евгений борзенков : Грабли

Вот и сейчас, открыв глаза, я подумала – какое имя мне бы подошло сегодня? Ах, если б можно было их менять, как трусы, чулки, туфли. Какое примерить под цвет глаз, под форму губей, бров, бровиссимо? Варвара? Нет, что-то варварское – дайте вАрвара! Алевтина? Пожалуй, пахнет нафталином, как слежавшееся платье из сундука. Клементиной как бы не накликать климакс, на Мальвину немедленно клюнет деревянным носом какой-нибудь буратинистый дятел, ну а Вера, Любовь, Надя.. – «Мама! Мама! Моя Надя приехала!» - боже, какой пиздец. Ни, нэ так; Надiя - цэ какiв пыздэць, э? В колхозах дояркам было проще – им раздавали имена как трудодни, наряд вне очереди, в наказание.
Пусть уж лучше Катя. Итак, я Катенька. Девочка в платьице белом, в лиловый горошек и губки бантиком.

Катенька открыла утром глаза с той же мыслью, с какой ложилась. Это была даже не мысль, а царапина, ощущение будто обжегся, заноза в мозгу. Она поймала ее неделю назад, словно триппер - совершенно случайно, когда покупала билет на трамвай в маленьком скворечнике. Самого скворца было не видно, но вот его руки.

Он отсчитал сдачу, оторвал билет, Катя взяла машинально, как в бреду села в трамвай и проехала свою остановку. Может гипноз? Что он сделал? Она не могла понять, что происходит, почему ей вдруг душно и трудно дышать, в животе очнулись и зашебуршились бабочки, как у всякой приличной поэтессы, а перед глазами стояли эти руки. Это что, шутка? Эй, кто там пишет сценарий? Чуть поммедленннее, конь.

Во рту скопилась слюна, сердце просилось на волю, и хотелось, хотелось, хотелось.... хотелось. Ться. Боже, как хочется. Она почти забыла куда ехала, с трудом очухалась и провела весь день в тумане. «Эти руки не для скуки, для любви сердца...» - крутилось в голове что-то забористо-мануальное, приходили чужие воспоминания, сцены из непридуманного, придумывались пошлости, да такие, что ой, и краска не сходила с ее лица весь день.

На следующий день она пошла полюбоваться на скворца. Приобрела билет, облизала пересохшие губы и с огромным с трудом отодрала взгляд от этих грубых, толстых сосисок, с небрежно обглоданными когтями, привыкших к насилию и крови, привыкших брать свое здесь и сейчас, срывать одежду с невинных непочатух и делать с ними вот все, все и даже больше, а средненький, он прямо сюда, а другие туда, да не один, а гуртом.

Она проглотила густой ком, и, пропустив кучу трамваев, подошла купить билет еще два или три раза, наивно полагая, что залепленные рекламой стекла будки хранят ее инкогнито. Ее трусики уже давно были безнадежно испорчены, хоть выкручивай. Что за глупый скворец – он как специально ебулил руками перед ее носом, перекладывал, тасовал билеты, и будто так вот манил, манил пальчиком, снизу вверх, поглаживая... Интересно, существует ли какой-нибудь SOS от таких дел? ZOZ? Неотложка? Дилдо-S?

Коммунальные парни в оранжевом меланхолично заделывали свежую ночнуюворонку от сто двадцатой на тротуаре. То ли в городе, то ли за городом буднично громыхало, и этот шум сливался с какафонией в ее голове в нудную едкую песнь – песнь песней.

Что же дзелаць? Забыв о трамвае, она пошла пешком, пытаясь унять клокочущий эндорфинами гипофиз. В этот момент над головой уебалло так, что прохожие, на мгновение зависнув в воздухе, попадали кто куда, продолжая прижимать плечами телефоны к ушам, лизать мороженное и отмахиваться от осколков скрученными в рулоны газетами.

«Probably hit the HIMARS again», - искоса взглянув на небо с овчинку, подумала Катенька и тут же забыла о пустяке. Сейчас молодое нутро пылало новым огнем, ее всю сладко колбасило истомой и было ни с чем не сравнить – она таяла беззащитная на алтаре собственного больного мозга, и текла, текла. По ногам текло. Эти руки, эти корявые пальцы, которыми шелушить кукурузу, душить или или сдирать шкуру живьем – ей было наплевать кому они принадлежали. Они жили где-то там, за спиной, в будке, испещренной дырками от 7.62 и 5.45, пришитые к телу какого-то старого долбоеба, жили своей жизнью, сильные, хитрые, в этих пальцах любой хуй выглядел неказисто – что может этот вялый доходяга, изредка приходящий в себя, когда он один, а их десять? Десять крепких, шершавых негритят, заскорузлых от нелюбви и труда, видевших все, умеющих спустить крючок, вырвать кадык или замусолить маленькую пуговку, пимпочку, глазок в зазеркалье Катеньки так, чтобы заставить ее реветь белугой, ухать совой, выть собакой Баскервилей.

Она живо представляла себе другой мир, совершенно другой, не этот, с лепестками, бахами, прилетами, улетами, когда как Мюнхаузен в любую секунду можешь отчалить в пустоту на пролетающей случайной мине, а тот, где люди не имеют лиц и души, где все просто и не надо платить, не надо ждать, там нет надежды, потому что уже все случилось и каждый сам за себя. Там каждый строит свой мир, под себя, со своими героями и ее герой приходит к ней каждую ночь, без улыбки, в полной тишине он медленно, издевательски медленно стягивает перчатки и нет ничего в мире более эротичного, чем этот стриптиз. Его душа в его руках и они подчинены ей. Каждый палец исполняет ей пленительные па, па, па пи, па по, и в по и по всему, и во всё, во все...

Катенька не была художником и лепила свой мир как могла, как ей было удобно и знала, что он уж всяко лучше чем тот, в котором приходилось топать на цыпочках, внимательно вглядываясь в каждый зеленый листок на земле, прислушиваться к свисту снаряда и гадать – уже вот сейчас или успею добежать? В котором у нее в сумке всегда перевязочный пакет, жгут, перекись и пластиковый тюбик бутарфанола тартрата с иглой на случай, если оторвет руку или ногу. Да и вообще, просто так.
Просто так.

Она давно подозревала, что сцены сюда пишет бездарный графоман, возомнивший себя постмодернистом, где-то в космосе случился скачок квантовой запутанности, а тут всех накрыло и швырнуло в его лютый бред. Эффект бабочки с оторванными ножками. Самое скверное, что графоман все еще пишет и пишет дерьмо, уже сам не знает что и куда, куда вырулит скрипучая телега его воображения, где начало, к чему все вообще и где он сам в этом потоке. Где взять ему воздуха, смысла, как слепить бытие из небытия, где найти края этого мыльного пузыря, по которому плывут картины, так похожие на настоящую жизнь?
Все зависит от случайных вещей – кофе, сигареты, хочется срать, пить или жить, запор, простатит, климакс, изжога, плохие новости ( а бывают другие?), отличная погода и бомбы бомбы бомбы, то, се, пятое, десятое.
А здесь... Каждый здесь ощущает себя героем, предателем, победуном и пидарасом одновременно. Жертвой, святым и чем-то еще. По трубам вместо воды – страх, с неба вместо дождя и помощи – слезы. Из глаз – огонь, из открытых ртов вместо слов –воздух. Каждый живет какой-то своей жизнью, и, возможно, хотел бы уже прекратить этот балаган, или получить другую роль, изменить сценарий, сойти с поезда в траву по пояс, но решает не он. Каждый давно сошел здесь с ума. Ум, это просто вершина холма и сойти с него в любую сторону – лишь дело вкуса.

Лично Катенька за слова «вы там держитесь» и «все только начинается» могла легко достать из сумки выкидуху и чикнуть умнику по горлу от уха до уха.

Это вы там держитесь, блять.

Еще через день Екатерина собралась с духом и решилась открыться скворцу. Она не знала что скажет ему, человеку без имени, без лица, с прекрасными руками Микелянджело, руками каменщика или шахтера, с пальцами, которыми он мог бы выжать из Катеньки любую мелодию. Ждать, страдать, искать знакомства, сочинять нелепости было поздно и ни к чему – роман явно шел вразнос, еще чуть и постмодернист начнет рвать страницы в клочья, - поэтому она просто встала и пошла.

На перроне все было черно-белым. Воронье на черных ветках курилло бамбук, внимательно поглядывая и сплевывая на землю по-пацански, хранило молчание.

Сегодня небо было большим.

Но черным.

Съежившийся скворечник заколочен крест-накрест досками. В центр креста остервенело и грубо впечатан лист А4.
На листе А4 три слова.

УШЕЛ НА ФРОНТ