Григорий Перельман : ностальгическое и сопливое про папу

Я родился не по делу и вдруг. Раньше времени. На яблочный спас. Весил два килограмма. Чуть больше яблока. Лица не общим выраженьем был cхож c опоссумом.

Как и положено, мне дали по жопе, но я не заплакал, а лишь с укоризной взглянул на усталую мать. При повторном шлепке скривился. Я не хотел жить. Ей стало плохо. Лишь из чувства сопричастности я заплакал. Очень тихо. И тут же начал синеть….

Через два месяца, заколотый до полусмерти антибиотиками, был отключён от всяких осциллографов, капельниц, и шлангов. Отдан на руки бледной маме. Уже навсегда. Весил по-прежнему два килограмма, сильно краше не стал. Разве что волос был густ и курчав. Загляденье.

Долго лежал на спине и глядел в окружающий мир Бетховеном. Сурово и вдохновенно. В окружающем мире играл Глюк и велись разговоры о Поллоке и Кандинском. Это были признаки папы. Он был приверженец всестороннего развития личности, народившейся при его пассивном участи. Я пускал пузыри под Генделя, ссался под Вагнера и набирал вес под Брамса. Голова росла более интенсивно, что вполне понятно: питание было искусственным, а ценности – непреходящими.

Думаю, что в моём развитии произошёл перекос. Я не хотел шевелиться. Меня устраивала пассивность.

Зачем было держать голову? Клубящиеся четырьмя метрами выше, под потолком, шары баховских ораторий лопались, разбегаясь сетью загадочных трещин по набрякшему почтенной серостью плафону, сползали потёками Малера по выцветшим обоям, пахли мастичным лаком и скипидаром. Повернув голову – совсем чуть-чуть, без усилий – я видел высунувшую от усердия язык творческую тень отца в зеркале. Он пульсировал перед мольбертом, на котором угрожающе вольготно располагался внушительный холст, занимающий значительную часть жилого пространства. На холсте было изображено нечто, что с лёгким сердцем можно было перевернуть вверх ногами. Папа, однако, настаивал, что «Композиция №7» несомненно рухнет, если хоть на йоту изменить угол наклона. Смотреть надо было издалека, с той точки, где лежал я. Иногда он в запале отскакивал и натыкался на мою корзинку. Это сбивало его с мысли, он нервничал и в сердцах уходил курить «Беломор» на кухню. Раньше он курил «Беломор» в команате. И смотрел на «Композицию№7» с любой точки. А теперь ему мешал я. Мне было стыдно. Развивался комплекс вины перед отцом. Я ещё не знал, что совесть является комплексом, и просто горько плакал, предварительно обкакавшись для страховки. Я рано понял, что обычный покаянный плач вызывает недоумение и страх у взрослых. Приходила мама, меняла портки и усыпляла меня до безобразия глупой сказкой. Я засыпал, только чтобы не слышать про репку. Уже во сне возвращался отец, менял пластинку и я напряжённо сопел в унисон саксу Паркера….

К тому времени, когда жизнь заставила сидеть – папа был выгнан из дома. Тихим зимним вечером в гости пришли творцы – кто лепил, кто мазал – но пили все. Через два часа Врубель с пивом и Ван-Гог с раками дали себя знать. Разговор перешёл в фазу, обычную для сей братии: «кто нас поймёт и оценит?» . Тема плавно перетекла в «Кубанскую» и кубистов. Рожи стали хоть куда: каждый второй – свинья в кубе. «А вот кто, - гордо заявил отец, вынимая меня за ногу из корзинки, - Мой генотип». В напряжённой тишине взвыла скрипка Хёйфица. Я отрешённо изучал перевёрнутый мир и он был ничуть не хуже обычного. Затем усталая рука окунула меня головой в салат «Оливье» и тишина разродилась взрывом Берлинского симфонического. Страшнее литавр было только мамино меццо-сопрано. Я задумчиво лежал в полумраке своего корытца и прислушивался к всплескам тарелок по папиным щекам….

Утро мы встретили все по-разному. Он тупо сидел на чемодане перед входной дверью и ничего не помнил. Я сидел в корзине и помнил всё. А мама плакала – то ли от радости, что здесь в первый раз сижу я, то ли от того, что там в последний раз сидит он.

Мне было жаль их обоих. «Радость всегда оттенена горем, - думалось мне, - что же будет, когда придёт время встать на ноги? Чем это кончится? Как изменится жизнь?». Радиола погребально молчала. Никаких Моцартов. Только мутный прогноз на неделю.

« В ближайшие дни погода не изменится к лучшему….».

В те времена дни ещё были вечностью. Прослушав неутешительный прогноз, я решительно стал метафизиком.

Но кой чёрт в метафизике, если папа ушёл, а мама плачет?