Игорь Бекетов : Странный роман (8-9)

8

Первое утро в приюте. Доспать до положенных восьми часов нам с Пашей не пришлось. Вначале я принял это за сон, но понял: то, что происходит на улице – явь.

“Лес дремучий снегами покрыт,
На посту пограничник стоит!
Ночь темна и кругом тишина,
Спи советская наша страна!” – орал кто-то речитативом один и тот же куплет.

– Вот зараза! – ругнулся Паша. – Ты спишь?

– Какое… Глянем?

Мы подошли к окну. На улице стоял похожий на огородное чучело тщедушный человек в байковом одеяле, наброшенном, как армейская плащ-накидка. Поверх одеяла выглядывала голова в казачьей фуражке времен тихого Дона, внизу виднелись обутые в шлепанцы ступни, установленные во вторую позицию. На плече человек держал, как карабин, швабру. Пел, стало быть, он. Напротив карабинера на разлапистой ранетке устроились две сороки и костерили конкурента по утренним сварам. Страж не обращал на них внимания и призывал почивать Отчизну, покуда он бдит.

Чуть поодаль, на завалинке, укутавшись в шаль, пригорюнилась дежурная няня. Старушка терпеливо ожидала окончания службы. Дождалась: воин умолк и прицелился из швабры в сорок. Удивительно, но кумушки снялись с места, видимо, были учены, знали: не улети они, служивый метнет швабру в них. Человек в одеяле отмаршировал к няне, и странный тандем убрёл в корпус.

Послышалась возня, покряхтывание, покашливание, неистовый пограничник разбудил приют.

За завтраком я его узнал. Когда мы с Пашей прибыли в столовую, он был там. О том, что он и есть утренний наш побудчик, я догадался по казачьей фуражке.

В пижаме, к плечам которой были приторочены на живую нитку картонные погоны с выведенными алым фломастером полковничьими звездами и буквами ПВ, он замер у двери, пропуская вереницу едоков. Дождавшись, когда все рассядутся, полковник скомандовал:

– Товарищи офицеры!

Офицеры и ухом не повели. Видать, привыкли. Кто мог, намазывал свой кусочек масла на хлеб, кто не мог – кормился с рук персонала.

Командир проследовал за столик, под плакат: “Ешь рыбу всегда, будет умной голова!”, уселся и принялся поедать завтрак. Время от времени он строго оглядывал зал с кушающими подчиненными.

Полковника пограничных войск звали Николай Александрович Щорнс. Вот его история, но вначале призову: граждане с громкими фамилиями, выбирая имя ребенку, подумайте стократ!

Почти полный тезка легендарного комдива с детства видел себя боевым офицером. Однако жизнь наставила на его пути рогаток. Вначале подвело происхождение. Батюшка Коли, точно на грех, оказался попом, матушка, как водится, попадьей. А потому, когда чадо выказало желание поступить в Суворовское училище, оно было ох как бранимо и даже ставлено коленями на горох.

Экзекуции Колиного упорства не сломили, он зло плевался и швырял горохом в родителей. Напор был таков, что отец Александр сдался, подал прошение в Суворовское училище, но поповичу, как классово чуждому ребенку, отказали.

Коля погоревал, а потом смастерил деревянные ружья, метающие с резинки алюминиевые пульки, сколотил армию и начал постигать азы боевого искусства самостоятельно.

Затерянный под Донецком поселок превратился в Гуляйполе.

Но конец приходит всему, сошло на нет и Гуляйполе. В шестнадцать лет Коля обзавелся густым баском, прогрессирующей щетиной и приписным свидетельством, где стройбат значился будущим местом службы. Это был второй удар по Колиной мечте о карьере военнослужащего: маячил удел два года кантоваться с деклассированным элементом, сосущим политуру и стреляющим из лопаты.

В тот злосчастный день бывший атаман с горя выпил первую и последнюю в жизни бутылку вина. Вино называлось красиво: “Белое крепкое”. Было что-то деникинское в этом названии, настолько близкое к понятию карательный отряд, что пьяный Коля поджег сарай военкома, подписавшего путевку в его непутевую служивую жизнь.

Строение горело резво. Когда прибыли пожарные, Коля швырял в пламя военкомовский шифер, припасенный седым майором на крытьё сарая. Началась канонада, и Коле достался острый фрагмент в висок. Полгода он провел в больнице, откуда выписался с пластиной в голове и нехорошей справкой от психиатра.

Казалось – всё: воинская служба и слабоумный попович несовместимы. