Лев Рыжков : ПОЭЗИЯ (полная версия)

Необходимое предуведомление

Прежде, чем вы, золотые мои, начнёте все это читать, расскажу, что перед вами.

Во-первых, текст является результатом эксперимента. Во-вторых, на бумаге он не издавался, но частично экранизирован.

Объясняю, как так получилось. В 2015 году я начал писать большой рассказ «Поэзия». Потом, разросшись, он мне надоел. Дальше я что сделал? Прикрутил к этой самой «Поэзии» концовку другого (вообще старого) рассказа «Провинция». Получился сценарий художественного фильма «Москвы не бывает», который каким-то чудом обрел воплощение на экране.

Какое-то время спустя я зачем-то рылся в старье, и нашёл начало той самой «Поэзии», и понял, что это какой-то позор. Вот так взять и оборвать повествование, да ещё на самом интересном месте! Не, подумал я, в вечность с таким багажом не то, что не пустят, а пинком выпнут. И что же делать? Прикручивать концовку из другого рассказа, как в фильме – тоже не вариант.

Подумав, я решил сделать этому рассказу другую концовку. Совсем не такую, как в фильме. Но не менее мозгоразрушающую. В какой-то момент плечо раззуделось, рука размахалась. Получился даже не рассказ, а большая повесть. Или, может, даже маленький роман.

В общем, первые несколько глав вполне можно увидеть, что называется, в аочую, на экране монитора, посредством несложных манипуляций с видеохостингами. Но с какого-то момента (не очень далёкого от начала) события идут уже совсем по другому сценарию.


1. Таинственные дрыщи

Первый шаг в мир поэзии Лёха совершил туманным апрельским днём.
Лёха вместе с Митютей ставили окно на втором этаже центровой хрущёвки на Тельмана. В руках у Лёхи бесновался перфоратор.

Квартира была убитая. Выцветшие бумажные обои в бурый цветочек, исписанные номерами телефонов, названиями лекарств, еще какой-то стариковской дребеденью. В центре комнаты, где работали Лёха с Митютей, мешал ходить вонючий матрас, в который явно не единожды мочился вовсе не младенец. На полу валялись книги. Старые, советские, неинтересные. Бумажки какие-то, тетрадки. Альбомы с фотографиями.

В хату въезжал Толяныч – известный в городе человек. Один из его строительных королей. Дела Толяныча были грязны, как эти стариковские обои. У Лёхи было одно желание – держаться от всего этого подальше. Он не хотел знать ни то, как досталась Толянычу эта квартира, ни от чего умер хозяин (тут, что хочешь, могло быть). Лёху пригласили, Лёха окна поставил. Точка. Остальное не его ума дело. Заказ от Толяныча был ко времени. Наёбывать заказчик вроде бы не горел желанием.

- Не наебёт! – лучился оптимизмом Митютя. – Что ему наши копейки?

Ну, хотелось бы верить.
Лёха не знал, что добавляли в раствор советские строители хрущёвок, но пылевая крошка от того бетона всегда была особенно злоебучая. Работать приходилось зажмурившись, в который раз пеняя себе за отсутствие очков.

Лёха выключил перфоратор, снял рукавицу и принялся тереть глаз.

- И чо замер? – включил матюгальник Толяныч. Он, понятно, был здесь. Контролировал.
- Да в глаз хуйня всякая летит, - Лёха ловил себя на том, что оправдывается.
- Это бывает, - Толяныч не стал усугублять конфликт. Значит, заплатит.

Толяныч сидел, потел на стариковском облезлом диване. «Глубокие котлованы хозяйственных морщин складывались в иероглиф брезгливости», - скажет позднее Лёха.
Но, впрочем, насколько Лёха Толяныча знал, сейчас тот должен сказать какую-нибудь гадость. Не может не сказать.

И точно:
- Да ты что с глазами, что без – одинаковый долбоёб. Вот это вот куда ты нахуярил? Вот это так, по-твоему, крепление встанет?

Когда Толяныч баллотировался в депутаты местного совета, слоган ему придумали: «До всего есть дело!» Тут не соврали, конечно. Если б ещё соображал при этом…

- Так пеной его, Толяныч! – жизнерадостничал Митютя. Он был совсем на мели, и не бухал уже четыре дня. Рожей порозовел, окреп, страдал от этого. Сегодня – предвкушал угар.
- Вы мне наворочаете тут, блядь, деятели, - говоря это, Толяныч, впрочем, был добродушен.
- Перекур, - сказал Лёха. – Пошли, Митютя.
В глазу зудело серьёзно. Надо было проморгаться, что ли.
- Здесь курите, - разрешил Толяныч. – И так тут смердит, блядь, пролежнями.
Закурили. Стали во двор смотреть.
- Так-то и не скажешь, что центряковый двор, - делился впечатлениями Митютя.

Двор как двор. Вон помойка, рядом собаки. Гаражи, как надо – с переходом в площадку детскую. Бабки, алкаши, молодняк под грибочком детским.
Громыхая, во двор вползал мусоровоз.

- Вон, Толяныч, чучмеки твои приехали, - Митютя ловок был подсуетиться.
- Да слышу, - Толяныч тоже был красава. Даже не почесался, чтобы встать. – Они же тупые. Сами не найдут. Слышь, Лёхан, метнись, приведи их.

Может быть, это было неправильно, но Лёхе сейчас вовсе не хотелось «метаться». Тоже, блин, нашёл метальщика.

- Ты давай быстрее, - понукал Толяныч.
- А ты мне сколько заплатишь за то, чтобы метаться? – Чтоб такое говорить Толянычу, надо было собраться с духом. Но сейчас с первого раза получилось.
- Чего ты там булькаешь?
- Того, - Нарываться так нарываться. – Мое дело пакеты ставить, а не чучмеками твоими командовать.
- Лёхан цену себе знает, даже пукать даром не станет, - поспешил с шуточкой Митютя.
- Пиздите много, курите, - резюмировал Толяныч. – Не работаете ни хуя. Крутые, блять. Ладно, сам приведу. От вас, аристократии, разве дождёшься.

Толяныч встал в облаке пыли, погромыхал по коридору, распинывая бумажки.

***

- Ты ебанулся - так с Толянычем разговаривать? – Митютя набросился на Лёху, стоило заказчику выйти.
- Я из-за него пострадал может, - Весь кураж как сквозняком сдуло, Лёха опять оправдывался.
- Это ты из-за ебанизма своего пострадал, что без очков работаешь.
- Ну, сходи, пошустри ему.
- Не меня же просили.
- А то б побежал?
- Попизди тут.

Кажется, наконец-то, удалось проморгаться. Слёзная завеса в глазу исчезла. Проявился Толяныч, который уже спустился во двор и матюгал теперь чучмеков.

Жизнь казалась Лёхе раз и навсегда определенной. Молодой установщик стеклопакетов знал дальнейшее её течение. Сюрпризов не предвиделось. Зато много труда и скромные семейные радости – это к гадалке не ходи. Хотя у всех такая жизнь, чего там.

Лёха еще не знал, что прямо сейчас произойдет событие, которое взорвёт предопределенность его судьбы и, по большому счету, направит её в другое, совершенно невообразимое, русло.

Событие начало происходить, когда к Толянычу и чучмекам приблизилась очень странная компания. Правильнее даже сказать – невозможная в данном городе компашка.

Во главе этой группы людей шла тётя лет пятидесяти, немолодая, в общем. Она была бы похожа на учителку, если бы не зелёные волосы.

- Жаба, гля! – комментировал Митютя.

«Жабу» сопровождали два дрыща с очень решительными лицами. Один был в плаще и длинноволосый. Второй казался неимоверно тощим, на костлявой голове колыхалась беретка. Словно на череп из кабинета биологии натянули беретку эту.

- Скелет, я ебу, - комментировал Митютя. – Чо они к Толянычу привязались-то?
- Мама родная за Толяныча так не переживает, как ты, - съязвил Леха.

Во дворе определённо происходило что-то сверхъестественное. Зеленоволосая наседала на Толяныча и, казалось, хотела толкнуть его своими сисяндрами, размер которых уже вовсю комментировал Митютя.

- Вы не имеете права! – выговаривала зелёная Толянычу. – Это мемориальный объект. Мы ставим вопрос о создании музея!
- Эта помойка – музей? – удивился Митютя.

Лёха тоже удивился, хотя и не вслух.

Толяныч отодвинул тетку – он умел это делать. Зеленоволосая покачнулась. Но тут ей на помощь решительно шагнули дрыщи. Подхватили тётку, цыплячьи грудки выпятили вперед. Один Толяныч был их обоих шире.

Зашевелились Коча и Ряпа – быки Толянычевы. Они в джипе сидели. Вышли, стали разминаться, демонстрировать бойцовые навыки ненавязчиво. Обычно этого хватало.
Но не сейчас. Дрыщи не дрогнули. Даже не попятились.

А тетка достала из сумочки какую-то бумажку. «Из департамента культуры», - донеслось до развороченного окна второго этажа.

И случилось невероятное – Толяныч попятился.
Сам Толяныч, да.

Он пытался схватить бумажку, но тётка быстро убрала ее в сумку. В обыденной жизни Толяныч, конечно, навалял бы наглой бабе оплеух. Но тут обозначилось ещё одно действующее лицо этой прелюбопытной сцены.

До его появления Лёха наблюдал возню во дворе более-менее безучастно. Но когда появилась девчонка с фотоаппаратом, что-то в глубине естества вдруг дрогнуло. Как напишет Лёха впоследствии: «Палец судьбы разминался на струнах души, теребя их предчувствиями».

Девчонка была маленькая, а вот фотоаппарат – как раз большой. Совершенно не в Лёхином вкусе девчонка. Мелкая, тощая, в пальтишке и джинсиках. Чёрно-рыжие волосы отчётливо кучерявились и были без хитростей расчесаны на две стороны.

- Баба в брюках – не баба, - рассуждал как-то под пивас Митютя. – Вот назначено тебе в юбке весь век свой ходить, так и будь добра.
- И мужикам приятней глаза греть-то, - поддержал его тогда Лёха.

А сейчас он смотрел на эту девчонку. В джинсиках. «Таран ее женственности сокрушил мозоли моей души», - признается Лёха много позже.

Но сейчас он смотрел, как девчонка направляется к Толянычу. Как она нацеливает на него объектив, как ствол. Шаг вперёд – щёлк! Вспышка. Шаг – вспышка!

С королем стройплощадок такие шутки были плохи. Но сейчас эта хрупенькая, маленькая девочка, шутя уделывала всесильного подрядчика.

Случилось невероятное. Большой человек повернулся спиной и почти что побежал. Лёха вообще не догадывался, что Толяныч так может.

А всесильный босс, прямо на глазах Лёхи, Митюти, чучмеков, охраны, дворовых пенсионеров, собак, молодняка под грибочком – отступал самым непочётным образом.
От кого, если разобраться? От дрыщей, от девочки и от тетёньки с зелёными волосами.

- Мир сошел с ума, - констатировал Лёха, выщёлкивая во двор окурок.

Полёт этого несчастного окурка сигареты «Бонд», докуренной почти до фильтра, тоже получился непростым. Если бы дрыщи с девочками бежали от Толяныча, то мир был бы в порядке. Но происходило ровно обратное. Потому и маленький окурок оказался подхвачен незримою рукою фатальных обстоятельств и направлен прямо в щёку Толяныча. Чуть выше бородавки, чуть правее носогубной впадины.

Случилось то, что называется незнакомым пока Лёхе словом «апофеоз». Толяныч на секунду потерял равновесие, покачнулся всею тушею. Девочка подняла над головой большой палец.

- Суперкадр! – услышал Лёха. И ничего не понял.
Дальнейшего он не видел. Его немедленно оттолкнул от окна Митютя.
- Ты ебанулся? – шипел Митютя. – Мало ты сегодня накосячил?
Митютя был прав, конечно же.
- Скройся, не отсвечивай!

И Лёха подчинился. Он присел под развороченный подоконник. И ему было странно. Девчонка в джинсиках – не боится, дрыщи – не боятся. А ему, Лёхе, страшно. Что это? Почему?

- Блядь, попали! – бормотал Митютя. – Быки сюда идут.

Время замедлилось. Стало как кисель. За секунду Леха продумал, наверное, сто разных мыслей. Он пытался понять – стоит ли съёбывать от быков? И куда, если они снизу поднимаются? Наверх? Ну, можно. А там, если повезёт, и люк окажется открыт, можно теоретически через крышу свалить. А если не повезёт, то жопа. И вообще – может, лучше в квартире оборону занять и здесь при помощи инструментов от Кочи с Ряпой отбиваться? Но даже если они отобьются, жизнь Лёхи превратится в ад. Быки его найдут. Матушка нервничать будет. Ксюха не поймет. Нет. Лучше уж сразу по морде получить. Безропотно. Мужик ты или кто? Пусть, ладно, по ёбычу надают, пусть. Лишь бы успоко…

- А нет, смотри, - донеслось от окна, у которого шпионил Митютя, умудряясь оставаться неприметным. – Толяныч на джипаке уехал. А Коча с Ряпой подъезд охраняют.

Конечно, Лёха испытал облегчение. Не будут, наверное, бить. Но почему-то от этого облегчения было стыдно – будто в штаны навалял, хотя и легче стало, да.

Из окна открывалась причудливая картина. Коча и Ряпа – два быка, одного упоминания о которых было достаточно, чтобы любой человек в этом городе потерял и сон, и покой – стояли спинами к подъезду, а крохотная девчонка – щёлк! Щёлк! Щёлк! – фотографировала их. Коча, конечно, морщил затылок. Но и только.

А дрыщи с зеленоволосой тёткой – стояли перед помойкой. Гордые. Один из них, который скелет в беретике, сделал пальцы буквой «V». Девчонка и их фотографировала. Дрыщи приосанились. Они казались теперь вовсе не такими сутулыми и стрёмными.

А девчонка делала что-то немыслимое. Она совершенно спокойно повернулась спиной к Коче и Ряпе (хотя весь город знал, что лучше этого не делать), толкнула одного из них худосочной своей попой.

А быки – ничего не сделали! Ничего!
То, что происходило во дворе, нарушало все законы природы.

В эти секунды Лёха понял, что влюбился. Что делать с этим чувством он не знал. Равно, как и не имел понятия о том, как хотя бы познакомиться с объектом внезапной своей любви.

- Блядь, не заплатят теперь, - сокрушался Митютя. – Я хуйзна – продолжать, не?
Лёхе в этот момент было абсолютно всё равно.



2. Прикосновение к прекрасному

Прописан Лёха был у матушки, в общаге. Но туда он заходил только сетку поменять. Её он натягивал над матушкиной кроватью, потому что с потолка часто сыпалась штукатурка. Иногда здоровенными кусками. Поэтому Леха и приладил сеть из рыболовного магазина.
Но сам в общаге не жил. Поселился у Ксюхи.

У той была двушка на Кировке. И район хороший – почти самый центр, если через пустыри продраться, то сразу на гипермаркет «Спар» выйдешь.

Ксюхе хата досталась от мужа, с которым она не то развелась, не то непонятно что. Муж мутил какие-то темные делишки вроде как по перевозкам. Ксюха его не любила, но всё время ставила мутного супруга Лёхе в пример.

– Вот он деньги умеет зарабатывать. А ты?

Иногда муж вдруг заявлялся по месту прописки, и тогда Лёха отправлялся ночевать к матушке. Та Ксюху не любила, стыдила Лёху, что приймаком у бляди живет, а своей головы нету, чтоб квартиру купить. Взял бы ипотеку давно, только ты, сыночек, даже если возьмешь, то блядищу свою туда поселишь, не мать родную.

Ксюха тоже сверила Лёхе мозг покупкой квартиры. Вообще, Лёхина любовь была сильно старше своего приживала. У неё была дочь четырнадцати лет, которая Леху презирала и сидела всё время у себя в комнате с подружками – такими же дурами – хихикала и шушукалась.

Когда Лёха гулял с Ксюхой, он незаметно старался делать вид, что я, мол, не с нею. Она была толстая. И на верхней губе у Ксюхи росли усики. Целоваться с ней на первых порах было странно, а потом Леха перестал обращать внимание.

Ксюха работала в котельной – сутки через трое. Сутки она сидела одна, в каморочке среди труб, и наблюдала за стрелкой прибора. Возвращалась злая, потом спала по шестнадцать часов.

Когда Ксюха была на работе, за Лёхой шпионила дочка и докладывала мамаше о каждом его шаге. «Иногда я чувствовал себя стрелкой среди труб котельной», впоследствии вспоминал наш герой.

Но в целом жизнь была не самая плохая, временами даже комфортная. Многие, если разобраться, живут с куда большими проблемами.

***

– Пипздык, – сказала Ксюха, слушая рассказ Лёхи о событиях ушедшего дня.

Они лежали на диване. Блямкал что-то телевизор. Ксюха грызла яблоки, опершись на локоть одной руки, и смотрела на Лёху, вполне определенно гадая: начинать скандал или пока не стоит?

Решила перейти к главному:
– Толяныч тебе заплатил?
– Да ты послушай, что дальше-то было. Митютя-то стахановец у нас, рвётся поработать за спасибо…
– И больше, чем кое-кто получает, – уточнила Ксюха.
– А я чо – дурной за так пахать, на непонятках? Распоряжений-то нет дальше окно ставить. Ну, я Митюте-то и говорю…
– Говорит он, ага.
– Короче, пошел я на разведку, во двор. Вот интересно мне стало, что это за дрыщи такие…
– Ты бы лучше так вот интересовался, где денег заработать. За дрыщами он пошел… Тебе сколько лет, Лёша?

О многом Лёха умалчивал. Например, о своем страхе, когда по лестнице спускался. А вдруг Коча и Ряпа по его душу стоят? А вдруг? Бред, конечно, но действительно ведь сцыкотно было.

В других обстоятельствах Лёха отсиделся бы себе, никуда не высовываясь. «Но в тот момент все нутро моё голодной личинкой выгрызало любопытство», – напишет он в позднейших мемуарах.

– Ну, и выхожу. А Коча с Ряпой спрашивают меня такие: «Куда пошёл?» Говорю: «Куда-куда, вас, типа, забыл спросить».

На самом деле, диалог этот был выдуман Лёхой от первой до последней фразы.

Диалога не было вообще. Просто, проходя между быками, Лёха основательно так похолодел от страха. А они ему вообще ни слова тогда не сказали. Но спиной установщик стеклопакетов чувствовал угрозу. Нарываться и не думал.

И практически сразу, у самого подъезда, был атакован той самой девчонкой.
Щёлк! Щёлк! Она Лёху тоже зачем-то фотографировала.

– Э! Зачем это всё? Я что вам – секс-бомба Голливуда? – бормотал Лёха, сообразив прикрыть лицо ладонью.
– А чего вы стесняетесь? – спросила девчонка.
– Того, чего я стесняюсь, я вам не покажу, – В голову Лёхе, надо сказать, лезли не самые умные дворовые шутки. – Да, хотя и не стесняюсь, на самом деле.
– Вы – там – работаете? – спросила девчонка, выделив голосом слово «там».
– Ну, предположим.
– А что вы там делаете?
– Как что? Окна ставлю.
– Пойдёмте! – Девчонка деловито увлекла Леху прямо к дрыщам и зеленоволосой.

Лёхе на фиг не нужны были чужие геморрои. Но зачем-то он всё-таки пошёл. «Магнетизм полуосознанной любви», – определит он это чувство позднее.

– Вот, послушайте! – запальчиво говорила девчонка. – Там окна ставят. Молодой человек говорит.
– Какой цинизм! – веско произнесла зеленоволосая. – Как вас зовут, юноша?
– Алексей. Но можно и…
– Послушайте, Алексей! – властно перебила зеленоволосая. – Не вздумайте ни к чему там прикасаться. Не совершайте преступления перед отечественной культурой…
– Ну, я в ахуе в легком, – рассказывал Лёха Ксюхе поздним вечером. – Я спрашиваю: «Вы тот срач видели? Матрас обоссанный? Мусора кучи?» А она такая: «А это не мусор ни фига, а бесценные рукописи». Прикинь?
– А ты? – спросила Ксюха, задумчиво перейдя к новому яблоку.
– А я чо? Я ничего не понимаю. А они мне рассказывают, что там поэт великий жил, типа Пушкина, прикинь?
– Да ладно? В нашем Усть-Попердипопополе?
– Ну, да, прикинь? У него книжки выходили, всё такое. А он в той хрущёвке лежал, на матрас ссался. А поди ж ты, знаменитость. Ему французская королева какую-то медаль присудила за вклад в искусство.
– Во Франции нет королев.
– Ну, или британская. А дядька этот, поэт, он уже ходить не мог, а всё писал. Все тетрадки исписал, стал на обоях фигачить. Стихи, прикинь?
– Ебанутые люди, – зевнула Ксюха. – И чо дальше было?
– Чо-чо, все они поэтами оказались, дрыщи эти. У них действительно бумага была про поэта этого, из Департамента… Департамент культуры выдал. Вот эта бумага Толяныча и спугнула.
– Ну, а ты каким боком?
– Так слушай! Они меня просят: «Вынесите, мол, нам бумаги поэтские. И обои не забудьте оторвать, где что-то написано». Прикинь? А сами зайти не могут. От них Толяныч быков поставил, чтобы они в хату не вошли.
– А ты?
– А чо я? Обратно пошел.

Коча и Ряпа снова ничего не сказали, хотя обменялись ухмылками, которые Лехе вовсе не были по нраву. Войдя в квартиру, Леха принялся собирать в кучу тетрадки, обрывки бумажек, фотографии.

– Чем хуйней страдать, окно бы поставили, – сказал Митютя, который всё ещё надеялся на что-то, оставаясь в квартире.
– Те вон, на улице, говорят, что это преступление против культуры будет.
– А ты их слушай больше.
– Я-то чо? Вон, Толяныча спугнули. А мне на хуя с ними спорить?

Лёха стал присматриваться к обоям. Те еле держались, по правде говоря. И действительно, среди номеров телефонов и названий лекарств таились убористые строчки стихов. Чуть правее нажим ручки слабел. Видимо, кончались чернила.

Еще дальше направо на обоях тоже были какие-то буквы. Покрупнее. «Любовь – сладчайший яд», – прочитал Леха.

– Говном написано, – определил Митютя.
– Да ладно!
– Реально говном. Это у него ручка кончилась, наверное.
– Пипздык, – сказала Ксюха.
– Так вот то ж, – продолжал Лёха. – Ну, я этот клок обоев оторвал, тетрадки подобрал, поэтам вынес.

На этот раз Коча с Ряпой все-таки привязались.

– Э! Чо выносишь? – недобро спросил Коча.
– Да бумажки ребятам отдаю. На хуя они нужны? Всё равно выкинем.
Для убедительности Леха помахал говняными обоями перед Ряпой.
– Отдавай, хуй с тобой, – поморщился бык.
– И отдал им? – спросила Ксюха.
– Ну, да, – ответил Леха.
– Ну, и олень.
– Чо это олень-то?
– А то! Мог бы и за деньги им отдать обои их говняные.
– Да ладно!
– Вот то и ладно! Раз им они нужны, значит, продать им их надо!
– Я и не подумал…
– Да когда ты вообще думал? Лошара! Чо я с тобой связалась, куда глаза мои смотрели?

Далее последовал муторный и утомительный, вполголоса, скандал. Который, впрочем, избавил Лёху от тягостной необходимости рассказывать остальное.

Он не стал рассказывать, например, о том, как ему на шею бросилась девушка с фотоаппаратом. Как поцеловала Лёху в щёку, и как он смутился. И что губы девчонки пахли земляникой. И что звали её Машей.

А женщина с зелёными волосами заплакала.
– Господи, Алексей! Вы не представляете, какой подвиг сейчас совершили!
«Подвиг?» – не понимал Лёха.

Тётку звали Галиной Ивановной Фликс. Когда она представлялась, из-за туч вышло солнышко, и на золотых тёткиных зубах сверкнула искра. Получилось красиво.

А Лёхе вдруг показалось что-то совсем странное. Подумалось ему, что это Бог вдруг появился. Что бы это ни значило.

Того дрыща, который в плаще, звали Арсентий. Скелет в беретике без всяких выебонов назвался Денисом. Где-то его Лёха раньше видел, в какой-то пивнухе.

Они все разом загомонили. Лёха ничего не понимал. Но смотрел на этих людей, которые радовались клочку обосранных обоев, пытался их понять. Пока не мог.

Но что-то сверкало в их глазах. «Это была возможность другой жизни, – осознает Лёха впоследствии. – Жизни, не зависящей от узкого и душного мирка, в котором я тогда существовал. Я вдруг понял, что люди могут жить как-то совсем по-другому».

Потом дрыщи побежали за шампанским. Вернулись с тремя бутылками. Наливали в пластиковые стаканчики.

Лёха редко пил шампанское. И никогда в песочнице. И, хотя к алкоголю оконный мастер был устойчив, сейчас у него закружилась голова. Ведь ему улыбалась Маша. Она, как оказалось, работала журналисткой на местном новостном сайте. Ну, и стихи писала. И это интриговало Лёху.

Дрыщи набухались и стали читать стихи. Сначала понесло Арсентия. У него была поэма, которая называлась «Позихания снулой рыбы». Кажется, про любовь. Лёха не понял ни слова, но свою ерунду Арсентий орал с выражением, доставал из кармана бумажки, комкал их и бросал в стороны.

А потом стал читать Денис. У него нормальные стихи оказались. Смешные даже. Про баб, рыбалку, выпивку.

Спустился и Митютя. Но он шампанское не пил, за свои, непонятно откуда взявшиеся, деньги пиваса взял. Сидел, слушал.

Потом, когда шампанское закончилось, поэты жали Лёхе руку. А Галина Ивановна пригласила на заседание поэтического клуба.
И Лёха знал, что обязательно туда пойдет. Потому что там будет Маша.

Скандал на диване тем временем иссяк, настало время приступать к финальному аккорду. Лёха сорвал с Ксюхи трусы и решительно вдвинул ей в самую глубину огнедышащих складок. О том, что он представлял на ее месте Машу, Ксюхе лучше было не знать.

Лёха долбил Ксюху сначала неистово, потом остервенело. Усатая женщина извивалась и вскрикивала. Застучали по батареям соседи. Заворочалась у себя в комнате дочка.

– Ну, ты и чудовище! – разнеженно стонала Ксюха по окончании процесса, гладя Лёху по щеке. Капельки пота блестели на усиках при лунном свете из окна.
– А как же! – привычно хмыкнул Лёха.
– Спи, чудовище! Пусть тебе приснится, как ты денег много зарабатываешь.
Но на самом деле снилось Лёхе совсем другое.



3. Три новости
Лёхе снилось, что он снова в той квартире. Стоит, в руках перфоратор. Ночь и страшно. И окно развороченное отчего-то кладбище напоминает.

И еще понимал Лёха, что это Толяныч его сюда пригнал ночью. Работать.

Ложная сновидческая память быстренько состряпала фальшивочку, которая, вроде как, объяснила Лёхе, что он тут делает. Ну, и имеем ввиду, что сам он не знал, что спит. Со всеми бывает, что думаешь во сне, будто не спишь.

– Ночью будете работать! Ночью! Поняли, лять, идиоты? Хуже чучмеков, лять.
– Так спят же все, – взвыл Митютя. Он тоже при том разговоре, типа, был. Куда б делся? – А мы с перфоратором.
– Ваши проблемы, днём надо было работать!

Тут во сне Лёха застонал. Это слышала только Ксюхина дочка четырнадцати лет, Кристиной её, кстати, зовут. Она регулярно подслушивала стоны, которые издавала в соседней комнате мамаша. Кристина терзалась, спрашивая себя: «А чем я хуже?» Кристина давала торжественную клятву перед зеркалом. Девчонка клялась, что приведёт домой, к себе в комнату, первого же попавшегося уебана. Завтра же. И они будут так стонать, что мамуля оглохнет. И посмотрим, кто круче! Клялась и прыщики давила.

Но вернемся к Лёхе и его сну.

Дальше они с Митютей оказались в той квартире. Времени два ночи. Два дебила с перфоратором и временем до утра.

– И кто начнет? – спросил Митютя.

А Лёха думал, вспоминал, что за пацаны тут, в подъезде, живут? Могут ли навалять? Девчонки знакомые с детьми? Да, вроде, нет никого. Только бабка вот тут, на этаже, живёт. На площадке стояла, пока Лёха днём туда-сюда поэзию спасал.

– Прости, Митютя, не могу, – простонал Лёха. – Давай лучше ты на себя грех этот возьмешь?

В темноте стояли, свет не включили почему-то. А, может, и нет его – старичок, который обои пачкал, может, не платил?

– А с каких фигов я? – начал заводиться Митютя. – Ты накосячил, ты и начинай.
– Мне объяснять надо по-человечески, – разозлился Лёха. – Может, я, сука, тупой? И намёков не понимаю.
– Ладно тебе, – включил заднюю Митютя. – Давай монетку подбросим?

Митютя запустил в карман ладонь свою корявую, зачерпнул из штанов горсть мелочи, а в ней затерялась пятисотка.

– А откуда у тебя бабло? – вспыхнул Лёха. – С утра же не было ведь? Ты же четыре дня не бухал? И пивас ты на песочнице пил за свои. Э, братан, я, выражаясь языком дипломатических протоколов, подозреваю какую-то нездоровую хуйню.
– Так расплатился Толяныч, – выдавил беспомощную лыбу Митютя.
– А я что – лысый? – Лёха похлопал себя по недавно выбритой макушке. Никому не стало смешно.
– А тебе заплатит, как сделаешь, он сказал. У него, говорит, есть суровый разговор дисциплинарного характера с этим фраером. С тобой, то есть.
– То есть, ты можешь сейчас свалить, и к тебе вопросов не будет?
– Ну, да.
– То есть, я ещё и «спасибо» должен тебе сказать, что ты пришёл?
– Ну, хорош бы я был. Так что перфоратор ты первый включаешь.
– Ладно! – сплюнул Лёха. – Хуй с тобой, золотая рыбка. Начинаем перформанс!

Когда Лёха потянулся включить перфоратор, через развороченное окно на втором этаже в жилплощадь вошёл призрак. Им оказался старик – иссохший, бледно-жёлтый, вонючий. Стало тихо и вязко. Лёха попятился, но споткнулся о матрас.

«Это – дед, который на обоях писал!» – понял Лёха.

– Вссступаешшшшь в права, – Дед был бледно-жёлтый, как качественная курица. – Не согнисссссь под ношшшшей.

Леха стал пробовать отмахаться перфоратором, но тот давил тяжестью. К тому же и дед, несмотря на желтизну, оказался прозрачным. Лёхин инструмент сквозь него проходил, как сквозь воду.
Лёха, запаниковав, обернулся. Но Митюти уже не было. Съебался, хитрец. Вместо него стояла Маша. Лёха тут же понял, что она – тоже за деда.

Вспотев, Лёха проснулся и какое-то время просто сидел на своей половине дивана, глубоко дыша, осознавая реальность.

***

Когда уже основательно рассвело, Лёха позвонил Митюте. После полутора секунд светского разговора Лёха спросил:
– А ты где вчера деньги взял?
– Так Толяныч заплатил.
– Возникает резонный вопрос: а мне?
Лёха стоял на балконе, среди банок, вёдер и громоздкого хлама. Курил.
– А Толяныч только мне дал. И то половину, не как договаривались.
Юлил Митютя, выкручивался.
– А мне, Митютя? Мне?
– Мне очень жаль, Лёхан. Вот честно.
В нижней части спины стало холодно. Возникло ощущение дежа вю.
– Чего я ещё не знаю? – спросил Лёха.

***

Виталя – босс конторы по установке окон – делал вид, что скучает в Лёхином присутствии. Он смотрел в сторону, орал в трубку по каким-то другим делам, которые, получается, Лёхи уже касаться не будут. Было обидно.

– На вот, – достал Виталя из кармана тощий конверт с деньгами. – Бывай. Приятно было поработать.
– Я тоже пиздец, как наслаждался, – произнес Лёха. – Но хоть поясни – за что меня? Где я накосячил-то?
– Да сам же всё знаешь.
– Нет, погоди. Я ему нанимался только окна ставить, а не помоечниками командовать.
– Да не в этом дело, – поморщился Виталя, словно у него болел не зуб даже, а вся челюсть. – Толяныч просто – сам знаешь – наш постоянный заказчик. Если мы его еще и раздражать будем – он к другим хуеплётам, то есть, окноделам – уйдёт. Только и всего. Ферштейн?
– Ну, типа.
– Всё, давай. Ты хороший пацан, всё у тебя будет чики-пики. Но с кем-то другим.

Руку протянул.

Крыть нечем. Рукопожатие. До свидания.

***

Что делать, прошёлся по пивасу. Восемь пятьсот в конверте оказалось. Ещё по-Божески. Даже жить можно. Вот только следующие деньги – совсем не известно, когда у Лёхи появятся.

Что делать дальше – было не особо понятно. Это ещё попробуй – найди таких в городе, кто бы под Толяныча не гнулся. Хотя, наверное, есть и такие. Но надо пацанов поспрашивать.

Жизнь, как то и бывает в безработицу, мгновенно обросла целой кучей совершенно дурацких дел с самой смутной перспективой. Тот скажет: «Свистну, как чо узнаю». Второй пообещает, десятый. Толку – абсолютно хуй.

Потом надо будет в Интернете вакансии смотреть. Резюме писать – тоже целое дело. Газету с объявлениями придётся внимательно читать.

Ну, и от Ксюхи выслушать придется.

***

Лёха не хотел этого разговора. Но его было, судя по всему, не избежать. Всё, что мог свежеиспечённый безработный, это оттянуть его на как можно дальнее время. К тому же Ксюхе завтра на работу. Может, спать пораньше ляжет. И тогда неизбежная фигня вместе с сопутствующими разборками вообще в светлое послезавтра перенесётся.

И Лёха принялся убивать время. У ларька на Тепеляевской постоял со смутно знакомыми пацанами. Потом с Ежом и Бяфой под мостом отдохнули. А дальше те пошли в гаражи спайсы курить.

Лёха не пошел. А направился к Фёдору в гараж. Поковырялись в пол-руки в его «таврии».
Душевно и хорошо в итоге заканчивался день. Пять пив и 250 водочки под закусь вымыли из души гадкий осадок. И домой, то есть, к Ксюхе, Лёха шёл в хорошем настроении.

***

А в коридоре стояла сумка с вещами.
И еще Ксюха стояла. Проход загораживала.

– У меня муж вернулся, – полушёпотом сообщила она.

Лёха покосился в сторону кухни. Там кто-то громко жрал, чавкая и грохоча ложкой (или чем там).

– Пока у мамы поживи, – напутствовала Ксюха.

Лёха хотел спросить, почему он только сейчас об этом узнаёт. Но тут из кухни, сыто порыгивая, появился…

– Здоров, Ряпа, – изумлённо застыл Лёха, запоздало протягивая ладонь для пожатия.
– Здоров, – ответил бык. – Руку не жму, жирная. Тебе чо здесь нужно?
– Да это ему для сеструхи барахло передала Галка, – вмешалась Ксюха. – Ну, я тебе рассказывала… С утра же тут поставила. Ты чо – не видел?
– У тебя сеструха есть? – прищурился Ряпа.
– Ага. Двоюродная.
– А, – Ряпа потерял интерес и принялся ворочать во рту зубочисткой.
Ксюха вытолкала Лёху в подъезд.
– Пиздуй отсюда на всех парах, пока он сытый и добрый, – напутствовала.
– Ты мне никогда не говорила, что Ряпа – твой…
– А ты не сильно-то интересовался.
– И надолго он тут?
– Я не знаю, Лёшик, вот честно. Я тебя наберу, как что ясно станет. Всё, давай!

На кончиках Ксюхиных усиков подрагивали микроскопические частички губной помады. Лёха принял поцелуй.

А потом Ксюха его оттолкнула, и Лёха пошел. С сумкой.

***

По пути он успел взять полуторную баклажку пиваса, и через пустырь и «Спар» пошёл к матушке в общагу.

Вдалеке, на Партизанском бульваре, громыхал трамвай: «Вот так! Вот так!»
«Вот так! – мысленно поддакивал Лёха. – Вот так, блять!»

«Тогда внезапное изменение обстоятельств моей жизни казалось мне катастрофой, – напишет Лёха позднее. – Я ещё не знал, что за новую жизнь приходится платить уничтожением старого бытия».

***

Матушка не удивилась, выдвинула раскладушку.
И вот то, что она не высказала никаких эмоций, возмутило Лёху.

– А ты мне, мамуля, и не удивлена совсем.
– Я как раз звонить тебе хотела. Думала сегодня-завтра это сделать.
– Ну-ка, ну-ка! – Лёха на секунду даже прекратил отцеплять сетку над кроватью.
– Отец твой умер, – ровным, как бетонная плита, голосом сообщила матушка.
– Ну, что я могу сказать? – Лёха возобновил возню с сеткой. – Умер Максим, да фиг с ним.

Сетка поддалась, и Леха стал прикидывать, куда её потащить? То ли из окна высыпать? Но нападало в этот раз нормально, килограммчиков на шесть. Ещё пришибёт кого, если вдруг люди под окном окажутся. Значит, придётся на помойку тащить. То есть, по коридору, а потом четыре этажа вниз, опять по коридору, мимо вахты. А там придется пиздеть с вахтёршей. Мол, здрасьте, тётя Клава. Вернулась ваша надежда и слава. Сюда-то шёл, проскочил, спала она у телека. А обратно навьюченный пойду – проснётся. Ну, и ладно.

– Не говори так, – сказала матушка.
– А почему, мамуль? Я его вообще ни дня в жизни не видел. Без него вырос. Ну, был и был. Спасибо ему, конечно. Но рыдать рыдмя не буду, ладно?
– Он в Москве долго жил. Потом сюда вернулся, больной весь. А к концу – вообще слег. А я – не знала.
Матушка вдруг едко так, заразно заплакала.
– Ты с ним вообще виделась?
– Виделась. Тебя издали показывала. Ты тогда на Фрезерной окна ставил. Жара была. И ты по пояс голый там мелькал. А отец твой – он говорит: «Похож чуть-чуть на меня. Но здоровяк, говорит, я таким не был».
– Да что за день сюрпризов, дорогая редакция!
Лёха свернул сетку. Сверкнула неожиданная мысль.
– А скажи, мамуль, он не на Тельмана жил?
Матушка вдруг перестала плакать и с подозрением посмотрела на сына:
– Откуда знаешь?
– Подожди-ка! – Лёха отставил в сторону мешок. – Кажется, нам надо поговорить…

4. Похороны

Зря Лёха боялся.
В гробу лежал совсем другой старик.
Хотя кто его знает на самом деле? Сон – он когда снился? Давно уже. Лицо того покойника из памяти стёрлось. Хотя что он там говорил? «Вступаешь в права. Не согнись под ношей». Ну, по смыслу, в общем-то, подходит. Хотя фигня это всё. Просто совпадение.

Лицо человека в гробу не имело, кажется, никакого сходства с Лёхиным. Ну, ушами, может, и был похож. Но тоже фиг поймешь. Старик выглядел очень худым, и костюм, в который его обрядили, был ему явно велик. Собственно, гроб тоже могли бы подобрать поменьше.

Гроб поставили на табуретки во дворе общаги. Тот, кого Лёха никак не мог привыкнуть называть отцом, никого не знал в этом дворе. Пришли две-три бабки, одна даже поплакала.

– Ну, бывай, батя! – сказал Лёха, намереваясь уже завтра затолкать образ этого мёртвого человека куда-нибудь подальше в глубины памяти, и не вспоминать о нём больше никогда.

Стоило убедиться ещё раз, что этот мертвец не был похож на покойника из сна. Тот, который во сне, был жёлтым, как хорошая курица на базаре. А который в гробу – был немного розовый, как курица плохая, всякой фигнёй наколотая.

Знакомые пацаны с общаги приготовились затолкать гроб в автобус, но тут…
– Подождите!

Лёха обернулся. К ним спешила Галина Ивановна Фликс. Золото зубов искрило озорными лучиками весеннего солнышка.

Дрыщи – и Арсентий, и Денис – несли венок. «Великому маэстро от собратьев по перу», – прочёл Лёха. Галина Ивановна на глазах у ошарашенной матушки поцеловала покойника между лбом и носом.

– Здравствуйте! – немного стеснительно сказал Лёха.
– Здравствуйте, юноша! Я не могла не проводить в последний путь величайшего из поэтов современности.
Лёха покосился на матушку. Та поджала губы.
– А вы? – спросила Галина Ивановна. – Тоже пришли почтить память?
– Я – его сын, вообще-то.
– Вот как? – отшатнулась Галина Ивановна. – А почему я об этом узнаю только сейчас?
– Я и сам это несколько часов назад узнал.

Среди поэтов мелькнула вдруг Маша. Тоже бежала к общаге. Камера на груди болталась. Смешно так.

– Так и вы хотите сказать, что вы – сын Колмогурова?
– Ну, вообще-то, у меня другая фамилия.
– А вы на него – похожи. Есть что-то, определённо. А есть ли в вас частица колмогуровского дара?
– Я не знаю, о чём вы говорите, – покачал головой Лёха. – Господина Колмогурова я впервые в жизни вижу только сейчас. То есть, в гробу. Он ничего мне не передавал.
– Держитесь! – Галина Ивановна цепко и достаточно сильно стиснула Лехина кисть. – Вы сейчас просто пока не всё понимаете. Уход вашего отца – это удар по целому поколению. Да, у него не было оглушительного, стадионного успеха Вознесенского, или Евтушенко. Но и поэтом он был большего масштаба…

***

– …большего ровно настолько, насколько Евтушенко и Вознесенский превосходили числом поклонников на выступлениях. Главное ведь не число, а умение. Главное – отличать кричалки для стада, с примитивизмом эмоций от анатомирования души тончайшим, лиричнейшим скальпелем…

Галина Ивановна была хуже любого грузина с длинным тостом. Грузина хоть понять можно, а что несла зеленоволосая женщина – уже давно вышло из зоны понимания.
Но главное, в чём она убедила Леху – его батя, оказывается, был очень не хуёвым поэтом.

– Мы очень скорбим об уходе такого талантливого человека, – закруглялась Галина Ивановна. – Надеемся, что и к могиле поэта Колмогурова не зарастёт народная тропа. Что будут приезжать туда последователи, продолжатели, да и просто прекрасные люди.
– Надо памятник срочно ставить, – зашептала Лёхе матушка, рядом сидела в общажной столовке, где поминали. – А то у них тропа не зарастёт, а у поэта нашего – позор, а не могила.

Лёха напрягся. На похороны он и так отдал всё, что у него было в конверте. Ну, 700 рублей себе оставил. Но это уже на пирожки-сигареты, святое.

– Ну, поставлю, ладно, – шепнул в ответ Лёха. – Батя все-таки, какой-никакой. Денег только заработаю.
У матушки тоже денег не было. Всё на похороны с поминками выгребла.
– Совершенно неожиданно у великого Колмогурова нашёлся сын, – вдруг понесло Галину Ивановну в другую сторону. – Алексей, покажитесь, пожалуйста!
Лёха, что делать, встал, головой покивал.
– И это хорошо, что великий поэт оставил после себя сына – биологического. А мы – его дети духовные.

Дрыщи и девушки зашумели приглушённо, но одобрительно.
Наконец-то Галина Ивановна перестала грузинничать. А то Лёха от нее, надо сказать, приустать успел.

Все выпили, не чокаясь, поели кутьи. Роль тамады на этом унылом застолье, кажется, прилипла к Галине Ивановне.

– Давайте теперь дадим слово вдове покойного, – Женщина с зелеными волосами указала на матушку.
– Я ему не вдова, – тихо, но так, что все услышали, сказала матушка. – Я ему и женой-то никогда не была.
Она встала из-за стола.
– Шалопай он был, – продолжала матушка. – Таким его помню. И даже не с нашего двора он был, не с Ворошиловки. Но такой весёлый. И чуб вот такой – кудлатый…
Матушка мягко улыбнулась.
– Ну, и дело молодое. Закружил он мне голову. А как под гитару пел. И Цоя пел, и «Город золотой», и про любовь. Ровно чуть-чуть я его и видела. Но Лёшенька вот у меня родился. Сама я его подняла, на ноги поставила, в две смены пахала. И хорошим парнем вырос – не пьёт, не матерщинник, спайсы все эти не курит, не уголовник. Но все это, Коленька, если ты это слышишь, произошло без всякого твоего участия.
Тишина за столом стала совсем уж гнетущей.
– А про тебя слухи доносились, – продолжала матушка. – Знала я, что ты связался ты с шелупонью и алкашами.
Поэты негодующе зашушукались.
– А потом от обалдуйства отчаянного в столицу подался, там стихи свои читал. Только пережевала тебя та столица и выплюнула. Может, и были у тебя деньги, но ты все их на квартиру свою угрохал. И больной вернулся. Страшно смотреть. Я с тобой, помнишь, встречалась. Два раза это было. У нас-то проблем много было, и есть. Думала, поможешь. Но увидела, что сам ты – еле жив. Ладно, думаю. Живи как живёшь. Только долго ты не протянул. Земля тебе пухом, Коля. Зла я тебе не желаю. А добра ты нам не дал. Пусть Бог тебя судит.
Матушка выпила стопку. Ее поддержали, но не сразу. Нехорошо стало за поминальным столом. Не это ожидали услышать поэты.
– А пусть сын скажет! – предложила Галина Ивановна.
– И скажу, – решился Лёха. Сначала он хотел сказать пару-тройку скучных фраз. Типа «любим, помним, скорбим». Но речь матушки словно пробила в его душе какой-то барьер. И в пробоину хлынули мысли.
– Спонтанно буду говорить, – предупредил Лёха, чуть стесняясь. – Потому что не готовился. Собственно, о том, что я – его сын, я узнал совсем недавно. Что я могу сказать об усопшем? Стихи его я не читал. И вообще о них только вчера и узнал, вот уважаемые поэты не дадут соврать. И вообще о его существовании не догадывался. Вот пустота в голове там, где должен быть этот человек. Он ничего для меня не сделал, ничего мне не дал. Ну, конечно, я, благодаря ему, появился на свет. Так что спасибо ему. Покойся с миром, батя.

Лёха выпил, не дожидаясь остальных.

***

– Зря ты так, – сказала Маша, когда они с Лёхой курили на крыльце столовки. – Он же тебе квартиру оставил?
– Да с какого перепугу? – ответил Лёха. – Он Толянычу её оставил.
– Ну, к твоему Толянычу вопросы уже есть.
– Я не хочу с ним связываться. Ну его на хер. Не было у нас этой квартиры – и не надо, обойдёмся.

Это они так ночью с матушкой решили. Толяныч – страшный человек. Он никогда не отдаёт то, на что глаз положил. К тому же на Лёху зол (всё пришлось рассказать матушке). Пусть подавится. Нам-то самим квартира нужна, но не чтоб с Толянычем бодаться.

– Очнись, алё! – Маша помахала перед Лёхиным лицом ладошкой. – Ты – его наследник, понимаешь? То есть, это значит, что тебе будут поступать гонорары от его книг, например.
– Ну, давайте! Я не откажусь.
– И квартира эта, на Тельмана, по любому твоя.
– Да ну на фиг. Нет. Не хочу.
– Никаких «не хочу» и быть не может, – раздался сзади голос Галины Ивановны.

Лёха обернулся. Когда только женщина с зелеными волосами успела к нему подойти? Лёха-то и не заметил.

– В этой квартире должны жить вы и только вы, – продолжала поэтесса Фликс, пристальным взглядом вцепившись Лёхе в глаза. – Дело даже не в том, что вы – законный наследник. Ответьте мне на один простой вопрос…
– Ну? – сказал Лёха. Не нравилось ему это все.
– Как вы думаете, почему именно вы оказались в квартире вашего отца?
– Как? Толяныч стеклопакет заказал в нашей фирме. Так и оказался. Других объяснений не вижу.
– Нет, Алексей. Вставить стеклопакеты мог любой работяга. А вставляли именно вы. Почему? Потому что Бог так решил. Это Он решил сорвать покровы многолетних семейных тайн. И именно вас привёл именно в то место, где умер именно ваш отец. Какие доказательства ещё нужны?
– Простите, но вы меня не убедили, – сказал Лёха, давя бычок о мокрый (шёл дождик) кирпич столовской стены. – Я – человек не крещёный. И я на эту религиозную пропаганду не поведусь.
– Хорошо! – Поэтесса Фликс сузила глаза. – А если я скажу, что в ваших руках – судьба культурного наследия? Что именно ваша квартира станет объектом поклонения…
– Нет, – покачал Лёха головой. – Тоже не убедили. Ваша поэзия – может, и хорошо. Но я с ней не знаком. Я не стану ради нее рвать… ээ… неважно что. Ладно.
– У меня есть ещё кое-что сказать, – Фликс и не думала пропускать Леху.
– Ну, и? – спросил Лёха, начиная раздражаться.
– Вашего отца убили.
– Что? – переспросил Лёха.
- У-би-ли! – по слогам повторила поэтесса. – Не из личной злобы. Просто он был одинокий и пьющий.
– Ну, хватит! – Лёха обошёл поэтессу и потянул на себя дверь.
– Его убивали несколько месяцев, – продолжала Фликс. – Он умирал мучительно. От яда. Перед самой кончиной он всё понял. Его убивали не по злобе. Просто вашему любимому Толянычу приглянулась его квартира.
– И у вас есть доказательства?
– Есть, – сказала поэтесса. – Его записи на обоях.
Лёха отпустил дверь и закурил новую сигарету.



5. Персональная «черная кошка»

– Мамань, пройдусь я.
Раскладушка уже достала. Она у матушки в общаге – неудобная. Серединная перекладина в спину впивается. И на бока давит.

По ящику матушка смотрела всякое говно. Лёха включил было повтор «Реальных пацанов» на ТНТ, так матушка у него пульт из рук выдернула. Как сорняк. Да ещё и взглядом встревоженным смерила, будто усомнилась в умственных способностях. Не глядя на кнопки, переключила на тётку в очках, которая про медицину рассказывает.

Впрочем, на какое-то время он нашёл себе развлечение. Наблюдать за потолком называется. Смотреть, какой кусок штукатурки первее ёбнется. Вон тот, в углу, на матушкину сетку? Или тот вот, поближе к центру комнаты – в корзину, которую Лёха специально подставил под новый, потенциально опасный очаг обрушения?

Так себе оказалось развлечение. Всё равно, что отечественный футбол смотреть.

Лёха вдруг заметил, что у матушки уже какое-то время дрожат плечи. «Плачет!» – догадался он. Без звука всё происходило. Только плечи выдавали.

– Мамуль! – спросил Лёха. – Ну, ты чего?
– Да ничего, – отмахнулась матушка.
– Да он же никто тебе. И мне.
– Что б ты понимал. Я же его всегда чубатым помнила, весёлым. Со мной тогда такое было. Ни разу больше не повторилось. Он у меня навсегда в памяти весёлый. А потом старым его вдруг увидела. Так сначала не поверила. «Не он», – думаю. А как не он? Самый он, что ни на есть. Только уже не весёлый. И, Господи, я думаю: «Как он в такое вот превратился?» Как высосал его кто.
Мамуля снова, уже не таясь, заплакала.
– Пройдусь я, – поднялся Лёха с раскладушки. Нашёл в сумке, с которой ушел от Ксюхи, «Мансечтер Юнайтед».
– К Ксюхе не ходи, - Матушка вдруг перестала рыдать.
– Не пойду!
– Смотри мне, – нахмурилась матушка. – Лучше работу поищи.
«Наивная!» – подумал Лёха.
- Где ж я тебе её прямо сейчас найду? – сказал он вслух.
– Да вон, на автомойке, за «Спаром», к цирку как идти.
– Так прямо и нужен я им, – с сомнением прищурился Лёха.
– Нужен. Вчера Галка с шестого этажа говорила… У неё там племянник командует. Скажи, что от неё.

Лёха, конечно, не поверил, что на мойке что-то получится, но, на всякий случай решил зайти, спросить. Мало ли? Если что – на автомойке даже получится из Толянычева поля зрения уйти.
Смерть Колмогурова они с матушкой не обсуждали. Матушка до сих пор ничего не догадывалась о подозрениях поэтессы Фликс.

***

По пути на автомойку, Лёха сделал крюк в полтора квартала и зашёл в магазин «Книги».
Когда-то Лёха здесь был. Но уже не помнил, когда и зачем. Кажется, ручку покупал. Точно. И два блокнота.

Прилавок «Канцтовары» – это барьер, который нормальный пацан не преодолеет. Здесь ручки, тетради, канцелярия всякая, типа дыроколов. Кто-то с Фазовки рассказывал Лёхе про одного типа с Дальнего Моста, который из дырокола не то кастет, не то булаву сделал.

– Молодой человек! Вам что-то подсказать? – сказала продавщица
Лёха понял, что завис. И сколько времени так стоял? Хэзэ.

Но продавщица, вроде, по-доброму говорила. И надо было ей что-нибудь ответить. Иначе подумает, что Лёха – уебан.

– Дырокол у вас есть? – ляпнул Лёха.
– Вам какой? По 120? Или по 270?
По 120, конечно, бюджетнее. Но посмотреть хотя бы надо.
– А оба покажите.

По 120 – маленький, черненький. Говно, а не дырокол. Ни как кастет не используешь. Ни в кулаке не зажмешь. И пальцы попереломаешь, случись чего.

А по 270 – ничего так. Большой, серебристый. Схватить его можно и за нижнюю хуйню, и за верхнюю. И если уебать им – мало не покажется. Даже по касательной.

Хотя, с другой стороны, слишком громоздкий этот дырокол. В карман не спрячешь, под мышкой – тоже.

Лёха пробежался глазами по полкам. Тетрадки, папочки, магнитики на холодильник, плакаты.
А это что? Стоп-стоп! Да ещё и с ценником «Скидка».

– А вон то покажите.
– Что «вон то»? – Стрелка весов в голове этой тётки явно отклонилась от метки «приличный человек» в сторону метки «уебан».
– Статую.
– Статуэтку, – поправила продавщица. Обычная тётка в халате. Могла бы колбасой торговать.
Лёха в первый раз в жизни услышал слово «статуэтка».
– Которую? Достоевского или Пушкина?
– Обоих давайте посмотрю, – нашёлся с ответом Лёха.

Одна статуэтка – угрюмый мужик в длинном пиджаке, схватился за челюсть, будто у него зуб болит. Как дубинка – пойдет. Да и по весу – ништяк. Плохо, что в ладони скользить будет.
А вторая статуя – действительно, Пушкин, кучерявый, с металлическими соплями на щеках, типа бакенбарды, и в плаще, который вздулся, будто Александр Сергеевич шептуна пустил после сытного ужина. И вот этот плащ и есть упор руке.

– Вот эта почём? – спросил Лёха, кивая на Пушкина.
– 180.
– Пушкина пробиваю? – влезла в разговор вторая тётка, кассирша.
– Вот этого, – показал Леха.
– А вы еще что-то брать будете? – спросила тётка за кассой.

Ох, не нравилась Лёхе её интонация. Наверное, прошурупила кассирша, что Лёха взял железяку для пиздиловки.

– Мне стихи нужны, – брякнул он, неожиданно для себя.

Не дожидаясь ответа, он поспешно метнулся вглубь магазина, к полкам с книгами. Там Лёха и не был никогда в жизни. Нормальные люди оказаться там не могут.

Сейчас на запретной территории ковырялись в книгах два задрота и тётенька в беретике и очках.
«Так впервые, в достаточно зрелом возрасте, я переступил порог Храма, – напишет впоследствии Лёха. – Мне было стыдно и неловко. Глаза разбегались среди многочисленных обложек. В помещении царил странный запах (в который я потом влюблюсь). Это был запах типографской краски, запах новых книг. Наверное, также чувствовал себя и Ломоносов, когда пошел в первый класс. Мы, в разные века перешагнувшие пороги неведомых храмов, были ровесниками».

***

Хуже всего, что в этом стрёмном месте Лёха увидел знакомого. И ладно бы – какую-нибудь тётку в беретике. И ладно бы тот ботан, что стоял у полки с книгами про компьютеры, оказался Лёхе ненароком знаком. Компьютерных задротов братва в целом уважает. Их на районах не трогают.
Но знаком Лёхе оказался самый бесполезный и даже позорный из посетителей магазина. Это был Арсентий – лохматый поэт, автор поэмы «Позихания снулой рыбы».

И тут уже было не выкрутиться, не прошмыгнуть мимо. Тем более, что и Арсентий Лёху заметил тоже.

А Лёха – не сказать, чтобы сильно обрадовался. С этим дрыщом у Лёхи ровно три общих воспоминания. Одно – как Арсентий с толпой упёр Толяныча бумагой о культурном наследии. Второе – как шампанское в песочнице пили, по поводу победы над Толянычем. Ну, и похороны Колмогурова. Кончилось это всё, как мы знаем, хуёво для Лёхи. С возможным перерастанием в стадию «очень хуёво».

Так что Лёха, по трезвом размышлении, рад был бы и не знать этого Арсентия. Если в такой компании Лёху увидят пацаны – авторитет рухнет. Но правильных пацанов здесь нет. Книжный магазин – единственное место в городе, где их вообще не может быть. Разве что за дыроколом для кастета зайдут. По спине Лёхи пополз гадостный холодок.

– Здорово! – произнёс дрыщ первым делом. Не гомосятину какую-нибудь, типа «здравствуйте» или, не дай Бог, «хэллоу». Нормально, по-пацански, поздоровался, в принципе.

Лёха с нарочитой небрежностью пожал ему руку, быстро отдёрнул.

Боковым зрением Лёха отметил, что тётки-продавщицы, настороженно следившие за его перемещениями среди полок, успокоились. Стрелка их индикаторов явно качнулась от метки «уебан» к противоположной – «задрот».

– Как дела? – спросил Арсентий.
– Дела? Нормально, – ответил Лёха.

«Нормально?» – мысленно Лёха материл сам себя. В один день лишиться работы, жилья, стабильности – это, выходит, нормально? Но для полузнакомого дрыща – ладно, сойдёт.

– А у тебя? – поинтересовался Лёха, чувствуя себя дефективным. Хорошо, что пацаны не видят, как он дрыщовыми делишками интересуется.
– А у меня проблема, – ответил Арсентий.
– Проблема? Здесь? – не понял Лёха.
– Здесь, – скорбно подтвердил автор «Позиханий». – Нарушена гармония мира.
– Э-э, – ну, а что ещё мог сказать Лёха? Ему остро захотелось съебаться отсюда подальше.
– Вы тоже это чувствуете? – словно бы обрадовался дрыщ.
– Что «это»?
– Нарушение гармонии.
– Да, – вдруг признал случайный посетитель книжного магазина. Разорванная в клочья жизнь – это явно не гармония.
– У вас тоже ОКР? – прищурился Арсентий сквозь ниспадающие ему на глаза патлы, явно мытые когда-то давно.
– Чо? – переспросил Лёха, по опыту зная, что вязаться во всякую мутную хуйню не стоит.
– ОКР. Обсессивно-компульсивное расстройство.
– Э-э-э… – Леха по-прежнему не знал, что сказать.
– Если вам незнакомо это расстройство, то расскажу в двух словах, – с некоторым разочарованием в странной смеси с превосходством сказал дрыщ. – Это психическое расстройство. Я, например, из-за него был признан негодным к службе в армии. ОКР выражается в том, что жизнь ваша оказывается подчинена правилам, о которых никто, кроме вас, не знает.
– То есть?
– Ну, простейший пример. Дорогу вам перебегает чёрная кошка. Вы продолжите путь по той же дороге? Или свернете на другую? Тем более, у вас есть такая возможность.
– Наверное, на другую сверну, – признался Лёха.
– Вот видите. Это – простая примета. Ну, а в моем конкретном случае таких «чёрных кошек» больше, чем у вас.
– А твои… ваши кошки на меня не будут действовать? – спросил Лёха.
– Они – индивидуальны, – словно с какой-то гордостью изрек Арсентий. – Они есть и у вас. Только вы их не знаете.
– Это как? – Лёха был озадачен.
– Например, в окружающем мире происходит какое-то событие, вследствие чего и с вами случится что-то нехорошее. Например, каркает ворона. Или на остановку приходит трамвай с определенным номером. Или вы встречаете какого-нибудь человека, и после этого в вашей жизни начинаются несчастья.

«Вот-вот!» – подумал Лёха, не особо приязненно глядя на дрыща.

– Главное, уметь распознавать эти знаки, понимаете? – «Да он издевается, что ли?» – Эти знаки – они, как дорожные указатели на пути к злу, к несчастьям. Надо или не идти туда, или стараться минимизировать вред, идти помедленнее.

«Слово-то какое гадкое – «минимизировать», – внутренне поморщился Лёха. И еще подумал, что у этого типа вся жизнь в их городе – в принципе, одно большое плохое дурное предзнаменование.

– И вы – один из этих знаков, – не моргая закончил мысль Арсентий.
– Я!? – отшатнулся Лёха.
– Да! – Автор «Позиханий» чуть не подпрыгивал на месте от неведомого Лёхе возбуждения.
– Почему? – недоумевал Лёха. – Я вообще-то про тебя… вас… то же самое думал.
– Потому что вас здесь не должно быть, – сказал, как припечатал Арсентий. – Вы не соответствуете этому месту. Ка-те-го-ри-чес-ки!
– Но я же сын Колмо…
Но дрыщ мгновенно перебил Лёху:
– Вы что – книжки читаете?
– Ну… – нахмурился Лёха, силясь вспомнить, когда он в последний раз читал книгу.

Кажется, после Ксюхи какую-то херь про щегла или дрозда пытался читать. А нет! Ещё какое-то гавно про товарные вагоны в Азию читал. Не осилил ни одно, ни другое, испытывал глухое бешенство. Лёхе казалось, что его дурят.

– Вот вам и «ну», Алексей. Вас здесь быть не должно, однако вот они вы. Гармония мира рушится.
– Я сейчас уйду, – сказал Лёха. Он был всё ещё в непонятках – на «ты» или на «вы» называть дрыща? Поэтому избегал местоимений.
– Нет-нет! – поморщился Арсентий. – Этим делу не поможешь. Гармония уже пошла трещинами. Что-то же вас сюда привело? Скажите, что?

«Вот же привязался, придурок», – Лёха уже не раз пожалел, что зашёл в этот задротский магазин.

– Неужели вы хотите что-то почитать? Скажите мне, что пришли за книгами! Тогда я пойму, что ошибся, и что гармония не пострадала!

Мелкие брызги слюны блестящей капелью разлетались в пыльном воздухе магазина, где стоял запах прокисшей макулатуры.

– Давайте побеседуем о литературе? – Кулаки дрыща нервно тряслись. – О поэзии, например? Какой ваш любимый поэт Серебряного века? Хотя стоп! Вы, мне кажется, Бориса Рыжего должны предпочитать. А? А?

Никогда не отличавшемуся драчливостью Лёхе остро захотелось переебать Арсентию. Это его желание словно почувствовали магазинные тётки. Они снова смотрели на Лёху (хотя орал и слюной брызгал вовсе не он), и в их глазах можно было увидеть, как стрелка их индикаторов прыгнула к отметке «уебан». Хуже того, они стали Лёху окружать.

– Да что я сделал?! – Творилась такая несправедливость, что Лёха не мог молчать. – Чо вы ко мне привязались?
– Молодой человек, что вы здесь ищете? – спросила первая из тёток – не та, что за кассой сидела.
– Стихи, – пробормотал Лёха, чувствуя, что начинает тревожно потеть.
– Кто автор? – спросила вторая.
– Колмогуров.
– Колмогурова нету, – отрезала тётка.
– Но как? Он же книжки какие-то выпускал…
– Две книги, – надменно произнёс Арсентий. – «Картина мослом» была выпущена в Москве, в очень маленьком издательстве, крошечным тиражом, стала библиографической редкостью. «Цементная быль» вообще была издана за свой счёт, тиражом 30 экземпляров. Большинство из них утрачено. Это даже не просто редкость, а ультраредкость.
Тётки словно снова потеряли интерес.
– А подождите, – Лёха решился спросить о том, что его волновало. – Вот вы и Галина Ивановна, и Денис мне говорили, что Колмогуров – типа, великий поэт. А его, получается, нигде почитать нельзя? Я-то думал, он типа Пушкина – из каждого утюга. А его, получается, никто не читает? Ну, вот кроме вас. И какой же он, в таком случае, великий?

Дрыщ принялся надменно нести хуйню о том, что это – великая поэзия для избранных.
А Лёха вдруг понял всё. Никакой его батя не великий поэт. Спятивший долбоёб, выпускавший, как лох, за свой счёт нахуй никому не впавшие наборы букв. Пачкавший обои говном. Никакой он не Пушкин. И стихи его никому не нужны. Ну, разве только дрыщам этим.

По городу ходили легенды про Кочу – Толянычева быка. Как Коча однажды ебальником на спор унитаз разбил. Не своим, естественно. Кто-то там Толянычу денег должен был. Вот так и Арсентий рушил Лехины надежды.

– Но если вам по-настоящему интересно, – В потоке бессмысленного словесного поноса о поэзии не для всех вдруг выкристаллизовались горошины смысла, – то у Галины Ивановны есть обе книги вашего отца. Мне кажется, вам надо их прочесть.

А вот это было уже лучше. Можно и задаром почитать, выходит. Правда, перед этим всякую хуйню про убийства выслушать придется.

Зато на словах «вашего отца» уши обеих продавщиц вполне зримо для Лёхи зашевелились. Как локаторы. Лёха в их глазах, похоже, прибавлял в весе. И приближался к отметке «задрот».



***

Расплачивался Лёха, очень смущаясь, как будто кружевные трусы покупал в магазине женского белья.

– Пакетик нужен? – спросила кассирша.

Лёха хотел сказать «нет», но прикинул, что тащить в руках Пушкина будет напряжно. Да и как дурак будет выглядеть. А вдруг пацаны увидят? На фиг нужен лишний интерес?

– Давайте пакетик, – вздохнул Лёха.
У него осталось 170 рублей.

Пакетик дали стрёмный. С надписью «Книголюб». Ходить с таким по городу было всё равно, что со словом «лошара», на лбу фломастером написанном. Хотя выбора особого не было. Пакет Лёха вокруг Пушкина обернёт, и ни хера никому понятно не будет.

***

По проспекту Бомбометателей Лёха шёл в сторону цирка. В руках – позорный пакет «Книголюб». Впрочем, на Лёху никто особо так не смотрел. И дрыщ из магазина, по счастью, отстал. Лёха обещал себе, что все дела с поэтами он закончил. И батины книги – не впали. Отныне Лёха будет обходить этих долбоёбов самой дальней стороной.

«Однако моё посвящение всё-таки состоялось, – напишет Лёха спустя десятилетия. – Это была инициация. Моим путеводным Вергилием стал Арсентий – невзрачен, но мудр. А проводником духовным оказался Пушкин».



6. Сам себе агент Смит
Лёха маялся у гаражей – во дворике за цирком.
На самом деле, до той мойки идти – ну шесть, ну семь минут от общаги. А Лёха уже час добирался.
Он уже удивлялся себе – что заставило его зайти и потратить большую часть своих денег. И зачем? Обошёлся бы без Пушкина. Пушкиным-то сыт-пьян не будешь.

Сейчас у него созрел план. Не то, чтобы гениальный. Но за неимением лучшего. Он спрячет свой позорный пакет в гаражах.

Плюс плана – Лёха придет к Генке-племяннику без всякого компромата в руках.
Минус – в гаражах собирается шелупонь. Вдруг найдут Лёхин тайник? Тогда, получается, зачем потратился?

Гаражи занимали огромное пространство. Они похожи на ржавый лабиринт. Заблудиться в них, правда, сильно не заблудишься. Но вляпаться – можно. За одним поворотом просто в говно вступишь, а за другим – и по жбану можно выхватить. Как повезёт.

