МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ : Пассажиры

Get into the car
We'll be the passenger
We'll ride through the city tonight
We'll see the city's ripped backside
We'll see the bright and hollow sky
We'll see the stars that shine so bright
The stars made for us tonight
Iggi Pop

Лицо демона пузырилось зеленовато-коричневыми наростами. Кое-где чешуйчатые, казавшиеся пластмассовыми образования отслоились, и проглядывало темно-красное мясо. Он сидел на краю ямы и довольно, почти восторженно скалился в неровной, словно неумело прорубленной, заскорузлой улыбке, обнажавшей широкую пасть, густо и вразнобой утыканную зубами разной длины и ширины. Улыбка выглядела довольно сытой, хотя я знал, что в это время эти твари были донельзя более голодны. Так голодны, что любое карканье, больше похожее на низкий тяжелый храп, в котором можно было разобрать человеческие слова, выбрасывало из пасти мутное, похожее на мочу больного, подобие слюны, которое, достигнув земли, сразу же рассыпалось на массы мелких многоногих и иногда многоротых существ, похожих на скорпионов-мутантов, которые с великой радостью устремлялись к тебе, чтобы вонзиться в едва зажившие раны и в очередной раз заставить заорать от нечеловеческой боли. К которой никогда нельзя было привыкнуть. Боль продолжалась недолго, потом они куда-то исчезали. И тварь вновь повторяла свою команду. Перед тем, как взмахнуть своими неодинаковыми перепончатыми крыльями и вонзить все восемь когтей своих массивных лап глубоко в твою спину, если команда выполнялась недостаточно быстро.

Бесцветное, с красноватым оттенком у горизонта, небо было неподвижно. Издалека раздавались истошные вопли раздираемых на части и раскатистый смех палачей, и время от времени взмывали вверх черные точки – остальные летающие твари были очень далеко. Пронзительно несло сладковатым запахом мертвечины – могильщики крутились неподалеку, неторопливо чавкая над собранными в кучи телами. Могильщики казались слегка недоразвитыми, их глаза были затянуты какой-то белесой рваной пленкой, и они медленно передвигались. Сначала я боялся их еще больше чем демонов-палачей, но потом понял, что они вполне безобидно и не тронут тебя, пока ты держишься на двух ногах. Практически любого из них можно было легко умертвить, наступив ногой на хрупкую кольчатую шею – раздавался противный хруст, могильщик дергался и затихал – но после этого надо была бежать изо всех сил и прятаться в воронке или за ближайшем холмом – так как они почти не видели, они не могли толком сообщить палачам, куда ты убежал, тем более, что вследствие своих очень посредственных умственных способностей быстро забывали о своем загубленном собрате и быстро возвращались к поиску привычной пищи. Когда пищи не было, они так же с удовольствием чавкая, жрали друг друга. А когда не было свежих поступлений нас, людей, их жрали палачи.

Я сидел на корточках на другом краю большой ямы и смотрел, как быстро затягиваются обугленные ожоги – сначала на руках и на ногах, потом на животе, потом на всем теле. Боль была уже вполне терпимой, чтобы не орать; я знал, что через несколько минут буду свежий, как младенец – с розовой первозданной кожей, готовой к новым ожогам, разрывам, колотым и выдранным ранам, размозженному черепу, распухшему от удушения лицу (что было самым легким), чтобы на некоторое время отключиться и очнуться от осторожного и вкрадчиво-мягкого движения челюсти могильщика откусившей мне палец, готового в следующее мгновенье откусить и руку, потом вцепиться в ребра, раскатать кишки и добраться до сердца.

И тогда надо было вставать или просто ползти. Чтобы они видели, что ты еще живой – живых могильщики не трогали, но если они сжирали тебя за то время, на которое ты мнимо умирал, ничего хорошего в этом не было. Кто-то из нас – людей, некоторые из которых были не совсем и людьми, делился крупицами знаний, которые они сами услышали краем уха от кого-то еще – от самих ли палачей или тех, кто стоял над палачами, о том, что следует продержаться как можно больше, или просто дотянуть до какого-то определенного момента. Просто чтобы тебя как можно дольше не ели могильщики. Тех, кто стоял выше палачей, я не видел. Видел только умных палачей и не слишком умных – но все они без исключения были одинаково беспощадными и коварными. И как-то поверил в то, что стоявшие над палачами были все же правы, и избавление и выход отсюда когда-то наступит.

