор плюнул в этот гудящий человеческий улей - в частности,
на очки какому-то явно аспиранту - и тронулся в путь.

...В Нескучный сад метромост не доходил. Пришлось идти
пешком... Было нелегко, потому что каблуки не щелкали, как
обычно, а вязли в асфальте, как охотничьи сапоги в болоте.
Виктор подозрительно оглядел окрестности: по аллеям чинно
гуляли нестареющие пары, детвора с гиканьем сбегала с
холмов...

"Ничего подозрительного... главное, спокойствие... главное -
быть первым... чтобы никто не опередил... может, раздеться
догола, чтобы не заметили?.." - как блики солнца в заброшенном
ручье, мелькали мысли в небольших викторовых полушариях.

...Трамплин, построенный на заре юности его отца, снился ему
по ночам. Виктор только теперь понял, что это именно он ему
снился: большое, высокое, непомерно узкое и вытянутое чудовище
- "ихтиандр" - как называл его витин отец-циклотоник во время
ночных кошмаров. Но то, что это - большой лужниковский
трамплин, Виктор знать не мог - потому что не умел читать с
детства. Да еще потому, что на карточках с видами Москвы
трамплин выглядел неуютно, а этот - был вполне уютным.
Следовательно - это был какой-то другой трамплин...

"Cogito ergo sum" ("Я мыслю, следовательно, существую"), -
тщеславно подумал Виктор.

Трамплин был уже близко. Его ржавые опоры тянули свои кости
вверх, в блеклое, сверкающее синевой, небо - в то время как
викторовы кости неудержимо тянуло вниз... У Виктора
перехватило дыхание.

...В Нескучном две вороны дрались из-за блестящего кружка.
Одна из них мозолистой лапой подгребала этот предмет под себя
и крылом, потертым от жизни, закрывала его от соперницы. Драка
была в самом разгаре. Вороны не заметили, как сзади на
мозолистых лапах к ним незаметно подкралась кошка. Все
дальнейшее произошло очень быстро, и только блестящий кружок,
криво и лукаво мигающий солнцу сквозь разлетающиеся в стороны
перья, остался немым свидетелем этой страшной сцены... Как,
впрочем, и других подобных, не менее страшных сцен. Но это был
не просто кругляш, а юбилейный рубль - да еще, как успела
разглядеть кошка - 1977 года выпуска.

Не будем судить, кто выронил этот рубль: в пьяном ли угаре был
тот человек или в интеллигентных очках (впрочем, нам кажется,
что не в пьяном угаре: так бы он выронил и все остальные
рубли... а что касется интеллигентных мальчишек, то они не
роняют рубли на ветер...) Но - не будем отвлекаться...

Этот кругляш, прошедший путь через тысячи прилавков и
спекулянтов, нашел здесь явно не последнюю гавань. Как жаль,
что он не пролежит здесь до зимы, не почувствует приятную
прохладу свежего снега (кстати, как раз именно такую чувствует
труп на поле боя), и молодая трава - если ее не затопчут -
изумрудной зеленью не обступит его... А он, так нужный всем,
вряд ли пролежит здесь так долго...

...Ветер перебирал шевелюру по волоску, как бы считая - все ли
на месте. От этого казалось - рубль превращается в трешку.
Верх трамплина был как всякий верх... Какому-то параноику
вздумалось выпить пакет молока на верхушке трамплина, и теперь
этот символ былого здоровья одиноко лежал здесь, слегка
покачиваемый ветром.

Виктор задумался, слегка покачивая головой в такт пакету.
Вдруг его охватил внезапный приступ ярости, и он пинком
кроссовки швырнул пакет с трамплина.

"Ты, грязь... падаль!.. не трожь златоглавую...
белокаменную... величавую... Все - предатели!.." - беззвучно
шептал посливевшими губами Виктор, с ненавистью глядя вслед
удаляющемуся пакету.

Внезапно он захохотал. Дико, яростно захохотал. "Купола!!!" -
кричал он, давясь от хохота. "Футбол!!!" - выдавливал из себя
он, как пасту из тюбика. "Продавщицы!!!" - оглашал его
поросячий визг все окрестности.