В этом лабиринте убивали. Точную статистику Лёха не знал. Но лет пять назад малолетки запинали двух чмошников практически в центре лабиринта, где канализационный колодец. И до того, вроде, кого-то там зарезали. Стрёмное место, но бывают и похуже.

Ещё не вечер, и даже не полдень, а кажется, что в гаражах – сумерки. Со стороны двора они похожи на старинный замок. Только не тот, который для туристов, а реально мрачный и к тому же обоссанный. И живёт там, несложно представить, какой-нибудь Главуебан. Тощий, вонючий, опасный. Может быть, и реально живёт, почему нет? По ночам тут костры жгут, жарят что-то.
Может, крыс, может, собак. Людей вряд ли, конечно.
Входов в лабиринт много – один поганей другого.

Главный вход в лабиринт представлял собой примерно метровой ширины тропинку. Прямо у её начала кто-то когда-то белой краской по ржавчине вывел загадочную надпись «ЮРА ВОРА». Сколько Лёха себя помнил – эта надпись всегда была. Загадочный «Вора» вполне мог быть Вовой, на которого у автора надписи не хватило краски. Но, с другой стороны, на букву «А» хватило же? Так что кто его знает, что там за смысл, на самом деле.

В глубине этой главной аллеи кто-то ссал, доверчиво стоя спиной к входу. Значит, кто-то сильный и наглый. Или охуевший. В любом случае – ничего хорошего.

Но этот вход в ржавую цитадель зла – не единственный. Можно попробовать проникнуть внутрь чуть дальше. Но следующий проход оказался забросан мусором. Третий лаз в гаражи вообще был заварен решеткой. В глубине четвертого кто-то блевал.

«Да ну на фиг!» – подумал Лёха. И почему-то испытал облегчение от этой мысли.
К тому же на него уже косились бабки с лавочки у третьего подъезда. Это понятно. Двор здесь центровой. Поэтому и бабки – лютые, цепкие, эволюционировавшие в свирепости.
«Не вариант в этом дворе что-то прятать», – окончательно понял Леха.

На Вагоноремонтной лет десять назад жил один панк. Кучер, кажется, кликуха была. Ему родаки запрещали в кожанке и джинсах гулять. Всё свитерки давали, брюки приличные. Так Кучер что надумал. Он устроил в лесополосе за товарной станцией, тайник. Выйдет погулять – и бегом к тайнику. Достанет оттуда драный прикид, в дырках и булавках. А цивильный на то место прячет.

Все кучеровские дружбаны про этот тайник знали. Ну, и кто-то из них проболтался крутым пацанам с района. Так те подстерегли момент, когда конспиратор переоделся в рванье, потом открыли тайник. И давай кучеровское цивильное шмотьё на себя мерить. Порвали, заляпали, как могли. А жирный Витюсик вообще в самые цивильные кучеровские штаны от души просрался.
Что было потом – история умалчивает. Но, кажется, довольно долгое время Кучер ходил с довольно кислым видом. От родаков, ясен пень, выхватил.

Так что устраивать тайники на природе – рискованное занятие. К тому же Пушкин в руках придавал уверенности в себе.

Лёха свернул пакет так, что позорное клеймо «КНИГОЛЮБ» превратилось в смутное «ГОЛ». «Типа, буду как спортсмен, – Лёха был очень доволен своим внезапным креативом. – Типа, не связывайтесь со мной».

«В те времена книголюбы в нашем городе подвергались опасности, – припомнит Лёха в туманном, омраченном приступами подагры, будущем. – Любить книги – означало бросать вызов мировоззрению квартала, района, всей системе ценностей окружения. Книголюбы рисковали не меньше, чем, скажем, промышленные альпинисты. Но те занимались своим верхолазанием за деньги и были в опасности лишь несколько часов в день. Книголюб же – был под прессом постоянно. У него была самая отчаянная, самая лихая экзистенция. Что там какой-нибудь бородатый байкер? Что отчаянного и безрассудного в том, чтобы прокатиться по городу на мотоциклах с группировкой единомышленников? И совсем другое дело, когда вы – тощий и сутулый очкарик, в сумке у вас два толстых романа, а идти вам надо мимо грохочущего ДК, в котором кривляется пьяная дискотека. И другого пути нет. Так кто же, я вас спрашиваю, истинный храбрец?»

***

Генку-племянника Лёха, как выяснилось, знал. Рожа у глав-по-мойке оказалась знакомая. Хотя Генка был из бизнесовых пацанов, которые с пивасом во дворе сидят редко, очень рано обзаводятся тачками и мотаются на них по всяким серьёзным делам. А у Лёхи с ним общих дел никогда не было.

Зато Лёха вспомнил, как лет двенадцать назад, он с Гэхой, кажется, надавали какой-то малышне поджопников за магазином «Ландыш» и отобрали мороженое. Одним из этих мелких был тот самый Генка.

Это фиговое воспоминание могло всё испортить, и Лёха вдруг стал надеялся, что Генка-племянник ничего такого не вспомнит. Хотя попробуй забудь, если тебя отпинали и лакомство забрали.

– Здорово! – сказал Генка, иронично сканируя визитёра взглядом из-под пижонских узких очков в тонкой оправе. – Ты, что ли, Лёха тот самый?
– Ну, я, – смысла отрицать не было.
Да и руку племянник тётки Галки жал крепко, не по-лоховски.
– Я-то тебя помню, – хитро щурился под очками племянник.
Неудобняк, бля.
– Да ладно, – замялся Лёха. – Дело прошлое.
– Почему прошлое? – оскалился Генка-племянник зубами белыми, ровными, среди которых не видать было ни одного порченого или там золотого.
– Да кто об этом помнит? – забормотал Лёха. – Все мы идиотами были…
– Эй, Алексей! Ты что-то не то вспоминаешь, – Племянник хлопнул его по плечу. – Детсад за котельной помнишь?
– Ну, допустим, – осторожно промолвил Лёха. От магазина «Ландыш» все же далековато.
– Так мы там с пацанами шли как-то. А на нас овражные налетели.

Овражные – страшные люди. Живут в бараках в овраге. Сортиры на улице. Самые отмороженные уебаны из оврага и вылезают. Когда Лёха был мелким, часто приходилось с барачниками биться. И не всегда успешно. Но на уровне малолеток. Крупных стычек не бывало. Впрочем, Лёха без нужды старался тем оврагом не ходить.

– И нас так – бац! – обступили, – вспоминал Генка. – Я думаю: пиздец, приплыли. А тут – ты с кентами твоими.
Что-то такое Лёха начал даже припоминать.
– И поджопников им надавали, – сверкнуло в памяти. – Точняк!
– Ну! – просиял племянник.

А точно ведь, было такое. Погнали тогда барачную мелюзгу. Инцидент был нисколько не почётным, даже в чём-то постыдным. Лёха предпочёл его забыть. А тут вот оно как повернулось, оказывается.

– Да ерунда какая! – смутился Лёха.
– Может быть, – пожал плечами Генка. – Но я добро умею помнить.
Но не факт, конечно, что племянник забыл другой эпизод с поджопниками.

Генка обрисовал условия. Лёху всё устроило. Если не отлынивать, то сумма получалась вполне сопоставимая с той, что на окнах.

– Единственно, работа – ночная, – продолжал племянник. – У нас – новый формат бизнеса. Круглосуточная автомойка. Как в столице, прикинь?

Их сонный городок тоже куда-то развивался. Постепенно многое вокруг становилось другим. Едет человек, допустим, с дачи. Дорог там, откуда он едет, нет. Машина – вся в говнище. И человеку надо ее помыть. А как быть, если он едет вечером? А никак. Потому что в шесть вечера все автомойки их города берут – и закрываются.

Лёха напрягся. А вдруг Толяныч помыться заедет? Он же и по ночам, бывает, по городу шароёбится.

– И наша мойка – это только первая ласточка! – Глаза под стеклами очков блестели, сам, значит, верил тому, что буровил. – Мы откроем круглосуточные филиалы везде, по всему городу. Дальше пока не загадываю, но по городу – это не фантастика, Алексей! Это фактически не занятый рынок, это отсутствие конкуренции и, конечно, карьерный рост. Ведь человек, хорошо проявивший себя на ночных дежурствах, вполне может стать главным по мойке-филиалу. А это – совсем другие деньги.

Всё это, как понял Лёха, слишком охуенно для того, чтобы быть правдой. Да и, если подумать, может и мимо Толяныча пронести.

– Впрочем, есть одно «но», – продолжал Генка. – Не знаю, понравится тебе это или нет. У нас – сухой закон.
– Да ради Бога, – сказал Лёха. Он всегда ровно относился к алкоголю. Может, конечно, выпить. Но, что гораздо важней, может и не выпить.
– То есть, за территорией, не на дежурстве – сколько угодно. А если здесь замечу пиво в руках или перегар изо рта – увольняю без объяснений. Лады?
– Да понятно, – Лёха ответил ровно, даже не поскучнев, чем, похоже, произвёл благоприятное впечатление.
– Ну, тогда мы друг друга понимаем. А то был тут до тебя один товарищ. Одно дежурство продержался, а потом пришел вот с такими глазищами красными, а из пасти так разило, что мухи на лету дохли. Ну, и всё, до свиданья. Это понятно?
– Так точно, – улыбнулся Лёха.
Генка, ясен фиг, тоже в армии служил. Хлопнул Лёху по плечу.
– Всё, давай, боец. В восемь вечера жду на смену.

«Тогда я понял, что жизнь в самых редких случаях использует сценарии, нарисованные нашим скудным воображением, – много десятилетий спустя подводил жизненные итоги Лёха. – События, которые происходят с нами – более удивительны, более насыщенны, более осмысленны, чем мы можем себе вообразить».

***

Домой Лёха решил не идти, а прошатался по улицам, за пару часов три раза обойдя весь центр города. К назначенному времени ноги словно бы сами вынесли его к племянниковой автомойке.

– Вовремя, – обрадовался Генка. – Красавчик.

Он размашисто пожал Лёхе руку. А вот отпускать не спешил потому, что, как без особого удивления обнаружил Лёха, обнюхивает, ловил широкими ноздрями дыхание нового работника. Стесняться было нечего, и Лёха от души выдохнул ртом, носом тоже пошмыгал. Генка остался явно доволен. Но тут же нахмурился.

– Что в пакете? – требовательно спросил тётки-Галки-племянник, выразительно показывая взглядом на скомканный по краям «Книголюб».
– Да так, – смутился Лёха. – Всяко разно.
– «Книголюб», – прочитал Генка, когда новичок развернул пакет. – Хм! Книжка?
– Да нет, – смутился Лёха еще больше.
– А что? Покажи.
«Ну, вот, сейчас причмырит!» – обреченно подумал свежетрудоустроенный.
– Батюшки! Александр Сергеевич! – удивился Генка, когда Лёха достал Пушкина. – Сюда-то какими судьбами? – вдруг посмотрел сканирующе на Лёху. – Твой?
– Ага.

Генка посмотрел на подставку, потряс Пушкина как погремушку. Ничего не булькало. Тайника с чекушкой не было. Генка подбросил Александра Сергеевича в руке, ловко поймал, вручил Лёхе:
– Ладно, боец. Обживайся. Пойдём, с напарником познакомлю.

Они прошли в помывочное помещение – сейчас тихое, мокрое и не особо уютное. Поправляя беретик вышел, вытирая руки тряпкой, напарник.

– Так мы знакомы! – так и крякнул Лёха, узнав костлявую рожу. – Здорово, Денис!

Это был тот, второй, дрыщ, который тогда, на Тельмана, упёр Толяныча. Но если Арсентий был похож просто на лохматое ебанько, то Денис – на скелета из кабинета биологии. Хотя по беретке уже тогда Лёха мог бы догадаться, что сфера деятельности у дрыща – не умственная.

– Хо-хо! – Поэт Денис распахнул костлявые объятия, рухнуть в которые Лёха не спешил. – Это ж Алексей! У нас, что ли, будешь работать?
– Ну, это как начальство скажет, – хмыкнул Лёха.

Рукопожатие у дрыща оказалось тоже крепким и твёрдым, за счёт костлявости. Лёха ему, на самом деле, рад.

В подсобке было так себе ничего: кресло, стол, чайник, чай-кофе-сахар. Кружку выбирай любую. Или свою неси. Вон там, в углу, раскладушка, мало ли.

Над столом нависала книжная полка. Имена-названия на корешках ни о чем Лёхе не говорили. По внезапному наитию Лёха поставил на полку Пушкина. Закатный луч влетев в окно подсобки, пару секунд побликовал на металлических бакенбардах. Помещение словно озарилось сиянием.

***

Генка уехал по делам, или домой, или куда там. А Лёха с дрыщом остались.
На новых местах всегда ведь как бывает? Неуютно себя чувствуешь. Что где – не знаешь. А ещё старички начинают подъёбывать, типа прописку устраивать. Тоже бывает, чего там. Вон, на окнах, например, Лёха края стеклопакета бархоткой полировал часа полтора, пока не понял, что над ним угорают.
Но от дрыща подляны Лёха не ожидал.

– Ко мне на «ты», – сразу сказал Денис. – Не покусаю.
– Ко мне тоже,– ответил Лёха.
– Хорошо, что ты здесь появился, – Скелет вонзился взглядом в Лёху.

Может, это был световой фокус, как с Пушкиным, но глаза в глубине черепа прямо пылали.
«Сейчас накатить предложит», – понял Лёха. Слишком уж хитро, со значением, смотрел костлявый. Лёха так-то был не прочь поддержать компанию. Но хозяин может попалить, а на фиг надо? Здравствуй, мама, я снова безработный?

– Да я тоже, типа, рад, – осторожно ответил Лёха.

Может быть, это тоже была проверка на вшивость. Вдруг Лёха скажет: «Ну, давай, конечно, накатим». А дрыщ запомнит и Генке сдаст.

– Не люблю о людях плохо, но предшественник твой был – так себе человек, – сказал Денис.
– А чо так? Не разговаривал с тобой?
– Как раз разговаривал. Но лучше бы этого не делал. Если бы молчал, я бы к нему уважением проникся. А так…
– Хуйню какую нёс?

«Сейчас Денис скажет «не матерись», – подумал Лёха. Но скелет на слово «хуйня» не отреагировал. С души отлегло.

– Если бы! – с повышенной эмоциональностью прокричал Денис. – За хорошую хуйню я бы ему в ноги поклонился.
– А что тогда не так-то? – спросил Лёха.
– Всё! – Денис рубанул рукой воздух. – Всё, как у людей. Ничего своего. Пиво, рыбалка, футбол, «Формула-1», про тачки порассуждать. А на самом деле – ни одной общей темы…

«А чо ему футбик с «Формулой» сделали?» – подумал вдруг Лёха. Сам он под настроение был не прочь порассуждать на любую из перечисленных тем. Про рыбалку, правда, нудно. Ну, и пиво лучше пить, а не трындеть о нём.

– Предшественник предшественника – отличался только лицом и ростом. Но внутри – ровно то же самое. У них было штампованное сознание, Алексей. Как с одного конвейера сошли эти двое. И я хочу понять, Алексей, ты – такой же?
«Такой, а какой еще?» – хотел ответить Лёха. Но вслух решил на всякий случай напустить туману:
– Я не знаю.
– Штампы сознания – чудовищная вещь, если разобраться, – продолжал дрыщ. – Поведенческие установки, уровень запросов, сферы интересов – откуда оно берётся, одинаковое? Из школы? С улицы? Из семьи?
– Ну, так одним воздухом дышим, – сказал Лёха.
– А ещё ночью все кошки серы, – замахал костлявым пальцем Денис.
Вот этого Лёха не понял. Да и фиг с ним, с этим пониманием.
– Это насилие, Алексей, – Скелет снова уставился на Лёху полыхающими своими буркалами. – Не обязательно физическое. Если тебе нравится не такая музыка, не такое кино, книги – ты становишься если не преступником, то изгоем. «Матрицу» ведь смотрел?
– Да я на ней практически вырос, – отвечает Лёха.
– А ты не думал, что мы в ней практически живем?
– Да ну на хуй.
– А разве нет? – Дрыщ словно ковырялся в Лёхиных извилинах своими глазами. – Разве нет? Ты думаешь, что сам формируешь свое сознание. Думаешь ведь?
– Ну, а кто еще? – Лёха, может, и наивен, но дрыщ гонит какую-то конспирологию. – Пушкин, что ли?
– Ну, хорошо. Возьмем среднюю школу. Кто тебя там учит?
– Учителя.
– Нееет, – Денис зло отшвырнул окурок (они вышли покурить под вывеску). – Одноклассники. Вернее, самый тупой, самый дебильный и самый свирепый из них. Это ведь он – он! – любит тупую попсу, говно по телевизору. А если ты такой – приходишь в футболке с Виктором Цоем…
Познания дрыща о школьном детстве не блистали, конечно, свежестью.
– Приходишь с Цоем. А весь класс «Ласковый май», скажем, любит. Что с тобой будет в таком случае?
– По ебалу, что ли, дадут?
– Не всегда. Но девчонки, например, могут тебя обхихикать, пацаны – как-нибудь подъебнуть. Но непременно будет произведено некоторое действие, чтобы вернуть тебя в русло нормы. И ты снимешь майку с Цоем. И наденешь то же, что и все.
Дрыщ костляво ткнул в «Мансечтер юнайтед».
– Если тебе повезет, ты трансформируешь под удобоваримый шаблон лишь внешние проявления себя. Но, как ни прискорбно, трансформация протекает более глубоко. Многие начинают жить, подчиняясь матрице, абсолютно не отдавая себе отчета. А матрица заключается в чем? А в подражании самым тупым, самым злобным дебилам.
– Я, например, Арнольду Шварценеггеру подражаю, – попытался Лёха перевести всё в шутку.
– Оттого, что подражать Шварценеггеру не возбраняется. Но тот дебил, которому ты подражаешь на самом деле, в свою очередь обезьянит олигофрена из класса старше. А тот – копирует имбецила-папашу. Получается пирамида, понимаешь?
– Ну.
– И в итоге твой образ – всего лишь отражение отражения отражения отражения какого-то неведомого тебе тупого и злобного… э-э…
– Уебана, – подсказал Лёха.
– Именно. Копируя внешние проявления, вкусы и пристрастия, ты тоже – становишься им. Не полностью. Но становишься. А подлинное твое «я» – оно напугано. А у главуебана – длинные руки, много проявлений, его клоны – это бесчисленные агенты Смиты. А на самом деле – Кольки, Васьки, Димки. Они не индивидуальны. Их индивидуальность – это отражение главуебана, который тоже не является индивидуальностью, но, в свою очередь, тоже – лишь отражение.
Дальше по улице заорала кошка.
– А ведь человечество развивалось не потому, что кто-то подражал кому-то. Оно развивалось вопреки. Всегда вопреки. Не по воле матрицы.
– Но подожди, – сказал Лёха. – Ты говоришь про то, что внешне. Например, я могу снять футболку с Цоем, но внутри-то я останусь таким же, буду его слушать.
– Ты всё равно выдашь себя. Запоёшь Цоя себе под нос, кто-то увидит у тебя его кассету.
– Чота ты совсем в дремучие времена рос, – сказал Лёха.
– Я ещё и в местах лишения свободы был, – сказал Денис.
– Упс! А это ещё за что?
– За наркоту, – буднично сообщил Денис. – Ну, это дело прошлое. Но опыт оказался не скажу, что полезным. Но многому научил. Эта вот теория – она там возросла, как у Даниила Андреева «Роза мира».
Лёха не знал, о чём он, но решил не переспрашивать.
– Что было, то было, – сказал дрыщ. – Или возьмем футбол.
– А что футбол?
– Ты его любишь? Вот только по правде скажи.
– Нет, – вдруг признался Лёха.
– Скука ведь смертная, согласись? Двадцать два дебила гоняют мячик. Часто без результата.
Это да. Лёха всегда об этом догадывался, и правда, наконец, воссияла.
– Казалось бы, дело личных предпочтений. Но, согласись, если ты не любишь этот самый ногомяч – доступ в коллектив обрастает затруднениями?
– Ну, в общем, да.
– И не проще ли имитировать эту любовь? – продолжал дрыщ, закуривая еще одну сигарету. – Вот как проститутки – экстаз имитируют.
– Скажешь тоже.
– И скажу! Только проститутки пять минут имитируют, а ты – всю жизнь.
– Но футбол-то я могу в итоге и полюбить…
– Можешь. Но я вот, что тебе скажу. Любовь к унылому виду спорта, в котором наши всегда проигрывают, в себе воспитать можно. Но откуда берется любовь к самым унылым говноедам из мира спорта?
– Это ты о ком? – пока не понимал Леха.
– Это я о сборной России, например. Играют ведь плохо, чудовищно. Почему их любят?
– Потому что главуебан так сказал?
– Потому что посредством футбола манипулируют верховными уебанами. Например, выиграет сборная России у Голландии – это знак рядовым: вами довольны, наслаждайтесь жизнью. Ну, а просрёт сборная России какому-нибудь Лихтенштейну – это значит: «Ша, по норам!»
– Они что, договариваются?
– А думаешь – тех же испанцев или бразильцев переиграть сильно сложно?
– Ну… да…
– Если захочешь – их сможешь обыграть даже ты, с дворовой командой. Если задашься такой целью. Это не гениальную симфонию написать. Полегче будет.
– Да ну, Денис! Что-то ты хуйню понес.
– Может быть! Не стану спорить. Я тебе просто пример привел. А там сам думай. Хотя… Была на чемпионате мира 1990 года сборная Камеруна. Тоже дворовая, по сути, команда. С ней никто ни о чем не договаривался, её вообще в расчёт не брали. А она – как пошла играть! И стала матерых игроков выбивать из чемпионата! Только в четвертьфинале остановили.
Леха тоже закурил.
– А, слушай! – сказал он. – Вот, допустим, мы, в России, копируем какого-то главуебана, так?
– Так, – согласился дрыщ.
– А в Европе?
– У них – свои уебаны. Только с гомосексуальными наклонностями. Так что нам, в России, попроще.

***

Потом началась работа. Подъехала до крыши заляпанная «нива», за ней пыльный, как и надо, «дастер», а там и грязненькая «киа» подоспела. Разговор Лёхи и дрыща прервался на неопределенное время.

Леха почти ни о чём не думал. Новая работа требовала сосредоточенности, но всё-таки иногда проскакивала мысль о том, что – ну, какое же он, Лёха, отражение? Он и сам, может, хочет, чтобы его отражали. «Было б что отражать!» – съехидничал неведомо откуда взявшийся внутренний голос. Чтобы прогнать его подальше, Лёха сосредоточился на работе.

Наконец, часов в одиннадцать, когда последняя работа, весело помигивая фарами, укатила к Сортировке, Лёха решил продолжить разговор.

– Ну, допустим, поверю я в твою теорию. Но скажи: а мораль мы тоже от уебанов отражаем? Типа, хорошо делать вот это, а вон то – нет.
– Ни в коем случае, – мгновенно ответил Денис. – А уебаны – аморальны. Они могут и убить, и навредить…
– Но ведь мораль – она тоже не из головы берётся, – возразил Лёха. – Я же, допустим, не сразу научился бабулькам в маршрутке место уступать. Кто-то же меня этому научил? Правда, и сейчас иногда забываю.
– Серьёзный вопрос, – задумался Денис. – Ну, скажем так, источник морали тоже находится в социуме. И тоже – гм! – служит отражаемым субъектом.
– То есть, есть что-то сильное, что может сопротивляться уебаноотражению?

Дрыщ вдруг резко и громко, будто каркнул, засмеялся. Хохот был заразителен. Дрыщ в беретике даже перегнулся пополам, захлопал себя по мослам коленей. Начал ржать и Лёха, хотя и сам не понимал, над чем он смеётся.

– Ну, ты словотворец, – сказал дрыщ, вытирая слёзы и восстанавливая дыхание. – В тебе что-то есть, парень. Слова изобретаешь. Стихи сочинять не пробовал?
– Да с чего бы вдруг? – удивился Лёха.
– Ну, да. Ты занят был. Уебана зеркалил.

Почему-то сейчас это было уже не смешно. Лёха стал ощущать даже странную сосущую тоску – а действительно, на что ушло двадцать с лишним лет его жизни? Он ничего не создал, никого не сделал счастливым. А случись Лёхе ненароком сдохнуть, так через пять минут его никто и не вспомнит. Ну, кроме Ксюхи, может быть. Мысль была тяжёлой, и Лёха постарался от неё избавиться.

– Значит, они, типа, сверхъестественные существа?
– Уебаны-то? Да вовсе нет, – отдышавшись и откашлявшись сказал Денис. – Самые обычные. Из плоти и крови они.
– Но почему тогда они всех подчинили?
– А как в стае обезьян. Все копируют вожака. Если вожак – хитрый и кровожадный, все ему подражают.
– А если не кровожадный?
– Тогда стая терпит поражение и перестает существовать.
– А если индивидуум не хочет подражать?
– Он становится изгоем. Его убивают. Или изгоняют из стаи.
– Но мы же не обезьяны!
– Разве? – хмыкает дрыщ.
– Но какой тогда выход?
– Да только один, – сказал Денис. – Убей в себе уебана.
– Но это же… больно.
– Ну, не знаю. Но стоит знать, что самые страшные, самые свирепые охранники существующего положения вещей – это мы сами. Разве ты не одергиваешь сам себя: вот это нельзя делать, а вот так пацаны никогда не поступят. У тебя же никто над душой не стоит и не говорит: «Нельзя так делать!» Ты же сам себе это говоришь.
– Ну, да, – признал Лёха.
– Ты сам себе агент Смит. И притом говоришь ты себе это не потому, что это нарушает какие-то моральные нормы. Например, читать книги – это ведь совсем не плохо. Гимнастика для ума. Но отражение уебана в твоем сознании, на которое ты неосознанно равняешься, которому стремишься соответствовать, говорит тебе, что этого делать – нельзя.
– И что же делать?
– Перестать слушать уебанские фантомы. Стать собой. Копируя отражения уебана, ты становишься говном. Но на самом деле ты – человек. Яркий, светлый. Но ты хоронишь себя в футляре из говна. Понимаешь?

«Конечно, такого разговора за жизнь я никак не мог ожидать, – вспомнит Лёха, когда цифры в календаре его жизни значительно увеличат своё значение. – Можно сказать, это – был один из первых умных разговоров в моей жизни. Мне не читали нотаций, не говорили непонятных слов. Но Денис виртуозно, всего несколькими ударами разрушил мою картину мира. И я стал смотреть на жизнь совершенно новым взглядом».



7. Пушкин и Кашка

Ночь подходила к концу. Неподалеку, в овраге, проорался петух.
– Вряд ли кто до утра приедет, – сообщил Денис.

Лёха не видел резона не верить – этот скелет не первую ночь работал, знал, что к чему. Вон, и улицы тоже тихие были – никто не ездил, не шарахался. На востоке, как китайской стеной огороженном девятиэтажками Бетоностроя, на тёмное небо заползал первый рассвет – красно-жёлтый, как флаг экзотической страны.

В раннем утре всегда есть какое-то волшебство – всё вокруг становится ненадёжным, хрупким, а свежий предрассветный воздух настолько чист, что способен даже опьянить. А если не спал всю ночь, то возникает ещё и чувство преодолённого препятствия, некоей победы добра над злом. Хотя ночь – тоже ещё не побеждена. Она прячется по щелям и закоулкам, клубится сумраком.

Лёха сидел на ящике и вдруг поймал себя на мысли, что в его голове что-то бродит – даже не мысли, мыслями это назвать было нельзя, а скорее некие пузыри. Как в кипящей воде. И в этих пузырях было что-то про небесную синь, про то, что Лёхе хочется в ней раствориться. Стесняться этих мыслей Лёха тоже не стал, а принялся думать – пытаться облечь свои впечатления в слова, а, если повезёт, и в стихотворные строчки. Но слова оказались тяжёлыми, угловатыми, одно к другому подходили плохо.

– Медитируешь? – рядом с Лёхой уселся Денис.

На дрыща на том ящике тоже места хватало. Но всё равно тот расположился слишком близко. И Лёха смутился, хотя вида не подал.

Денис достал из куртки папиросу. Гильза была выдвинута из цилиндрика мутно-прозрачной бумаги, а оставшийся внутри край – вмят пяточкой.

– Вот, помогает, – сказал дрыщ, облизывая запечатанный конвертиком кончик папиросы и проводя языком по всей длине штакета.

Не спрашивая Лёхиного согласия, Денис поднёс к папиросе огонь зажигалки и глубоко, во все щёки, затянулся. Потом, как заправский торчила, держа штакет вертикально, передал Лёхе.
Лёха, конечно, знал, что это такое. Раз шесть-семь с пацанами пробовал. Не понравилось. Покурив дряни, Лёха начинал чувствовать себя дураком, а всё вокруг становилось тревожным и начинало всерьёз пугать. Всякий раз возникало ощущение неправильности жизни – всего существования, как одной большой ошибки. И на фиг надо было заканчивать такое прекрасное утро такой вот дрянью?

Лёха принял штакет, затянулся с воздухом. Едкий дым ошпаривал и щипал. Лёха тяжело, до слёз закашлялся.

Голова странно, не как от пьянки, закружилась. Такая центрифуга не мешала нарастать то ли гудению, то ли звону. Лёха ощутил, что мир с мягким толчком сходит с привычной орбиты, и не то, чтобы меняет очертания, но каждая мелочь наливается совершенно иным смыслом, чем о том предполагал Лёха.

Например, вот эта автомойка – она ведь и не мойка вовсе, а… Дворец! Дворец знаний. И Лёху в него пустили. На репродукции какой-то древней картины Лёха видел древнегреческих мудрецов, завёрнутых в простыни. Тут же ему представилось, как бородатые умники в простынях шароёбятся по автомойке. Тогда им с Денисом придётся их выгонять. Потому что на фиг надо? Приедет Генка, племянник тётки Галкин, увидит мужиков бородатых в простынях. Ещё подумает что не то. А вдруг они уходить не захотят, мудрецы-то? Тогда надо будет чем-нибудь вооружиться. О! Вон тем огнетушителем. Одному по кумполу, к другим понимание придёт. Мудрецы, конечно, будут пытаться ему мозги закомпостировать. А Лёха тогда сорвёт пломбу, сопло направит на незваных гостей, положит руку на рычаг-курок и скажет:

– Эй, мудрецы!

Нет. Жирно им будет. Какие они мудрецы, если в простынях на чужую автомойку припёрлись? Хулиганьё они. Лёха им по-другому скажет:

– Эй, долбоёбы!

Нет. Тоже плохо. Они же всё-таки не такие, как многие знакомые. Всё же в головах у них что-то имеется, извивается.

«Как же скуден человеческий язык! – мысленно воскликнул Лёха. – Вот как назвать умника, который ведёт себя, как…»

И тут Лёха придумал.

– Эй, анти-долбоёбы! – вот как он скажет! Шикарное слово получится. С одной стороны, резкое. А с другой – неоскорбительное. Хотя, если смотреть с третьей стороны, они же из эпохи античности? И вот тут как раз вот это «анти» и понадобится. Типа, античные долбоёбы получится. Обидятся. Эх, снова надо по-другому говорить.

– Эй, анти-анти-долбоёбы! – вот как он скажет.

Лёха не выдержал. Смех резко, как кашель, вырвался наружу, вместе с едким дымом, который он, как выяснилось, так и не выдохнул.

А Денис тем временем затянулся сам, засунул папиросу огоньком в рот и поманил Лёху к себе. Это называлось «паровоз», и Лёха знал, что воздействие этого способа курения может оказаться очень сильным. Однако, не переставая хихикать, Лёха принялся ловить губами выдуваемый дрыщом дым.

Мир сделался окончательно чужеродным. Тут уже не только объекты поменяли смысл, тут уже распалась связь понятий и всяких смыслов. Автомойка превратилась уже не то, что во Дворец мудрости, а в огромное подобие лабиринта.

«Это из мира ушёл тот смысл, который ему придавал я», – вдруг осознал Лёха. И, тем не менее, мир оставался на месте, как-то функционировал, по каким-то законам, понять которые человек, может быть, и не мог. Во всяком случае, Лёхе это не удавалось. Может, только какие-нибудь анти-долбоёбы поймут. Точнее, анти-анти-долбоёбы.

Лёха снова взорвался смехом. А Денис, чьи рубленые черты лица стали напоминать не то идола с острова Пасхи, не то горгулью с собора Парижской Богоматери, глядя на Лёху сквозь дым, сказал:

– Бе-бе-бе!

От смеха стало тяжело дышать, и Лёха, перегнувшись пополам, рухнул с ящика на землю.

– Бе-бе-бе! – стонал, задыхался он от смеха. – Бе-бе-бе! Ха-га-га-га!!!
– Не «бе-бе-бе», а хватит тебе! – донеслись до него слова Дениса.

Голос дрыща был словно пропущен через стереосистему, он был всюду, он обволакивал Лёху, как кокон, лишал возможности шевелиться.

Лёха чувствовал себя перевёрнутым жуком. Он валялся на земле и, так же, как беспомощное насекомое, не мог ни обрести опоры под ногами, ни, тем более, раздвинуть створки хитинового панциря, чтобы извлечь крылья.

«Крылья? – удивился Лёха. – Откуда у меня крылья? Я же не…»

– Я не жук! – простонал он из-под ящика.
– Наконец-то ты это понял, – сказал дрыщ, который уже сдвинул гильзу, освободил и раскуривал пяточку.
– Не насекомое! – пытался объяснить Лёха.

В ответ дрыщ погнал что-то несусветное, про какого-то Кашку, не пойми, с какого района, который то ли сам превратился в жука, то ли видел, как кто-то превратился. То ли, что тоже вероятно, чувака звали по-другому, но он превратился в жука от «кашки» – того же зелья, что они курили, только жареного в масле.

А Лёха всё валялся. И какое-то время ему было прекрасно. Ему, бессмысленному насекомому в мире, который от переизбытка смыслов внутри себя стал хаосом.

А потом вдруг пришла тревога. Лёхе показалось, что его кто-то рассматривает. Что какой-то энтомолог изучает бессмысленное насекомое, Лёхожука, через увеличительное стекло, или, скорее, через микроскоп. Поэтому неудивительно, что сам Лёха его не видит. Потому что какая-нибудь блоха или инфузория, которую исследуют учёные, тоже ведь их не видит. Думает, что всё в порядке, а её – рассматривают. А потом, наверное, начнут ещё и препарировать. И она об этом не знает. А Лёха-то знает! Чувствует опасность! Пощады не будет – это вот Лёха знал совершенно точно. Ибо он и труслив, и глуп, и собственной личности не имеет – так, уебанов зеркалит, которые даже, может, не знают о его существовании.

И тут Лёха понял, как можно спастись. У Пушкина! Не зря же Лёха приволок статуэтку сюда, и поставил на полку? Ничего в мире не бывает зря. Это Лёха не понимал, что делает. Им управляла какая-то сила! И благодаря ей Лёха добыл себе талисман, который будет защищать от опасности.

Встать Лёха не мог, но перевернуться ему удалось. И на четырёх конечностях, почти как настоящий жук, Лёха устремился в помещение автомойки, где в бытовке стоял спасительный Пушкин.

Денис что-то скрипел Лёхе вслед. Но тот, которого лучше было называть Лёхожуком, удирал, развив, наверное, максимальную скорость, которую мог выжать из себя на четвереньках.

«Я делаю что-то не то!» – проскользнула мысль. Но Лёха её отогнал. Он-то знал, что столкнулся с реальностью высшего порядка и её глубинными закономерностями. Раньше-то он жил на мелководье, а сейчас-то понимает, что к чему. Понимает, что он в опасности.

В помывочном помещении Лёха, наконец, смог встать на ноги, которые практически немедленно принесли его в подсобку, где на полке стоял…

Пушкина не было!

Мгновенная паника обожгла мозг. Это что же такое? Как теперь Лёха спасётся от того существа, которое он, за неимением лучшего варианта, назвал Энтомологом? Как?

Последовало несколько ужасных, безобразно растянутых мгновений, когда Лёха силился что-то сообразить, а мысли путались, завязывались узлами, сплетались в очевидную хуйню.

«Я пропал! – понял Лёха. – Мне кирдык!»

Он лёг на пол, раскинул руки. Правая рука наткнулась на что-то жёсткое, металлическое.
Это и был Пушкин. Он, очевидно, упал с полки. Голова его в электрическом свете сверкала заманчивым, нездешним, светом.

– Пушкин! Миленький! – обрадовался Лёха.

Подхватив статуэтку, он встал на колени и, не в силах, держать в себе радость, принялся целовать сияющую голову в бакенбардах.

– Я тебя нашёл! Пушкин!
Лёха понял, что спасён. Пушкин был якорем, который не позволит Лёхе пропасть в этом чудовищном мире.

– Счастье-то какое! – бормотал Лёха, покрывая Пушкина поцелуями и – да! – слезами.
– Я вам не помешаю? – раздалось от входа.

Лёху будто ледяной водой окатило. Он тяжело, со скрипом, повернул голову. В дверях стоял дрыщ, смотрел на них с Пушкиным и непонятно, что себе думал.

***

– Ну, тебя и накрыло! – сказал дрыщ.
Голова его двигалась, как китайский болванчик – туда-сюда.

«Это же робот!» – осознал Лёха, и остатки разума тут же стали изыскивать аргументы, подтверждающие эту теорию, которые тут же выскальзывали из памяти, успев, правда, перед исчезновением убедить Лёху в своей правоте.

Хотя вот ещё вопрос – кем был сам Лёха? То ли системой уебаноотражающих не-стеклянных зеркал, то ли какой-то пустотой, в которой куда-то двигались мысли. То ли замкнутым куском пространства, не имеющим понятия о том, что происходит за его, очерченными кожей, волосами и ногтями границами. То ли жуком.

– Наверное, куришь редко, – продолжал рободрыщ.
«Что ему надо?» – в некоторой панике думал Лёхожук.
– Попей водички, отпустит, – посоветовал Денис.
Из маленького холодильника он достал пластиковую бутылочку с голубой этикеткой.
– На.

Даже если он хотел Лёху отравить, то причины были не очевидны, и Лёха рискнул.
Вода холодным блаженством омыла горло, и мир, действительно, стал становиться на места. Привычные смыслы, как дети после праздника непослушания, стали возвращаться на свои места. Вода стала водой, Денис из робота снова сделался дрыщом, Лёха – опять ощущал себя человеком, а Пушкин из спасительного якоря в хаосе предстал бессмысленным куском металла.

– Ну, что? Попустило?
– Типа да, – признал Лёха.

Мир ещё не окончательно стабилизировался, хаос ещё клубился по краям. Но в целом всё вокруг стало приемлемо и почти понятно. Лёха вдруг осознал, что это, пожалуй, очень глупо – сидеть на полу. Лучше, наверное, встать. Только Пушкина Лёха из рук не выпустил. Сам не знал, почему.

– По-кашкиански тебя накрыло, – качал головой дрыщ (уже не робот, хотя фиг его знает). – Сильная тема, да?
– Да, – согласился Лёха.
Переживать недавний опыт снова его совсем не тянуло.
– Наверняка суть вещей открылась, – продолжал Денис.
Откуда он знает?
– Ты точняк на мир по-новому посмотрел.
– Ну, типа, – признал Лёха.
– И что понял? – прищурился дрыщ, словно что-то хотел услышать конкретное.
– Сложно сказать.
Лёха тяжело дышал, словно махнул кросс 5 км. Ощущения в целом были похожи.
– Мир не то, чем он кажется, да?
– Угу.
– Ты и сам – не то, что о себе думал.
– Угу.
– Угу, – повторил Денис за Лёхой. – Вот тебе и угу.

Он вдруг навис над Лёхой, словно тот был на допросе, а Денис его допрашивал и хотел уебать. Лёха стиснул Пушкина. Что-то явно назревало.

И тут дрыщ склонился над Лёхой, одной костлявой рукой схватил его сзади за шею, голова Дениса мгновенно оказалась очень близко к Лёхиной, а в следующий момент он Лёху уже целовал. В губы, нахуй!

«Ты что делаешь?!» – хотелось воскликнуть Лёхе, но рот был занят губами дрыща, и отплеваться от них не было никакой возможности.

Лёха принялся отталкивать Дениса, но тот был если не более сильным, то более цепким. Он присосался, как клещ. А левой рукой пытался нащупать Лёхин хуй. А Лёха мог только толкать его в тощую грудь, которая сейчас казалась сделанной из арматуры.

Язык дрыща вёл себя во рту у Лёхи нагло и уверенно, как оккупант в деревне.
Всё это Лёху достало. Надо было положить конец этой идиотской ситуации. За кого он Лёху, в конце концов, считает?
Ему удалось оттолкнуть дрыща и освободить рот.

– Ты охерел? – спросил Лёха.
– Расслабься, – усмехался прокуренными зубами Денис, зачем-то разминая кисти рук.
– Чо «расслабься»? Не лезь ко мне с этим!
– Тебе понравится.
– Мне?! Да ну нахуй.
– Ты же не пробовал.
– И не хочу.
– Ты снова зеркалишь уебана, – сказал Денис.
«Так вот зачем были все эти типа философские базары! – понял Лёха. – А я-то думал!»
– И ладно, – ощерился Лёха.
– Ничего не ладно. Попробуй. Отвечаю, тебе понравится.
– Да чтобы я с тобой? Да тьфу! Тьфу, блять!

На долю мгновения представилась вопиющая в своей дефективности картина. Вот Лёха в гостях. Все пацаны, как надо, с девчонками, а Лёха с кем? Ладно, к усатой Ксюхе Лёха уже привык. Но с дрыщом?!
Пока Лёха рефлексировал, Денис исхитрился снова приблизиться и снова потянулся к Лёхиной мотне.

И Лёха въебал. Он и по жизни бил резко, выкладываясь в ударе. А тут ещё у него в руках оказался Пушкин. И утяжелённый Александром Сергеевичем кулак костяшками вошёл в подподбородочное пространство.

Раздался хруст. Изо рта у Дениса плеснула кровь, сам он не сразу рухнул на пол, а отлетел к полке, врезался в неё затылком, та не смогла удержаться на креплениях и рухнула дрыщу на голову, вместе с книгами. И вот тут-то Денис наконец осел на пол.

Нельзя сказать, чтобы Лёха смотрел на него с ужасом. Напротив, в первые мгновения его переполняло чувство отмщения. Ибо нехуй нормальных пацанов за яйца хватать. Но торжество оказалось очень мимолётным, и несколько следующих мгновений Лёха понимал, что Денис притворяется. Вряд ли Лёха настолько силён, что мог ушатать бывалого мужика одним ударом. Ну, нет же. Хотя и Пушкин в руке был зажат, так и что с того. Только кисть об него выбил. Лёха чувствовал, что, как минимум, два пальца скоро опухнут. Но нет, нет! Лёха не мог его вырубить. Дрыщ притворяется. Вот Лёха сейчас к нему нагнётся, чтобы проверить – дышит он или нет, – а эта гомосятина его как за яйца схватит и снова целоваться полезет.

Прошло несколько секунд, но в подсобке не изменилось ничего. Не шевелился ни Денис, ни полка, обрушившаяся на него, так же спокойно валялись книги.
Убил?

Лёха стоял – не мог решиться на то, чтобы проверить дыхание, пульс. Что там в этом случае проверяют? Это был реальный цугцванг, ситуация, когда что ни сделаешь – всё к хуйне приведёт. Если дрыщ жив, то он снова полезет со своей гомосятиной. А если сдох? Тогда ещё хуже. Надо ментам сообщать, или кому там. В тюрягу садиться. Или можно дрыща расчленить и по оврагу разбросать, где собак побольше. Хотя фиг там. Все же знают, что в эту ночь они с Денисом работали вместе. И вдруг Денис пропал. Что тогда Генке-племяннику сказать? Инопланетяне унесли? Блин, так и так поймают. Или расчленить, разбросать и историю придумать, чтобы все поверили?

Лёхой овладела паника. Как оказалось, это не когда носишься, схватившись за голову. Это когда стремительно тупеешь и ни одного действия предпринять не можешь.
От въезда уже какое-то время раздавалось резкое, настырное бибиканье. Кто-то приехал мыться. Принесли черти.

Пятясь, Лёха двинул на звук, спиной вперёд, не выпуская Пушкина из рук.
«Всякий юноша в определённый момент времени сталкивается с изнанкой правильных слов, когда он обнаруживает, что красивые слова значат не только то, что ими озвучено. Благословен и страшен этот момент. Никому его не миновать», – напишет умудрённый жизнью и седой Лёха. Но напишет не скоро. Ещё слишком многому надо произойти.



8.Условия капитуляции

Джип этот был Лёхе хорошо известен. Лучше бы его никогда не знать. Знакомый до блевоты, да ещё в говнище до самых окон.
– Вы тут что все, в этом сраном курятнике, в уши долбитесь? – разорялся Толяныч.

Лёха, наверное, правильно делал, что крался к моечному помещению по стеночке. Ошибку он совершил, когда решил выглянуть из-за края дверного проёма. И вот тут-то Толяныч его и засёк.

– Э! Ты охуел – прятаться? Выходи, нахуй, я тебя вижу. Я клиент твой – алё!

Сердце колотилось не в груди – в горле и колыхало мозг. «И чо? – думал Лёха. – Выйти? Или съебаться? Но тут выхода второго нет. А они за мной пойдут и трупак обнаружат. Бля, попадос».

– Шо за ебанько? – послышался из салона джипа рёв Ряпы.
– Да тут у Генки сектанты работают, – Это уже Толяныч был. – Они тут все не пьют.
– Долбоёбы, по ходу, – сказал Ряпа.
– А глядя вон на тот прячущийся организм, поневоле сделаешь вывод, что долбоебизм и ЗОЖ друг другу сопутствуют, – высказался Толяныч.
«Что-то он красноречив, – думал Лёха. – Ох, не к добру!»

Лёхой снова владела паника – неспособность принять решение, реальный страх налажать. Но и не налажать было невозможно. Любой шаг был чреват катастрофой.

– Выходи уже, суслик ебаный, – гаркнул Толяныч.
– Да он там серит, по ходу, – предположил третий голос.

Лёха его узнал. Коча! И зачем они всей толпой по ночам раскатывают? Ясен хер неспроста. И джип в говнище. Значит, в лесу были. А зачем они ночью были в лесу? Кошмарили кого-то. Может, и закошмарили. И прикопали.

«Блин, за что мне это всё?» – тихонько клацая зубами думал Лёха.

– Коча, покажи мне этого долбоёба, – не то сказал, не то харкнул Толяныч.

Из салона, как безразмерный монстр в апокалиптическом ужастике, как трансформер из кучи металлолома, стал материализоваться огромный Коча.

«Нет!!!» – вопил Лёхин разум.
«Стой! Беги!» – подвывало чувство самосохранения.

Лёха вышел из-за угла и шагнул в помывочное.
Первой реакцией на его появление оказалась тишина.

– Опа, нахуй! Какие люди и без охраны! – нарушил молчание Толяныч.

Два чудовищных быка – Ряпа и Коча – смотрели своему боссу в рот, по-настоящему, без всяких преувеличений, смотрели. Как стоматологи какие. А Лёха жалел, что рядом нет дрыща. Тот, может, как-нибудь отвлёк бы, нейтрализовал бы.

– Зд… здравствуйте! – спотыкливо произнёс Лёха.
– Хуяствуйте, – ответил Толяныч, сканируя собеседника насмешливым взглядом.

Страх словно заморозил Лёху. Быкам даже не надо было держать его за руки. Лёха уже был обездвижен. Подходи к нему, и делай с ним, что вздумается.

– Ничего мне сказать не хочешь? – спросил Толяныч.
«Как сделать так, чтобы он уехал, чтобы оставил меня в покое?»
– Вам помыть? – сказал Лёха.
– Чо, бля, работу поменял – и всё забылось, что ли? Э, алё! С тобой говорю.

Лёха вдруг отчётливо, с ужасающей ясностью, понял, что Толяныч плющит его, гнёт, заставляет отражать его, Толянычеву, жуткую образину.

– Ну, вот и я говорю: вам помыть?

Повисла тишина. Лёхино сердце было подобно человеку, потерявшему равновесие на краю обрыва. Оно летело и кричало, но вернуть было ничего уже нельзя.

– Мне вылизать, нахуй, – сказал, громко прохаркавшись, Толяныч. – Чо вылупился как тёлка, что в первый раз залупу увидела?
Быки загоготали.
– Чо, борзый нахуй такой, да? Ну, вот и давай – языком щас мне всю тачилу отхуяришь, чтоб блестела. А мы посмотрим, чтоб не сачковал. Если заебцово блестеть будет, я пойму, что ты к извинениям готов.

С Лёхой что-то произошло. Он и сам не понимал, что именно. Вот только что он боялся, его трясло. Но сейчас страх ушёл, сменился на свою противоположность. Превратился в ярость. Лёха ведь был уже не прежним человеком – добряком, рохлей, ровным пацаном. Он ведь только что человека ушатал. Может, даже убил. Его ведь по-любому в тюрьму закроют. И что – потом на крытке вспоминать, как унижался? Да ну на хер! К тому же этот гнус – он отца его убил. И улики есть – на обоях! Хотя Лёха их и не видел.

– Мне перед тобой не в чем извиняться, – сказал Лёха, тоже, для убедительности, харкнув.
– Мда? Храбро кукарекаешь.
Пушкин ещё был в руке. А при Александре Сергеевиче Лёха не мог себя вести недостойно.
– Я с тобой разговариваю, а не кукарекаю, – набычившись, произнёс Лёха. – Как с квартирой будем решать?
– Чо, нахуй?! – исторг позади Толяныча бойцовский вопль кто-то из быков – то ли Ряпа, то ли Коча.
– Ша! – остановил быков Толяныч. И, сверля Лёху взглядом, сказал: – Можем тебе квартирку организовать. Правда, тесновата. Два метра на 0,5. Но тебе хватит. Хоть там темно и вентиляция херовая.
– Я про мою квартиру! На Тельмана! – сказал Лёха. – Я наследник! Я!
– Ты чо, покончить с собой решил с особой жестокостью, что ли? – спросил Толяныч.
– Верни мне квартиру, – сказал Лёха.

У него даже родился безумный план. Пусть его сейчас отхуярят. Но не убьют же? И тогда убийство дрыща можно будет свалить на Толяныча, и на его быков. Тогда, может, ещё и уцелеть получится. С какой-то долей вероятности.

– Толяныч, дай я его переебу! – взревел Коча.
– Тихо! – ещё громче проревел Толяныч. – Мне вот даже интересно – чо этот мышонок такой наглый вдруг стал? Вы же здесь не пьёте, да?
«Втягивает в базар по своим правилам», – понял Лёха. Но и не ответить было нельзя.
– Мы здесь – не пьём, – сказал Лёха, демонстративно плюнув.

И облажался. Потому что после папиросного зелья во рту был сушняк, слюна была вязкой. И вместо того, чтобы солидно упасть на землю, она длинной соплёй повисла на подбородке.

– Вот же ж чмо какое, бодрое, – хмыкнул Толяныч.

Он повернулся к быкам, продемонстрировав заодно то, что совсем не опасается Лёхи, что-то им показал жестами. Коча полез в салон джипа, принялся чем-то стеклянным звенеть. Вынырнул с бутылкой водки, передал её Толянычу.

– Давай-ка, мил человек, за здоровье выпьем, – сказал этот жуткий человек. – Тебе оно, чую, понадобится в промышленных масштабах, да и мне не повредит.
Толяныч сделал маленький глоток, поднёс ко рту кулак, тяжело и глубоко подышал.

– Фуф, как эту гадость люди пьют, – сказал Толяныч, отдышавшись, и протянул бутылку Лёхе. – Давай, мил человек!
– Мы здесь не пьём!

Это Лёха ещё успел сказать. А потом Коча навалился на него со спины, поймал руки в захват и на болевой. Пушкин упал на землю.
А к Лёхе с глумливой усмешкой приближался Ряпа, держа в руках бутылку водки.

– С закуской у нас только проблемы, – продолжал Толяныч, которого Лёха уже и не видел. – Но ты – пацан крепкий. Можешь и без закуси. Так ведь?

Пальцами Ряпа сдавил с двух сторон Лёхины челюсти. Стало нестерпимо больно, Лёха раскрыл рот. И внутрь тут же полилась тёплая, вонючая, тошнотворная водка.

***

В любой другой день, попробовав в течение малого промежутка времени ганджубас и водку, Лёха мог бы подумать, что хорошо поугорал. Но сейчас он был далёк от этих мыслей. Жуткая, почти горячая водка лилась ему в горло. Лёха задыхался, кашлял, а когда отвращение к вонючему, казавшемуся густым, как масло, пойлу стало невыносимым, Лёха стал блевать. Ряпа отскочить не успел, и Лёху вывернуло прямо на его куртку и брюки.

После этого Лёху какое-то время пиздили. В основном Ряпа. С монотонностью сваезабивательной машины он бил Лёху в солнечное сплетение. И снова Лёха блевал. А поскольку воздуха стало не хватать, Лёхе казалось, что он блюёт в вакууме.

Лёха предательски быстро смирился с тем, что его сейчас убьют. Мысль о том, чтобы покинуть тело, не вызывала протеста. Собственно. Лёхино сознание уже не чувствовало боли, но и не хотело возвращаться обратно в тело того жалкого типа, которым он, оказывается, являлся.

– Хорош! – рявкнул в какой-то момент Толяныч.

Лёху отшвырнули на пол, как гору вшивой ветоши. Тело копошилось на полу, инстинктивно совершая хватательные движения. Рядом валялся Пушкин, и тело не то хотело схватить его, не то пыталось вцепиться в вышедшую погулять душу.
К телу приблизился Толяныч, не сильно, но оскорбительно пнул ногой в бок.

– Вроде не сдох, – каким-то образом определил Толяныч. – Ну, и хорошо, а то бы зря водку перевели.
– Ну, да, ушатать его можно было бы и в трезвом виде, – глубокомысленно высказался Коча.
– Ты философ, я смотрю. Давай, приведи его в чувство.

Коча сел на корточки над Лёхой и принялся отвешивать ему оплеухи. Когда появилась боль, Лёха понял, что жив.

Душа вернулась в тело, вот только радостно это не было никому из участников этого альянса. Душа тут же приняла импульсы боли, ощутила выворачивающую дурноту, головную боль. Тело казалось балластом, гигантским шаром, прикреплённым к цепи каторжника.

Шмяк! Очередной удар вернул ускользнувшую было Лёхину душу в тело. Раздался стон. Лёхе казалось, что стонет кто-то посторонний, хотя, скорее всего, он сам и издавал этот тягучий, исполненный муки, звук.

– Очухался! – бодро отрапортовал Коча.
– Угу, – промычал Толяныч, набирая кого-то по телефону. – Завали ебальник и не мешай. Сейчас говорить бу… А вот. Алё нахуй! Генчик, ты? Ага, ага. Чо на рассвете звоню, спросишь? А то и звоню, что спросить хочу – что за пьяные долбоёбы у тебя работают? Какие? Да вот тут какой-то – то ли Лёха, то ли Пиздёха. Бухой в никакаху. Лыка не вяжет. Дружбана моего заблевал. Да вот он, на, послушай его…
Толяныч передал трубку Ряпе, тот поднёс её к Лёхиной физиономии.
– Алексей, что это значит? Ты пьяный?

Язык Лёху не слушался. Выписывал кренделя, формировать из своих шевелений слова не желал. Кое-как справлялся с гласными, но вот согласные давались ему совершенно не все. Хотя гласные тоже.

– Ыа-у, – сказал Лёха, не в силах осилить слово «я». – Ыау ысио ыобъыаусныу.
– Ничего ты мне объяснять не будешь, – Генка-племянник, как ни странно, понял смысл Лёхиного бормотания. – Убирайся немедленно, сию же минуту. Знать тебя не знаю. Жалею, что связался…
– Но… ысио не так! – булькал Лёха, но уже в пустоту, потому что Ряпа отнял трубку от физиономии.
– В общем, пал ты в моих глазах, Гена, – продолжал Толяныч, снова завладев трубкой. – Я больше – не твой клиент. Скажи спасибо своему бухому пидарасу. Меня ты потерял. Я ещё и знакомым отсоветую с тобой дела иметь. Что?! Да потому что не делаются так дела. Обещаешь – выполняй. А то напел на весь город – трезвые мойщики, а твой долбоёб на ногах не держится, на людей блюёт, ага.
Толяныч нажал отбой, сказал Лёхе:
– Как протрезвеешь, поговорим с тобой – сколько ты мне должен и как отработаешь.
Затем, уже своим, бросил:
– Поехали нахуй.
А Лёха рухнул на колени. Но
не в молитве, просто ноги не держали. Он стоял, прижимал в груди Пушкина – тот снова оказался у него в руках. Выл. Становилось каким-то образом легче. Но и на полноценный вой сил не так, чтобы хватало. Вскоре Лёха просто скулил.

– А я хотел уже тебе пиздянок дать, – раздался голос сзади.

Лёха развернулся. За его спиной стоял дрыщ Денис. Живой, но с кровоподтёком на пол-рожи.

– Да вижу, – продолжал Денис, – и без меня с задачей справились. Пошли, компресс тебе сделаю.
И это было последним, что помнил Лёха.



9. Москвы не бывает

Лёху несло, несло, несло Лёху.
Куда-то нахуй, куда-то нахуй.
После фиг-поймёшь-сколько-длительного, как это и бывает со снами, периода времени Лёха открыл глаза.

Над ним внушительным своим макияжем нависала Фликс. Краска с её глаз, казалось, вот-вот потечёт жирными каплями вниз. Это казалось невыносимым, и Лёха стал моргать, пытаясь хотя бы микроскопическими движениями окологлазных мышц отбиться от этой очевидной агрессии.

– Изверги, – каркнула Фликс.

Она реально была похожа на ворону. И доверия она совсем не вызывала.
Фликс вдруг исчезла, над Лёхой возник дрыщ Денис. Его рожа вплыла в поле зрения, как изображение в дверном глазке, расплывшееся такое в стороны, до самых круглых краёв.

– Оживёт…

Третьей в «дверном глазке» вдруг показалась журналистка Маша.
– Какой ужас! Ну, и что вы хотите предпринять?

Лёха не понял, к кому она обращалась. То ли к нему лично, то ли ко всем, здесь находящимся.
Глаз у Лёхи на какую-то часть был приоткрыт, но сейчас Лёха разлепил его окончательно. Потом уже и второй – пальцами. Которые поднимались и шли почему-то тяжело и неуверенно, как крюк подъёмного крана под управлением стажёрки.

Лёха понял, что надо вставать. Нечего притворяться, хотя и хотелось. Сейчас он ощущал себя, подобно основательно отпизженному или накануне сильно напившемуся человеку. В общем-то, ничего непривычного. Оба состояния и их последствия были Лёхе знакомы и неудивительны. Поэтому Лёха ощущал себя достаточно уверенно.

– И чо? Где это я? – спросил он, садясь на жёстком каком-то лежаке – спортивном столике, как стало понятно пару мгновений спустя.
– У своих, – сказала Фликс.
– Какого хера у своих? Вы, что ли, мне свои? – простонал Лёха.

В глубине пока не понятного помещения Лёха увидел ещё одного дрыща – Арсентия, психа из книжного магазина.

«Вся шобла здесь», – понял Лёха.

Его это не радовало. Эти люди пустили под откос его жизнь. В такой кювет, после падения в который и движок глохнет, и трансмиссия летит.

– Пойду я, – сказал Лёха.

Ему доводилось бывать в стрёмных компаниях, когда, поняв палево и проанализировав опасность, надо срочно выдумать себе какое-нибудь дело – чем неотложнее, тем лучше. И вырваться, не вызывая подозрений, прикидываясь идиотом. Потому что если в стрёмной компании поймут, что ты всё разгадал, будет драка, в которой ты – не факт, что победишь.
Вот только ни одна причина для срочного отбытия в голову не лезла.

– Куда ты попрёшься? – каркнула Фликс – главная в этой стрёмной компании.
– К матушке. Камней там нападало.
– К матушке, – передразнила Фликс. – За твоей матушкой уже давно пасут. Толянычевы люди. Кого они, по-твоему, ждут?
– Кого? – удивился Лёха.
– Тебя.
– Да ну на фиг.

Ещё похмелье это. Бутылку водки, без закуски. Теперь и во рту, будто кошки уголок свиданий устроили, и с туалетом совместили.

– Ну, хорошо, – сказала Фликс. – И вот ты к матушке пошёл. И что дальше?
– Дальше? – Лёхе вообще-то трудно было думать про какое-то там «дальше». Как правило, он задумывался лишь над решением ближайших (тактических, как говорили в армии) задач. Ну, или про какие-то совсем дальние перспективы задумывался: накопить денег на взятку, поступить в институт.
– Дальше, – требовала Фликс. – Вот ты пришёл домой. Вот матушка, вот в спину дышит Толяныч со своими быками.
– Камни уберу. Потом посплю.
– Никто не даст тебе поспать.
– А то прямо сейчас меня там Толяныч пасёт? Высплюсь, конечно.
– Ну, хорошо, допустим, Толяныч к тебе придёт не сегодня, а завтра, послезавтра. Но он придёт. Твоя линия на переговорах?
Вот привязалась…
– Про квартиру, что ли? Так моя она. Я наследник, – сказал Лёха.
– Интересно, сколько ты продержишься в такой уверенности, – усмехнулась Фликс.
«Что за люди? – подумал Лёха. – Ни слова в простоте».
– Во-первых, Толяныч выкатит тебе долг, – влез в разговор Денис. – Совершенно астрономический.
– Это который и в телескоп не рассмотришь?
– Во-вторых, тебе объяснят, что тебе надо его заплатить, – продолжал дрыщ. – Но если сейчас в нотариальной конторе ты подпишешь такую-то и такую-то бумажку, то так и быть, Толяныч тебя простит. Может быть, разрешит вернуться на работу.
– Ну, и нормально, – сказал Лёха.
– А потом тебе на голову упадёт шлакоблок, – вмешалась в разговор Маша. – Был как раз такой случай, месяца четыре назад. Или из окна вывалишься, как полгода назад был ещё один случай.
– Да нужен я тому Толянычу! – разозлился Лёха.
– Не нужен, – сказала Маша. – В том-то и состоит твоя проблема.
– Но я же всё подпишу? Допустим.
– Ты всё равно сможешь преподнести неприятный сюрприз, – влез в разговор теперь уже и Арсентий. – Какой-то шанс останется. А Толяныч слишком хорошо знает людскую природу. Он, представь, отберёт у тебя… хотя ты сам ему отдашь единственное сокровище своей жизни…
– Это убитую однушку, что ли?
– У каждого свои сокровища, – пожал дрыщ худосочными плечами. – Но больше у тебя в жизни ничего не будет. Никогда. А вот эта однушка – шанс твой на лучшую жизнь.
– Блять, не трави душу, – Лёха начал злиться, хотя кого тут это волновало.
– А разве не так? Но ты его Толянычу отдаёшь. Только чтобы в покое оставил. И идиотом ещё прикинешься, чтобы вдогонку не прессанул. Да?
– Ну, допустим, – нехотя признал Лёха.
– Но Толяныч знаешь, сколько таких, как ты, видел? Думаешь, он у одного тебя последнюю надежду отнимал? Ха!
– Чо смешного?
– А то, что каждый из этих людей, которых он кинул, до последнего надеется вернуть себе своё. Вот что! И при удобном, хотя и маловероятном, случае они напомнят о себе.
– Ну, а я при чём?
– И тебя тоже кинули. Ты тоже когда-нибудь, чисто теоретически, сможешь претендовать на то, что у тебя отжали.
– И меня, за это, мочить, что ли?
– А никто ничего не докажет, – снова говорила Маша. – Толяныч умеет обставить дело так, будто всё произошло случайно. Но потом полиция, допустим, к нему придёт, а Толяныч скажет: «Да я к нему хорошо относился. Вон, на работу устроил. Не посмотрел, что у парня – плохой послужной список».
– Чо, блин?
– А разве не так? Кого только что за пьянку с автомойки уволили?
– Но это… – начал было Лёха, а потом понял, что крыть-то и нечем.
– Как родного, скажет, любил, – продолжала Маша.
– Чо?!
– Скажет-скажет, ему не впервой так говорить.
Лёха стукнул себя кулаками по голове.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Я в Москву уеду.
– Чего? – теперь настала Машина очередь удивляться.
– Ну, а что такого? Мало ли, там работу найду. Поднимаются же как-то люди.
– Ну, во-первых, в Москве своих Толянычей полно, – сказал Денис. – Пожирнее, попородистее. Там такие, как наш, там во фраерах ходят.
– Но есть же шанс?
– Нет, – покачал головой Денис, а за ним тот же жест повторил и Арсентий, и Маша, и Фликс. – Смотри сам. Денег у тебя нет.
– Я одолжу!
– У кого?
– У мату… – начал было Лёха, но понял, что легче ему, простому парню, одолжить у Билла Гейтса миллиард долларов.
– Ну? – говорил дрыщ.
– У сосе… – снова начал Лёха, и снова сбился.
Ну, щас, да. Размечтался.
– У вас? – сказал он вслух.
– Нет, – сказала Фликс.
– Чего «нет»-то? – запсиховал Лёха.
– Ничего нет. Денег нет. Да и ты не отдашь.
– Ну, тогда сам, автостопом, поеду.
– Забудь, – сказала Фликс. – Для таких, как ты, Москвы не бывает.
– Но она же есть!
– Ну, где-то там, может, и есть. Но не про твою честь. Давай примем за данность, что в той вселенной, где обитаешь ты, Москвы не существует.

Лёха ненавидел эту тётку. Он понял это, когда она говорила ему, что Москвы – не бывает. А что же ещё бывает?

Собственно, Лёху мучил вопрос, уедающий подавляющее большинство неудачников. Почему в тупик обстоятельств оказался загнан именно он? Не самый худший человек ведь. И как так получилось?

– Почему я? – тихо спросил Лёха. – Я-то за что?
– Потому что ты избран, – сказала Фликс, взбаламучивая Лёхино нутро странным взглядом в обрамлении густо оштукатуренных окрестностей глаз.



10. На табуретке

Фликс принялась рыться в обрывках обоев, а Лёха стал страдать. Мало того, что безнадёгу вселили, так ещё и похмелье Лёху мучило и выворачивало. Просто на какое-то время, под влиянием потрясений, затаилось. А на самом деле – никуда не делось!

Вся эта творческая интеллигенция знала что-то, Лёхе не ведомое, готовила его к чему-то, к каким-то событиям, о которых Лёхе, получалось, знать и не надо было.

– Заебали, – сказал Лёха. – Выпить дайте.
– Не положено! – хищно обернулась к нему Фликс.
– Подождите, – Лёха, наконец, слез со столика, на котором некоторое время назад лежал в отрубе. – Вы что-то со мной хотите сделать, да? А объяснить – не надо мне? Так, что ли? Да? Да?

Фликс переглянулась с дрыщами, те что-то прошептали ей. И предводительница творческой интеллигенции наконец-то соизволила воспринять Лёху более-менее серьёзно.

– Значит, так, – сказала она. – Ты – наследник Колмогурова.
– Да что толку от того? – махнул Лёха рукой.
– Не отмахивайся, – рявкнула Фликс. – Про тебя у нас есть инструкции.
– Что? – скривился Лёха. – Про меня? От кого?

Эксцентричная женщина эта метнулась в угол, где лежали книги. Схватила одну из них, тоненькую, отлистала сколько-то страниц.

– «И будет боль, и будет крах, – многозначительно прочла она вслух. – Грядёт наследник, весь в слезах…»
– Херня какая-то, – сказал Лёха.
– Это стихи твоего отца, – печально вмешался в перепалку Арсений. – Он предвидел твоё появление.
– Да что там не предвидеть?! – огрызнулся Лёха. – Мне матушка рассказывала, что он видел, как я работаю. Тоже мне провидец, усраться.
– Алексей, – на носу Фликс откуда-то оказались очки, как у училки. – Это стихотворение написано гораздо раньше вашей встречи.
– Да что б и не раньше? Сунул, высунул, барышню обрюхатил, – продолжал кусаться Лёха. – Прови-и-идец!
– Алексей, о тебе написано и гораздо позже, – сказала Фликс.
– И тоже пророчество какое-то? – скривился Лёха.
– Вот! – протянула раскрашенная женщина кусок обоев. – Здесь! Одна из последних записей!
В руках у Лёхи оказался кусок обоев.
– Говном написано, – Лёха сплюнул. – А можно я не буду это читать?
С бодуна мысль о том, чтобы читать говно, была невыносима.
– Ты должен, – молвила Фликс, и Лёха не нашёл в себе сил сопротивляться.
– «Сюда он явится с похмелья, – читал он обоях, – в слезах, соплях, еле живой. Ему ты дай стихотворение. И Боже, Боже, Боже мой!»
– Вот! – сказала Фликс.
– А я-то тут при чём? – разозлился Лёха.
– А дальше видите цифры. Два римская – значит, вторая книга. 65 – арабскими. Значит, 65 страница. Вот!

И Фликс тут же вручила Лёхе тоненькую книжку в бледно-зелёной обложке. Страница 65 была уже почти в самом конце.

– Это бати моего, значит, книжка? – спросил Лёха.
– Да, – ответила Фликс. – Всего их две. Вместе они есть только у нас.
– Подождите, – сказал Лёха. – Кто-то, не будем показывать пальцем, говорил мне, что батя мой – великий поэт. А, оказывается, что даже двух в одних руках не существует?
– А что тебе не нравится? – вмешалась в разговор Маша.
– Ну, как? – сказал Лёха. – Вот Пушкин, я понимаю – великий поэт. Захотел почитать – в телефон тыцнул – и пожалуйста!

Статуэтка Пушкина тоже лежала на спортивном столике, где только что спал Лёха. Но, видимо, легла каким-то таким образом, что ни в бок не впилась, ни куда ещё.

– Есть величие для всех, – теперь Фликс уже не каркала, а шипела. – А есть – для избранных. Твой отец – для таких.
– А что мне от этого толку? – завопил Лёха. – Ну, для избранных он. Это мне нормальную жизнь вернёт, что ли? Квартиру? Толяныча с лица земли сотрёт?
– И много больше, – сказала Фликс.
– Что?! – шёпотом завопил Лёха.

Да и как иначе поступить, когда тебе впаривают бред. И этот бред – единственное, что у тебя в жизни вообще остаётся.

– Ты – наш, паренёк, – вдруг сказал Арсентий.
– Наш, – кивнул Денис.
За ним – Маша, потом Фликс. Словно с сомнением, но тоже кивнула.
– В книжном магазине, – пояснил Арсентий. – Ты искал книги отца.
– Ну, вполне естественно, – возразил Лёха.
– Ты хоть раз в книжный магазин до того заходил? – спросила Маша.
– Ну, нет. Но…
«А что «но»? – подумал Лёха. – Объяснить им, что ли, что я за кастетом зашёл?»
– Выбрал себе покровителя, – продолжал Арсентий, указывая на Пушкина. – Услышал Зов.
– Да какой ещё, нахуй, зов? – защищался Лёха.
– Своего отца, – отвечал Арсентий. – Высокой поэзии.
– И противостоял искушениям, – вмешался Денис.
«Это что с тобой не стал гомосечиться?!» – подумал Лёха.
– Сказано «придёт не мягок в искушениях», – добавил Денис и, выразительно притронулся к травмированной роже.
– Единственная, кто сомневаюсь, это я, – сказала Фликс.
– И я тоже, – сказал Лёха, – сомневаюсь.
– А тебя, так получилось, никто и не спрашивает, – подмигнул Денис.
«Ну, заебца расклад!» – подумал Лёха.
– Но, я думаю, что надо дать ему прочесть стих, – решила Фликс. – Сработает – да. Нет – что ж.
Она повернулась к Лёхе.
– Читай. Вот этот стих на 65-й странице. С выражением. От того, как ты прочтёшь, зависит всё.
«Моему наследнику», – прочитал Лёха название стиха. И даже как-то не удивился.
– Я прочту, конечно, – сказал наследник. – Вот как дедушке Морозу с табуреточки.
– О! А с табуреточки – это мысль, – взволновалась Фликс. – Молодец, парень!
– Подождите! Но если я, допустим, читаю стишок Деду Морозу, то я получаю подарок. Так? А если я вот это прочту? Что будет? Что?
– Будет не подарок, – блеснул мутными глазами Арсентий. – Будет Дар.
– И что я, стишки сочинять начну? – криво ухмыльнулся Лёха. – Нахуй, простите, мне это надо?
– Откроется нечто большее, чем умение сочинять стихи, – прошипела Фликс.
– Прозу, что ли, начну фигачить?
– Нет, стихи.
– Ну, и здрасьте-приехали.
Фликс оглянулась на Машу, на дрыщей и с видом, будто раскрывает важнейшую и страшнейшую тайну, сказала:
– Откуда появилась поэзия? Каков был её источник?
– Мы про что вообще говорим? – спросил Лёха, решив всё-таки вырваться от этих ебанутых, и будь, что будет.
– О деле, – перебила Фликс. – О самом важном и неотложном для тебя, молодой человек, деле.
– Ну, что, научусь стишки сочинять, буду как тот дядька по электричкам ходить: «Стихи собственного сочинения. Книга с автографом автора».

Торговец стихами был костлявым стариком со взглядом настолько диким, что казалось, будто дед заглянул в преисподнюю.

– А, Дудосвистов, – сказал Арсентий. – Был такой. Графоман. Помер в позапрошлом году.
– Ну, офигеть, – сказал Лёха. – Значит, тема свободная. Конкуренции нет. Ну, тоже бизнес, конечно. Но если просто тупо побираться, дадут больше. Ладно, я пошёл, если вы не против.
Он отдал Фликс книгу и был уже у деревянной двери в кирпичной стене, как его окликнули.
– Лёша!
Обернувшись, Лёха встретился взглядом с Машей.
– Ты тут только что соплями истекал, спрашивал: «А почему это я такой неудачник? За что мне это всё?» А рассказать тебе почему и за что?
Взгляд Маши был настолько же безжалостен, насколько и её слова.
– Ну, и почему? – криво усмехнулся Лёха.

За дверью так-то неизвестность, а тут хоть напоследок с красивой девушкой попиздеть. Когда ещё доведётся?

– По очень простой причине, – сказала Маша. – Потому что ты никого не слушаешь до конца. То ли мозговой мощности тебе не хватает, то ли думаешь, что ты такой вот умный. Хотя на самом деле у тебя знаний о мире – ну, чуть больше, чем у букашки. Но ты же у нас – пипец, какой умный, ага.
– Ну, спасибо! – Лёха взялся за ручку двери.
– Не за что благодарить. Это не комплимент.
– Меня так красиво ещё никто долбоёбом не называл, – буркнул Лёха.
– С тобой ещё много, чего не происходило, – сказала Маша. – Но тебе кажется, будто ты обладаешь исчерпывающим знанием о мире. А истинные мудрецы говорят знаешь, как? Я знаю, что я ничего не знаю. Вот как!
– Ой, всё, – проворчал Лёха. – Пошёл.
– Вали, – сказала Маша. – Сам себе жизнь испортишь. А тут пять минут умного человека послушаешь. Не убудет.

Почему-то Лёхе вспомнился сериал «Игра в кальмара». Там тоже в конце второй серии герои возвращаются, потому что реальная жизнь оказывается опасней и страшней игры, в которой убивают.

– Уйдёшь – значит, лузер ты, – добавила Маша. – И заслуживаешь своей участи.
– А если останусь, то что будет?
– Примета неудачника №2. Он торгуется с теми, кто желает ему добра.

Мысль о том, что вот эта Маша – красивая девчонка, модно одетая, будет считать его, Лёху, неудачником, была, наверное, самой мучительной за сегодняшний день.

– Ну, хорошо, – сказал Лёха.

Дрыщи расступались, пропуская Лёху к табуретке, которую Фликс откуда-то уже принесла.

***

– Так откуда происходит поэзия? – снова взялась за своё Фликс.
– Да, блин, откуда же я знаю? – простонал Лёха.
– Из магии, – сказала Фликс. – Из простейшей её разновидности – любовной магии. Хочешь, чтобы тебя полюбила красавица – прочти ей ночью под Луной складные строки. Высший пилотаж, если собственного сочинения.
Лёха покосился на Машу. Что, она разве полюбит его, если он ей стишок сочинит?
– Или словами своими можно сделать так, чтобы твоему племени способствовала удача в бою. Или в охоте. Или чтобы погода стояла хорошая, и урожай успели собрать до дождей.
– Ну, про любовь я ещё поверю, – сказал Лёха. – Но вот про удачу и погоду – это, извините, шарлатанство.
– Какие мы слова знаем! – сказала Фликс, и дрыщи ободряюще закивали. – Только это реально работало.
– Ну, может, в древности, – Лёха понимал, что иногда лучше согласиться, чем спорить с упоротыми людьми, но всё равно не мог сдержаться.
– Это работает и сейчас, – сказала, как припечатала, Фликс. – И называется это – магия слова. «Вначале было Слово» – знаешь, откуда это?
– Ну, ладно, – увильнул от ответа Лёха, понимая, что не вспомнит ту телепередачу, где это говорили. – И чо? Вы тут все – волшебники, что ли? Гарри Поттеры, типа?
– Твой отец был настоящим магом, – Фликс тоже съехала с ответа. – Он мог повелевать словами.
– М-да? – сощурился Лёха. – А почему он тогда умер одинокий, в говне? Почему его никто не знает? Как Пушкина, например?
– Он говорил, что, хотя и обладает большой силой, но боится её использовать, – сказала Маша. – Просто я делала с ним интервью, он меня заинтересовал. Могу дать почитать.
– Ну, и что он наколдовал? – спросил Лёха. – Мир во всём мире?
– В книге, которую ты держишь в руках, есть несколько прикладных стихотворений, – забубнил Арсентий. – Например, «Дуновение весны». Этот стих приближает наступление весеннего тепла. Стихотворение «Морок дождя» вызывает дождь. А «Кошка Мурка» помогает находить язык с кошками. Ну, есть ещё несколько примеров.
– Заебись, чо, – сказал Лёха. – Ни бабла не поднял на своём даре, ни здоровьем не зарядился. Ладно, молчу.
– Не исключено, что в позднейших записях – то есть, на обоях, содержатся и такие стихи, – сказал Арсентий. – Не исключено, что Колмогуров просто скрывал наиболее сильные свои вещи.
– Очень не исключено, – вмешалась теперь уже Маша. – Он говорил, что сильная магия вызывает ответное вмешательство сил, против которых у него нет оружия. Это, правда, в материал не вошло, но…
– Единственное, по-настоящему пропитанное силой стихотворение Колмогурова в этой книге расположено на 65-й странице, – пробулькал Арсентий. – Но без наследника – то есть, без тебя, этот текст не работал.
– Поэтому ты и должен его прочесть, – добавила Фликс. – С выражением. С табуретки.
– И что тогда произойдёт? – спросил Лёха.
– Никто не знает.
– Может, Дар к тебе перейдёт. А, может, пизданётся всё к какой-нибудь матери, – сказал Денис.

Второй вариант развития событий устраивал Лёху. Но и первого он опасался. Он вдруг вспомнил сон с мёртвым отцом, который тоже какую-то подобную хуйню говорил.

– Хорошо, – сказал Лёха. – Уже пошёл читать. Но водки хоть нальёте? Я знаю, у вас есть.
Дрыщи и Фликс переглянулись.

***

Лет в десять Лёха загремел с поносом в больницу. Там было нехорошо. Кормили дрянью, хотелось домой. Хорошо хоть остальные дристуны были ровесниками и младше. Кто-то из малолеток затеял что-то вроде заговора. О котором совершенно случайно узнал и Лёха. Мол, если в полночь земляничным мылом очертить на полу круг и прыгнуть в него под бой курантов, то окажешься дома. И вот за несколько минут до полуночи малолетки начертили в каком-то подсобном помещении отделения круг – мыло дал Лёха, у него как раз земляничное с собой из дома было. Кто-то из мелких произнёс заклинание. А в круг прыгнул Лёха. И больше никто. Естественно, ничего не произошло, и домой его не отпускали ещё две недели. Но малолетки над ним ржали. Уже потом Лёха сообразил, что они знали, какое у него мыло (в общем умывальнике по любому всё видно), и просто развели. Чтобы поугорать. С тех пор вера в чудеса умерла. Ты, может быть, даже и не против поверить, а над тобой все прикалываться будут.

А сейчас не верил только он. А верили все они. Или это тоже прикол такой? Чтобы поугорать? Они сейчас Лёху убедят, Лёха поверит. И облажается. А эти будут ржать. Но зачем оно им надо? Да затем, что интеллигенция сраная! В кайф им унизить простого парня. Эксперимент какой-нибудь ставят. Мало ли.

Ну, а ещё с другой стороны – ну, поверит он им. Ну, прочитает стишок с табуреточки. И ничего же не произойдёт. Ну, и кто тут долбоёбом будет выглядеть? Он, Лёха, которому только сказали выполнить? Или они?

Да и в конце концов – прочесть стишок с табуретки – наименьшее из жизненных испытаний, которые готовит ему самое ближайшее будущее.

Первоначальную неуверенность Лёха быстро поборол. Вестибулярка у него была хорошая. А табуретка стояла пусть на трёх ногах, но, вроде, устойчиво.
«Если только какая падла табуретку из-под ног не вышибет», – вдруг подумал Лёха.

Он знал один случай, когда пацаны с Кировки опустили какого-то перца, который врал, что знает до хуя бандитов. Нашёлся чувак, который проверил, спросил бандитов: «А знаете такого-то Васю?» «Не, хуй-на-ны». Ну, а Вася про проверку не знает, соловьём заливается, как он с тем-то и тем-то на деляну ходил. А пацаны его ещё коварно упороли, так что он бухой совсем (ну, или обдолбанный). Чё-то там Вася сморозил, а все хлопают ему. Говорят: «Э, чувак! Умора! Ржём не можем! Повтори ещё раз с табуретки!» Тот залезает, начинает снова свою хуйню с выражением моросить. А тут братва – хоба! – табуретку у него из-под ног выбивает. Вася громко и обидно рушится на пол. И тут его начинают хуярить ногами, потом макают в унитаз, потом ещё сверху на бошку ссут. Потом чувака этого ещё и раздели догола, шмотьё в окно повыкидывали, решили бабой переодеть. Но пока бабские шмотки искали, Вася съебал на улицу. И так вот голым через пол-города уёбывал.

«Но что я им сделал? – думал Лёха. – За что им со мной так?»

И неожиданно понял. Толяныч. Вот кому будет умора, это уж точно. Что будет, если поэты приволокут ему голого, обоссанного и отпизженного чепушилу, который осмелился встать биг-боссу поперёк дороги? Понравится Толянычу. Оценит. Может, какие ништяки поэтам подгонит. Типа, выступить в доме культуры.

Всё сходилось. «Ну чо?» – думал Лёха. Но думать уже было поздно. Он стоял на табуретке. Обозревал поле боя. Дрыщей всего двое. Но один (Денис) явно отсидевший, подлую драку знает. Про Арсентия – непонятно. Псих. Ебанько. Но если начнут выбивать табуретку, хоть одного из них Лёха ушатает по серьёзке. Лучше, конечно, чтобы Арсентий подвернулся, а то об того Дениса все кости отшибёшь.

«Или не ждать удара, а прыгнуть на них первым?» – подумал Лёха.
– Кгхм, – прочистил Лёха горло и начал читать с заголовка: – «Моему наследнику».

Стихотворение было странное. Не было в нём ни какого-нибудь отчётливого смысла, ни даже рифм. Набор слов. Которые Лёха даже не осознавал. Которые, как камни, падали на дно его души, поднимая грязь и горечь, горечь. Лёхе вдруг очень жалко стало батю – пусть и неведомого ему самому, но родного, каким-то образом не чужого человека. Который думал… А что он думал?

«Сочиняю я эту хуйню, – думал он, – а мой наследник после моей смерти придёт, и меня как зауважает!» Так хуй тебе, неведомый батя. Спектакль, конечно, зачётный. И эти твои душеприказчики… Нормально разыграл.

И вдруг по глазам будто резануло. Это каким же одиноким человеком надо быть, чтобы задумать вот такое вот? Устроить такую вот сомнительную клоунаду? И как он, наверное, хотел с ним, Лёхой, увидеться. А стеснялся чего-то. Ну, и Лёха послал бы его, если по чесноку так-то. А теперь ведь никогда не увидимся.

Совершенно невольно из глаз брызнули слёзы. Не так, что когда из себя вымучиваешь, а как у клоуна в цирке – струёй практически, как из брызгалки.

– Прекрасно, – хлопнула в ладоши Фликс. – Прочесть лучше было бы невозможно.
– Да что толку? – сказал Лёха, слезая с табуретки. – Ведь всё равно…

И тут началось.

***

Холодная, словно ртутная, река головной боли, которая струилась у Лёхи в голове после вчерашних прискорбных событий, – эта река вдруг вспыхнула огнём. Стала потоком лавы. И это поток прорубал, прогрызал себе дорогу среди камней. Чёрных, огромных.

– Водки! Водки срочно! – взвыл Лёха.

Так могла бы выглядеть смерть. Но, может, от неё получится отвязаться?

Ну, конечно, водка у поэтов была. Кто-то из дрыщей (Лёха не различал из-под стиснутых век) дал рюмашку, другой протянул закуску. Лёха схватил то и другое, проглотил, бросил рюмку и недоеденный солёный огурчик прямо на пол, стиснул виски.

В голове клокотал ад. Это были камни, и их бросало в стороны извержением вулкана. Лава, бурлящая лава… Ааа!

Впрочем, водка чуть притушила огонь. И Лёха, не размыкая век, смог оглядеться. Да, он был словно не здесь. Но это пространство, где он находился – оно было главным и в этой реальности, и в реальности вообще. Главнее лавового поля для Лёхи ничего не было. И даже головная боль, отступившая на задворки сознания, к самым костям черепа – тоже не значила ничего. А реальность, где были поэты, где находился сам Лёха и всё остальное, с его существованием связанное – он вообще не стоил даже подтирки для жопы, этот мир.

Главнее всего на свете были камни. Лёха стоял среди чёрных камней. Огонь вулкана утих какое-то время назад (или целую вечность – время тоже потеряло значение).

Лёха озирался. Что ему здесь надо? Чёрные камни наполняли тоской, какой Лёха не знал в земной жизни. Тоска была черна, глубока, неизбывна.

Но вдруг по правую руку, где-то на два часа, если смотреть по циферблату – мигнула оранжевая вспышка. Лёха откуда-то знал, что ему – туда. Он запрыгал по камням, рискуя подвернуть ноги.
Вспышка тоже была камнем. Только в отличие от прочих – чёрных, холодных – этот камень сиял ярко-оранжевым словом. И на его поверхности видно было высеченное слово.

«Огненное», – прочёл Лёха.

И вот он уже прёт это слово, этот камень к месту, где стоял до того. А там было пространство, свободное от камней. И Лёха знал, что найденное слово надо положить сюда.

А вдали – на четыре часа – мелькал уже другой огонёк. Теперь тёмно-багровый. И Лёха бежал к нему. Это было слово «проклятие», и Лёха боялся брать его в руки.

Мелькали и другие огоньки – золотистые, бирюзовые, лазоревые. Какие-то из них Лёха терял из виду. Какие-то приходилось откапывать из под куч чёрных камней (на которых тоже были высечены слова, но они не светились). Откопав, приходилось тащить. Руки-ноги отваливались, невыносимо ныли пальцы, которыми приходилось ворочать камни. Хотя какие, казалось бы, пальцы? Ведь вся эта долина камней была не по-настоящему.

Если смотреть с точки зрения вон той бумажки для подтирки, где осталась прежняя Лёхина реальность. А новая, жёсткая, заставляла таскать камни. И в ней не было ничего, кроме камней.
Прошла, казалось, целая вечность, прежде, чем все камни оказались собраны на пустынном пятачке. Белые, багровые, лиловые, ядовито-зелёные – чего здесь только не было.

А Лёха понял следующую свою задачу. Эти камни должны были образовать какую-то фигуру, создав, тем самым, какой-то эффект. Надо было лишь сложить их в каком-то определённом порядке.

Хорошо, номером первым пусть будет оранжевое слово. К нему – тёмно-багровое.
А вот дальше пошло сложнее. Вот это зелёное куда девать? А лиловое?
Ну, как же, ёб-твою-мать, сложить это всё? Должно же заработать?

Лёха носился по пятачку, менял слова. Но конструкция всё равно казалась мёртвой. Хотя, по всем правилам, должна была жить! Жить!

– Оживай, сука! Оживай, блядина! Оживай, пиздотина! – торопил Лёха.

Он понял, что число комбинаций неограничено, а возиться с камнями он может бесконечно долго. Но должен же быть какой-то рабочий порядок камней? Система заработала, когда Лёха перенёс фиолетовое слово из третьего сверху ряда в седьмой, поменяв на красно-белое. Тут все восемь рядов камней (Лёха знал, что надо именно восемь) вспыхнули огнём – теперь уже белым, ослепительным, который подхватил Лёху и вышвырнул в реальность жопоподтирного листика.

***

– Быстро! Ручку мне! Бумагу! – закричал Лёха.
Поэты засуетились, забегали.

А Лёха, неумело держа в руках шариковую ручку, выводил слова, которые запомнил из вселенной камней. Оранжевое, багрово-красное, иззелена-лиловое…

– Водки! – рявкнул Лёха, закончив вспоминать,

Ему казалось, что он перетаскал все эти камни в реальности.
Поэты не отказали. Кто-то из дрыщей поднёс рюмку невероятно быстро.

Лёха выпил обжигающей жидкости и полез на табуретку. Лёха провыл то, что получилось на бумаге. Поэты кивали головами. Арсентий смотрел озадаченно, переглядывался с Денисом. Во взгляде Фликс горел огонь торжества. А Маша смотрела с каким-то чувством, применить которое к себе Лёха никак не мог. Потому что так девчонки смотрели на первых парней, на лидеров. А Лёха – ну, какой он лидер?

Додумать Лёха не успел. Спустился с табуретки и вырубился.

***

Лёхе казалось, что он был в забытье всего-то пару-тройку минут, но, на самом деле, как выяснилось, позже, без малого четыре часа пролежал он в полном объебосе на спортивном столике в логове творческой богемы.

Растолкала Лёху Маша. И снова красивая девчонка смотрела с восхищением.
– Это работает! – чуть не кричала она. – Работает!
– Что?! – бормотал Лёха.
И журналистка протянула ему телефон. На экране была видеозапись.
– И к криминальным новостям, – сказала журналистка на экране. – Сегодня правоохранительными органами была зафиксирована перестрелка в автомобиле джип-хаммер на Гусятниковском шоссе.

Журналистка уступила место любительским кадрам со смартфона. Вот кто-то не видно, кто, приближается к джипу. Знакомому! Очень знакомому! Толянычеву. Дверь открывается. Ряпа – окровавленный ебальник перекошен, словно хочет что-то сказать. Пол-башки у Ряпы нет. Рядом – Толяныч. Весь ебальник выстрелом вынесло. Вдруг камера оказалась вне машины, и возник трясущийся, на коленях, с ментовским стволом у затылка, Коча. На глазах – плашка нарисована, но всё равно понятно, что Коча это. Больше некому.

– По предварительным показаниям единственного выжившего в разборках фигуранта, – равнодушно застрекотала журналистка в студии, – криминальный авторитет Андрей Евсюков (также известный, как Толяныч) застрелил своего телохранителя Михаила Ряпушенкова, 1987 года рождения, а потом застрелился сам. Обстоятельства случившегося выясняют правоохранительные органы.

На этих словах раздался торжествующий вопль поэтов. Все они были здесь. И все, как оказалось, смотрели этот криминальный сюжет.

– Работает! Шампанского! – провозгласила Фликс.
– Подождите! – воспротивился Лёха.

Но его уже никто не слушал.



11. Ахуй щмакотот

После каменного кошмара Лёха дня три отлёживался. Сдуру пошёл в общагу, хотя поэты предлагали зависнуть у них. А дома, конечно, матушка Лёху поклевала:
– Алкаш! Набухался! Мне тётка Галка всё рассказала. Что? С работы выгнали? Что теперь делать будешь?

Эти и другие тезисы Лёха вынужден был выслушивать до тех пор, пока дурняк не отступил, и к Лёхе не вернулась способность связно соображать. До какого-то момента он и думать толком не мог. Может быть, поэтому пилёж матушки не травмировал его сколько-нибудь сильно, приобретя черты всего лишь назойливого фонового зудения.

О новой Лёхиной сверхспособности матушка не догадывалась. И даже признайся сын ей в том, что умеет решать проблемы, складывая воображаемые (а на самом деле сверхреальные) камни определённым образом, матушка решила бы, что чадо сошло с ума.
Вот Лёха и молчал. Точнее, недоговаривал.

А матушка и не думала оставлять его в покое. Пилево из области «алкаш» переместилось в область «бездельник».

– И что будешь делать теперь? – горевала матушка. – Без работы ведь остался. Кто тебя теперь возьмёт? Кому ты такой нужен? Будешь лежать вот то на раскладушке, бока налёживать? Пока мать – немолодая женщина – на тебя ишачить будет?

Камни больше не показывались – ни во сне, ни наяву. Лёха было решил, что никогда их не увидит.
Но кошмар вернулся, когда Лёха, которого и самого задрало валяться на раскладушке (была бы хоть удобная, а то рёбра в бока и спину впиваются), пошёл в город – узнать, что да как. И практически сразу повстречал Митютю.

Бывший напарник имел неприлично процветающий вид, курил дорогие сигариллы, предложил угостить пивасом. Пошли не в гаражи, а в ресторанчик.

– Зашиваемся, братан, – хвастался Митютя. – Заказов сейчас пошло – охуеешь, сколько. Не успеваем все обработать.
– Так меня обратно возьмите? – предложил Лёха.
– Э-э, я бы со всей душой. Но ты с Виталей этот вопрос реши.
Лёха уже успел даже забыть, как звали бывшего босса. А точно ведь – Виталя.
– А чо, возьмёт он меня обратно? – интересовался Лёха.
– Так сам у него и спроси.
– А ведь Толяныча больше в живых нету. Никто про меня ничо не скажет.
– Ну, так-то да, – согласился Митютя.
И вот тут Лёха, выпив уже с пол-кружки пива, снова провалился в камни. Без всякого предупреждения. Только что Лёха был в пивной, и вдруг – снова среди каменной пустыни. Хотя и в пивной какой-то частью Лёха тоже оставался.
В тот же момент Лёха понял, что связь между алкоголем и камнями есть. И когда появляется одно, приходит и другое.
Ничего не объясняя Митюте, он бросился к кафешечному туалету, загнал в рот два пальца. Вроде пронесло, камни исчезли.
– Извини, братан, – сказал Лёха Митюте. – Я, наверное, пиво не допью.
– А что с тобой не так? – вытаращился напарник.
– Э-э, да матушка меня закодировала по ходу, – на ходу сочинил Лёха. – Теперь на алкоголь смотреть не могу. Бабка ей какая-то из деревни чаёк дала. Гадость пиздец.
– И что? Не пьёшь? – удивлялся Митютя.
– Сам видишь. Решил: а, попробую пивка пивнуть. И не вышло ничего. Наизнанку вывернуло.
– Так ты же ценный кадр получаешься! – обрадовался Митютя. – Звони давай Виталику.

Бывшему боссу Лёха, впрочем, позвонил не сразу. Даже не на следующий день. Новооткрывшиеся жизненные обстоятельства ввергли Лёху в грусть и оторопь. Это что же – он теперь пить не сможет, чтобы среди камней не очутиться? Но, с другой стороны, эти камни желания выполняют.
Виталика Лёха набрал лишь на третий день.

– Ну, я слышал, что вам люди нужны, – бормотал Лёха по телефону.
– Нужны, – сказал Виталик. – Только, понимаешь, не по имени Лёха. Или пусть даже по имени, но не с твоей фамилией. Или даже пусть с твоей фамилией, но чтобы это был не ты.
– Да что ж ты против меня так-то? – огорчился Лёха.
– Не против. Просто есть работа, а есть люди, обладающие талантом влипать в истории. То у меня, то на автомойке.

«Всё знает!» – понял Лёха. Хотя весь город, наверное, знал.

На том все варианты трудоустройства у Лёхи закончились. Понятно, что на сегодняшний день. Завтра он газету бесплатных объявлений посмотрит, или в Интернете откроет сайт с вакансиями. Но это завтра.
И тут появилась идея. Которая могла и сработать. Так почему бы нет?

***

– Дайте водки! – потребовал Лёха на базе поэтов.

Располагалась та по соседству с гаражным лабиринтом. Если со стороны «Стекляшки» выйти и двинуть направо, вдоль забора ЖБИ. Вот там, в укромном сравнительно месте – двор не двор, пустырь не пустырь – и оборудовала творческая интеллигенция свой «бункер», как называл это место практичный Денис.

Как в настоящем бункере, там всегда кто-то дежурил. В основном, дрыщи. Но и Фликс тоже, и даже Маша иногда. Стояли книжные полки, чайник. На книжных полках Лёха вдруг увидел своего Пушкина. Тот стоял с оттопыренным плащом на полке, словно там ему и было самое место. Лёха обрадовался, сам не зная чему.
А дежурили здесь, чтобы пресекать попытки малолеток освоить территорию. В основном, как понимал Лёха, достаточно было дать понять, что на территории кто-то есть. Но некоторым приходилось и по пиздюлятору разъяснительную работу проводить.
Сегодня дежурил Денис.

– А кофе с коньяком в постель? – спросил он, нахально лыбясь на Лёхино требование водки.
У Лёхи, конечно, дух от такой наглости перехватило.
– Блин, – простонал он, – мне стихотворение надо нахерачить.
– Так и что мешает? Садись да и херачь.
– Водка, водка нужна! Без неё камни не появляются.
– Прямо поэт настоящий, я фигею, – сказал Денис, но вынес бутылку чего-то мутно-бурого.
– Так без этого не работает! Хотя и с этим, – Лёха кивнул на мутно-бурую субстанцию, занимавшую меньшую половину полуторалитровой пластиковой бутылки, – не знаю.

После того пива с Митютей, у Лёхи не было ни возможности, ни желания проверять сверхспособность.

– А что, надо проблему какую решить, или просто приспичило? – спросил Денис.
– Да, блять, работы у меня нету, – сказал, как есть, Лёха. – Матушка всю плешь прогрызла.
Дрыщ понимающе покивал.
– Так давай себе тогда, самую лучшую работу в мире заказывай. Типа, коал там переворачивать, или за необитаемым островом следить.
– Ну, я попробую, конечно, – без особой уверенности сказал Лёха.
Так далеко он не заглядывал.
– Так и вперёд, чо, – сказал дрыщ, щедро наливая Лёхе в пластиковый белый стакан, по самые верхние рёбра. – Закуски, извини, нет. И компанию составить не могу – на работу в ночь. На автомойку, ты её знаешь.
– А что это хоть такое? – спросил Лёха, опасливо кивая на стакан.
Из стакана несло дикой смесью бензина и ванили.
– Косорыловка. Соседка моя делает.

Лёха выдохнул и залпом выпил. Тёплая, маслянистая жидкость не была, по счастью, похожа на бензин, но и от ванили в ней не было ничего. Зловоние густо засахаренной жжёной резины и чуть тухловатый дух плохого спирта возмущало ноздри. Но Лёха переборол себя, не сблевал.
И рухнул в камни.

На этот раз здесь было так, да не совсем так. Когда Лёха в первый раз здесь оказался, то были огоньки – то жёлтым, то зелёным, но мигало отовсюду. А сейчас всё было серо. Как на Луне какой-то. Впрочем, в какой-то момент Лёха различил бледно-синее сияние. Раскидал нависавшие сверху глыбы, вытащил слабо светящуюся. На ней была надпись. Но если она что-то Лёхе и говорила, то не в позитивном ключе.

«Ахуй», было написано на ней. С ошибкой, потому что Лёха знал, что пишется его находка раздельно.

«Хотя, может, ударение – на первом слоге, – подумал Лёха, таща находку на пустое пространство. – Это типа состояние крайнего возбуждения такое. Прокуроры называют его… как же…»

Вспомнить не получилось. Слово «аффект» выскочило позже, когда Лёха пёр на полянку следующую находку – громадную корявую каменюку, на которой было написано «Щмакотот».
Камни в этот раз искались плохо, тяжело. Ни на одном из них (если не считать «ахуя») не было ни одного понятного слова. Зато был «галабускр», об который Лёха чуть не надорвал спину. Был «биляотт», которому Лёха даже обрадовался, потому что решил со что с камнем «щмакотот» это, пожалуй, срифмуется.

Поиски оказались утомительными. Всё тело разваливалось на части, а слабо-синее мерцание вдруг появлялось, когда происходящее уже доставало до крайности. Все камни были одного цвета. И хуже всего – на них была написана полная чушь. Лёха-то думал схитрить, расставить камни по смыслу. Но во второй раз ему так не повезло, как в первый.

К тому же камней было очень много, раза в два больше, чем в первый раз. И все – без смысла. К тому же, если во время поэтического дебюта удалось обойтись восемью рядами камней, сейчас Лёха натаскал их на все двадцать.

Наконец, окрестности перестали мигать, и Лёха принялся за адский труд – составлять из собранных валунов стишок.

***

– Мда! Перед нами полная хуета! – безапелляционно заявил Денис, когда Лёха, остекленевший от сверхусилий, монотонно вычитывал в потолок результат.

Вся творческая интеллигенция уже была здесь. Видно, пока Лёха собирал и сортировал камни, Денис всех обзвонил.
И теперь глумился.

