Giggs : Тьма

Забойщики, тесно сгрудившись вокруг самодельного дощатого столика, играли в карты. В их вагончике столбом стоял папиросный дым, сквозь который проглядывали их влажные от пота лица, освещаемые сверху светом отчего-то потрескивающей лампочки, свисающей с потолка на синем проводе.
Спиной к окошку сидел Сыромятин, дюжий мужчина лет сорока, карты которого были скрыты от партнеров широкой ладонью, поросшей редкими длинными рыжими волосами. Лицо его можно было бы назвать довольно привлекательным, если бы не глуповатое, всегда несколько удивленное выражение его лица.
Справа от него, широко расставив тонкие длинные ноги и прижав карты к подбородку, расположился Мамонтов – стеснительный молодой человек, постоянно витающий в облаках мечтаний. Его голубые глаза вкупе со светлой шевелюрой придавали лицу некоторую пронзительность, что, впрочем, вполне соответствовало его неврастенической, мнительной натуре.
Третий игрок безобразно выделялся из компании своим маленьким ублюдочным личиком, на котором от постоянного повторения определенного количества гримас слишком рано прорезались глубокие морщины. Серые крошечные глазки, казалось, всегда были готовы пустить слезу, а его крупные уши, неестественно просвечивавшие, мягкие, как у слона, поворачивались, как у собаки, в ту сторону, откуда доносился звук. Карты он крепко прижимал к тщедушной груди маленькими, костлявыми кистями рук. Руки эти, тем не менее, обладали чудовищной и непонятной силой; согнуть подкову для них было делом пустяшным. Фамилия у молодого человека была Скворцов.
Очередная дикая партия подходила к завершению, второй раз кряду проигрывал огромный Сыромятин. Наконец, как обычно, очень удивившись, он с раздражением бросил карты.
- Что за гадство! Нет, право, товарищи, сознавайтесь – мухлюете?! – обвел он игроков удивленным взглядом.
- Полноте, - в один голос отмахнулись Мамонтов со Скворцовым, с болезненным вожделением ожидая расплаты.
- Я в самом деле брошу играть, если замечу, - предупредил Сыромятин, оттягивая неизбежное.
- Давайте скорее, Сыромятин, ведите себя достойно, - нетерпеливо заерзал на скрипящей табуретке белобрысый Мамонтов, стеснительно отводя взгляд.
- В прошлом году я встречался с товарищем Сталиным, - начал Сыромятин, ритмично раскачиваясь на скамье. Скворцов прыснул в кулачок, глаза его заслезились. – Я не стану, если будете смеяться, - обиженно заметил рассказчик, делая вид, что собирается встать.
- Позвольте, товарищ Сыромятин, кажется, насчет смеха уговора не было. Если угодно, для следующей игры, можем обговорить новые правила, однако, не далее, как вчера, Вы сами позволили себе… - обиженно заговорил длинный Мамонтов с лампочкой, стесняясь глядеть Сыромятину в глаза.
- Ну хорошо, хорошо, только смейтесь негромко, если есть уж такая нужда – сбиваете.
Слушатели согласно кивнули и зажали ладонями рты. Снаружи послышался унылый крик какого-то ночного животного. В вагончике все замерло, только потрескивание лампочки нарушало монолит уверенного голоса Сыромятина:
- Так вот, встреча у меня была с товарищем Сталиным. Гостил я у тетки в Москве. Вдруг, звонок в дверь. Открываю – стоит сам товарищ Берия. Пожалуйте, говорит, в Кремль, у товарища Сталина к Вам неотложное дело, мол. Ну, говорю, если уж совсем неотложное, то, пожалуй, можно и съездить. Сейчас, только накачу соточку. «Это не надо, в машине все есть», - говорит.
Спустились мы, значит, садимся в автомобиль, а там жена товарища Берии, эта, как ее, ну, светленькая, короче. Я – шасть к ней поближе, что-то о погоде говорю, а сам рукой ее ляжку глажу. Она, значит, глазищи-то выпучила, шарит ими по салону, а голос ей будто перехватило…
Сыромятин говорил все увереннее и быстрее, временами довольно естественно морщась, будто припоминая какую-то забытую уже действительно имевшую место мелочь. Он поднялся со скамейки и продолжил говорить, помогая себе размашистыми жестами.