Так же неожиданно, как и начался, хохот прекратился. Виктор
весь как-то съежился, ушел в себя. Плечи его опустились,
безвольно обмякли. Ему хотелось летать и плакать. Затем Виктор
взял себя в руки, выпрямился, твердо подошел к краю трамплина,
отдал честь Златоглавой и четко произнес: "Я рапортую тебе,
партия! Все, что ты поручила, - сделано! Вперед, в Коммунизм!"

Все вокруг замерло... Замерла старушка, проходившая внизу в
сопровождении двух дюжих санитаров. Замерла молодежь, сидевшая
внизу на лавке. Замерла сама жизнь...

Виктор оттолкнулся от трамплина и с криком "ура!" прыгнул
вниз. Летел он недолго и безболезненно.

Никто не знает - да и не узнает, о чем Виктор думал в эти
короткие мгновенья. Может быть, о том, что внизу его ждет
юбилейный рубль? Или судейская коллегия по прыжкам с
трамплина? А, может, он вообще ни о чем не думал?..

...Раздался щелчок, какой бывает при сцеплении двух товарных
вагонов: это витин затылок налетел на детский грибок, что
стоял неподалеку внизу. Щелчок привел всех в чувство; молодежь
молча переглянулась мутными от пива глазами и, бросив
магнитофон, двинулась с пивом к трамплину...

...Летели парами, крепко взявшись за руки. Там, где зимой
приземлялись лыжники, раздавался щелчок за щелчком.

Старушка подошла к магнитофону с наушниками, оставленному в
спешке молодежью. Она надела наушники...

"Лети за ней, лети за ней!" - понеслась из них песня из
кинофильма "Синяя птица". Старушка сняла наушники и, невзирая
на возраст и вялотекущую шизофрению, быстро двинула к
трамплину. Санитары потянулись следом за ней.

В последний раз сверкнули черные лакированные туфли на солнце
- и кружевное платье старушки понеслось навстречу Виктору и
молодежи. За ней с тяжелым шумом пронеслись, как
бомбардировщики, санитары... Детвора, чинные и нечинные
парочки из Нескучного тоже потянулись к трамплину.

...К вечеру падать было почти уже некуда. Прыгали все: прыгали
в одиночку, парами, бригадами, артелями, коллективами... С
барабанным треском пролетел отряд пионеров; вслед за старшими
товарищами пронеслось несколько комплектов октябрятских
звездочек... К трамплину подъезжали свадьбы, компании из
ресторанов и кафе. Приехал даже один маленький НИИ
бюрократизма в полном составе....

А под всей этой кучей из подтяжек, туфлей, костюмов и
изувеченных тел лежал Виктор с ухмыляющимся оскалом. Он лежал,
сжимая в своей руке маленький блестящий предмет - тот, что был
настоящим виновником всего произошедшего здесь, на трамплине.

Нет, дорогой читатель, это был не рубль выпуска 1977 года...

...Сейчас в Москве тихо и спокойно. Дремлют в полуденной жаре
кабинеты НИИ психиатрии. Там разрабатывается новая докторская
диссертация под названием "Случай массового психоза на большом
лужниковском трамплине".

Не дремлет и ворочается по ночам лишь один врач-психиатр из
кащенской больницы: ведь это он, Иван Пантелеймонович
Растяпов, не подумав, дал поиграть душевнобольному Виктору
Полетаеву тот самый маленький блестящий предмет, из-за
которого и вышел весь лужниковский сыр-бор...

Благодаря этому предмету - ключу от острого психиатрического
отделения - Виктор невовремя оказался на свободе и так и не
успел стать комсомольцем...

* * *

...С тех пор, как писались все варианты этого рассказа, прошло
полтора десятка лет. Многое изменилось за это время: уже нет
страны, которая описывалась - пусть и утрированно - в
рассказе; многократно изменилась литературная мода на подобные
вещи, изменились - и сильно! - люди, когда-то населявшие
большую и могущественную страну, раскинувшую свои территории
от Балтики до Тихого океана...

Остались неизменными только главные герои этого рассказа:
Нескучный сад и Большой Лужниковский Трамплин.

1984 – 2003г.