Белая ворона : Красная печать для Любушки

-Любушкаааа.... А Любушкаааа. Выгляни, солнце. Дело есть.

Любушка слышала, что ее зовет соседка снизу, но выглянуть не могла. Просто, хоть убей, не могла заставить себя выставить эту бледную физиономию с заплаканными глазами на Божий свет. Да ещё в этой шапке. На улице жарища под тридцать, шапка будет выглядеть не просто чуднО. Уродски. Можно было, конечно, надеть косынку, но она не скрывала безжалостно выбритую мужем полосу - ото лба к затылку. Тем более, на таких ярких чёрных волосах, как у Любы.

Поэтому она затаилась, как вспугнутая мышь, за занавеской понимая, что соседка её видела. Да и привыкла та, что Любушка выскакивает всегда на её зов помочь донести сумки. Обидится, наверное. Стыдно. "Но" , - звенело в голове у Любушки, - "Просто вот НЕ МОГУ " . Потом ведь весь двор будет обсуждать эту её шапку. Опять, скажут, Михаил Игнатьич жену учил. Затейник .

Муж Любушки, действительно, наказывать жену обожал. Делал он это с энтузиазмом, разнообразно, затейливо и никогда не повторялся. Нет! Он Любу не бил. Это была его принципиальная позиция, поднимать руку на слабую женщину - как же можно... Ни в коей мере. Как истинный джентльмен он применял другие способы - он её позорил. Ну, например, как вчера - бритвой аккуратно выбрил дорожку через всю шикарную Любушкину копну. А месяц назад он выкрасил ей нос хной с басмой, да в такой концентрации, что кожа приобрела фиолетовый оттенок, и Любушка никак не могла отмыться. Терла и мылом и содой, перекисью пыталась, дотерлась до волдырей, так и поехала к старенькому отцу через весь город - с черно-красно-фиолетовым носом в лопнувших пятнах. Хорошо, отец плохо видит и ничего не понял.. А то бы...

А ещё было, что Михаил Игнатьевич написал ей на щеке нехорошее слово. Он сказал, что это её точная характеристика, типа клейма, и обижаться совершенно не на что. Тогда Любушка выкрутилась - каждый раз совала в сумку косынку и повязку, перевязывала щеку на лестничной клетке, и всем говорила, что у неё флюс. Вроде верили. Но некоторые посмеивались и крутили пальцем у виска. Люба сама как-то раз видела это. В отражении витринного стекла.

-Люба, я ведь надеялась, что ты поможешь, воды минеральной взяла побольше. Как же мне теперь подняться, не ожидала от тебя.

Соседка продолжала кричать, чуть не плакала, и Любушка не выдержала. Стащила шапку, повязала голову косынкой, как делают бабки в деревнях - с прикрытым лбом, натянула старенький плащ прямо поверх халата и выскочила на двор.

-Что? Опять? За что он снова-то?

Любушка вывернулась из соседкиных рук, схватила сумки и побежала по лестнице их пятиэтажки вверх, как будто за ней гнались собаки. Вся в поту поставила сумки у соседкиной двери, шмыгнула к себе, захлопнула дверь и заревела в голос. Как же ей было обидно, Господи. Как же больно...

Любушка вышла за Михаила Игнатьевича в восемнадцать. Но это так, официально, взял он её к себе жить, как ей только исполнилось шестнадцать. Мама умерла, отец ослеп от горя, как жить дальше - было неясно, вот сорокалетний небедный мужичок и подобрал девочку. Любушку тогда трудно было не заметить. Тоненькая, высокая, в талии узкая, как оса, с кучерявой копной почти чёрных волос до плеч и огромными карими глазищами, Любушка приковывала к себе сотни мужских глаз, а вот поверила только Мише. Это он тогда был Мишей, правда. Ласковым и внимательным, добрым и любящим. Но быстро изменился. Любушка даже не заметила как. В один прекрасный день он вдруг крепко взял её за локоть, насильно усадил напротив и заявил.

-Всё. Хватит. Будем лепить из тебя женщину. Жену. Настоящую. Поиграли, довольно. С завтрашнего дня будешь называть меня по имени и отчеству. И чтоб я не видел этот кошачий лазарет в своём доме.

Вот в этом и была вина Любушки и её беда. Она была жалостливой. Не было пострадавшего пса в округе, раненой кошки, замерзшей птицы, другой какой живности, которую бы Люба не спасала. Выхаживая животных на свой страх и риск (Михаил Игнатьевич аж беленел при известии, что Любушка очередного птенца подобрала) она сначала наивно рассказывала об этом мужу, а потом начала прятаться. Потому что муж это настрого запретил. Настрого. Носить еду из дома или, что вообще неприемлемо, таскать в дом этих вонючих тварей было запрещено раз и навсегда. И тогда Люба начала делать это втайне.

А Михаил Игнатьевич начал её выслеживать. А потом наказывать непослушную жену. Надо же было выгонять из дурочки ребёнка. Иначе, как с ней потом своих детей делать?

Но животные были не самым страшным преступлением Любушки. Хуже было, что она жалела и людей. Поэтому неподалёку от их дома всегда можно было встретить бомжа Петруху, бывшего интеллигента, спившуюся Лидку из соседнего дома и кривозубую старуху из первого подъезда. Любушка всем протягивала руку помощи, то суп сварит, вынесет, то котлеты вчерашние (муж вчерашнего не ел), то одежку какую-никакую. Ей всех их, несчастных, повздоривших с судьбой, было жалко до слез. Вот это Михаил Игнатьевич не переваривал особенно. Вот за это он её и наказывал.

Самое страшное наказание Любушка перенесла в прошлом году. Тогда она отдала молодому усатому цыгану, за спиной которого пряталась беременная цыганка, пару тысяч из оставленных мужем на хозяйство. Сама не знала, как это вышло, заколдовали, не иначе. Прямо вот бес попутал. На утро муж принес театральные усы для гримирования актёров, приклеил их Любушке на верхнюю губу и заставил так пойти за хлебом. Дворовые мальчишки улюлюкали, Любушка давилась слезами, но шла. Она боялась перечить мужу, брось он её, кто будет кормить слепого отца? То-то. Люба работать не умела...

Любушка понимала и не осуждала мужа. А как же ему ещё воспитывать глупую женщину, коль она такая упрямая и глупая. Хорошо, хоть не бьёт. Уж в одном этом Любе повезло, другие вон, чуть что - и в морду. А то и убивают, мало ли. Нет, Михаил Игнатьевич не из тех. За ним, как за каменной стеной...

Правда, в последнее время, что - то внутри Любушки сломалось. В её душе, ласковой, доброй, светлой и тёплой, как солнышко появилась какая-то чернота. Так бывает, когда в чисто намытый плафон набьются мухи - на ярком свету видны чёрные точки. Люба гнала от себя эти мысли, стыдила себя, но они не уходили. И количество чёрных мух с каждым мужниным наказанием росло.

...

Сегодня Михаил Игнатьевич прибежал с работы возбужденный, радостный, даже весёлый. Быстро похлебав щей, почти не притронувшись ко второму, он позвал Любушку и, приказав ей сесть рядом, вывалил на стол штук десять резиновых штампов.

-Глянь. Теперь все станет намного проще. Это печати. Это...

Он достал из сумки бутыль с ярко красной жидкостью.

-Это несмываемая краска. Вернее, она смывается, но специальным растворителем, я буду смывать сам, когда ты осознаешь свою ошибку. Бери, гляди.

Любушка взяла одну печать. "Дура", - было написано на ней, на другой "Транжира". Люба перебирала печати с надписями одна обиднее другой, потом добралась до последней, на которой было написано прямо совсем неприличное слово. Мухи в плафоне Любушки замельтешили чёрным роем и она даже оглохла от их жужжания...

-Сделаешь глупость или гадость, получишь печать на лоб. Будешь ходить, пока я не смою. Все. Иди спать.

...

Отец спал, тихонько, как маленький. Любушка проверила все ли в порядке, разогрела обед, вымыла посуду и, боясь даже вздохнуть, прокралась в кладовку. Она с детства знала, где папа - химик хранит свою коллекцию ядов, сколько раз он, рассказывал ей, тогда ещё счастливой маленькой девочке, любимице, умнице историю каждой ампулы, истории герцогинь, королей и монахинь. Тогда она гладила пальчиком холодное стекло и у неё замирало сердечко от ужаса - вот они капельки смерти. Папа закрывал чемоданчик, гладил Любушку по головке и улыбался :"Учёной будешь. Не хуже меня"...

Михаил Игнатьевич удивился, обычно миндальный кофе не был их привычным напитком, но целую чашку выпил, закусив солоноватым сырным печеньем. И когда он, грузно свалившись под стол, замер Любушка смачно припечатала его лоб той самой, последней неприличной печатью. Пошевелила губами, пару раз прочитав надпись. И, не спеша, никуда не торопясь вышла на улицу и пошла куда глаза глядят, подставив свежему ветерку уродливо выбритый лоб.