rak_rak : Сообщение для пап и мам

Готовьтесь к новому году, дорогие мамы и папы!
Я буду ваших детей гонять по заснеженному лесопарку, настигать, валить с ног, сдирать с дёргающегося малыша штаны, и, приложив его как следует лицом в наст, чтоб не орал, зверски насиловать в зад, одновременно втыкая в его спину свой Чорный Нож, и проворачивая его там, чтобы вызывать конвульсии и сокращения ануса моей живой игрушки, я ведь знаю, как это нужно делать, я же летом сто раз уже так делал с маленькими девочками, хотя и мальчиками не особо брезговал.
Я вам сейчас расскажу.
Ах, как же они бились в судорогах, когда холодный металл лезвия размалывал в кровавое пюре их спинной мозг, смешивая его с осколками позвоночника, а я дико хохотал, пугая сверчков в темноте пустынного летнего парка, где я постоянно караулю маленьких детишек, чтобы, стукнув ребёнка головой о край железных качель, уволочь его в свою подсобку, где я храню грабли, мётлы, секатор и садовые ножницы, - ведь я этими инструментами поддерживаю чистоту в отведённой мне зоне в парке, а именно – на детской площадке, где с утра до вечера снуют маленькие, и даже очень маленькие ребятки.
Я настолько поднаторел в практике физиономического анализа, что по лицу ребёнка могу определить, какого диаметра у него отверстие сзади, и я обычно безошибочно выбираю самого нужного мне сейчас, соответствующего моим требованиям в зависимости от рода и степени моего наркотического опьянения.
В подсобке я связываю ребёнка такелажным ремнём, затыкаю ему рот толстой перчаткой, заваливаю его тряпками и драными ватниками, и выхожу наружу, прихватив граблю и метлу, и принимаюсь за уборку, с нетерпением дожидаясь темноты, предвкушая предстоящую ночную потеху.
Ведь только ради неё, я и вырыл в своей коморке просторный подвал, глубиной в мой рост, укрепив досками стены и пол, и поместив в него все необходимые для успешного развлечения принадлежности.
Три самые важные всегда при мне – ну, вы-то знаете, что это за предметы.
Правильно. Только вазелин я иногда заменяю абразивным порошком, для пущей остроты ощущений, хахаха. Особенно меня привлекают глаза детей. Эти радужные, чистые вместилища света и непорочности, лучащиеся добротой и невинностью, без мутного, мерзотного налёта всей внешней мерзости, которую они не успели впитать.
И никогда не успеют, радостно думаю я, вытаскивая связанного ребёнка из-под вороха тряпья за волосы, и, разглядывая припухшие и покрасневшие от слёз глаза мальчика или девочки, которые от этих самых слёз сделались только чище.
Какая жалость, что я не могу говорить. Мычание и бессвязные, растянутые слоги, которые только и может теперь рождать мой покореженный мулькой и ацетоном мозг, не способны передать всё мое восхищение этими сверкающими в дёргающимся свете карманного фонарика хрустальными кругляшками, которые в дальнейшем будет необходимо извлечь из их костяного убежища, и, разрезав их бритвой, понять, наконец, что за тайна кроется за осколками зеркала юной души, освобождённой мною от страданий в этом ненавистном мире.
Я приваливаю связанное дитя к стене, беру совковую лопату, и с размаху бью жертву по голове, избавляя ребёнка от возможных неприятных ощущений в процессе получения мною первой порции наслаждения. Я рассчитываю силу удара таким образом, чтобы дитя пришло в сознание уже привязанное к столу, установленному в подвале.
Для начала я начинаю драть граблями живот ребёнка, оставляя на коже широкие, рваные раны, из которых струится кровь на побуревший стол, и стекает на утоптанный земляной пол темницы, где я специально не включаю свет, чтобы не видеть мучений маленькой девочки, которая корчится под ржавыми зубьями граблей, беспощадно дерущих её нежное тело. Инструменты начинают как будто жить своей жизнью – садовые ножницы сами направляют мою руку, указывая жадно раскрытыми лезвиями, какой из пальчиков ребёнка лишний.
Визги и вопли терзаемого малыша вязнут в толще земли, по которой сейчас рыщут встревоженные родители девочки, разделываемой на моём подземном столе, - я иногда выхожу наружу полюбоваться на отчаянно зовущих своё чадо родителей, и, мыча, развожу руками, когда они спрашивают меня об их судьбе. И люди продолжают поиски своего ребёнка уже без меня, потому, что я спускаюсь вниз, включаю свет, отвязываю от стола истекающего кровью малыша, и переворачиваю его на живот, предварительно вбив в кричащий детский рот обломок кирпича, чтобы дать отдохнуть своим ушам от пронзительных криков.
Ребёнок успокаивается, и тут-то начинается самое интересное: нужно умудриться попасть ножом между позвонков поясничного отдела, чтобы перебить нерв, отвечающий за двигательную функцию ног. Досадно, что при этом малыш иногда гадится. Но я быстро забываю об этом маленьком неудобстве, когда начинаю делать своё дело, а ребёнок забывает про боль в изодранном пузике, когда я принимаюсь рвать клещами его плечи, руки, затылок, превращая кожу в сочащиеся кровью лохмотья. Не в силах больше смотреть на человеческие мучения, я обеими руками хватаю поудобнее свой нож, и приступаю к завершающему этапу забавы: как будто проламывая ломом во льду прорубь, я избиваю ножом детскую спину, всаживая широкое, блестящее лезвие, с которого срываются во время широких взмахов красные брызги, и попадают на стены и на качающуюся под низким потолком тусклую лампочку, которую я в буйстве иногда задеваю головой.
Хрустят разламываемые страшными ударами позвонки убиваемого ребёнка, который выпучивает налитые болью глаза, в которых не осталось больше внутреннего света – весь он вытек вместе с кровью, толчками выплёскивающейся из ужасных ран: они превратились в тёмные, мутные зеркала, отражающие только замызганный угол стола, и сгрудившихся на полу, и попискивающих в полумраке стаю серых крыс, которые терпеливо ждали, когда я закончу расчленять тело, и складывать в полиэтиленовые пакеты куски детского трупа, чтобы получить ежемесячную порцию свежей, горячей человеческой требухи.