Ромка Кактус : Габардин этой ночи

Габардин этой ночи порвало влеченьем друг к другу
Пары голых, смущенных до ужаса тел.
Я лакал Кали-Югу, познал свой предел,
Я дрочил, как хотел,
Наблюдая по кругу движенье космических тел.

Эти двое спустились с моста и открыли лазейку
В запрещённый законом и логикой мир;
Ждал их мудрый Тапир, а его спиногрызы тащили скамейку:
«Мол, в ногах правды нет, посидим, подождём
И прольёмся дождём…»

Парень вертит в руках обнажённые чресла,
Его баба лежит, занимая все кресла.
Эти двое спокойно заняли б весь мир,
Но серьёзен Тапир…
Он кидает на стол две берцовые кости:
«Ожидаются гости. Саша, где мой мундир?»

И закат поднимается робко в окне Овертона,
На лугу два бутона резвятся, читая Платона;
На спине у тритона две цистерны гудрона,
А потом на потомках взошла карцинома.

Много песен лилось, и сквозь пальцы сочились песчинки мгновений,
Не хватало любви и земных откровений.
Парень с бабой легли, словно кегли, для ебли,
Для жестоких причуд, где мужчина насильственно чужд,
А у женщины главное — трещина,
Из которой сквозит новый мир, новый год,
Где как будто всё наоборот.

Намечается битва с отрядом кастратов,
И Тапир облачился в меха сурикатов.
На проспекте гуляет задумчивый ветер,
Жаркогривой листвы дирижёр и поэт.
«Я вам шлю свой привет, —
Напевает сквозь грохот и взрывы. —
Мной открытый дарую простор!
Души моей чудесные порывы
Ещё не так полны бедой,
Какой сочатся трубы у завода.
Я, чистая абстракция, вовсю желаю петь,
Сдувая парики и шляпы!»

И тут же отступает капитан кастратов, и катапульты мастер
С велосипеда падает в кусты шиповника…
Ликуют бабы, мужики и дети
Инопланетного чиновника;
Тапир бросает, топчет злобно шпагу…
Он курит джйонт на фоне флага Чебоксар,
А за окном встаёт огромный красный комиссар
И кулаком долдонит в грудь,
Подобно дикой обезьяне из кино.
Но фильм окончен, проститутки ищут покурить.
Кругом говно. В последний путь пустился маленький пикап.
Раздавлен грустью таракан, и два пустых бокала
Осваивает плесень. Мир чудесен без прикрас,
Открой единственный свой глаз, проссы матрас,
Познай эсктаз для равнодушных, подлых и безликих масс.

Целует парень женские уста, но неспроста
Ждёт его у подъезда железная невеста…
«Папаша, мчи меня на небеса,
Я проведу там internet и газ,
И после честных выборов
Мы избавимся от этих крылатых пидоров...
А, впрочем, мне какой резон? Я вижу сон…
Сквозь топологию кошмара рвётся батальон,
Вот взят каньон. Бульоном промывает рану
Бывший почтальон. Кругом оторванные уши и лапша,
Кружат стервятники… Сквозняк полощет ватники,
Все винтики да бантики закручены по самое нельзя…
Как славно! Белый конь за чёрного ферзя…»

Но не вечен тот сон, открываются почки рассвета.
«Вся планета наш дом, так чего же мы ждём!» —
Прокричал петухом один гном…
Мы нашли его тапки с превеликим трудом,
За три тысячи миль, где танцует кадриль сам Энлиль…

«Гномы, демоны, волки и змеи
На задворках иных, небывалых небес —
Кто пророс сквозь асфальт и цемент,
Тот полюбит свой лес
И обязательно, обязательно воскреснет в следующей части!»

Парень и его баба возвращаются из складок мира. Ошмётками гнома баба подвела глаза, чтоб напугать продавщицу мяса на рынке и утащить трофейный вегетарианский окорок, который, если верить слухам, лечит все болезни, разговаривает с котятами, умеет превращаться в меч или жёлтый катафалк по желанию, мечтает сняться в аниме, имеет полосатые в сине-красную полоску носки длиной тридцать футов, порой переезжает в Тутаев или может быть увиден в бинокль народа, как писал Берроуз; маленький шаловливый вегетарианский окорок, который мирно лежит себе на столе в промасленной обёртке, пока совершается убийство, и нож со скрипом вонзается в живот, тугой от съеденного мармелада. Но продавщица мяса издаёт призывный рык, и тотчас куски вырезки и кости поднимаются с прилавка, чтоб, приводимые в движенье непостижимой силой природного магнетизма, сняться в трёхстах девяносто восьми эпизодах кулинарного порно, три из которых будут отмечены особыми наградами тайного общества гурманов, дарами скверны, так сказать. Обещания весны, за которые пришлось бы заплатить зимой, извлечены и упакованы — вот так: безлико, анонимно, в страдательном залоге, словно никого уже нет, а ноги всё ходят.