Мамонтов с выражением ужаса на лице смотрел на рассказчика, страх и вожделение овладели им, и он представлял себя в том автомобиле на месте Сыромятина, с горечью осознавая, что сам он никогда ни на что подобное не решился бы. Скворцов, шевеля ушами, полностью отдался странно будоражащему чувству дикого веселья вперемежку с гадливым страхом. Мысль о том, что сейчас он с товарищами занимается чем-то настолько мерзким, что они не только не имеют права называться комсомольцами, но даже и людьми, была подобна неожиданному обнаружению изысканно подобранной специи в аппетитном кушанье после месяца диеты из манной каши. Сыромятин, между тем, продолжал:
- … А Лаврентий Павлович как зыркнет на нее, мол, что ты, чертова кукла, делаешь?! Это же, мол, гость самого товарища Сталина! Она и присмирела. Накатил я обещанную соточку, закусил икоркой…
Скворцов приложил палец к губам, повернув ухо в сторону двери. Сыромятин, быстро сориентировавшись, продолжал говорить, громче прежнего:
- Что же это получается, товарищи? В то время, как мы вот уже месяц перевыполняем план по забою на тридцать шесть процентов, разгильдяи вроде Осипова по несколько дней не выходят на работу, ссылаясь на головную боль и кошмары по ночам. Предлагаю еще раз вынести этот вопрос на повестку!
- Предлагаю рассмотреть вопрос об исключении товарища Осипова из рядов Комсомола! – крикнул Мамонтов, треснув кулаком по столу и покраснев.
- Да-да! – гавкнул Скворцов, гневно нахмурившись, отчего его маленькое личико стало похоже на высушенное яблоко.
Дверь открылась. В вагончик, крякнув, залез пучеглазый старик Кожин, никак не соглашавшийся выйти на пенсию. В годы войны он был полицаем в своем селе, но его почему-то не покарали. Молодежь в коллективе не доверяла ему, слишком уж рьяно он исполнял свои обязанности на работе.
- Вечер добрый, можно к вам на огонек, ребятишки? – развязно спросил Кожин, пододвигая себе под зад ящик из-под минеральной воды. – В тесноте, как говорится, да не в обиде, хе-хе. А вы все о работе толкуете, я слышал? Нешто больше и поговорить-то не о чем?
- А Вы что предлагаете, в сотый раз послушать Ваши истории о том, как Вас отец к работе приучал? Нет уж, увольте, - грубовато отозвался Скворцов, недовольный тем, что из-за Кожина пришлось отложить игру.
- А и послушали бы, не повредит. Вам, товарищ Скворцов, в особенности.
- Да я с доски почета не слезаю. Учить он меня работать будет…
- Флигельный петух тоже с крыши не слезает, а кур живые топчут, - обиженно буркнул Кожин.
- Сами Вы петух!
- Да будет Вам, товарищи! С пустого места собачиться начали! Да и Вы, Скворцов хороши. К Вам гость пришел, а Вы набрасываетесь, - миролюбиво прогудел Сыромятин.
- Предлагаю исключить Скворцова из рядов Комсомола! – с напускной строгостью выкрикнул Мамонтов и залился диким хохотом, даже не покраснев. Двое других парней тоже цинично засмеялись, поглядывая на Кожина и ожидая его реакции. Кожин охотно поддержал общий смех своим старческим блеянием. Из глаз его струился теплый свет, старик как бы хотел сказать: «Не выдам, ну поверьте мне, не выдам, товарищи!» Молодежь многозначительно переглянулась.
- А что, в картишки-то играете, Николай Антипович? – подмигнув неизвестно кому, закинул удочку Сыромятин.
- Давненько я не брал в руки шашек, честно говоря, - обрадовался Кожин, скрестив пальцы рук и хрустнув суставами.
- Ну так сдавайте – как раз разомнетесь, - предложил Мамонтов, пододвигая к нему колоду разбухших от частого использования карт.
Старик только взял колоду в руки и начал было тасовать ее, как ему на плечо легла рука Сыромятина.
- Только правила у нас особые, Николай Антипович, - доверительно сообщил старику Сыромятин.
- Ну, если от пола отжиматься, или по тайге бегать голышом, так это, пожалуй, перебор – годы уж не те, а если другого рода штраф, готов выслушать, - делая максимально похабное выражение лица, ответил догадливый Кожин.
- А штраф пустяковый, Николай Антипович, к тому же воображение развивает, - слащаво улыбнувшись, вставил Мамонтов.
- Я весь внимание. Уж просветите.
- Надо всего лишь выдумать о себе небылицу какую-нибудь… гадкую эдакую, да и рассказать ее, если проиграешь, - объяснил Скворцов, раздражение которого сменилось нетерпением.
- Это можно, - улыбнулся Кожин.
- Похоже, проиграли Вы, - радостно проговорил через некоторое время Скворцов, надевая «погоны» в виде двух шестерок Кожину на плечи.