– Но как хуета?! – выпучил Лёха глаза. – Как это может быть?!
– Очень просто. «Ахуй щмакотот» – это что такое? Что ты имел в виду? «Галабускр биляотт»? «Здукдукпыщ аргыоопщ». Что это за лютый пиздец?

Лёха, в общем-то, и сам не был доволен результатами сборки. Сколько он ни корячился, ни надрывался с этими каменюками, но они встали так. Другие варианты были только хуже.
И сияния, как в первый раз, не дали. Так, остались еле тлеть бледно-синим светом. А при других раскладах – вообще гасли.

– А мне нравится, – заявила Фликс. – Наш мальчик проявляет своеобразный творческий почерк. Это – искания юного Хармса, Давида Бурлюка, в чём-то Хлебникова.
– Короче, ничего у меня не получилось, – сказал Лёха, слезая с табуретки.
– Ну, почему же? Получилось что-то необычное. С чем мы тебя и поздравляем. А ты, Денис, больше не пои младшего Колмогурова этими помоями.

В общем, чувствовалось, что поэты Лёхой разочарованы.
Да и работы с таким бредом не найдёшь, конечно.

***

– И чо дрыхнем?

Телефонный звонок разбудил Лёху спозаранку. Ну, как спозаранку – в девять. Вообще-то, на вольных хлебах, у матушки в общаге, Лёха привык дрыхнуть примерно до полудня.

Матушки уже не было. Вчера, когда Лёха завалился измотанный после стихосложения, матушка ему всё высказала. Что она думала, будто он работу пошёл искать, а он набухался.

Голова была тяжёлой. И Лёха даже не сразу признал звонящего.
И теперь с утра звонят: чо дрыхнем?

– Да сам-то ты кто? – спросил Лёха.
Соображал он трудно. Словно камни ворочал.
– Начальник твой бывший, – рявкнула трубка.
– Ви… Виталий!
– Короче, оболтус. Рук нам действительно не хватает. Тут тебе верно доложили. А ты всё же – как-никак – с опытом, каким-никаким, скорее второе, но тем не менее! В общем, по ручательству достойных людей… – тут Виталий сделал паузу. – … Решено дать тебе второй шанс. Условия сам знаешь. Не бухать, в истории не попадать, заказчиков не обижать. Испытательный срок тебе три месяца. Дальше – посмотрим. Всё, через полчаса на Народовольцев, 25. Время пошло.

«Йес!» – исторг Лёха безмолвный вопль, взмахнув даже кулаком.

Жизнь налаживалась. И вчерашнее стихотворение вполне ему удалось. Что бы там всякие ни говорили.



12. Квартирный вопрос

Хотя Лёха и устроился на работу, матушка продолжала доставать его с новой силой.
– Поговори за квартиру, – зудела она за завтраком.
Обедал Лёха, по счастью, на работе. Но за ужином пилево продолжалось:
– Это же, на Тельмана, твоя квартира. Толяныч сдох. Непонятно, кому принадлежит, а ты на неё – право имеешь.
– Да знаю, матушка! – ворчал Лёха.

Он уже больше двух недель, вообще-то, надеялся, что к нему просто придут и скажут что-то вроде: «Чувак! Вот твоя хата. Бери и владей».

Но на самом-то деле никто к Лёхе не шёл. А матушка нагнетала:
– Мужик-то здоровый. Бабу привести, женихаться надо. Сюда, что ли, приведёшь?
– Разберусь, мамуля! – зло огрызался Лёха.

Но она была права. Квартира была. Лёха часто проходил мимо – да что там, специально делал крюки к Тельмана. И вот она – стояла. В ней ничего не происходило. Только дождь поливал сквозь отсутствующие рамы – тогда же, при Толяныче, не доделали.

Казалось бы – пойти, спросить. Но куда? И что там? Вдруг скажут: «Пшёл отсюда!» Первое время Лёха радостно отделывался от этой повинности. У него была уважительная причина. Он ведь работал!

На работе все процессы быстро вошли в свою колею. Виталик не доставал, платил по совести. Ну, Лёха тоже шустрил. Второй шанс всё-таки, не хрен собачий.

Но вот эта квартира… Лёха уже даже подумывал вернуться к Ксюхе. Она-то ему звонила, но Лёха не отвечал. Хитрил. Ну, или делал вид, что хитрит. Но с каждым днём пилева сомнительная перспектива вернуться к Ксюхе делалась всё заманчивей. Да, у неё был мужем Ряпа. Но сдох ведь? И чего теперь бояться? Ну, да, старая и усатая.

В один из выходных, две с половиной недели спустя после чудовищного сеанса стихосложения, Лёха решил попробовать ещё раз сходить в камни. Назрело. Про квартиру. Надо было, действительно, что-то решать. Ну, и, может, появится какая-нибудь подсказка.

К тому же матушка в последний раз (то есть, сегодня утром) заявила:
– Если ты не отожмёшь назад собственную, тебе по закону принадлежащую, квартиру, то ты лох!
И Лёха взбесился.

По пути к поэтам он завернул в магазин. Не хотелось пить шмурдяк, косорыловку всякую, но и на что нормальное денег не хватало. В итоге Лёха взял какую-то настойку «Рябиновая-супер». Говоря про неё, продавщица отводила глаза, но то, что никто ещё не сдох именно от неё, произносила вполне уверенно.

– Здорово, бродяга! – приветствовал Лёху в бункере Денис – он снова был на вахте. – Про что теперь сочиняем?
– А! – отмахнулся Лёха.
– Что «а»? Что «а»-то? Работу нашёл, значит, стишок удачный был. Это я, извини, не понял.
И Денис принялся ржать и грозить ему костлявым пальцем.
– Ты давай не пизди, – сказал Лёха, покосившись на Пушкина, что сидел себе среди книг на полке. – Неси стакан, ручку, бумагу.

Стакан на этот раз были стеклянным, гранёным, как надо. А вот «Рябиновая-супер» оказалась той ещё дрянью. Рот наполнился вонью керосина и креозота одновременно, глаза защипало от слёз.
Лёха переборол тошноту, вытер глаза и очутился в камнях.

На этот раз здесь было совсем тухло. Каменюги тонули в черноте. Впрочем, откуда-то издалека изливалось бурое сияние. Бурое!

Но что делать? Лёха поплёлся туда. И, чуть не вывихнув ноги, нашёл громадную каменюгу со словом «Юриспруденция». Камень был очень тяжёлым, и Лёха проклял ремесло стихосложения, пока тащил его к полянке. Но, с другой стороны, это хотя бы было членораздельное слово.
Впрочем, следующее бурое сияние испускало слово «Асисяй».

Камней в этот раз было мало. Едва на четыре ряда. Но с ними Лёха задолбался даже больше, чем на решении вопроса с трудоустройством.

***

– «Асисяй, юриспруденция!» – это гениально! – вещал Денис после того, как Лёха, сам стыдясь, прочёл с табуретки новое стихотворение.

Творческая интеллигенция снова была в сборе.
Маша таращила на Лёху глаза и непонятно, чего думала. Арсентий задумчиво и неопределённо качал головой. Лишь Фликс, как выяснилось, новое стихотворение совсем не понравилось.

– Это профанирование дара! – заявила она. – Молодой человек, ты рано научился халтурить.
«Ну, я тебе покажу! – подумал Лёха. – Вот увидишь, кто здесь прав, когда я квартиру получу!»

***

Лёха принялся ждать. Ведь предыдущие чудеса происходили сами по себе. И Толяныч, злобнейший враг, сам дерьмо из себя вышиб. Да и работа нашлась, в принципе, сама.

Но дни шли бездарно и бессмысленно, как помехи в телетрансляции. Что-то происходило, Лёха так же ходил ставить стеклопакеты, накопил уже тысяч пятнадцать – в самый раз новоселье устроить, сваливши от матушки из общаги. Но никто не звонил по телефону, не стучал в дверь, не присылал повесток. И ключи от законной квартиры до сих пор не звенели у Лёхи в кармане.

Лёха впадал в ступор, если понимать под этим словом состояние, когда и сделать что-то надо, а ничего не хочется. Ещё это состояние можно было назвать вялой паникой.

Из этого душевного болота Лёху неожиданно вырвала матушка.
– Долго будешь на жопе ровно сидеть? – спросила она как-то. – Когда квартиру заберёшь?
– Скоро, матушка, – буркнул Лёха.
– Что «скоро»? – нападала матушка. – У тебя язык во рту есть?
– Ну, есть.
– Значит, можешь попробовать рассказать мне о том, в каком направлении ты не действуешь. Я знаю, что ничего не происходит, но давай поймём – почему?
– Ну, мам…
– Ты говорить вообще умеешь? У тебя отец был – великий поэт. А на тебе природа – что, отдохнула? Что ты два слова не вяжешь?
– Да всё я вяжу, – пробормотал Лёха.
– Ну, так расскажи мне. Ты ждёшь, что к тебе придут и принесут ключи от квартиры? Я правильно тебя понимаю?
Вообще-то, матушка с пугающей точностью разгадала Лёхин план действий.
– Нет, конечно, – буркнул Лёха.
– А что? Что ты задумал? В чём состоит твой хитрый план?
«Ну, достала!» – подумал Лёха.
Лёха всё ещё надеялся, что решение придёт внезапно, что каким-нибудь чудо-сквозняком вдует в голову правильный ответ.
– В общем, если я правильно понимаю, плана у тебя нет, – подытожила затянувшееся молчание матушка.
– Ну… Можно погуглить, как это делается, – сказал Лёха.
– А, то есть, ты ещё не гуглил? – сверкнула глазами матушка.
– Я сейчас, – торопливо произнёс сын.
Хотя трафика ему было очень жалко.
– Я уже погуглила, – заявила матушка.
– Ты? – на Лёхиной памяти она с Интернетом была сильно на «вы», и компа у неё не было, и мобильный самый простой, на кнопках. – Как?
– По рынку походила, с тётками потараканила. Короче, в администрацию нам надо идти. Там у мясницы одной знакомая работает. Как раз приватизированным жильём занимается.

Немыслимая тоска, невообразимая даже на поле камней, пробрала Лёху. Были ли на свете хоть один человек, который ненавидел бумажки и канцелярщину сильнее, чем он?

***

На следующее утро, когда они отправились в администрацию, тоска не только не развеялась, а усилилась.

Лёха даже не хотел в кабинет заходить. Пусть уж матушка всё решает, если взялась.
– Ты наследник или кто, идиота кусок? – прошипела матушка.
Так что Лёха тоже зашёл. И правильно, как оказалось, сделал.

Чиновницей оказалась эффектная тётка. Из-под стола выглядывали её ноги в гладких чёрных колготках, и Лёха, пока матушка излагала суть вопроса, постреливал взглядом вниз. Потом вдруг понял, что чиновница его раскусила. Она стала смотреть на Лёху лукаво-испытующе. Лёха срочно перевёл внимание на руки. И по ним понял, что чиновница не очень-то молода. Лет на десять-двенадцать постарше его самого будет.

«Вдул бы я ей?» – задумался Лёха. Учитывая, что секса в Лёхиной жизни не было уже третий месяц, то да, вдул бы. Но руки, сука, как у старухи. А вдруг и сиськи такие же? А вдруг и жопа в целлюлите?

Матушка толкнула Лёху локтем в бок.
– Свидетельство твоё где?
– А?! – вздрогнул Лёха, вырванный из мыслительного процесса.
– Ты вообще нас слушаешь?
– Да! Да!
– Ну?
– Э-э…
– Свидетельство давай!
– Э, какое?

Чиновница под столом вдруг так скрестила ноги, что Лёха чуть не задохнулся. Невероятной силы тестостероновое цунами обрушилось на него.

– А я знаю, где оно?
– Так! – Матушка смотрела на него, как, наверное, сильно оголодавший хищник смотрит на попавшую в его лапы прыгающую мелочь. – Ты его не взял, что ли?
– Да я даже не знаю, где оно лежит!
– Куда глаза мои смотрели, когда я тебя, идиота, рожала?
Чиновница наблюдала за перепалкой внешне равнодушно, но в самой глубине глаз блестели насмешливые огоньки.
– Мы сейчас найдём, Лиль Пална! – пообещала матушка.
– Да не торопитесь. Завтра принесёте.

Уходя, Лёха спиной чувствовал заинтересованный взгляд хозяйки кабинета. «Типа, запала на меня?» – думал Лёха. Но это было вряд ли. Денег-то у Лёхи не было. Ну, 15 тыщ не считается.

***

Весь вечер они с матушкой искали свидетельство. Лёха даже не подозревал, что в их маленькой комнатке может храниться столько мусора – какие-то квитанции, чеки. Находилось всё, но только не нужный документ.

Матушка ворчала: Лёха ни фига не помогал, только под ногами путался. Лёха был бы рад свалить куда-нибудь. Но там, куда можно было свалить, пришлось бы пить, а это неминуемо значило, что придётся отправляться в камни. К этому после канцелярского занудства Лёха не был готов.
К тому же из головы не шли ноги чиновницы. Как она ими шевелила, как будто послание какое-то Лёхе отправляла. Но какое?

Лёха ведь лузер и нищеброд. Зачем он такой успешной, хотя и немолодой, тёлке? Но всё равно – представить себя с ней было приятно. «Стоп! – сказал Лёха самому себе. – Я же Машу люблю!» Действительно, его к ней влекло. Но можно ли было назвать Машу его девушкой? Да нет, наверное, Не договаривались же про всю фигню: типа, я твой пацан, ты – моя девчонка. Так что какой базар? Значит, получается, с чиновницей можно ебстись свободно. Хотя и старая. Но Ксюха, вон, тоже старая. Стоп! Ксюха? Да пошла она!

Свидетельство так и не нашли. Матушка не могла заснуть. Ворочалась у себя на кровати. Лёха тоже страдал на раскладушке. Ноги чиновницы снова пошли в атаку. А сон в себя не пускал. И вот Лёха скользил по грани между сном и явью, и всюду натыкался на эти ляжки.
Утром голова гудела, как с хорошего похмелья.

Они лопали с матушкой яичницу, и тут вдруг нашлось свидетельство. С холодильника упала пластиковая папка, покрытая слоем многолетнего жира, а в нём – как раз и лежал Лёхин документ.

И они понеслись к чиновнице. Та, к Лёхиной радости, снова шевелила под столом ногами.
В какой-то момент ноги в нейлоне, тем не менее, перестали двигаться.

– Так, стоп! – сказала чиновница.
– Что такое, Лиль Михална?
– А что это вы мне, скажите на милость, даёте?
– Так свидетельство о рождении.
– Но у вашего ребёнка отчество – Иваныч.
– Ну, да.
– А покойный Колмогуров, на которого записана квартира – простите, Васиссуалий.
– Это я была дура! – заявила матушка. – Он меня обрюхатил, и поехал Москву покорять. А я на него обиделась, и решила даже отчество его сыну не давать.
Матушка расплакалась.
– Стоп! – сказала чиновница. – Так мы ничего не докажем.
– Но… – сказала матушка. – А что же нам делать?
– Кто-то может выступить свидетелем того, что отец ребёнка – именно Васиссуалий Колмогуров? Кстати, и фамилия у вашего сына – тоже не та.

Ноги снова пришли в движение. Они словно бы человеческим языком говорили: «Иди сюда, сладкий! Я ведь жду тебя! Ох, как жду!» Лёха завис.

– Наверное, я могу порекомендовать вам адвоката, – донёсся голос чиновницы – необязательный, официальный, ведь всё главное сообщалось под столом. – Это гений в своём роде. Мастер выигрывать самые запутанные дела.
– У нас, вы думаете, дело запутанное? – спросила матушка.
– Думаю, да. В любом случае, тут надо решать через суд.

Чиновница улыбалась вслед Лёхе, а тот пытался понять, что всё-таки ей надо? Её, поди, миллиардер какой поёбывает, а Лёха-то тут каким боком?

***

Адвокат просил звать его просто Аликом. Это был пухленький, суетливый человечек. Он сначала вызнавал у матушки – кто именно, да как может подтвердить её отношения с Колмогуровым.

– Может быть, кто-то подглядывал? – вкрадчиво спрашивал адвокат. – И вы это обнаружили? Ведь это Советский Союз. Там не было условий для полноценного интима.
– Да всё нормально там было! – брякнула матушка.
– Так мы не договоримся, – масляно улыбнулся Алик. – Извините меня, мне надо будет как-то доказывать, что вот этот юноша – это сын владельца жилплощади.
– Ну, а как, если никто не видел?
Адвокат пожмякал губами, потом иронично посмотрел на матушку.
– Дело это прошлое, понимаете? Почти тридцать лет прошло. Так?
– Так.
– Ну, и неужели у вас не найдётся какой-нибудь подружки, которая бы заявила перед судом, что видела ваш половой акт?!
– Что?! – вскрикнула матушка.
– Иначе, увы, никак, – теперь Алик потирал ладошки.
– Но есть же, простите, генетическая экспертиза? – сказала матушка. – Вон у Малахова показывают…
– Я вам так скажу, – Адвокат вдруг взял тон покровительственный, даже разухабистый. =– Вся ваша генетическая экспертиза – это одна большая афёра. Ни один серьёзный суд (кроме как в телевизоре, но там – сами понимаете) не признает её результаты. Потому что она всем – всем! – показывает больше 90% соответствия.
– Но как же?.. – начала было матушка.
– Да никак, – отрезал адвокат. – Так что я бы не надеялся. А вот показания потенциального свидетеля помогут сдвинуть дело с мёртвой точки. И вот ещё над чем подумайте. Нам придётся судиться не один раз, а два.
– Как так?! – хором спросили и Лёха, и матушка.
– Очень просто. Я проверил вашу квартиру по базе. Оказывается, что на неё есть бумага Департамента культуры…
У Лёхи нехорошо кольнуло сердце.
– Согласно которой квартире может быть присвоен статус охраняемого объекта культурного наследия.
– Что?! – возмутилась матушка. – Вон тот бомжатник – объект? А нам-то что делать?
– Тут сложно, – нахмурился адвокат. – Одно дело – пободаться с частным лицом, условным наследником Толяныча. Но другое – с целым Департаментом. Дело в том, что Департамент имеет абсолютную власть над этой квартирой. Без его разрешения в ней нельзя сделать совершенно ничего.
– А ремонт? – удивился Лёха.
– И ремонт.
– И что нам делать? – ахнула матушка.
– Я вижу два выхода, – сказал Алик. – Первый – это бодаться в суде с непредсказуемым результатом. Потребуются экспертные мнения, которые должны неопровержимо свидетельствовать о том, что творчество покойного Колмогурова не имеет никакой художественной ценности.
Лёха с матушкой мрачно переглянулись. Ох, не такие справки им хотелось бы собирать.
– Ну, или второй путь – кулуарно, не привлекая внимания, решить этот, не самый для Департамента насущный, вопрос.
– Это деньги им дать? – спросила матушка.
– Ну, конечно! – масляно просиял адвокат.
– И сколько?

Адвокат оторвал клейкую бумажку от стопки таких же, написал что-то, подумал, перечеркнул написанное, написал что-то ещё. Но и это перечеркнул.
«900 тысяч», прочёл Лёха.

– Что?! – простонал он.
– Ну, да, – сказал адвокат. – Это, если хотите знать, приблизительная калькуляция. По двум процессам. Потребуется некоторое воздействие и в первом случае. Ну, и, конечно, во втором. Но там есть шанс уладить без суда. Плюс сюда же…
Адвокат зачеркнул цифру 900 и вписал вообще несусветные 1 150 тысяч.
– Это примерно окончательная кальцуляция, – сказал он. – Плюс-минус сто-двести тысяч, по мелочи.
– Но где мы возьмём такие деньги? – ахнула матушка.
Адвокат пожал плечами.
– Обычно подобные проблемы мои клиенты как-то решают. В конце концов, квартира на Тельмана стоит на несколько порядков дороже, разве не так?
В заключение адвокат обвёл Лёху словно бы оценивающим взглядом и сказал:
– Да, наша с вами консультация – платная.
– Что значит «платная»? – возмутилась матушка.
– То и значит, – сально усмехнулся адвокат. – Смотрите сами, мы разработали план действий. Если кто-то начнёт проводить его в жизнь без моего участия, я буду вправе учинить судебное взыскание. К тому же мы с вами обсуждали достаточно конфиденциальные вещи. В общем, с вас 15 тысяч.

Лёха, как зазомбированный, выкладывал из нагрудного кармана все свои накопления, и удивлялся – откуда адвокат так точно узнал, сколько денег у Лёхи вообще есть?
Был и момент гордости. Мол, смотри, мамуля – взрослый сын выкладывает из кармана для семейных целей серьёзное бабло.

Впрочем, на улице Лёху стала душить жаба. Деньги (притом, последние) были потрачены совершенно бездарно. Продолжать эту историю не имело смысла – столько денег Лёхе и матушке не добыть никогда.



13. Бездарность
Неудача с квартирой Лёху, на самом деле, не особо огорчила. Да, он, похоже, упустил своё единственное сокровище. Но сокровище ли это было? Или непрерывный источник геморроя? Окна, опять же, вставить – тоже не дешёвое удовольствие. А ремонт? Квартира же – убитая, менять в ней надо всё – и линолеум, и обои, и сантехнику, и кафель. А это ебанистические траты.

А сейчас, конечно, квартиры, считай, не стало. Но вместе с тем исчез и источник раздражения, и бездонная яма для бесконечных расходов. И матушка на какое-то время остановила процесс клевания мозга. Сходили, узнали. Выяснилось, что Лёха не долбоёбил, а всё правильно делал. Правда, выяснилось ценой 15 кровных тысяч. Но хрен с ними. Если бы квартира всё-таки Лёхе досталась – то вот где был бы кошмарный попадос. А так, можно сказать, что и пронесло.
Впрочем, матушка не позволила своему мозгосверлильному аппарату долго простаивать.

– Ты когда деньги начнёшь зарабатывать? – спросила она как-то утром.
– Мамуль, а я, по-твоему, куда иду? – спросил Лёха (он шёл на работу).
– То, чем ты занимаешься, это так, баловство, – отмахнулась матушка. – А ты ведь уже не мальчик, а мужик здоровый. Тридцатник тебе почти. А ни девушки нет, и непонятно, будет ли вообще.
Это был неожиданный удар. И явно не выше пояса.
– Вот ты сидишь за мамкиной спиной, хорошо тебе. А бабу тебе привести некуда. Даже снять себе ничего не можешь. Не говорю, что купить.
– Но, мамуль, что есть, тому и спасибо.
– До старости, значит, собираешься на матушкиной шее паразитировать.
– Ничего не до старости.
– Да что я – не вижу? Ждёшь, когда помрёт старая калоша (то есть я), чтобы комнатку вот эту унаследовать и бабу сюда привести. Что? Нет?
– Нет!
– Не дождёшься! – Матушка вдруг скрутила настоящую дулю и поднесла её к носу сына. – Я когда и помру, то тебе за пятьдесят будет, сморчок уже отвалится.
– Мама, вообще зачем ты эту тему поднимаешь?
– Чтобы ты хозяином своей судьбы стал. А не говном, по течению плывущим.
– Хорошо, я подумаю, – сказал Лёха.

Естественно, думать он об этом не стал, а тут же выбросил всю эту галиматью из головы.
Но матушка постоянно волновалась к этой теме. И Лёха думать на эту тему стал. Сначала мало, редко, стремясь выгнать дидактический мусор из головы, но мысль крепла, пускала корни, наливалась соком, а потом (спустя, на самом деле, всего несколько дней) Лёха не мог уже думать ни о чём, кроме озвученной матушкой повестки.

Разумом он понимал, что никогда на квартиру не заработает, а было надо. Притом неотложно. Чем быстрее, тем лучше.

Способ добыть деньги у Лёхи был. Надо было опять нырнуть в камни.

***

– Чо, снова проблемы? – спросил Денис.

Скелетоподобный дрыщ снова был на дежурстве. У Лёхи сложилось впечатление, что Денис тут поселился. Но, конечно, Лёха многого не знал. Мало ли, как у человека переменились жизненные обстоятельства.

«А может и мне здесь поселиться?» – вдруг подумал Лёха. Мысль эта как-то сразу стала ему нравиться. Правда, было одно «но» – Денис снова начнёт гомосятину разводить. Хотя, вроде бы, он, в день Лёхиного посвящения в поэты признался, что это была типа проверка на вшивость. Но на самом-то деле они с Денисом и пересекаться-то будут очень мало. Тот работает ночью, а Лёха – как все нормальные люди.

– Да когда тех проблем не было? – отмахнулся Лёха.
– У некоторых вся жизнь – одна бесконечная нерешаемая проблема, – то ли поддержал, то ли подъебнул Лёху Денис. – Чо, квартиру получилось захапать?
– А чо сразу захапать? – возмутился Лёха. – Она – моя по праву.
– И как? И что?
– А-а! – махнул Лёха рукой.
– Понятно. Значит, говняный стих ты породил, раз он не сработал.
– Да это не стих говняный, это обстоятельства.
– Угу. Я не танцую плохо, это яйца под ногами запутались. Мне, кстати, понравился твой тот стих. «Асисяй, юриспруденция». Но видишь – Вселенная другого мнения. А у тебя есть несогласие со Вселенной?
– По этому поводу есть.
– Молодец. Настоящий поэт.

Было непонятно – то ли дрыщ так его троллил, то ли говорил серьёзно. Лёха решил не загоняться. Тем более, что были дела поважнее.

– Ты Фликс спрашивай, – продолжал Денис. – Она послания Вселенной на раз считывает. Сейчас буду ей звонить.
– Да не надо никому звонить, – скривился Лёха.
– Надо. Премьера нового стиха наследника-самородка. Исключительный повод. Ты выпить принёс, или налить?
Лёха достал бутылку водки. Дрыщ принёс солёных огурцов, лист бумаги, ручку.
– Мне вечером на работу, – сказал Денис. – Так что компанию не составлю. В уголочке посижу.

Лёха не возражал. Перед ним стояла совершенно чёткая задача – добыть очень много денег. Он переворошит любую кучу камней, найдёт нужные слова, без «асисяев». Получится офигенное стихотворение, за которое не будет стыдно перед Вселенной. А потом кто-то даст ему много денег. А ещё лучше, чтобы клад нашёлся.

Мелочиться не стоило, и Лёха налил себе сразу полстакана.
На вкус водка, как и положено, была отвратительной и чуть тёплой. Лёха зажмурился, занюхал рукавом, потянулся за огурцом. Наверное, стоило успеть закусить, прежде, чем провалиться в камни.

Хрустя маринованным корнеплодом, Лёха анализировал ощущения. Мир оставался на месте. В уголке, под полкой с Пушкиным, сидел дрыщ и тыцал в мобильный. Наверное, эсэмэски поэтам рассылал.

Кроме этого, не происходило ничего. Реальность оставалась на месте. И это было неправильно. С полустакана должно было унести, но Лёха находился там же, где и был.

«Неужели это всё? – думал Лёха, всё ещё надеясь подавить панику. – Неужели Дар кончился? Блин, как несправедливо! Я же толком и воспользоваться им не успел!»

Лёха повторил, снова налив пол-стакана. Заметил, как покосился на него Денис.
Надо было, наверное, зажмуриться. Лёха стиснул веки. Ну, же, чёртовы камни! Давайте! Появляйтесь! Ну!

Лёха открыл глаза и встретился взглядом с Денисом.
– Что ты? – спросил Денис.
– Блин! Ну, чо ты со мной разговариваешь?! – психанул Лёха. – Теперь вот в транс войти не получается.
– Всё, молчу, молчу! – замахал руками дрыщ.

Но контакт с камнями был потерян. Как это бывает – лежишь, не спится. Чувствуешь – скользишь по краю сна, а нырнуть не получается. И вот лежишь, злишься, ворочаешься.

Что-то было не так. Лёха выпил, получается, уже полбутылки, а толку никакого. Раньше вон – даже с пива уносило.

«Я всё проебал, – подумал Лёха. – Может, там было всего три желания. А я сколько использовал? А как раз три! Притом, чем дальше, тем хуёвей они исполнялись. А, может, без закуски попробовать?»

Сейчас Лёха начислил себе чуть меньше, чем полстакана. Тёплая водка пилась уже легко. Пошло головокружение, сменившееся тяжёлой эйфорией, которая уже очень скоро пройдёт, оставив гнусное похмелье.

– Блядь! – сказал Лёха. – Ну, блядь же!

Ничего не происходило. Лёха влип в реальность, как муха в варенье.
По телу неслась муть, вся в искрах лёгких судорог. Получалось, что Лёха уже накирялся, а стихи так и не появились.

«Ладно, – решил Лёха. – Допью, чтобы убедиться».

Стараясь не смотреть на Дениса, он выбулькал в стакан остатки, грамм двести. Решил не пренебрегать маринованным огурцом, поскольку наличие/отсутствие закуски совершенно очевидно ни на что не влияло.

Последняя порция водки тяжело, как вода, смытая неисправным унитазом, рухнула внутрь Лёхи. Камней не было. Лёха потянулся к банке с закуской. Промахнулся. Камней не было. Попытался ещё раз. И снова, надо же, мимо!

– Держи! – Денис запустил костлявую верхнюю конечность в банку, достал огурчик.

Лёха хотел сказать ему что-нибудь язвительное, но отяжелел, стал неподъёмным язык. Как в каком-нибудь Царь-колоколе.
Не успел Лёха донести огурец до рта, как рухнул в камни.

Кто бы мог подумать, что он обрадуется этому печальнейшему из мест. Однако Лёха испытал мгновенную эйфорию, азарт кладоискателя на коварной земле острова сокровищ.

– Щас я вас! – сказал Лёха, погрозил кулаком непроницаемым небесам. – И что у нас тут?

Вокруг, как обычно, простиралось поле, засыпанное валунами. Всё было как обычно. Вот только ни один из камней не светился. Даже самым слабеньким, фосфоресцирующим каким-нибудь сиянием. Ни огонька, ни мерцания. Ничего. Пустыня.

– Ну, нет, – пробормотал Лёха. – Мы так не договаривались.
«Договаривались?» – переспросил кто-то огромный и невидимый.

Надо было, наверное, испугаться. Но Лёха был бухим и здесь – в самом важном месте мироздания. Бухим и отважным. Поэтому он не только не испугался, но встал на ближайшие камни, как на постамент, задрал голову в тёмное небо.

– Слушай, как тебя там, – сказал Лёха. – Я понимаю, что, наверное, напрасно истратил все свои желания. Но дай мне возможность написать ещё хоть одно стихотворение. Ты же командуешь этим местом!
«Этим местом?» – удивился голос.
– Ну, да. Ты, наверное, инопланетянин какой-нибудь.
«Инопланетянин?»
– Ну, короче, дай мне возможность сочинить стих. Про деньги.
«Про деньги?» – Этот невидимый, похоже, явно издевался над Лёхой.
– Ну, да! Да! Мне очень нужны деньги! Ну, пожалуйста! Ну, что тебе стоит? Подсвети камни, а?

Но невидимка замолчал. Лёха ещё какое-то время орал в пустоту. Но какого-то смысла в этом, похоже, не осталось.

Лёха не сдавался. Он куда-то шёл, подворачивал ноги, ушибался, полз. Время от времени ему казалось, что где-то что-то светится. И Лёха принимался ворочать тяжеленные валуны.
В какой-то момент Лёха вырубился, а открыл глаза за столом, в поэтическом бункере. Вся творческая интеллигенция смотрела на него внимательно и выжидательно.

***

– И ты отключился, ничего не написав? – требовательно спрашивала Фликс.
– Там не было слов! – простонал Лёха.
– Я понимаю, – вальяжно произнёс Арсентий, взглянул на часы, нервно поправил прядь волос, скрестил ноги явно каким-то определённым образом.
– Эксперимент был неудачным, – сказал Денис. – Изначально пространство поэзии не хотело пускать Алексея.

Маша ничего не говорила, но только смотрела, тревожно круглила глаза.
Лёха же готов был провалиться от стыда. Однажды на межшкольной спартакиаде Лёха играл в футбол, стоял на воротах и прозевал три гола за пять минут. Вот так же и тогда на него смотрели.

– Колмогуров находил слова всегда, – заявила Фликс. – Мы на тебя надеялись, но, похоже, твой дар иссяк.
– Да и хер с ним, – махнул рукой Лёха.
– Не выражайся, – надменно произнесла Фликс.
– А то что? – Лёха горько усмехнулся. – Уже нельзя, да?
– Одно дело материться в поэзии. Другое – как быдло.
– Вы зато у нас такие раскрасивые, раскультурные, блядь! – Лёху распирало от возмущения. – Ненавижу вас. Пошли вы вообще на хуй! Интеллигенция ёбаная. Тьфу!
Лёха прошёл к полке, схватил оттуда Пушкина, пьяно прижал к груди.
– Вот это был поэт, а не вы все. Плесень блядская!

Из-за стола стал подниматься Денис, но Фликс положила руку ему на колено.

«Так, громко хлопнув дверью, я вышел из первого в своей жизни литературного объединения», – вспоминал Лёха впоследствии.

***

Однако заключительному этапу этой драмы суждено было разыграться не в помещении бункера, а в его коридоре – с грубыми кирпичными стенами и трубами.
Дверью Лёха хлопнул от души – так, что с труб посыпалась ржавчина.

После того, как хлопнешь дверью, надо уходить не оглядываясь. Но Лёха всё-таки повернул голову – тем более, что следом за ним явно кто-то вышел, поскольку дверь открылась и хлопнула ещё раз.

«Если это кто из дрыщей – ушатаю, не задумываясь», – решил Лёха.
Но это была Маша.

Лёха замер. Толпы мыслей заплясали в голове, но наружу прорвалась, растолкав всех прочих и отразившись в словах, как то и бывает в жизни, самая убогая.

– Тебе чего? – спросил Лёха.
– Лёша, ты только не расстраивайся, – сказала Маша, остановившись в паре метров от Лёхи.
– Не расстраивайся?! – передразнил Лёха. – Да с каких фигов мне расстраиваться? Я пизд… то есть, пипец, как буду по вашей гнилой тусовочке скучать.
– Ты себя накрутил зачем-то, – спокойно ответила Маша. – Никто тебя не выгонял. Всё сделал ты сам.
– А бездарностью обзываться – это как? Правильно, по-твоему?

