Игорь Бекетов : Вагинальный марафон (конкурс)

Вагинальный марафон

Слово мое о наиважнейшем. Все прилагательные превосходных степеней тебе – вагина! ибо, ибо… ускользнула мысль.

Ненавижу тупиковое “ибо”, об него можно расшибить лоб. И потом, чудится мне оно перевернувшейся вверх ногами Обью, у которой на самом деле и ног-то никаких нет, но даже безногая доходит она до Ледовитого океана, тогда как опрокинутая проклятым “ибо” норовит удрать к Средиземному морю, туда, где существуют этакие халифы, халва, халаты на вате, и х.з. что еще, и где, знаю я, изготовились вылакать до дна матушку мою Обь злые верблюды.

Грядущее повествование видится мне сумбурным, черезпеньколодистым. На то имеются причины клинического свойства, но если я доведу до финиша краткий обзор своего двадцатилетнего марафона по выращиванию первоклассных вагин то, возможно, отхвачу Нобелевку и меня выпустят из психоневрологического диспансера № III, куда я загремел по недоразумению.

Сознаю, что мою вагинальную одержимость можно классифицировать как патологию. Она отдает острой шизофренией, которую мне тут вменяют. Но шизофрения ли это, спрошу я вас. И сам же отвечу: нет! Я не болен. Вагинальной экспансией я намерен поднять экономику России; я выручу триллионы рублей экспортом вагин в дружественные страны, а агрессивный Запад пусть лопнет от зависти, глядя на наше благоденствие. Но мне не верит главврач. Это беда. Рапорт-гекзаметр в ВОЗ, депеша белым стихом в Нобелевский комитет на имя Турбьерна Ягланта с отчетом о наиболее выдающихся результатах с приложениями эскизов, абрисов и гербария вагин, высушенных мною особым способом в пазухах подмышек, ничто не убедило главврача в том, что я невозможен, как шизофреник. Он ласково втолковывал мне, что в рисовании и сочинительстве я преуспел, но вагины – фикция, всего лишь картофельная шелуха, уворованная мною из кухни. Но это просто смешно, он дурак. Меня пичкают галоперидолом, мне стригут голову клацающей ручной машинкой, а иногда лупят санитары; ладно – бейте, но, сука! признайте меня нормальным!

Я устал. Здесь стрелки часов отмеряют время ненавистной арабской цифирью. Наши пижамы, одеяла, и всё-всё-всё пронумеровано ею же, и даже штатный котяра Паскуда выстраивает хвостом подобие двойки, когда метит мои казенные шлепанцы. А потому, чтобы не заплутать самому и не заблудить благосклонного читателя, каждой дозе этого отчета я присвою римскую цифру, не арабскую, и это притом, что я не расист, мне совершенно фиолетово – чёрен прохожий или белолиц, я любезно укажу генетически закопчённому прохожему в каком приделе Новосибирска находится улица Народная V которая нужна ему до зарезу; помаячу перстом, если, положим, некий индус спросит: как, дескать, пройтить на Narodnuyu pyat, удивлюсь только, на что садху в тюрбане и с бородою до хуя понадобилась клянчащая охры двухэтажка, где на дверной табличке указано “Новосибирский пищекомбинат. Табуреты оптом и в розницу”

Но вернемся к вагине. С нее все начинается и ею же заканчивается, поскольку человеку, явившемуся из женского лона, рано или поздно приходит пиздец. Граждане! Не стыдитесь слова “пизда”! Это превосходное, глубочайшее по смыслу слово, которым можно без стеснения именовать всё, что угодно – от пирожных до континентов. Известно: красота спасет мир, а что может быть нежнее и прекраснее пизды в нашем грубом и обозлённом мире? Отвечу: миллионы всевозможных пизд, которые, благодаря мне, скоро будут шнырять повсюду, словно мыши. Лови сачком на выбор, приручай и блаженствуй. Пизда, существующая автономно от тела не предаст, она будет покладиста, неразговорчива и верна. Озарение этой идеей снизошло на меня тринадцатого января две тысячи второго года: я из Новосибирска следил по радио за выборами главы Адыгеи, а Джордж Буш из Белого дома – за футбольным матчем в Мичигане. Джордж Буш чуть не до смерти подавился солёным кренделем, а меня осенила идея помочь поперхнувшейся России.

Нижеследующий текст – не порнографическая повесть в стиле Макса Ренуара; это, своем в роде, реферат-конспект, краткий экскурс в мои двадцатилетние опыты по выращиванию in vitro полноценных вагин – самодостаточных особей, размножающихся в питательном бульоне до бесконечности и в бесконечном же многообразии. В означенном реферате правда будет сидеть на правде и правдою погонять – продукт, который я намерен отпускать порционно, наподобие дневниковых записей.

I. Январь, две тысячи второй год.

Не стану изнурять читателя терминами вроде гаструляции эмбриона или недефференцированных ИПСК, скажу лишь, что в тот вечер когда Джордж Буш выхаркал солёный крендель, а президентом Адыгеи был избран Хазрет Совмен, я, посулив двести рублей, предложил бабушке Фене, проживающей в нашей коммуналке, предоставить биоматериал на благо науки. Бабушка не обиделась, поняла меня правильно, была вполпьяна и всё покрикивала “не промажь! умоем, блять, америкосов!” После процедуры она оправилась и побрела в ларек за Агдамом. Бабушкину пробу я выращивал в бульоне лапши Доширак, повышая температуру на полградуса в сутки. Святая простота! Минул год. Безрезультатно. Нажил на Дошираке изжогу.

II. Две тысячи одинадцатый год.

Десять лет проб и ошибок! Но как же славно прошли эти годы! Вот, представлю двух неизменных спутников моих: братьев не по крови, но по страсти к исследованиям и обским вояжам: Виктор и Юрий – эстеты, капитаны, д,Артаньяны, судовладельцы, имеющие в активе дизельный катер ТБС. Оба – художники. Виктор – маэстро сюра и мастер запивать неделями; Юрий – лабазник, малюющий за червонцы и той же масти пьяница, способный блевать параллельно земле.

Каждую весну в наше трио неизменно прибавлялись лица женского пола всяческих возрастов и судеб, а один раз припеклась особь особой судьбы и среднего пола, и раскрылось это близ Парабели невероятным скандалом. И путешествовали с нами к далёким брегам всякие животные, и даже искалеченный коршуном вороненок, который к осени сделался ручным и отчетливо пришепетывал: девчонки, задирайте юбчонки. Девчонки их задирали, я брал из девчонок пробы, а Юрий и Виктор вершили с мадамками дальнейшую физиологию.

III. Декабрь, две тысячи двенадцатый год.

Vivat! Был получен первый стабильный результат: на моем подоконнике из кружки Эсмарха, где в смеси грушевого пюре, живых дрожжей и фракции хозяйственного мыла зрели эмбрионы вагин, скакнула маленькая лысенькая пиздёнка – необыкновенно бойкая особь. Она шлепнулась на подоконник и сиганула в форточку со второго этажа. Я, голышом, навернул вслед за малышкой и рылся в сугробе в окружении детворы до тех пор, пока не прибыла полиция, которая после краткого со мной собеседования свезла меня в городской дурдом, откуда я был перенаправлен в загородный крезовник на правом берегу Оби.

Здесь, в этом убогом чертоге, я долго не мог освоиться. На волю хотелось так, что я едва не последовал примеру сополатника, который на прогулках откусывал еженедельно по фаланге пальца и швырял огрызок через забор. На мой вопрос, зачем он это делает, хитрюга ответил, что таким способом он намерен по-тихому отсюда съебать.

Виктор, Юрий, где же вы, други мои? Слышите ли? Отчего не придете выкрасть меня, перетащить на связанных простынях через каменный этот забор, прочь от каменных рыл и сердец, от чугунных кулаков и колен, от гадского кота Паскуды, вон из вертепа, где угасаю я, и где славное слово “судно” означает лишь ржу и вонь. Но… простите. Простите мне распоясавшуюся печаль мою.

IV. Март, две тысячи четырнадцатый год.

Опыты идут с переменным успехом. Но нынешняя запись не о том. Крым воссоединен с Россией и, между прочим, моей волей.