- Чтобы Вам эдакое рассказать-то? А вот, слушайте. Пришли как-то в село к нам немцы. Злющие, аки псы, палкой битые. Партизаны, чтоб им пусто было, товарняк со шнапсом под откос пустили, видать. Определили к нам с женой в хату на постой двух офицеров. Интеллигентные два фраера такие. «Данке шон, битте», - больше ничего от них и не услышишь. Или Бетховена на патефоне крутят, или сядут на завалинке, да про превратности судьбы рассуждают вполголоса. (Я-то с детства до языков охоч, по-ихнему говорю - аж от зубов отлетает) Надоели мне беседы эти – мочи нет терпеть.
Выхожу я как-то в воскресенье на двор, угощаю их квасцом, да и присаживаюсь с ними. А беседа у них в тот день шла о том, что, мол, люди-то все одинаковые, и не след их на народы делить, что условности это, мол, все. А я им говорю: «Несогласный я».
Удивились они явно, «Как это Вы не согласны? Почему?» - спрашивают. «Да вот взять хоть по той же дамской части. Немец супротив русского, к примеру, не выстоит» - объясняю. «Не понимаем. Как это «по дамской части» не выстоит?» - спрашивают. А морды, кислые – подумали, что я идиот какой-то и околесицу несу. «А хотите на спор?» - спрашиваю. «Если у вас шниппели больше моего, то я выполню ваше пожелание любое, а если меньше, уж я что-нибудь придумаю» (А хрен у меня огромный, сами-то в бане видели)
Долго они ломались. «Варварский спор какой-то, ничего он не докажет»… Ну я их и начал подкалывать насчет размеров их всячески. Тут они и сломались, согласились, значит.
- Ух и скучно же Вы рассказываете, товарищ Кожин. Вас звать надо, когда не спится, - вмиг захрапишь, - разочарованно протянул Скворцов.
- Да уж… Пойду-ка я спать, - зевнув, поддержал Скворцова Мамонтов.
- Да дайте рассказать-то, черти! – обиделся Кожин.
- А чего тут неизвестного? В конце предложите Вы немцам на жене своей провериться, да и испустят они дух, «аки псы, неделю не жравшие» - передразнил манеру говорить Кожина Сыромятин.
Кожин сделался сам не свой. Его глаза, и без того навыкате, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
- А что мне вам рассказать-то?! Как хорошо в поле пшеничном, перед покосом, когда небо так пронзительно кричит в глаза своей бесстыжей синевой, когда радость появляется неизвестно откуда и заполняет тебя всего и ты сам весь – радость, и весь мир - радость, и только легкий намек на грусть, еще не существующий, но вот-вот готовый обозначиться в морщинах около губ, может спасти от сумасшествия? Или о том, как плохо, когда тебя кормят телом твоего товарища, которого ты сам убил, не просто убил, а сначала истязал его, сдирал с него кожу, выдавливал ему глаза пальцами, отрезал ему уши; когда мясо его плохо проварено, не посолено, и ты стараешься глотать это сладкое причастие не пережевывая, а голова смотрит на тебя впадинами выдавленных тобой же глаз, тех глаз, которым ты доверял свои самые сокровенные мечты и страхи, тех глаз, в которых пряталась боль, когда ты трусил, или подличал? Что вам рассказать?
Я вам расскажу, я расскажу, как ветерок нежно треплет волосы, когда бричка, запряженная боязливо оглядывающимися женщинами, еще не совсем понимающими, что от них требуется, только начинает набирать скорость, и рука, еще не размятая как следует, неуверенно заносит бич для первого удара, как сладостно для меня поют соловьи в этот момент…
Молодежь сидела понуро, никто не смотрел в лицо Кожина – каждый разглядывал свой кусочек пустоты и каждый видел в нем необъятное. Старик, замолчав, тоже уставился в неизведанное, пытаясь найти там место для пережитого. Темень накрыла вагончик то ли, как хищник жертву, то ли, как мать, оберегающая свое чадо.
Будущее было скрыто от них, и только тьма, поглотившая вагончик, знала о том, что завтра утром Кожин умрет от сердечного приступа, Скворцов опоздает на работу и его фотографию снимут с доски почета, Мамонтов сляжет от странных болей в животе и через месяц умрет в страшных мучениях, а Сыромятин, как ни в чем не бывало, зайдет в белом халате с кувалдой на плече в большой зал, в зал втолкнут кучу людей со связанными руками и он, как обычно, будет разбивать им кувалдой головы, удивленно поглядывая на тщетно спасающихся бегством врагов народа, недостойных даже пули.