«Молодой, горячий, я возмущался против первого в своей жизни сомнения в моих способностях, – напишет Лёха спустя много лет. – Это была нестерпимая боль. Я ещё не знал, что у настоящих творцов есть душевные мозоли, которые помогают не реагировать на подобные выпады».

– Никто тебя не обзывал, – сказала Маша.
– А это вот только что – что было?
– Просто у тебя не получился стих, – ответила девчонка. – Не надо делать из этого трагедию. Получится другой. Я в тебя верю.
– А твоя… начальница – она говорит, что Дар меня покинул!
– Она мне не начальница. Успокойся!
– Да я и не волнуюсь! – заорал Лёха.
– Я бы посоветовала тебе вернуться, прямо сейчас, извиниться…
– Ну, нет! – замахал Пушкиным Лёха.
– Ты слишком ранимый, – сказала Маша и шагнула вперёд, вплотную приблизившись к Лёхе. – А творческая среда токсична. Ты должен выработать иммунитет.

Лёха не знал, почему он обнял Машу, что он хотел этим сказать. Разум тут, возможно, не участвовал. Так что Лёха прижал её к себе так крепко, словно хотел вдавить в себя, погрузил пальцы в упругость машиной задницы, Пушкиным давил на спину, стал пытаться загнать язык сквозь сжатые губы, которые странным образом напоминали створки лифта.

А в следующее мгновение Лёха уже корчился от боли, которая атомной бомбой взорвалась между ног. Определённо, это был удар по яйцам.

– Уййй! – взвыл Лёха, согнувшись, прижимая Пушкина к пострадавшему месту.
– Я в тебе ошибалась, – сказала Маша. – Пожалуй, таланта в тебе нет.
– И ты?! – стонал Лёха.
– Случайный проблеск в голове у скота. Пшёл вон.
– Маша, тебе помочь? – в коридор, разминая кулаки и запястья, вышел Денис. – А то у меня перед этим товарищем должок.
– Не надо, Денис, – сказала Маша. – Я разобралась. – И, глядя на Лёху, добавила: – Пшёл, пшёл.
– Я вас всех в рот выебу! – сквозь предательские и позорные слёзы кричал Лёха, размахивая Пушкиным. – Сами вы бездарности!
– Пушкина оставь, животное, – язвительно сказал Денис. – Зачем он тебе? Орехи колоть?
– Это мой Пушкин! Я его на свои купил!
– Пшёл! – погоняла Маша.
И Лёха ушёл.

***

На улице лил дождь, а Лёха рыдал, не стесняясь. Он, как ни странно, мог сформулировать то, что так его расстроило. То, что возможность новой жизни, какого-то другого, более осмысленного, что ли, существования оказалась обманкой. Потому что не было у Лёхи никакого таланта. Правы эти тараканы.

И, конечно, бензина в огонь добавил и поступок Маши. Когда красивая девушка тебя отшивает – это само по себе болезненно. Но если она ещё и бьёт тебе по яйцам – хуже этого на свете нет, наверное, ничего. Такой удар показывает всю твою никчёмность, ненужность для женского пола.
Третьей составляющей Лёхиной печали стало понимание того, что и денег у него никогда не будет. Это камни ему совершенно чётко показали. Даже намёка на деньги не блеснуло. А, значит, всё, действительно, мрачно.

И тут Лёха понял, что делать. Выход был очевиден и сиял как надпись «Выход» на двери загаженной, смрадной трущобы.

Недалеко отсюда, если через гаражи, проходят железнодорожные пути. А по ним туда-сюда хуярят товарняки. Это – то, что надо. Надо просто прыгнуть под такой товарняк. Будет больно. Да и хрен с ним. По яйцам всё равно больнее. А так – смерть чистая, как у Татьяны Онегиной (или у кого там).
Размахивая Пушкиным, Лёха двинулся к гаражам.



14. Нормальные пацаны

Добравшись до путей, Лёха положил голову на шпалу, так, чтобы смотреть вверх, и шея чтобы была кадыком вверх. Так хоть небо видишь. «А эта Онегина, интересно, как легла? – размышлял он. – Мордой вниз, что ли? Да ну, тогда говно всякое видишь. А надо напоследок небом полюбоваться. Мало ли, где потом окажешься».

Почему-то стало удобно. А в Лёхе было пол-литра водки, считай, без закуски. Лёха вырубился, закинув ноги на параллельную шпалу. Пусть вместе с башкой поезд пилит, когда пойдёт.

Мало того, стало Лёхе ещё и хорошо, и спокойно. Как перед сном после тяжёлого дня. Вот сейчас заснёт Лёха, и кончится вся эта херня с сортирного листка. И окажется Лёха где-нибудь в приличном месте. А в этом мире – ну, не получилось. Бывает.

Лёха заснул. Во сне были гудки. Он летел по какому-то прикольному тоннелю – тот был весь в неоновых трубках, и они мелькали как ночная погоня в высокобюджетном блокбастере. Захватывало дух.

А потом вдруг что-то стало пихать Лёху в плечо. Появилась боль. И Лёха проснулся.
Блядь! Проснулся?!

Он всё так же лежал на рельсах. Ещё даже не стемнело. Значит, спал Лёха недолго, что ли?
Сверху, прямо в рожу щерились два урода. Оба молодые, и, кажется, опасные. Из малолеток, с которыми – ну, его нахуй – лучше не связываться.

– Чо, бля, кочумарим? – спросил один урод, с прыщавой и поганой донельзя рожей.
– Да хуй с ним, пусть лежит, – шепелявил куда-то в щёку второй. – Мобила у тебя с собой?
– Ну…
– А видео снимает? А то моя сдохла нахуй.
– Ну… И чо?
– Чо, бля. Вот на хуя ты его будишь? Сейчас товарняк пойдёт, ему голову снесёт, ага?
– Ну.
– Так а мы – на видео запишем! И в тик-ток захуячим. Бля! Такого ещё не было. Отхуячивание башки поездом алкашу!
– Чо, лям просмотров, что ли?
– Миллиард, блять! Миллиард!

Лёха пришёл в сознание. И надо было бы прийти в движение, но, во-первых, не отпускал сон, а, во-вторых, два эти мудака, если Лёха начнёт вставать, забьют его ногами и ещё уложат на рельсы, чтобы ему башку точняк оттяпало. «Да и хер бы с вами», – подумал Лёха. Он уже собирался поспать ещё, а тик-токеры сами как-нибудь рассосутся. Так он думал. Только вот лежать на рельсе стало жестковато. Если бы можно было бы хотя бы на бок перевернуться. Перевернуться? Не?

– И чо, бабло дадут?
– Да ясен хуй!
– А в тюрьму не посадят?
– Да у тебя бабла супер-дохуя станет. Ты от тюрьмы той откупишься – только тьфу! Правда, сначала со мной поделишься.
– Гы! С хуя ли?
– Э! Ты не попух? Чья идея стартапа, нах? Моя же?
– Да ты лошара, задаром её отдал. А техника – моя. Соси гантелю.
– Чо, нахуй?
– То, блять.
Мудаковатые малолетки стали драться. Лёха встал с рельсов.

Уроды катались по насыпи. Один из них вколачивал кулак в рожу другого, будто сваю кулаком забивал. «Вот тебе, сука, стартап!» Летели брызги крови, слюни, зубы.
Лёха встал с рельсов и пошёл обратно в гаражи.
Что ж, не получилось сдохнуть. Бывает.

– Э! Ты куда? Чувак! – крикнул один из тик-токеров.
Но, отвлекшись на Лёху, получил в подбородок.

***

В гаражах Лёха встретил Ежа и Бяфу, наркоманов. Те – к бабке не ходи – накурились спайсами и тут же закочумарили, прямо на земле, подпирая стену одного из ржавых металлических уродцев. Ёж и Бяфа были нормальные пацаны. С ними можно было пивка подуть. А сейчас, когда они подсели на спайсы, многие их стали опасаться. Но Лёха всегда был им рад.

Оба, вроде, не спали. Ёж через полуоткрытые щелки глаз мутно обозревал окрестности. А Бяфа – так и вообще сидел с открытыми глазами, но смотрел – не пойми куда, и видел непонятно что.
Они бы Лёху и не заметили, если бы он сам их не окликнул.

А зачем Лёха их окликнул? Пообщаться с кем-нибудь захотелось. Да и не застал Лёха их наркоманскую сторону, никогда они ему ничего не предлагали – видно, самим было мало. Нормальные так что пацаны.

И вдруг Лёха понял, что было бы самым правильным.
– Здоров, пацаны! Водки хотите?
– Ыы, наливай! – сказал Бяфа – иссохший дрыщ в спортивном костюме, ставший ещё больше похожим на скелета, чем Денис, хотя Лёха помнил его и в более округлом состоянии.

Глаза Бяфы смотрели куда-то вглубь черепа, Лёха видел только белки. Создавалось впечатление, что с ним говорит дурацкая, второсортная нежить из так-себе фильма ужасов.

– Чо, Лёхан, ты, что ли? – узнал Ёж.
Мутным взглядом он напоминал Джека Николсона из фильма «Сияние».
– Я, братаны.

Лёха, действительно, был рад этим двум самым гнусным долбоёбам окрестностей. Кроме него, им не мог обрадоваться никто. Никто не мог их посчитать не то, что за хороших парней, но даже за людей.

– Пойдёмте выпьем, братаны! Я угощаю, – говорил Лёха (у него действительно оставалось сколько-то денег). – Я вам рад!

Это прозвучало. И это тронуло сердца самых гнусных и преступных районных дебилов, которые были готовы совершить любую мерзость, потому что им всегда не хватало на спайсы. А цена росла вместе с долларом! Они кинули всех, кого могли, отгопстопили всех, кого могли. Они спиздили всё, что могли, у родителей. И больше никто в мире не был рад ни Ежу, ни Бяфе. Они не были испытывали позитивных эмоций даже по отношению друг другу.

И вдруг нашёлся единственный в мире человек, который был им искренне рад. В жизни двух долбоёбов-наркоманов это было событие величайшей важности. У кого-то в Париже последнее танго, у кого-то – хотя бы так.

– Пойдём, братан, – сказал, запинаясь, Ёж.

Он помнил этого пацана. Лох, вроде бы. Да, кинуть его надо бы. Но с другой стороны… Ты вот, Ёж, думаешь, как бы человека кинуть. А он – всей душой к тебе. Реально открытым сердцем. А ты, чудовище, когда в последний раз с открытым сердцем был?

Неожиданно для себя конченый урод без репутации, кончитос, которому никто и никогда не одолжит и ста рублей, вдруг зарыдал. И слёзы были омовением души. Ежу представилось, что он – вонючий бомж, что его поставили под душ, а на нём такая корка наросла, что фиг отмоешь с первого раза. Но всё равно, что-то смывалось. И безнадёжная тварь с кликухой Ёж, забывшая собственное имя по паспорту, становилась чище.

Шмыгал носом и Бяфа. Целью жизни Бяфы было сделать больно родителям. Сам он был мальчиком из хорошей семьи. Но ему уделяли мало внимания, всё ушло на младшую сестрёнку. Долгое время Бяфа успешно справлялся со своей задачей – выводил родаков из себя. А потом перешёл какую-то грань, и стал тварью. Сейчас он думал о том, чтобы продать голые фотки сеструхи, которой только что исполнилось семнадцать, на какой-нибудь сайт. Надо было с ней как-то договориться. Наверное, пиздюлями, больше никак.

Бяфа тоже плакал. Он понимал, что ему, ставшему тварью, которой никто не подаст не то, что руки, даже и пальца, ему, оказывается, кто-то рад. Кто-то видит в нём что-то хорошее. Да как такое может быть? Ведь этого хорошего не может рассмотреть даже и сам Бяфа!

– С хуя ли ты нам рад? – зловеще спросил Ёж.
– Да вы ж нормальные пацаны! Мы же с вами по пиву угорали. Ну?
– Ну, да, – признал Ёж.
Бяфа тоже кивнул.
– И пойдём! Пойдём! – уговаривал Лёха.

Продавщица в магазине, которой рожи Ежа и Бяфы были знакомы не с хорошей стороны, с удивлением смотрела, что кто-то покупает им выпить. Парень, вроде, видный, на совсем уж лоха не похож. Зачем он их поит?

– Я себя убивал сегодня, – сообщил Лёха.
Водку закусывали «сникерсом».
– Мы давно уже этим занимаемся, – сообщил Бяфа, бережно обсасывая шоколадку.

Они сидели в забросанном мусором закутке между четырьмя гаражами. Закуток был из категории vip, поскольку здесь стояло три ящика. Вечером мог прийти кто-то уважаемый, и у компании могли возникнуть проблемы – так думал Ёж. Но пока что солнце стояло более-менее высоко, и до поры, до времени всё было спокойно.

– Я воскрес, – сообщил Лёха. – Чудом, нахуй.
– Поздравляю, – буркнул Ёж.
– Воскрес, пацаны, и понял – какая это хуйня, убивать себя!
– То-то мы смотрим, ты какой-то долбанутый, – сказал Ёж. – Ты ведь мог спокойно мимо нас пройти. Мы же в объебосе были. Но ты сам остановился, выпить предложил. Зачем?
– Да? – поддержал Бяфа, которого волновало то же самое.
– Да я же к вам хорошо отношусь, – удивлённо сказал Лёха.

Он действительно был удивлён. По его мнению, Ёж с Бяфой были неплохие пацаны, даже душевные. Хотя он, возможно, многого про них не знал, поскольку не так часто видел.

– Мы тебя что – не кидали? – спросил Ёж.
– С каких фигов?
– Да ладно? – Ёж не мог поверить.
– Да нет, не кидали, – убеждённо сказал Лёха.
Ёж и Бяфа переглянулись.
– И ты? Нам? Захотел? Налить? – спросил Ёж. – Именно нам?
– Конечно, – сказал Лёха. – Вы нормальные пацаны.
– Мы? – Ёж переглянулся с Бяфой. – Мы, блять? Да нам никто ничего ни на секунду в руках подержать не даст! Мы – нормальные пацаны?
– А что? – спросил Лёха. – Да ладно?!
– Ты либо феерический долбоёб, либо святой, – сказал Ёж.
– Подождите, парни, – помотал головой Лёха. – Вы что… У вас уже настолько пиздец?..
– Ну, так, – пожал плечами Ёж.
– Да как так можно?
– Ну, вот так получилось.
– Вы чего?! – недоверчиво сказал Лёха. – Пацаны! Вы – конченые, что ли?
Бяфа стал подниматься.
– Сдрысни на хуй, – сказал Ёж. И повернулся к Лёхе: – А по нам не видно?
– Бля, пацаны, не может быть, – Нижняя губа у Лёхи предательски дрожала. – Я же вас нормальными помню. Как так?
– Ну, вот так, – сказал Ёж.
– Да это ж пиздец, пацаны, это ж неправильно! – сказал Лёха. – Вы же, – сообразил он, – вниз катитесь! Зачем? Пацаны! Я только что оттуда. Ничего там хорошего нет!
Ёж насмешливо посмотрел на Лёху, что-то хотел сказать, но сдержался.
– Только что, парни! Я там башкой на рельсах лежал, – орал Лёха. – Чудо спасло!
И тут в его голове что-то словно сверкнуло.
– Так и я же ваше чудо, пацаны! Меня чудо спасло, и я должен…
– Ты нам должен? – осклабился Бяфа.
– Я должен вас спасти. Вас, долбоёбов! Ведь это я – последний человек в мире, который вам от души наливает. Это ведь я!
– Ну, ты, – буркнул Ёж.
– Так это я, значит, ваша ступенька.
– Чо?
– Ваша соломинка, за которую вы должны схватиться, – орал Лёха. – Последний человек. Парни! Раскройте глаза, ёба! Я ваш последний шанс!

Лёха, впрочем, абсолютно верил сам себе. Ведь то, что он говорил, было правдой.

– Я! Ваш! Сука! На хуй! Последний! Шанс! – ревел Лёха. – После меня уже, значит, не будет никого. Никто вам не нальёт! Я – последний форпост, который излучает в вашу сторону лучи добра.
Лёха хоть и набухался, но был уверен в своих словах.
– Дальше тьма, пацаны, – орал Лёха. – Понимаете это? Там будет только говно.
– И ты нам денег дашь? – спросил, криво ухмыляясь, Ёж.
– У меня их у самого нет, – объяснял Лёха. – И я сам только что оттуда, из бездны. Там хуёво, парни. Поверьте мне. И это что получается?
Лёха замер.
– Получается, я – последняя соломинка добра?
– Чего, нахуй? – удивился Бяфа.
– Для вас, пацаны! – Лёха уже, не скрываясь, рыдал. – Для вас! Я последнее, что есть в этом мире. Я, и больше никто, желаю вам добра. Это же пиздец, парни! Я ваш шанс!
– Хуянс, – машинально отвечал Ёж, хлюпая внезапно переполнившимся соплями носом. – А что нам менять?
– Да вот эту хуйню перестаньте хотя бы за гаражами курить! Просто! Перестаньте! Бля! Чуваки! Мне нахуй не впало – вам добро делать. Но я сам оттуда. Вы же нормальные. Вы же судьбой, нахуй, для чего-то другого предназначены. А не чтобы скуриться за гаражами. Бросайте! Чуваки! Я ведь – действительно чудо для вас. А дальше – всё, пиздец, удача кончается.
– Ну, и бросим мы. Ты нас, что ли, вытянешь? – спросил Ёж.
– Дальше найдётся кому, – убеждённо сказал Лёха. – Если вас из ямы чудо (пусть и в виде меня) вытаскивает, то и дальше подвернётся шанс. Обязательно! У вас ведь больше ни хуя нет! – взывал Лёха. – Вообще! Все остальные желают вам зла. Просто подумайте – если сейчас вам явилось чудо, то и потом тоже – не пронесёт. Будут чудеса! Будут! Не умирайте, уебаны. Вы ещё зачем-то нужны.

Говоря это, Лёха рыдал. Рыдал и Ёж, Всхлипывал носом и Бяфа.
Лёху вырубило. И он оказался…

***

… Не в камнях. Вокруг было – Лёха глазам не верил! – море цветов. На каждом цветке были написаны буквы, те складывались в слова. А Лёха терялся.

Оранжевые, бирюзовые, синие, розовые – тут были все цветы мира.
Их было надо… рвать, наверное.

Лёха сначала робко, а потом уже менее робко, пошёл, срывая все подряд. Рвал, пока у него от цветов не отяжелели руки, а от запаха – не опухла голова.
Потом он долго раскладывал цветы. И получалось!
Получалось!

Лёха рвал и раскладывал. Слова складывались как-то сразу гармонично, и настолько хорошо, что хотелось плакать. Лёха и плакал. Плакал и складывал.

В небе показалась чёрная тень. Почему-то, необъяснимо, Лёха понял, что надвигается что-то плохое, зловещее.

Но это был всего лишь Пушкин. Правда, весь в чёрном, как летучая мышь. Он мрачно посмотрел сверху на Лёху. Лёха почему-то решил, что это такой беспилотник, в виде Пушкина. Ну, ведь не настоящий же он?

Лёха помахал Пушкину рукой. Тот в ответ погрозил (или показалось?) кулаком.
В нашей реальности Лёха оттолкнул наркоманов и принялся выкладывать какие-то буквы всем, попавшимся под руку, говном – окурками, ветками, фантиками от конфет, пустыми бутылками, использованными презервативами, этикетками – всё шло в ход.

А потом, забравшись на ящик, Лёха триумфально прогремел свой стих.
– Ну, ты ебанько, – сказал мрачно Бяфа.
– Колоритное ебанько, – поправил Ёж. – На чём сидишь, научи.

Лёха понимал, казалось, всю вселенную. Он знал, что только что написал цветами лучшую в мире песнь о любви. Любовь была Лёхе нужна.

Всё вокруг сверкало и сияло. И Лёха был рад, что выжил.



15. Разбиватель сердец
Когда Лёха утром пошёл за пивом, то прямо в магазине напоролся на Ксюху. В очереди она стояла впереди, Лёху заметила и глазами ему показала: «Давай, становись вперёд!».
– Привет! – А чо ещё было сказать?
– Привет, – ответила Ксюха. Покосилась на пиво: – Бухаешь.
Произнесла утвердительно, без всяких вопросительных интонаций.
– Да нет, – сказал Лёха. – Это я так…
– Ну, и кончай хуйнёй страдать, – сказала Ксюха. – Мы тебя ждём.
В голосе не было злобы. Ксюха всё понимала.
Лёха расплатился. А у Ксюхи была целая корзина продуктов. И Лёха подумал: может, и ему заплатить за те продукты? Но сумма, похоже, была критичной. Да и с какого фига Лёха будет платить за то, что сам не жрёт?
Однако и уйти так просто Лёха не мог.
– Ждёшь? – спросила Ксюха, выходя с пакетами. – Ну, помоги тогда до дома дотащить.
Лёха умудрялся отхлёбывать на ходу пиво, а Ксюха всё видела.
– И с какой радости нахерачился? – спросила она. – И с кем?
– Да с Ежом и Бяфой.
Ксюха остановилась и тяжело посмотрела на него.
– Так, сумки оставь. Пшёл вон.
– Ксюш, ты чего?
– Ничего, – мрачно сказала Ксюха. – С самыми кончеными на районе шароёбишься. Поправляешься потом.

Крыть было нечем. Разве что рассказать, что сочинил накануне самый гениальный в мире стих о любви?
В итоге, Ксюха его, типа, простила. Они вошли в до дрожи знакомый подъезд. Поднялись на этаж. Кристина открыла.
– Ой, здрасьте! – ехидно сказала она Лёхе.
«Ну, вот и вернулся домой», – вдруг понял Лёха.
Это было навсегда.

***

– Последние слова, между прочим, Толяныч про тебя говорил, – сказала Ксюха чуть позже.
Лёха сгонял за вином. И сейчас они пили какой-то белёсый испанский шмурдяк. Лёхе с похмелья он казался наёбкой, но Ксюха закатывала глаза. Типа, гурманка, типа, от испанского вина балдеет, типа нотки вкуса ощущает. Это была настолько очевидная фальшь, что Лёха напрягся.
– Да ладно? – удивился Лёха. – С чего бы?
– Он сначала Ряпушку пришил, сказал: «Ну, и мрази же мы!»
– Это ты откуда знаешь? – спросил Лёха.
– Так от Кочи. Я ж с него не слезла, пока он мне всё не рассказал.
Лёха вежливо кивнул. Сожалений по Ряпушке у него не возникало.
– Ну, а Коча от Толяныча прятался за сидениями, и пулю не поймал. А потом вдруг в себя пальнул Толяныч. Но перед смертью сказал: «Перед Лёхой неудобно получилось». А что за Лёха у нас в окрестностях? Только ты.
Этого ещё не хватало. А вдруг менты наедут? Хотя чо с него, с Лёхи, брать?
– И что ж ты такое сделал? – сверкнула Ксюха глазами. – Что перед смертью он именно перед тобой извинялся?
– Да не знаю я, Ксюш, – пробормотал Лёха.
Хотя знал. Но она бы не поверила.
– Ладно, – сказала Ксюха. – Я быстро в душ, дождись меня.

Когда струи душа зашумели, Лёха понял – надо сваливать. Просто и быстро, ничего не объясняя.
На цыпочках он прокрался в коридор. На него пялилась Кристина.
– Тсс! – Лёха приложил к губам палец.
Девчонка вдруг закивала. Наверное, подумала, что побежал Лёха мамане сюрприз делать. За букетом.
Правый ботинок надевался тяжело. Ещё и расшнуровался. Лёха подумал – может, остаться? Может, это знак такой?

Но тут Ксюха убавила струи душа, стала вытираться.
Лёха выскочил за дверь, побежал по ступенькам подъезда. Лёха свалил.

***

В кармане разрывался, звонил телефон. Но Лёха не отвечал. Вместо реального он вёл мысленный диалог с Ксюхой, типа, озвучивал ей причины, почему они не могут быть вместе. Сам знал, что ни один из доводов реальной Ксюхе не понравится.
Получилось очень некрасиво. Лёха поступил как мудак.
«Я не люблю тебя, Ксюха», – мысленно сказал он. В любом случае, всё было кончено. И от осознания всего этого легко не было. Наоборот, тяжело, что пиздец.

Лёха вышел на проспект Молотобойцев. Пытался понять, сколько денег у него осталось? На одно пиво хватит? Или на два?
Рядом с Лёхой остановился джип. Этому факту Лёха не придал никакого значения. Потому что где джипы, а где он. Последний джип, который для него что-то значил, принадлежал Толянычу. Но тот сдох. И все дела с внедорожниками у Лёхи закончились.
Но тут из джипа показались ноги. И Лёху бросило в пот.

Во-первых, ноги были длинные, охуительные, обтянутые чёрным нейлоном. Они появлялись из джипа – и казалось, что процесс их явления миру никогда не кончится.
Пока самые шикарные в мире ноги показывались на свет, Лёха успел передумать многое. Например, то, что с удовольствием вдул бы их обладательнице. Но где он, а где тот, кто эту тёлку пялит?
Наконец, ноги материализовались полностью, вместе с хозяйкой.
А её-то Лёха знал! Это была та чиновница, к которой они с матушкой ходили!

Чиновница с какой-то мягкой укоризной смотрела на Лёху. Словно догадывалась, что он на её ноги подзалип. Это была правда. Лёха покраснел.
И тут чиновница заговорила:
– Молодой человек, – сказала она.
Лёхино сердце ухнуло в бездну ужаса. Ведь сейчас она станет его отчитывать за то, что пялился.
Но на самом деле говорила чиновница совсем о другом.
– Вы в машинах понимаете? – спрашивала она. – Можете глянуть? У меня двигатель заглох.
Лёха густо покраснел. Ему казалось, что тётка эта пускает его не в машину к себе, а прямо и непосредственно в волнительно ароматное подъюбочное пространство.
– Так вот же, ключик поверните, – сообразил Лёха, оказавшись в салоне.
И тут же понял, что попался. Этой тётке было от него что-то надо. Она, ясен фиг, знала, что надо повернуть ключ. Она ж не тупая.
– Вы такой умный, – проворковала чиновница. – Может, поможете мне ещё в одном деле?
– Да, пожалуйста! – пробормотал заробевший Лёха.
Они куда-то поехали.
– У меня с сантехникой проблема, – произнесла чиновница и облизнула губы.

Они у неё были накрашены невероятно красивой, потрясающе сексуальной помадой. Лёха ощутил сильнейшее возбуждение. Но что ему было с ним делать? Только претерпевать. Потому что чиновница-то – тётка богатая, а Лёха – рвань, нищеброд.
«Чо ей от меня надо?» – паниковал Лёха. «Игра в кальмара» вдруг вспомнилась. Как богатенькие кроваво развлекались.
Чиновница (Лиля Михална её звали, Лёха вспомнил) посматривала на Лёху. И как будто облизывалась.

Это явно была подстава. Лет шесть назад Лёха с таким сталкивался. В автобусе к нему тёлка пристала – глазки строила, извивалась, показывала ляжку. Но Лёха не купился. Потому что видел, что она – не одна. С ней были два гопаря с очень мутными, нехорошими глазами. И Лёха если бы повёлся, то эти типы выволокли бы Лёху из автобуса и потащили бы куда-нибудь уродовать.
Приехали. Хорошо, что быстро, а то Лёха парился – ведь надо было о чём-то разговаривать. А о чём с ней говорить? Она– то в кабинете сидит, делами рулит, а Лёха только проблемы собирает.
Приехали на Добролюбова. Солидный квартал, Лёха здесь как-то что-то ставил.

Лёха выскочил первым и снова смотрел, как из джипа выныривают ноги – сначала тонкие лодыжки, перехваченные золотой (или похожей на золото) цепочкой. Туфли тоже были не фраерские – на каблуках и сразу видно, что дорогие. Потом пошли обтянутые нейлоном икры, потом ляжки.
Лёха подумал, что сейчас взорвётся – настолько мощно у него стояло.
«Где тут гаражи-то? – подумал он. – Далеко до них-то?»
– Пошли, – махнула рукой чиновница.
Лёха шёл следом, прилипнув взглядом к её ногам, хотя делал вид, что ему всё равно.
Потом они долго поднимались на лифте. Лёха стеснялся. Он думал, что вот рядом с ним стоит охуенно красивая баба. И чо толку? Лёха знает, что с ней делать? Не знает.

Потом они оказались в очень богатой квартире. Лёха ссутулился. Ему стало не по себе.
– Вот смотри, – Чиновница, не разуваясь, прямо на своих шпильках, прошла на кухню.
Лёха, конечно, завозился. В говняных ботинках зачем по полу топтать? Лёха культурный.
– Видишь, – Чиновница как-то быстро перешла на «ты» и включила кран. – Вот эта струйка – гляди – вбок писает. Что бы это могло значить?
– Дайте иголку, – попросил Лёха.
Чиновница уцокала в комнаты. Лёха вытер пот.

Вернулась чиновница на каблуках, но без всякого платья. Блин! Вообще без юбки. В одних чулках и белье. Встала, уперев руку в бок. Протянула Лёхе иголку.
«Блин! Что это значит?» – паниковал Лёха. Не иначе, где-то в шкафу сидели быки. Сейчас, если Лёха начнёт к чиновнице пристраиваться, выскочат, наваляют и ещё на счётчик поставят.
Он машинально взял иголку, потыкал в подкранную сетку. Вода потекла нормально.
– Вот, – сказал Лёха, возвращая иголку.

Чиновница не брала. Лишь стояла, сексуально изогнувшись. А Лёха парился со своим стояком, который наверняка был заметен. Да ещё иголка эта, будто у Кощея в яйце ковырялся. Тьфу ты…
Лёха положил иголку на край мойки. Ещё он не знал, куда девать глаза.
– Ну, ладно, – сказал Лёха самое идиотское, что мог.
– Не ладно, – ответила чиновница, облизывая губы. – Ты такой умный.
– Ну, спасибо, – пробормотал Лёха.
– Не спасибо, – чиновница решительно, модельной походкой, приблизилась к нему.
Шуршали чулки, цокотали каблуки.
Чиновница схватила Лёху за дрын.
– Это что такое? – строго спросила она.
– Извините, – промямлил Лёха, прикидывая, как съебать.
– Ты плохой мальчик, – сказала чиновница, умело оглаживая дрын в Лёхиных штанах. – Пошли, посмотрим, на что способен плохой мальчик.

Лёха понимал, что стоит на краю бездны. Сейчас Лёха пойдёт, ей вдует, а тут его по башке отоварят дубиналом, а потом на кирпичный завод запрут. Действительность вокруг Лёхи была сволочной, и враз измениться, конечно же, не могла.
– Ну же! Пошли! – шептала чиновница прямо в ухо. – Ты – мой герой-сантехник. Ты же отдерёшь меня, как последнюю шлюху?
«И чо ей надо? – думал Лёха. – У меня же нет ничего. Ну, комната в общаге».
Недобрая интуиция подсказывала Лёхе, что очень скоро он это узнает.
Пальцы чиновницы тем временем жадно ощупывали Лёхин дрын.
– Иди, мой сантехник, накажи плохую девочку. Или ты хочешь прямо здесь?
– А презервативы? – спросил Лёха.
Чиновница выпустила Лёхин дрын.
– Это правильно, – сказала она и зацокала каблуками в сторону прихожей.
«Фуф!» – подумал Лёха. Кажется, он получил передышку. Но что толку?
– Где они?! Чёрт! Чёрт!
И тут она зарычала, ворвавшись на кухню с видом бешеной чудо-женщины.
– Слушай, я ничем не болею и не залечу.
А Лёха думал о Маше. Он любил только Машу, а не эту вот сексапильную старуху. И если он сейчас с ней попялится, то как потом на Машу смотреть, какими глазами?
– А вдруг я? – брякнул Лёха.
– Чем ты можешь болеть? – она снова властно держала его за дрын.
– Ну, не знаю.
– Ты слишком невинен, чтобы чем-то болеть.
Вообще-то секс у Лёхи был с четырьмя, нет пятью, даже шестью тёлками, смотря как считать.
– А вдруг?
– Это мой риск, – сказала чиновница. – Порочный сантехник. О!
– А, может, я в аптеку сбегаю?
– Нет, – ответила чиновница.
Она вдруг развернулась и принялась тереться жопой о дрын.
– Отдери меня прямо здесь, порочный сантехник, – простонала чиновница. – Прочисть мои трубы, о!
«Блин, что же делать-то?» – думал Лёха.
Решение сверкнуло тонкой ниточкой металла на краю мойки. Иголка!
Мгновенным движением Лёха вогнал иголку в мякоть жопы Лилии Михайловны.
Ещё несколько мгновений висела тишина, тяжелее которой не было ничего на свете.
– Что? Что это? – Чиновница переходила на крик. Она, похоже, действительно ничего не понимала.
Она положила пальцы на раненую жопу. Пальцы окрасились алым.
– Ты маньяк или просто херов придурок? – спросила она. – Или тебя это заводит?
Лёха с идиотским видом кивнул.
– Мой сладкий маньяк, – промурлыкала чиновница. – Я буду твоей рабыней. Только разреши мне обработать рану, которую нанёс мне повелитель?
– Да, конечно, – сказал Лёха.

Чиновница уцокала в ванную. А Лёха на цыпочках вышел в прихожую. Стараясь не шуметь, принялся натягивать на себя говняные ботинки.
– Ты куда, маньяк? – проворковала чиновница.
Засекла.
– Я щас, – сказал Лёха.
И бросился во второй за сегодняшний день раз съёбывать. Он летел по подъездной лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Идиотская, конечно, получилась история, но Лёхе казалось, что он поступил правильно.