Ночью двадцать третьего февраля мне явилась баба Феня. Она поведала, что ее прислал Александр Македонский. Его армия, выстроенная за забором свиньей, возьмет наше заведение штурмом, если не будет выполнено требование царя. И бабушка нашептала ультиматум:

Трепещи же Москва, отягченное златом гнездИще,
Кое прибыл к деснице прибрать Александр Великий.
О сокровищах тех мне поведал Арон Моисеич,
Честный муж, повстречавшийся неподалеку Одессы.

Не советую вам отпираться и врать, что беззлатны,
Ибо клялся Зевесом и Герой Арон Моисеич,
Что полны закрома ваши тайные желтым металлом,
Он же путь указал за две меры имперских талантов.

И как только промчит ослепительный Феб златокудрый
В огненосной квадриге своей через край небосвода,
Я разрушу огнем и мечом непокорный ваш город,
Коль добром не положите в ноги мне ваших сокровищ!

– Коротко и ясно, – сказал я. – Если к рассвету мы не выложим царю золотой запас дурдома, нас с землей сравняют. С Македонским шутки плохи. Арон наврал царю, что тут Москва.

– Вот, сука! – затосковала бабушка.

– Отчего сука? Он разумно поступил: и беду от Одессы-мамы отвел и нажился попутно, самого Македонского облапошил. Запоминай наш ответ:

О, Александр, воитель земель и народов!
Богоподобный владетель подлунного мира.
Ты понапрасну свершил свой поход небывалый,
Гнуса кормивши собою, тонувши в болотах.

Хоть и страшимся, а всё-таки правду откроем:
Здесь не Москва, не Калуга, и даже не Тула.
Местом, скуднее, чем наше, лишь будет Отгонка –
Станция, что прилепилася под Тогучином.

Боги свидетели: тут прозябают в лишеньях
Скорбные телом и мозгом больные калеки.
Зря посетил ты чертог этот нищий и сирый,
Крепко тебя обмишулил Арон Моисеич.

Если не веришь, пошли сюда кентуриона,
Пусть убедится он сам: поживиться тут нечем.
Тонна угля и картофеля центнер не могут
Быть той добычею, что подобает герою.

Если желаешь набрать себе злата без меры,
То развернись и ступай на закат поскорее,
В сторону ту, где скрывается Феба квадрига,
И не отлынивай с этой стези ни на йоту.

Так и дойдешь к декабрю до Москвы вожделенной,
Града корыстолюбивого, падшего низко.
Ибо не низость ли есть отбирать у народа,
Это постыдно, отчизна нам мачеха будто.

Но заклинаю тебя я Венерой и Фавном:
Зла не чини там, расправы кровавой не нужно,
Лучше нахлопай ты кой-кому ножнами жопы,
И передай эти строки, авось устыдятся.

С этим, позволь распроститься, владыка Вселенной,
С войском твоим, и с тобою отдельно, воитель.
Пусть тебе скатертью будет ко злату дорога.
Встретишь Арона, не верь ему, снова надует.

Груженая посланием бабушка просочилась сквозь стену, а на ее месте вскоре образовался статный молодой человек с властным взором и двурогим золотым шлемом на голове. Без сомнения, явился сам Александр Македонский.

– Приветствую тебя, о, Александр, на сибирской земле! – молвил я, озабочиваясь, как объясниться с греком без толмача.

Царь прошелся взглядом по убогой палате, по дюжине безумцев в их беспокойном сне, потом посетовал нараспев по-русски:

– Надул-таки. Ну, надо же, мошенник.

– Абрам-то? – подхватил я слёту, подстраиваясь под августейший ритм, и удивляясь чистому наречью.

– Арон, – с тоской поправил Александр.

– Какая разница. Тебя ли одного? То есть – надули… Взять Николашку, давнего царя: под монастырь подвЕден, как дитя. Империя с ног на голову встала с тех времен, и так стоит, всё отгоняя от себя несчастья.

– Ты, вижу, лжец! – озлился Александр. – Манипулировать империей нельзя!

– Воистину, великий! – струсил я. – Когда десница правит, значит правит: железной хваткою, такой, как у тебя! А Николашка мягкий был, навроде ваты, вот ею и подтёрлись напослед, и выбросили в шахту эту вату.

– Что такое вата?

– Ну… как сказать… грудь щупал ты у девок?

– Да, у Барсины, было то давно.

– Неважен срок, но только знаю я: в четыре раза вата мягче сисек.

– О, да! Столь мягкий император – империи беда!

– Беда, беда! Ужасней нет беды, что рушит вдруг имперские устои, пусть даже проржавевшие. Чинить? Очистить ржу, как принято вообще-то? Куда! – милее нам крушить, да изводить под корень, а потом: под кровь и слезы, под зубовный скрежет все заново создать на пустыре, чтоб изумился мир. Мы любим удивлять. Но это ладно, главное-то вот: ведомы русичи, без пастыря слепы; и рады в путь, да некому вести. Последние сто лет с царями сплошь непруха: кровавые иль вовсе дуроломы как тот же пустомеля Михаил. Иль следующий пень, что захватил престол: державу гробанул и Крым просрал, отдал хохлам за фук наш полуостров… Тавриду, то есть, под большой стакан.

– Тавриду? Как?! – вдруг взвился Македонский.

– Всю! Даже Херсонес с Пантикапеем, – масть уловив, прибавил тут же я.

– О, боги! Но ты молвил “наш”, тот Крым, а это греков издавна земля, полита потом подданных Эллады.

– Ах, царь, зачем равняешь ты те испаренья, канувшие в Лету, с потоком русской крови, слитой в Крым, чтоб жилами с Россиею срастись! И кровь та вопиет, и ломит в сердце, как пепел пресловутого Клааса стучался в сердце Неле. Где украинцы были в те века? По хатам жались, треская галушки. Вот то-то и оно… Послушай, Саш, ступай на юг скорее, к вратам Тавриды русский щит прибей, и Крым верни законному владельцу как бриллиант, украденный соседом неправедно под тенью кумача. Рать у тебя будь-будь, хохлы не пикнут, в Украйне далеко не все хохлы. Верни учтиво, вежливо, бескровно, крымчане заждались. Деянье это обессмертит имя: твое, герой, и ратников твоих; всех до единого история запомнит (и, может быть, меня, подумал я). Ну, а потом, вот ей-же-ей – пол Кипра, что сейчас под туркой ты отобьёшь. Как? я уж научу. А это, брат, не драть рыжьё с соборов, с московских храмов как мечтаешь ты, но деланье эпохи мировой.

– Крым, значит, воевать… И Кипр в придачу. Пожалуй, густовато замесил. Как звать тебя?

– Ананий.

– Что ж, Ананий, последую совету твоему, и Крым верну под скипетр России. Ну а за сим – прощай… прощай… прощай.

С каждым “прощай” облик царя менялся. Пришлец снял шлем и стал вовсе не похож на прежнего себя. Потом он улыбнулся мне по-путински – с доброжелательной хитрецой, и исчез вовсе.

V. Декабрь две тысячи четырнадцатого года – май двадцать второго года.

Из года в год что-то идет не так. Создаваемые мной вагины большей частью гибнут, а единицы выживших особей (наиболее жирных и мохнатых) обзаводятся довольно острыми зубками. Приходится их душить и начинать опыты сызнова. Причина такой эволюции мне не ясна. Возможно, происходит естественный отбор.

VI. Двадцать девятое декабря этого же года.

Катастрофа! Какой же ошибкой было лезть свиным рылом в калашный ряд природы.

Пиздищи размножаются без моего участия, почкованием. Благо, что покамест еще не так скоро. Они учатся говорить, ночами матерят меня и грызут мошонку. Я их давлю но, неизменно, одна вагина – самая склочная и хитрая – умудряется улизнуть под койку и все начинается сызнова. Умолял санитаров на ночь осыпать мою кровать дустом, те донесли на меня главврачу, а он свалил всё на клопов. Идиот, он еще хватит лиха!

Позавчера настанет Новый год. Подумать жутко, что нас ожидает.

С наступающим.

Ваш Ананий Перикалтупинкин.