И приходилось бегать от летающих демонов, прятаться в ямах, если только в них не тлели предательские угли, не всегда различимые сверху. Приходилось время от времени рыть себе землянки-могилы в черной гнилой земле и лежать там часами, затаившись от налета очередной визжащей от удовольствия стаи. Долго лежать было невозможно – твое убежище всегда оказывалось известно кому-то из твоих товарищей, которые охотно делились с палачами твоим месторасположением. За отсрочку в бесконечной муке. И за удвоенное наказание тебе. За сброшенный на тебя огромный кусок скалы, который плющил все твои кости, плющил их своим весом повторно, когда они распрямлялись и очень быстро заживали – пока, наконец, ты не вырывал подкоп и не выкапывался из черной тухлой почвы.

Тварь весело посмотрела на меня, потянулась правой лапой, достала из-за сложенных крыльев какой-то мутный комок и вытянула его над ямой. Комок быстро расправлялся и раздувался – скоро сквозь мутную пелену можно было разобрать очертания множественного присутствия. Через некоторое время он достиг размеров самого демона и вытянулся под воздействием своего веса в гигантскую каплю. Капля стала прозрачной, а я, умея, как и почти все здесь, приближать предметы простым усилием зрения, стал разглядывать ее вблизи.

Давно, еще в самом начале моего пребывания здесь, один из монстров некоторое время испытывал на мне одну милую шутку – сидя над ямой, он в зачинал в себе и рожал ребенка – обыкновенное человеческое дитя, покрытое родовой слизью, со сморщенным личиком и нестерпимо – как и все дети – громко орущее. Он доставал грязные тряпки, укутывал его и укачивал, извлекал бутылочку с соской и совал ему в рот. После этого он развертывал вокруг себя временной провал – естественно, так, чтобы я мог видеть все происходящее - и дальше все проносилось словно в ускоренной съемке. Ребенок рос, а демон старел и даже седел, если только к его роговой поверхности было применимо данное слово. Однако, он покрывался белым налетом, напоминавшем седину, а мальчик – или девочка – становились все больше, играли, резвились, демон учил их читать и писать в образованной им самим обстановке. Потом они вырастали и вступали в юность. И тогда он совершал то, ради чего он, собственно и задумал данный эксперимент. Он пытался, словно понарошку, их изнасиловать – и одновременно делал так, что в них пробуждалась агрессия, и в руку их попадал большой топор, которым они, защищаясь, ударяли его в голову или в шею.
Хлестала кровь, но демон не умирал, над ямой от него ко мне вдруг протягивалась широкая ровная тропинка, топор вырывался из рук отцеубийцы и вкладывался уже в руку мне, в ту же секунду временной провал исчезал, а я, по своей неопытности и, не помня себя от ярости, бросался на него, подняв топор над головой. Тогда он брал сына или дочь за шиворот и с громким смехом бросал в яму – прямо на большие железные колья, торчавшие из ее дна. Он давал мне достигнуть другого края, потом вдруг исчезал; тут же исчезала и тропа.
Упавшие дети повисали на наклонных кольях, и я, видя, как шипит на углях их кровь, еще долго сидел и трясся в бессильном бешенстве. Некоторые просто скатывались по краю и попадали не на колья, а на угли. Я не мог не предпринять усилий, чтобы их спасти – вытаскивая их почти полностью обугленными, но, зная, что любые ожоги очень скоро заживут. Мне очень был нужен близкий человек, которому я мог бы довериться.

Но каждый раз, когда я вытаскивал полуживого подростка на край ямы, его лицо вдруг неудержимо быстро изменялось. Оно морщилось и, не теряя черного обугленного цвета, приобретало вдруг торжествующее и злобное выражение. Выросшие в мгновение ока клыки отхватывали у меня руку или, по крайней мере, кусок мяса. Потом существо хлопало выросшими на спине мягкими крыльями и, хохоча, улетало.
А я, как всегда, оставался терпеть жуткую боль.

