евгений борзенков : Кельвин Кляйн колет клей

Да. Вот так жосско. А ты думал? Ахуеть, скажи? Сука, ну как они это делают? Как они его набирают? Damn these graphomaniacs, shit! Сука, ну кто это сделал?! Кто меня сюда закатал своим идиотским намерением? Fucking shit! Как там у вас, у русских, поется, «цэ тоби пороблэно!»? Хотя, если подумать, а как еще? Как мне быть с вами, придурки? Когда уже ничего не прет в этой жизни, когда кровь слишком жидкая, а диарея еще жиже — как мне скрепить, зацепить вот лично тебя, эй? Только так. Ну-ка, нате.

Тока клей.

Кельвин, тока клей!



Иногда меня заносит, есть грех. В разные дебри. И смягчающим, если бы пил. А то ведь нет. Звенящая, морозная трезвость играет во мне лютое рококо-коко, и нечем заткнуть этот колокольный звон в ушах. Некуда деться, некак, и чтобы не пропасть, приходится бродить в пустыне толпы. Раньше привлекали фильмы, теперь те же фильмы я могу крутить сам просто усилием глаз на любой белой стене.

Мне не фильмы, мне не в небо, мне бы неба сюда, в карманы, за пазуху.

Вам неба с корицей? Да, но без сахара, и с собой.



На пути возник музей изобразительных искусств. Внутри почти тихо, картины, и все не так, как обычно. Нет шума, всполохи непонятной истины по стенам, в голове, груди, хочется благоговейно приспустить свой флаг и плыть на расслабленной лодке в этой бухте умиротворенной красоты медленно, впитывая все до капли, умнеть от многозначительности смыслов, расти в ширину от высококалорийной духовной пищи.



Не знаю почему, но проплывая мимо одной картины, я бросил якорь. Примерно 19 век, хруст французской булки, балы, корнеты, юнкера, Наташа Ростова. На картине девушка в лесу, в полном душевном смятении прислонилась к дереву, она держит в руке что-то из одежды, достаточно провокативное, будящее воображение. Циник во мне, молчи. Мне захотелось повнимательнее прочесть эту картину, когда тишину взбодрил голос за моей спиной:

— Ему не понравилось. — Я оглянулся. За мной стоял человек из Одессы.

— Кому не понравилось?

— Та картина называется, «Ему не понравилось».

— Почему не понравилось?

— Ви таки слепой? — мне показалось, что он намеренно картавит, — и эти люди еще ходят по музэям как к себе домой! Шобятакжил! Вы видите в ее руке трусы?

— А это разве трусы?

— Нет, шляпа! — презрительно фыркнул одессит, — какая дура будет в лесу снимать шляпу? А если клещ? Конечно, она сняла трусы. Но ему не понравилось. Поэтому его и нет на картине. Он за кадром седлает коня. Он рассержен и взбешен, слышите, как цокает шпорами? Все же очевидно, как дважды два.

— Так а что ему могло не понравиться? — не унимался я. Иногда правда нужна как глоток воды в раскаленных песках. Одессит всплеснул руками.

— Ой, та не морочьте мине голову! С какого села вас сюда намело сквозняком? Где ваша логика? Ладно, читайте по пальцам. Видите ее усталые плечи? и эти руки как плети висят? На ней бальное платье. Это значит, что прямо с бала он заманил ее сюда, в лес, под предлогом почитать стихи при Луне. Надо сказать, что она обожала стихи, поэтому и надела на бал свои лучшие панталоны. Настоящая женщина даже идя за хлебом, всегда подрумянит свою треуголку на случай, если ее вдруг кто-то решит по дороге изнасиловать. Вот представьте, он срывает с нее трусы, а там не дай бог. Да она сгорит со стыда. Но не забываем, 19 век, безопасных станков еще не изобрели, да и мэйнстрим не велит, поэтому бороды в те времена отпускали даже женщины, но не на лице. Но наш гусар, по всему видать, был эстет, каких мало, — он заливался перед ней соловьем часа два с половиной, пока она от чувств совсем не превратилась в кисель и решила выгулять свои соболя на свежем воздухе. Да и надо было уже ему как-то тонко намекнуть, что мол, пора бы перейти от теории к практике. Она сняла трусы и стала томно отгонять ими от себя комаров. Он все это увидел, оценил и... грохнулся в обморок. Ну, и шо ей было делать? Пропадать добру? Она вспомнила как помогала нянькам на кухне шелушить кукурузу и приступила к реанимации своего чувствительного поэтэсса.

Долго ли, коротко ли... вот уже и рассвет. У нее отваливаются руки, а у него так и не встал. Последний час гусар только делал вид, что без сознания, и сцепив зубы, терпел издевательство. Его спас конь. Он уже не мог на это спокойно смотреть и стал ржать как лошадь, разбудив весь лес. Рассерженный гусар вскочил, выхватил у нее из рук свой писюн и вышел из кадра. Она, едва сдерживая рыдания отошла и картинно прислонилась к дереву. Тут это все быстренько набросал и замонументалил художник. Все же видно, как черным по шахмате. У вас шо, воображалка не включается?

Я немного припух от всего этого, пораженный до глубины корней волос. И стоял, покачиваясь с носков на пятки. А наш человек из Одессы, уже удаляясь, повернулся и бросил пренебрежительно:

— И еще... Вот это название, что там, — он потыкал пальцем вверх, туда где начинается этот текст, — оно никуда не годится. Ты перемудрил.

Я немного сконфузился, пожал плечами, но так и не отбил дупля, о чем это он. Прошелся по залу, ничего интересного, вернулся назад, к картине. Постоял, впитывая последние капли. Ему не понравилось.

Ишь ты.

А мне бы понравилось.

Чай, не дворяне. Что он там про название?



На выходе, прямо на ступенях музея сидел Кельвин Кляйн и пытался набрать в шприц что-то тягучее и прозрачное. Рядом валялся тюбик от клея «Момент». Ничего не получалось, Кельвин ругался по английской матушке и сучил ногами. Его трусило. Я сочувственно похлопал его по плечу и переступил, как кучку дерьма. Какая разница, клей или небо?

В крови должен быть только огонь.

А в голове лед.