евгений борзенков : Самадхи style

Тибет - он не только тибе.

Мы встретили его на пути к Кайласу. Табун усталых паломников пылил по дороге, но этот странник держался особняком, верхом на облезлом ишаке. Нелегко было угадать в постаревшем, осунувшемся хиппи прежнего белокурого романтика, но он все еще был узнаваем, хотя и сильно сдал. То бормотал что-то, с концами уйдя в себя, то принимался энергично пинать животное в брюхо сбитыми каблуками, или спрыгивал и отвешивал ему пинков, - даже в толпе таких же алчущих просветления обломков этот харизматичный очкарик был виден за километр. Когда мы поравнялись и некоторое время шли рядом, слышали его речь, обращенную куда-то в горы, в небо, он с застоялой тоской сыпал словами под ноги, будто теряя их тяжесть ему становилось легче нести своего ишака между ног.
- ... я говорил, я все знал, я чуял..Саахов....сука... – На полуслове отключался, роняя голову, и тогда ишак притормаживал, стараясь ступать тише, чтобы не потерять своего полоумного мучителя.
Как-то он поднял лицо и сразу заговорил, устремив к нам воспаленный взгляд:
- А помните тот последний кадр? Ну, тот, когда подъехал автобус? Что, так ничего и не поняли? Ног же нет, даже ишака... Эх, вы. Эта сволочь похитила нас. Он сбежал прямо из зала суда и угнал автобус. Все осталось за кадром, но комедия кончилась. Началась драма, но кому это интересно, правда? Он увез нас в дальний аул, в горы, к своей матери. А она...а там...ведьма.
Дальше нес околесицу, мешая в кучу небо и звезды, ритуалы черного кавказского вуду, рок-н-ролл, битлс, гавно и Ивана Грозного. Мы молча пожимали плечами, кутаясь каждый в себя, и на привалах старались не замечать, как он лебезил перед ишаком, что-то тихо пел ему в развесистые уши, грел его копыта в ладонях. Мы помнили, да, Delirium tremens, но разреженный горный воздух и с нами играл свои шутки – перед глазами то и дело мелькали марширующие в пропасть многоэтажки, на почти отвесных скалах соображали на троих красноносые йоги в мокрых от пота простынях, - они гоняли по кругу бутылку «Столичной» из горла, тут же суровые бабы в тулупах и валенках предлагали подешевке на выбор грубый тибетский минет, дубовые веники или пирожки с горохом, - мы плыли в облаках сквозь морок и нирвану, все эти вещи тут воспринимались как должное, ведь до рая подать рукой. Нерукотворная пирамида нависала над нами, гоняя эхо наших мыслей по небу, читая нас насквозь, питаясь нашим прошлым, настоящим, будущим – все что имело ценность там, внизу, здесь просто шуршало под ногами битым гравием.

Шурик иногда отбегал в сторону, чтобы нарвать охапку утомленных одиночеством эдельвейсов. Он преподносил их ишаку, но тот воротил седое рыло, и тогда, вне себя, Шурик раздирал ему пасть и натаптывал туда ворох альпийской травы. Ишак икал, гавкал, пукал, кричал белугой, задыхался, а Шурик, опомнившись и рыдая, рвал на себе волосы, падал на колени, просил прощения, тот нехотя прощал, потом они обнимались, - ишак неумелыми копытами нежно елозил его по затылку, спине, Шурик целовал его в раздолбанные кариесом, желтые зубы, десна, судорожно ласкал его укромные, плешивые, почти потерявшие волос, места.
У невольных зрителей высокогорной мелодрамы разрывались сердца, плакали все. Знающие дервиши списывали подобные сцены на кислородное голодание. Мол, тут и не такое бывает. Потом он смущенно прыгал ишаку на спину, и, будто коря себя за минутную слабость, остервенело погонял, все пиная и пиная бедолагу каблучищами под дых. Ишак стонал и пыхтел, понуро волоча уши по земле.
Дорога все не кончалась, день сменял ночь, ночь тянула до последнего, сдаваясь лишь на пару часов.
- В этот раз срок истекает, - с нами Шурик иногда бывал откровенен, - если мы проведем эту новогоднюю ночь у подножия горы, все восстановится. Она вернется. Заклятие не бесконечно. Да вы и сами знаете.
Мы и сами знали. Потому и шли. Потому и видели в толпе знакомых, друзей. Мелькали лица тех, кто уже, и тех кто еще не совсем. Тут не светило солнце. Его заменял Кайлас, горные хребты, воображение. Верхний и нижний миры замыкались именно здесь. Временами мы шли просто по облакам и уже не удивлялись, цепляя пятками чьи-то отшлифованные лысины. Тут не было удивления, особых чувств – мы были, надо идти, вот и все, что нужно было знать и чувствовать там и тогда.
Тибет не звал нас, но всегда знал, что мы придем.
Порой на привалах затухающие блики костра обнажали причудливые игры теней в его палатке. Одна тень похабной середкой нутра бомбила другую под хвост, пытаясь что-то втолковать, образумить, у той ритмично подрагивали уши, и только жалобное «и-аа! И-ааа!» говорило о том, что в их сновидении участвуем и мы – моя спутница пинала меня в бок, я смущенно отводил глаза.

Труден путь просветления, а светлым лишний свет всегда в тягость.

Долго ли, коротко ли.

Когда мы еле волоча ноги наконец завершили вокруг горы третий круг, на носу уже была новогодняя ночь. Оставалось время лишь разбить палатку, отдышаться, наколоть кусками шампанское, ровно в двенадцать молча покидать его в рот, разгрызть и тут же провалиться в бездонную яму сна.

Скупое заоблачное утро расщедрилось на пару лучей, чтобы слегка окропить видимым смыслом стойбище разноцветных, занесенных пургой палаток. В них в меру скудных сил грели друг друга, мучились сном и в ужасе оттягивали миг расплаты за этот безумный вояж - мечтатели, романтики, психи всех мастей – соискатели зыбкого новогоднего чуда.
Только одна палатка оказалась пуста.На смятом спальном мешке лежали изношенные «казаки» Шурика, его потрепанный бонг, скудный скарб, бусы ишака, без старания вытесанные из кругляшек опиумного мака, кнут и еще пара мелочей.
Их не было нигде. Их никто не искал. Все всё поняли правильно – кто-то завидовал, кто-то радовался за просветленных, что сумели поставить точку и вернуться домой.
Кайлас молча, без улыбки, с внимательным равнодушием наблюдал за нами.

Пора была возвращаться. Доев шампанское, мы сняли шапки чтобы почтить минутой молчания память этих двоих, кто наконец достиг конца своего пути.
Прежде чем тронуться в обратный путь, я вернулся к памятному камню и чуть пониже нашей надписи «Женя и Надя плюс», доцарапал ножом:

«Саша и Нина были здесь».