Таких экспериментов было немного – всего пять-шесть раз – когда я понял, что спасать кого-либо бесполезно и перестал идти через яму по проложенной над ней дороге, он прекратил свои опыты. И снова всецело переключился на личный со мной контакт.

- Смотри, раб! - вдруг пробулькало-прохрипело на другом краю, и я очнулся от воспоминаний.
- Смотри хорошо и запоминай. Одно движение пальцев, и тебе вряд ли светит возвращение туда, откуда пришел. Вот она – твоя карма. Ваша карма. Думай, раб.

- О чем мне думать, урод? – спросил я, ожидая очередную загадку, - о чем мне с тобой разговаривать – делай что хочешь! Ты сам все равно кому-то подвластен. Не бери на себя слишком много.

- О, не сомневайся, то, что я сейчас сделаю, мн6е вполне позволено. Вглядись в этот шар. В эту каплю. Это карма. Ты, наверно, до сих пор еще наивно думаешь, что хороший поступок влечет за собой благоухающее над тобой благо, а дурной и мерзкий – яму с углями? В целом ты прав, раб. Не больше и не меньше тех детей, который барахтались на кольях и которых ты спасал от углей. Если они только были человеческими детьми, - он задумчиво покачал все раздувающимся пузырем, - и если только бы точно знать, что же действительно хорошо и что же плохо.
Для вас же плохо одно: почти все из вас, уходя отсюда, забывают, где они побывали и за что, забывают чего следует избегать, как только снова начинают учиться ходить, мыслить и говорить. Забывают и то, к каким родителям и куда их снова послали. Это все равно, что в полной тишине тебе что-то незначащее скажет жена, а потом забудет напрочь, что она что-то говорила, и ты будешь долго терзать себя сомнениями, говорила она что-то или нет. И тогда вы все – большинство из вас – снова попадаете сюда.

- Причем тут это, демон? Судя по твоим речам, у тебя богатый жизненный опыт, и ты не всегда был здесь. Ты же здесь, в отличие от меня, работаешь, а это, по-моему, хуже вдвойне – какие бы критерии добра и зла ты не использовал. Здесь боль - всегда плохо, а ее отсутствие – всегда хорошо, не правда ли? – и тут произошло невероятное – впервые за всю вечность здесь я засмеялся. Засмеялся легко и жизнерадостно, потому что впервые почувствовал, что смог его ударить – хотя бы таким вот образом.

Потому что я увидел, как вытянулась его морда и отодвинулось подобие чешуйчатой бугристой губы, обнажая кинжалы - клыки. Потому что услышал, как он дико и оглушительно зарычал.

- И я очень сильно подозреваю, что тебе предстоит пробыть здесь еще тысячу вечностей. Не вернешься ты туда, даже построив миллион временных дыр, урод. А самое главное – я постараюсь донести эту мысль всем остальным. Может быть, им от этого будет чуть лучше. Вернее – более хорошо! Согласись – так звучит правильнее? И потом…

Он перебил меня, снова взвыв оглушительным ревом.

- Смотри, чернь! Смотри и делай выводы, кто, когда и куда вернется!

Пузырь раздулся до предельных размеров – так, что готов был лопнуть. За его тонкими стенками переливалось бесконечным круговоротом движение – маленькие фигурки исполняли непрекращающийся и пульсирующий спектакль жизни. Максимально приблизив зрение, я все увидел. Увидел и затаил дыхание.