Двери подъезда открывались неимоверно медленно, и Лёхе казалось, что чиновница в чулках сейчас его догонит. Но двери всё-таки выпустили беглеца на свободу, и Лёха понёсся к остановке. А тут и автобус подъехал.
«Я, наверное, долбоёб, – думал Лёха. – А вдруг подставы не было? Вдруг она меня тупо хотела? А я, как дебил вообще, иголкой в жопу отоварил и свалил без объяснений».
Мысль была слишком печальна.
«Вот вдул бы ты ей, долбоёбушка, так и с квартирой бы вопрос решил», – угрызал внутренний голос. Но возвращаться было поздно, чего теперь.

***

Лёха выскочил на следующей остановке. Тут были гаражи. Скоро попустит.
Чем дальше, тем больше Лёха чувствовал себя идиотом. Он мог бы стать королём. А так всё – даже не проебал, а непонятно, что. Она ведь действительно его хотела, а он, как последний дятел… Теперь в гаражи идёт, что ещё дебилу остаётся?
Машу вспомнил. А нужен ты той Маше?

Гаражи становились всё ближе. И Лёха уже начинал переходить на бег. Только бы донести, не расплескать. Как потом ходить вот с этим всем? Матушка спросит, что за фигня такая? И как в глаза ей смотреть?
– Алексей! – окликнули Лёху.

Беглец в гаражи вздрогнул, как будто это ему иголку в мягкое место вогнали. На пути у него стояла Фликс. Во рту у зеленоволосой предводительницы творческой интеллигенции была сигарета, в руках повадок, на дальнем конце которого трепыхалась неимоверно уродливая маленькая собачонка.

– Э, – удивился Лёха.
– Неудобно вчера получилось, – сказала Фликс. – Мы, конечно, немного, э-э… перегнули. Ну, и ты тоже – обидчивый оказался.
– Ну, бывает, – промямлил Лёха.

Он чувствовал, что его сейчас разорвёт на части, как хомячка в микроволновке. Это было как когда очень хочешь по-большому. Когда приспичило так, что глаза из орбит выскакивают.
А тут эта дура. Зачем она здесь, когда Лёхе надо всего-то десять метров до гаражей проскочить? Что за закон подлости?

– Вина хочешь? – спросила Фликс.
Лёхе с утра не хватало на пиво. Да, он хотел. Но ещё больше хотел в гаражи.
– Я… хорошо… но я потом… Мне сейчас надо…
Фликс задумчиво посмотрела на гаражи.
«Она думает, что мне припёрло посрать», – догадался Лёха. Стало неудобно. Но что делать? Блин! Блин!
– Пошли, – сказала Фликс. – Нам надо поговорить.

И Лёха пошёл. Давление в дрыне накопилось до предела. Лёха даже пару раз подпрыгнул, пока они поднимались по лестнице подъезда, но Фликс, вроде бы, ничего не заметила. Со стороны могло выглядеть так, что Лёха прыгает, чтобы не наступить на собачонку, которая была мелка, как какое-то насекомое.

Предводительница творческой интеллигенции всё говорила о том, что не надо обижаться на критику, что все горячие, все молодыми были и вообще.
– А так-то я же вижу, что ты – мальчик способный.

Они поднялись по лестнице, за дверью была квартира, вся в книгах. Даже прихожая.
Фликс ловко закрыла собачонку в одной из комнат и сразу набросилась на Лёху. Тот удивился бы, если бы такое с ним уже сегодня не происходило, причём дважды. Фликс агрессивно и властно целовала Лёху в губы. Притом, было похоже, что она его просто ест.

Что-то не то сегодня происходило с миром. Сегодня все женщины сошли с ума.
Фликс переключилась на шею и подбородок, Расстёгивая пуговицы на Лёхиной рубашке, она принялась облизывать торс. Потом двинулась ниже. Расстегнула брюки, рванула вниз молнию, брюки, трусы.

Предотвратить момент, когда Фликс взяла в рот головку его члена, Лёха не пытался, но и не мог. «Будь, что будет», – рассудил он, смирившись с обстоятельствами, быстро проскользнув гнев, торг и прочие стадии.

Дальше уже от Лёхи ничего не зависело. Фликс всего-то раз или, может, полтора, успела провести по головке языком, как Лёха взорвался. Это было как извержение вулкана. Из Лёхи выходила раскалённая лава, вместо удовольствия неся с собой огонь и боль. Лёха поливал и не мог остановиться.

А Фликс, похоже, начала захлёбываться. Из уголка рта у неё стекала мутно-белая жижа, которую Лёха, обезумевший насос, качал прямо в неё. Фликс закашлялась и помчалась к ванной.
Лёха застегнул штаны и вышел в подъезд. Пообщались, называется, о поэзии.

***

– Алексей? – подошли к нему с двух сторон люди в плащах и костюмах.
– Ну, я, – Лёха в панике заозирался,
На Толянычевых быков эти двое похожи не были. Но всё равно доверия не внушали.
– Прошу вас, – кивнул один из мужиков.
Зиял раскрытой дверью небрежно припаркованный у общаги «порш-кайен», совсем не фраерская машина.
Лёха сел. Тут же куда-то поехали.



16. У Путина

О том, что всё это значит, Лёха успел спросить раз десять. Сначала вежливых парней в костюмах, которые технично доставили его в аэропорт и передали проводницам, у которых под юбками явно были стволы. У некоторых чувствовались и погоны на плечах. У всех Лёха спрашивал.
В самолёте он оказался единственным пассажиром.

«Это что же? Меня везут к Путину?» – с ужасом сообразил Лёха.
Но зачем? Почему? Что Лёха мог натворить такого, чтобы его везли вот так вот – на самолёте? Неужели это… Блин!

Лёха всё понял. Чиновница с шикарными ногами нажаловалась на него. За то, что иголку в жопу ей воткнул. Блин! А вдруг терроризм припишут? Да какой на фиг! Бред? Ну, да. Ну, а какие ещё за Лёхой косяки?

Хотя Толяныч. Но это недоказуемо. Лёхи в тот момент там и близко не было. Или… Или два урода-тик-токера? Вдруг они друг друга поубивали, а Лёху за них – к ногтю? Но тянут-то всё-таки к Путину! За двух мелких дебилов не станут. Да и за Толяныча – не факт. Значит, всё-таки за чиновницу, и шило в её жопе. Вот блин!

Лёха весь извёлся. Стюардессы предлагали чай, кофе, шампанское. От последнего Лёха отказываться не стал. Тем более, что был с похмелья. А тут ещё и неизвестно, что впереди, в ближайшем будущем. К тому же, если шампанским угощают, значит, хороший приём будет? Верилось с трудом. Но Лёха рассудил, что надо брать от жизни все ништяки, которые она напоследок даёт.

Выпив шампанского, Лёха стал бояться провалиться в камни. Ну, или в цветы. Но в воздухе эта система, похоже, не работала.
И тут прилетели.

Лёху технично затолкали в чёрный джип, почти как у Толяныча. Куда-то повезли. Мужики в джипе сидели такие, что охота что-то спрашивать сразу отпала.

– Мы же в Москве? – спросил Лёха.
– В Сочи, – покосился на Лёху такой бычара, что мог бы убить даже не мизинцем, а ногтем от мизинца.
– Ага, спасибо, – сказал Лёха, пытаясь рассмотреть через затенённое стекло пальмы или что там ещё в Сочи бывает.

Впрочем, в джипе Лёху везли недолго. Подъехали к вертолёту. И Лёху попросили пройти в вертушку.
Лёха успел почувствовать терпкий воздух юга, и тот вдруг подарил необъяснимую бодрость.
– Теперь я вынужден завязать вам глаза, – сказал Лёхе один из сопровождавших.

Они, конечно, сменялись, но были похожи, как братья.
Не дожидаясь Лёхиного согласия или возражения, здоровяк в костюме накинул Лёхе на глаза повязку.

– Не волнуйтесь, это ненадолго, – услышал Лёха.

Но прошло, наверное, минут десять. Лёха начал тревожиться. Он чувствовал, как вертолёт снижается, ему хотелось верить, что всё под контролем. Только вот, конечно, не под Лёхиным.
Когда с глаз сняли повязку, первым, что увидел Лёха, оказались пальмы, которые живописно гнулись под напором воздуха от винтов вертолёта. За пальмами просматривались горы со снежными вершинами.

А Путин стоял чуть дальше – у входа в резиденцию.
Путин оказался солидным, даже серьёзнее, чем в телевизоре. Костюм, рубашка, ботинки блестят, всё такое.

А Лёха чувствовал себя фуфлогоном – в чёрт-те каких штанах, ботинках в говне. Но стесняться, наверное, было уже поздно.

***

– Здравствуйте, Алексей, – сказал Путин.
Ладонь его была сильная и сухая. Лёха обратил внимание на часы. Те, наверное, стоили, как вся Лёхина общага.

Путин мягко, без злобы или ехидства, улыбался. Лёха вдруг успокоился. Будь, что будет.
Какая-то огромная, белая и лохматая собака ластилась к президенту. На Лёху же косилась, словно недовольно.

– Фу! – приказал собаке Путин. – Свои! Пойдёмте, Алексей! Нам с вами надо поговорить.
«Со мной? – шалел Лёха. – Да, блин, это же целый Путин! Он Штатам ультиматумы ставит. А я?»

Они шли роскошными коридорами, а Лёха всё думал о том, как бы разуться. Но Путина, похоже, этот вопрос не парил. К иным пижонам в городе, например, зайдёшь. А они такие – куда свиньёй прёшься, в говнодавах? А Путин – не. Нормальный.

Они прошли в какой-то зал с круглым столом. Путин указал Лёхе на стул – прямо точно из фильма про Остапа Бендера. Сам сел напротив.

– Я ведь всё про вас знаю, Алексей, – мягко произнёс Путин.
И вот тут Лёху прорвало.
– Да, блин! – выпалил он. – Оно само так получилось.
Путин строго кивнул.
– Вот я не хотел, честно, Владимир Владимирович! Ну, вот просто… ну, получилось так. Ну, вот не знаю как.
– Так оно обычно и бывает, – сказал Путин, сосредоточенно кивая.

Лёха даже и не заметил, как на столе появился блокнот, а Путин что-то в него уже записывал, сосредоточенно морща лоб.

«Блин, попадос!» – подумал Лёха.
– Ну, а то, что задница её пострадала, так извините уж. Я могу извиниться.
– Подождите, – сказал Путин. – По-моему, мы говорим о разных вещах. Вы сейчас вообще о чём?
– Э… – Это был неожиданный поворот. – Ну… Женщина одна сегодня… Ну, короче, я её иголкой в жо… то есть, в за… в мягкое место… ну, короче так, да.

Путин посмотрел на Лёху и кивнул. Теперь уже без улыбки. Опять стал что-то писать в блокнот. Рука ходила ровно. Плавно переходила со строчки на строчку. Лёхе даже показалось, что Путин пишет стихи. Хотя оно ему надо?

– Угу, – сказал Путин, наконец, записав всё, что хотел. – То есть, об истинной причине вашего присутствия здесь вы не догадываетесь?
«Значит, не чиновница, – в панике думал Лёха. – А что тогда? Толяныч? Но как?»
Лёха не знал, что ответить.
– Вы, скажем так, оказались в месте, в котором вам быть не положено, – как-то уже жёстко произнёс Путин.
– Ну, это понятно, – буркнул Лёха, но президент посмотрел на него не зло, но внушительно, и Лёха понял, что не надо открывать рот, пока Путин говорит.
– В месте, где вы оказались, вы не могли объявиться даже теоретически.
«Чудак человек, – подумал Лёха. – Сам же меня сюда завёз, а теперь трёт, что меня здесь быть не должно».
– Так на вертолёте же… – начал было Лёха, но Путин снова внушительно посмотрел своему гостю в глаза.
– Нет, – покачал президент головой. – Я вижу, вы не понимаете. Сюда, – Путин с силой вдавил палец в поверхность стола, – попасть тоже непросто. Но в разы легче, чем в место, которое я имею в виду.
«Что?» – оторопел Лёха. Получалось, что Путин говорит про то место между мирами. Там, где Лёха вчера рвал цветы и составлял из них стихи, а потом читал их уебанам за гаражами?
– Мы с вами там вчера встречались, – продолжал Путин.

Уж кого-кого, а президента Российской Федерации на той поляне точно не было. Хотя, может, он под видом Ежа или Бяфы – долбоёбов и кончитосов – пил с Лёхой водку за гаражами? Но как? Ни Ёж, ни Бяфа на Путина и близко не похожи.

– Не понимаете? – спросил Путин.

А затем взял себя за темечко, потянул руку вверх. Кожа с головы президента слезала, как чулок с ноги.

Какое-то мгновение Лёха думал, что вместо Путина увидит Фантомаса. Но показались узнаваемые бакенбарды.
– Ну? – спросил Путин.

Только теперь он уже был не на Путина похож. Зато представлял собой вылитого Пушкина – точь в точь, как на статуэтке.

Лёха сглотнул. Всё, что он мог сказать, это то, что президенту ядерной державы, могущественнейшему человеку мира, зачем-то взбрело в голову отрастить (или наклеить?) бакенбарды, как у Александра Сергеевича, и натянуть поверх них маску Путина. То есть, свою же.
Хотя без маски человек с бакенбардами выглядел на несколько порядков моложе. Практически Лёхиным ровесником выглядел он.

– Можно я домой пойду? – спросил Лёха.
Всё. Ему не хотелось знать ни к чему этот маскарад, ни что всё это значит.
– Нет, – покачал головой бакенбардоносец. – Мы с вами, Алексей, должны поговорить кое о чём важном. Например, о том, как вы вчера попали в Цветы.
– Так это были всё-таки вы? – спросил Лёха, показав пальцем в потолок. – Пролетали, то есть.
– Что ж, память просыпается, – кивнул Лёхин собеседник.
– Подождите, вы – реально Пушкин, что ли? Но как? Вас же…
Лёха неловко показал пальцем пиф-паф.
– А, это? – усмехнулся Пушкин. – Дела давно минувших дней. Имитация насильственной смерти. Если вы изучали этот вопрос, то не могли не заметить, что после моей якобы гибели, мой якобы убийца был пожалован и деньгами, и чинами, к тому же, он вообще был моим родственником. Мыслимое ли дело? Да. Потому что убийства не было.
– Но зачем всё это тогда?.. – Лёхе вообще казалось, что он спит.
– Ответ, дорогой Алексей, находится как раз в том месте, где вы вчера побывали, – сказал Пушкин. – В Цветах.

Лёха уже не пытался понять логику, а просто смотрел на Пушкина, как на неведомую хуйню буровящего заказчика, который и на деньги жадничает, и хочет – непонятно чего. Так вот выслушаешь, а потом и работа как-то сама сделается.

– The Beatles вам знакомы? – допытывался Пушкин. – Есть у них такая песня Strawberry fields forever. «Земляничные поляны навсегда». Вопрос: про какое место они поют?
– Про вот то? – догадался Лёха.
– Да, Алексей. Потому что эта – у кого цветочная, у кого земляничная поляна – это место невиданной силы. Оказавшись именно там, вы можете выполнить, в принципе, любое личное желание. Вас могут вдруг полюбить женщины, вы можете разбогатеть, прославиться. Вы можете раз и навсегда решить там свои проблемы со здоровьем, и жить вечно. Но можете и повлиять на архитектуру мира, изменить в ту или иную сторону баланс мировых сил.

Если он был прав, то Лёха вдруг понял, что с ним случилось сегодня. Почему его пытались соблазнить все, встреченные им женщины. Это Лёха, получается, успех у баб на той поляне себе нашаманил.

– Цветы – сакральное место, – продолжал Пушкин. – Очень немногие знают туда дорогу. Любое вмешательство в экосистему поляны чревато потрясениями в большом мире. Проникать туда могут только избранные. И вдруг я вижу там вас! Чужака, варвара. Впрочем, отец ваш, Колмогуров, тоже там бывал. Сумел как-то сам дорогу нащупать. Но дело в том, что чужие на тех полянах не ходят. Потому что на одной этой поляне держится вся русская цивилизация. А я – её главный хранитель. Поэтому и задаю вопросы.
– А Камни – это что тогда? – спросил Лёха. – Я сначала туда попадал.
– Камни – это тоже серьёзное место, но стратегически не настолько важное. В Камнях оказываются поэты-работяги, которые, знаете, сидят, и сутками оттачивают навыки. Рано или поздно они туда приходят. И кое-какие желания Камни тоже способны выполнить. Если использовать терминологию компьютерных игр, Камни – это первый (или даже обучающий) уровень. А вот Цветы – это уже серьёзно. Как вы туда всё-таки попали?

Лёха стал рассказывать, потому что скрывать было нечего. Про Толяныча, правда, умолчал. Перевёл на то, что работу себе вернул. Рассказал про неудачное заклинание денег, про позор среди творческой интеллигенции, про удар по яйцам от Маши…

– Первый из ключей – боль, – закивал Пушкин, оглаживая бакенбарды. – У многих так.
Лёха рассказал и про самых презренных кончитосов города, как он поил их водкой, убеждал завязать со спайсами.
– Милость к падшим призывали, – кивнул Пушкин. – Моё стихотворение «Памятник» – помните ведь? Зашифрованное послание понимающим. Милость – второй ключ.
– Ну, и водка, – сказал Лёха.
– Это уж как водится, – прокомментировал Пушкин. – Ключ номер три. Что ж! – хлопнул он ладонью по столу. – Вы приняты. Конечно, вам ещё предстоит многому научиться.
– А-а… э-ээ… Что мы будем делать? – спросил Лёха.
– Держать цивилизацию, – ответил Пушкин. – На своих плечах. Как атланты. Неофициальное название этого места – Атлантида. Условия вам понравятся. Вечная молодость плюс неограниченная продолжительность жизни. Любой алкоголь, наркотики – всё, что нужно для открытия дороги в Цветы, в любом разумном количестве. Женщины… Вообще без проблем – раз в неделю приезжают лучшие спортсменки, фотомодели, кто хотите. Можете заказывать. Но пойдёмте, я покажу вам наш кампус.



17. Атлантида

Кампус размещался сразу за резиденцией. Это место напоминало санаторий, с аллеями между рядов деревьев, из которых Лёха узнал только сосны. Цвели розовые кусты. На перекрёстке аллей разбрызгивал струи фонтан.
Навстречу шли две дамы. Пушкин церемонно раскланялся, старшей даже поцеловал сухую ладонь.

– Анна Андреевна, Марина Ивановна, моё почтение!
Обе дамы благосклонно покивали, потом уставились на Лёху, который стоял здесь, в этом земном раю, в дурацкой куртке и говняных ботинках.
– Кто это с вами такой хорошенький? – спросила та, что помоложе – Марина Ивановна.
– Новые кадры, – деловито сообщил Пушкин. – Вот, ввожу в курс дела.
У дамы постарше вдруг перекосилось лицо и задрожала нижняя губа, как будто дама съела какую-то невероятную гадость.
– Это что? Очередной поэт-пролетарий? В нечищенных ботинках? Я думала, Александр Сергеевич, время этих чудовищ уже прошло. Зачем?
– Талант, Анна Андреевна, – страшная сила, – улыбнулся Пушкин.
– Ну-ну! – надменно произнесла пожилая дама, похожая на училку, или на строгую тётку из какой-нибудь бюрократической инстанции.

Видно, на местных женщин вчерашние Лёхины похождения в Цветах не действовали. Хотя та, кого Пушкин назвал Мариной Ивановной мягко улыбалась.

За поворотом, там, где тропинка превратилась в ступеньки, ведущие к морю, им встретился лысоватый человек в явно дорогом костюме-тройке.

– Иосиф Александрович, приветствую, – поздоровался Пушкин.
Лысый дядька в ответ мрачно посмотрел на Лёхиного спутника.
– Александр Сергеевич, у меня голова взорвётся, – сказал он. – Да, я награждён вечной молодостью, но это невыносимо. На мне – все международные дела. Почему их вынужден решать я? Чем занимаются ваши бездельники из целого огромного здания на Смоленской? Говорящими головами работают? А принимать решения вынужден Иосиф Александрович. Так, да?
Пушкину разговор этот явно был не в кайф. Он озирался, ища способ свалить. Лёха это видел.
– Так, да не так, дорогой Иосиф Александрович. Растим, растим вам помощников.
Лысый угрюмо посмотрел на Лёху, вопросительно кивнул в его сторону, умудрившись не произнести ни слова.
– А хотя бы, – засмеялся Пушкин. – Алексей – очень способный. Сам, фактически с первой попытки, до цветов добрался. Не шуточки. Молод, горяч.
– Я устал, Александр Сергеевич, – сказал лысый. – Я вышел из своей комнаты, я совершил ошибку…
– Потом поговорим, Иосиф Александрович, – заявил Пушкин. – Всё обсудим.
Лысый дядька был похож на заебавшегося прораба на проблемной стройке. В подчинении у него – с десяток не понимающих по-русски работяг, заказчик торопит, работать на объекте, похоже, придётся всю ночь, в авральном темпе.
– Вы слишком всерьёз его не воспринимайте, – сказал Пушкин, когда они отошли на приличное расстояние. – Поэты вообще работать не любят. Но Иосиф – единственный из всех был официально признан тунеядцем. Хотя, когда начинает работать, только искры летят.

Лёха никогда не видел моря. За исключением Баренцева, на побережье которого служил в армии. Но вот это море было совсем другим. Прозрачно голубая чаша словно бы нависала над резиденцией.

По набережной прогуливался, постукивая тросточкой, ещё один человек мужик – моложе предыдущего, моложе даже Пушкина.
Раскланялись.

– Николай Степанович у нас – по морским делам. Флот, перевозки, Севморпуть – всё на нём.
– Александр Сергеевич, у меня проблемы с рифмовкой. Вот эти наши «Калибры» на подлодках – не хотят вставать в строчку. Не желают рифмоваться! Сопротивляются.
– А вы гекзаметром не пробовали? – спросил Пушкин. – Или как у Михаила в «Песне о купце Калашникове». Элементарно же?
Впрочем, когда они прошли по набережной чуть дальше, настроение Пушкина вдруг улучшилось.
– Вон, орлы! Спортсмены наши! – кивнул он в сторону спортплощадки с тренажёрами.

Там было и что-то вроде ринга, на котором пиздились двое. Один был – худенький, но жилистый чувак с тонкими усиками над верхней губой. Вторым был Цой.
Тут-то Лёха и застыл. До всех прочих поэтов ему не было дела, но Цой? Значит, не врали надписи на заборах? Жив! Жив!

– Реально Цой, что ли? – спросил Лёха.
– Да, конечно. А второго узнали?

Цой бился красиво, по-каратистски, как в старом фильме «Игла». А вот чувак с усиками гасился более традиционно, но уверенно. От Цоя уворачивался, а в какой-то момент хорошо так засадил ему тройным в бок по корпусу.

При появлении Пушкина поединок прекратился. Красавчик с усиками изящно отсалютовал своему боссу – ведь Пушкин у них типа Толяныча был. Цой, хотя и выхватил в бочину, поклонился по-каратистски.

– Ну, узнаёте? – допытывался Пушкин.

Лёха понял, что его экзаменуют. Поди знай, что это за усатый? Всё равно, что въехать на крытку, чуть при понтах. И те, кто масть в хате держат, вроде, доброжелательны, на позитиве такие. И вот они с чего-то решают, что ты до хуя блатной паренёк. И показывают тебе на какого-то авторитета. Типа, «ты должен его знать». Типа, «все его знают».

А ведь эта резиденция – ничем от крытки не отличается. Ну, кроме условий. Но и в тюряге, как пацаны рассказывали, и водка есть, и вещества, и тёлок даже провести могут, если договориться с кем надо. Пахан этой крытки – Пушкин. Тот же Толяныч, только повежливее. И тоже до всего есть дело. Быков вон тренирует. Зашибись, чо. Только с Толянычем может что-нибудь произойти, а с этим – ни хуя и никогда. Он бессмертен. А у Лёхи – талант отношения с начальством портить. Вот к чему у Лёхи талант. Вот сейчас и с Пушкиным испортит. Потому что вопрос серьёзный – определение масти. Фраер ли ты, чепушило и дешман, либо пацан понтовый, уважаемый.

Вокруг уже стали собираться люди. Подошёл блатной походочкой невысокий голубоглазый блондин. Опасный тип, по Лёхиным прикидкам. Приблизился ещё один – в джинсах и в футболке с олимпийским мишкой и логотипом Олимпиады-80.

«Это же…» – начал было думать Лёха. Но его раздумья снова перебил Пушкин.
– Ну, скажите же, Алексей! Кто перед вами? Вы прекрасно знаете этого человека. В своё время он был ох, какой герой!
Лёха паниковал. Поэт-герой. Значит, типа, с войны кто-то. Из глубин уроков литературы вдруг выскочило имя.
– Василий Тёркин, – сказал Лёха, как в бассейн с вышки прыгнул.
Повисла тишина. Неужели угадал?
Первым хрипло заржал мужик с Олимпиадой на футболке.
– Ну, ты кррасавчик! – хохотал он, вытирая слёзы, выступившие от смеха. – Давно так не смеялся.
Вот его-то Лёха теперь узнал! Был такой – на гитаре играл. Давно. Как его? Ладно, потом Лёха вспомнит.
– Фраерус вульгарикус, – добавил голубоглазый блатной блондинчик.
– Это безобразие, – заквакал ещё один персонаж – лысоватый старичок с седыми усиками. – Почему в нашей обители, где мы держимся за руки, восхищаемся друг другом, попадают люди, не знающие азов? Как, например, можно было не узнать Михаила Юрьевича? Где вы взяли этого бивисобаттхеда?
– Перестаньте, Булат Шалвович! – поморщился Пушкин. – Мы все здесь делаем одно дело, и этот порог переступают исключительно по заслугам.
– Действительно, матеррии тонкие, а масть – фрраерррская, – сказал хриплый в олимпийской футболке.
– Не волнуйтесь, Владимир Семёнович, – стукнул тросточкой Пушкин.
– Да нормальный пацан, – басовито вмешался Цой, глядя на Лёху.
– Александр Сергеевич, – снова влез старичок с отчеством, которое казалось Лёхе непристойным, – ведь действительно, раньше к нам попадали ребята простые. Но пламенные, огненные. Однако впервые на моей памяти вы привели имбецила!
– Ладно, – сказал Лёха. – Чего уж там. Не место мне здесь. Общественность правильно говорит. Отпустите меня, Александр Сергеевич!
– Нам надо поговорить, – сказал Пушкин, взмахом трости разгоняя обитателей резиденции.

***

Лёха и Пушкин двинулись по набережной.
– Эрудицию мы вам подтянем, не переживайте, – говорил Александр Сергеевич. – Марина Ивановна с Анной Андреевной радостно вашим образованием займутся.
– Да ну на фиг, Александр Сергеевич, – ответил Лёха. – Я встречал такое, что бригадир за то, чтобы принять какого-нибудь новенького, а бригада – против. Ну, мало ли – урка там, или накосячил. Были такие случаи, чо. Никогда добром не кончались.
– Вы свыкнетесь, найдёте друзей. Вон, Цой вам симпатизирует.
– Ну, зашибись, конечно, с Цоем дружить, – вздохнул Лёха. – Только я и на окнах-то, бывает, косячу. А тут – гармонию мира поддерживать. Отпустите меня домой.
– Бывает и так, что люди отказываются от этого рая, – сказал Пушкин. – Были такие случаи.
Он пристально посмотрел на Лёху. И тот вдруг всё понял.
– Это батя, – сказал Лёха. – Колмогуров! Вы ему тоже предлагали?
– Да, – тряхнул бакенбардами Пушкин.
– Ну, вот видите. Это у нас семейное.
– Какое «семейное»? Поймите, что вам предлагают! Вечная жизнь. Власть, решение судеб мира.
– А как объяснят моё исчезновение? – спросил Лёха.
– Несчастный случай. Мы уже начали работать над этим.
– Так, значит? А как же с матушкой быть? Она мужа только что потеряла, пусть и непутёвого, а теперь ещё и я погибну, типа того. Ну, и как, по-вашему, я буду спокойно жить здесь, в раю, зная, что она убивается от горя?
– Послушайте, это будет не первая история…
– Ну, ваши ребята пусть живут с этим, как могут. Кто против? А я не смогу, например.
Действительно, картина одинокой матушки в убогой общаге вскрывала душу, как консервный нож банку тушёнки. И камни у неё над головой. И некому убрать.
Лёха вдруг заплакал.
– Так что верните меня обратно, – сказал Лёха. – Прошу вас, Александр Сергеевич. Нет у меня никакого желания судьбы мира решать. Да и не умею я. По ошибке в Цветник этот ваш зашёл.
Пушкин остановился, пристально и как-то люто посмотрел Лёхе в глаза.
– Вертолёт будет часа через два, – холодно произнёс Александр Сергеевич. – Можете пока искупаться в море. Прощайте.
Пушкин развернулся и ушёл. Ни разу не обернулся.

***

Море было тёплым и ласковым. Лёха особенно плавать не умел, разделся до трусов. Зашёл по пояс. Постоял. Вернулся на берег.

«И чо тут делать?» – думал Лёха. Нет, его не мучили сомнения. Он, в конце концов, так решил. А раз мужик решил, то не надо вихлять, от своих слов отступаться.

Некоторое время он посидел на мелкой гальке. От нефиг делать стал кидать плоские камешки, так, чтобы они прыгали по воде. Ни фига не получалось.

«Ничего, – думал Лёха. – Дома тоже можно жить. Себе, а там, может, матушке на квартиру заработаю. Думать буду, придумаю чего-нибудь. Маша там опять же».

Правда, в их последнюю встречу Маша познакомила Лёху с рецептом наколенной яичницы. Но всё будет в порядке. Лёха знал это совершенно точно.
Конечно, красиво здесь. Но, наверное, скоро уже пора будет домой.

Лёха бросил взгляд на свои ботинки – все в говне и цементе. Настолько уродливые, что Лёха даже ощутил щемящую боль. Как он мог вторгнуться в этот рай в таких поганых ботинках? Он же этот рай осквернил. Конечно, потому и возмутились поэты. Встретили по одёжке.

В голову пришла мысль, показавшаяся Лёхе удачной. Он взял ботинки за бесформенные задники, понёс их к морю. Вода, только что бывшая синей, тут же помутнела, даже побурела. Притом, насколько охватывал глаз. Всё море, казалось, словно бы стало грязным.

«Неудобняк, блин!» – подумал Лёха. Получалось, что он осквернил это место. И не только ботинками, но и рожей своей. Самозванец он.
Лёха вышел из моря, поставил ботинки на гальку.

Когда поднял глаза – увидел братву. Над Лёхой стоял, разминая кисти рук, усатый Тёркин-не Тёркин. Рядом, сунув руки в карманы, топтался голубоглазый блондин. И Хриплый с ними был – сидел на корточках.

– Милостивый сударь, – издевательски усмехнулся усатый. – Вам не кажется, что ваше присутствие токсично для этого места? Когда вы уже соизволите убраться отсюда?
– Скоро, – буркнул Лёха.
– Где ваши манеры? – наезжал усатый. – В глаза мне смотри, каналья!
«Это же Боярский! – вдруг догадался Лёха. – Блин, как же я этого сразу не понял? И Михаилом зовут. Точняк! Только Боярский, вроде живой и старый. А этот молодой. Может, их два было, и одного похитили?»
– В глаза! – взревел Боярский.

Он, конечно, прогибал Лёху под себя. По-хорошему, не надо было бы смотреть ему в глаза. Но…
Когда он встретился с Боярским взглядами, тот неожиданно переебал Лёху кулаком под дых.
Лёха переломился пополам, стал кашлять, захлёбываться слезами, соплями, рвотными массами.
А удары не прекращались. Гасили Лёху уже, как минимум, двое. Третий что-то хрипел в стороне.

***

– Хорош, братва! – каркал хриплый знакомый голос. – Убьёте его ещё. Нахуя нам новые проблемы, если они могут происходить у других?

Лёха знал этот голос. И он не мог звучать ни в какой реальности.
Вцепиться пальцами в гальку не получалось. Мелкие круглые камешки куда-то исчезли. Лёха лежал на бетоне.
На полу автомойки он лежал.

– Всё, завязываем, – донёсся голос Толяныча. – Этот долбоёб отнимает настолько много моего времени, что скоро мне придётся выставлять его на серьёзное бабло.

«То есть, этого всего не было? – догадался Лёха. – Всё это был сон, который я видел, пока меня пиздили эти уроды?»

– Уроды! – сипло и неожиданно громко крикнул Лёха.
– Бля, Толяныч, я ему ещё раз втащу, можно? – раздался ещё один голос, которого тоже лучше было бы никогда не слышать.
– Чтобы больно и не насмерть, – прохаркался Толяныч.
– Это не сомневайся.

Нога в тяжёлом ботинке влетела Лёхе под дых. Больно, против обещания, не было. Но сознание выстрелило куда-то вверх и прочь, как пробка от шампанского в новогоднюю ночь.

***

– На, шампанского выпей.
Кое-как расклеив внезапно слипшиеся глаза, Лёха увидел Боярского.
– Не будем тебя больше бить, – продолжал усатый. – Поучили, и будет. Пей, каналья!

Лёха взял бутылку, из которой только что вылетела пробка, потому что горлышко дымилось, как дуэльный пистолет.
Лёха смотрел на усача, и что-то пыльное, ветхое, нафиг за ненужностью забытое, вспоминалось из школьной программы.

– Вы же Лермонтов! – воскликнул Лёха.
– Брраво, – прорычал хриплый, который так и сидел на кортах. – Ума опррределённо пррибавилось.
– Это пока что всего лишь эрудиция, – усмехнулся блондин.
Он дул на костяшки кулаков. Он-то Лёхе явно втащил.
– А ты… вы – Есенин! – вдруг понял Лёха.
– Небезнадёжен, – прищурился блондин.
– Ну, за знакомство! – усмехнулся Лермонтов.

Лёха взял бутылку. Весёлое шампанское хлынуло в пересохшую глотку, как тропический ливень на потрескавшуюся почву пустыни.
Что-то сказать Лёха не успел. Душа снова выстрелила из тела.
И теперь летела над Цветами.
Невероятно прекрасные – Цветы, конечно же, не имели никакого отношения к бесконечно глупым и пустяковым делам мира, оставленного Лёхой.

2015-2022