По бескрайним равнинам бродили стада мохнатых мамонтов, загоняемые гортанно кричащими первобытными охотниками; сходились в пыльных степях орды кочевником и сверкающие доспехами легионы; возвышались и рушились немыслимые строения – пирамиды, шпили, минареты неведомых библиотек и обсерваторий, текли в океан мощные реки, пересыхающие и исчезающие в знойной пустыне тысячи лет спустя; неслись по прериям стада диких копытных животных; высыпали из хижин дикие племена, чтобы приветствовать ослепительный свет, предшествующий посадке в джунгли странных длинноруких и длинноногих белых существ с огромными каплевидными глазами, пришедших, чтобы дать им знания для построения обсерваторий и библиотек; шли в плотном дыму с оружием наперевес и убивали друг друга солдаты с искаженными от злобы лицами; грубые и хмурые люди отправлялись в утлых суденышках через штормовой океан, чтобы достигнуть неизвестного материка; задавленные нищетой матери вывешивали через узкие улочки спрятавшихся за стенами городов серое белье и покрикивали на игравших в глубоких лужах детей; находились и терялись обетованные земли; росли белые цветы и гигантские деревья; падали прямо в небо люди, выходя из железных птиц, раскрывая за спиной большие и яркие полосатые крылья; и стояла в самом центре этого действа Она – невыразимо больше и прекраснее всех вместе взятых, со скользящей по розовому лицу улыбкой, держа в изящных пальцах цветок – и смотрели Ее глаза с немой мольбой.
Смотрели прямо на меня.

- Ну что, раб, ты уяснил суть нашей сделки? – спросил он, когда я, отдалив глаза, перевел дух и начал немного понимать суть происходящего.

Он по прежнему чуть раскачивал над ямой раздутый шар, держа его двумя когтистыми пальцами.

- Она смотрит и ждет от тебя ответа. Она ждет! Что ты ей ответишь? Что ты скажешь вашей Матери? Что? Остаешься или нет? Думай, раб, и думай недолго. Время нам вполне позволяет, - он слегка усмехнулся, - но специально для тебя я лишаю тебя этого времени. У тебя его очень и очень немного. Говори прямо сейчас, или я разжимаю пальцы. Надеюсь, ты понял альтернативы? Или ты – или они. Только если ты – я не вполне уверен, что знаю, что будет с тобой, и куда ты отсюда уйдешь. На данный момент, ну то есть в более широком смысле, я вам плохого не желаю! – он нехорошо усмехнулся, - говори, или я разжимаю пальцы.

Опустив глаза и уставившись в колья и угли на дне ямы, я сидел и размышлял, понимая, что до выбора осталось совсем недолго.
Когда я снова посмотрел на него, он прочитал на моем лице решение и сказал:

- Ну что ж – я так понял, что мне с собратьями можно чествовать героя – избавителя? – он потянул на себя пузырь с шевелящейся массой, собираясь осторожно поставить его на край ямы, - но до того как мы начнем наше чествование – хорошее и должное чествование, - он ухмыльнулся, – скажи мне, пожалуйста, одну вещь. Кто победил? Кто победил в нашем споре?

И тогда я твердо сказал, глядя ему прямо в глаза:
- Нет. Не ты. Отпускай.

Я знал, что не подчиниться он не может – здесь были свои простые, но непреложные законы. Его лицо исказилось в омерзительной гримасе, он снова издал оглушительный рык и разжал пальцы…

Медленно, страшно медленно – он специально поработал над временем – пузырь приобрел в падении изначально круглую форму. Медленно он стал приближаться к железным кольям и медленно и беззвучно лопнул, напоровшись на них.
Люди, животные, деревья, здания и камни брызнули нелепой россыпью во все стороны – часть их полетела мимо, часть остались корчиться и стонать на пронзившем их железе – казалось, что стонут даже деревья и камни. Время опять свернулось, и я стал слышать шипение – те, кто упал вниз, быстро и неотвратимо поджаривались, превращаясь в тлен, а я смотрел вниз и плакал, все больше убеждаясь в совершенной мной непоправимой ошибке. Демон на другом краю снова довольно улыбался, победно глядя на меня.

Ее тело было совершенно обожено, лицо чернело и лохматилось отставшей обугленной кожей, но она упорно, хотя и медленно карабкалась вверх в моем направлении. Оба глаза сохранились, и она смотрела прямо мне в глаза. Тех немногих, – я уверен, что это были тысячи и миллионы, потому что не приближал к ним зрения - кто не попал в угли и пытался вылезти по всему периметру огромного котлована, в который моментально превратилась небольшая яма после того, как содержимое пузыря приняло натуральную величину, резво и заметно развлекаясь сталкивали назад сотни перепончатокрылых уродов, мгновенно созванных моим главным мучителем.
- Во избежанье новоявленных ковчегов! – хохотнул он мне в ухо, пролетая рядом, потом достиг своего прежнего места, уселся и стал наблюдать.

Он стал говорить что-то еще, но я его уже не слышал, потому что не мог оторвать глаз он ее глаз – приближавшихся ко мне. Ее надо было спасти, пока не приблизились чешуйчатые собратья, и я стал осторожно спускаться ей навстречу, прислушиваясь к исходившим от меня ощущениям.
Смутные воспоминания стали просачиваться, расширяя осторожные микроскопические трещинки, когда я надвинул фокус на ее лицо и разглядел, что не пострадали не только голубые глаза, но и нос, часть лба и скулы. На которых явно присутствовали следы, того, что она когда-то носила.
Очки.

Очки удивительно шли ей, придавая если не сексуальный вид в стиле порносекретарши, то, по крайней мере, заставляя выглядеть мягкой и уступчивой, смягчая впечатление от строгих и требовательных глаз. Сексуальность ей придавали заметно выделявшие ее из серой массы пассажиров вагона здоровые и крепкие, слегка полноватые ноги, полностью открытые для осмотра обтягивающей короткой юбкой. Она смотрела прямо перед собой и не обращал на меня, сидевшего прямо напротив, никакого внимания.
Я вышел вслед за ней на той же станции, потому что понял, что иначе поступить не могу. Она обратила на меня внимание только в самом конце эскалатора, и еще раз оглянулась, когда мы, качнув привычным усилием тяжелые стеклянные двери, выплеснулись с остальной толпой в жаркий душный вечер.
Она стала для меня всем – отправной точкой и точкой, откуда невозможен возврат обратно на орбиту привычной жизни. Она была моим доктором – несчастьем и доктором - временем. Я боготворил ее саму и ее кровь – которую однажды увидел на полу вокруг ее тела - изможденного непосильным грузом существования рука об руку со мной.
Я просто облегчил ее участь – так я хоть как-то пытался успокоить себя – сладкое и тяжкое бремя бытия со мной и моим нескончаемым пороком. И моим тогдашнем демоном, жидко распластавшимся в стеклянном сосуде.
Но успокоить себя я не смог, я не выдержал в тот же вечер – спустя пять лет после нашей первой встречи.
И свет фар ревущего на бешеной скорости зверя-грузовика отправил меня сюда.
Я вспомнил все или почти все.

Прошло еще несколько вечностей, прежде чем я дотронулся до ее руки и вытянул на край котлована, и тогда болевой шок немного отступил от нее, и она стала кричать. Я знал, что сейчас ничего не поделаешь, потому что надо подождать, пока хотя бы заживет голова, плечи и руки, чтобы защитить ее, прижаться к когда-то дорогим мне вновь отросшим волосам и коже. Наконец, ее боль немного отступила, ожоги превратились в на глазах затягивающиеся красные пятна, я посадил ее и обнял – всю, полностью.
Она смотрела на меня и молчала. Потом сказала:

- Я тоже тебя ждала. Но теперь нам надо идти.
- Куда? – спросил я, - разве есть куда?
- Наверно есть, - сказала она, глядя мне в глаза, - я даже точно знаю, что есть.
- Ты потеряла свой цветок – там, в этом шаре ты была с ним. Он ведь нужен, правда?
- Я думаю, мы за ним сейчас и пойдем. Я думаю, многое еще впереди, но большее – точно позади.

Мы встали и, не разжимая объятий и осторожно ступая по буеракам мертвой обожженной земли, пошли по едва намечающейся тропинке под пустым и красноватым у горизонта небом, слыша раздающиеся издалека все те же вопли, хохот и скрежет.
Услышав какой-то близкий крик, я неуверенно оглянулся.

Мой демон и его собраться, не преследуя нас, неподвижно сидели и смотрели нам вслед. Никто из них ни рычал, ни улыбался.

Мы пошли дальше.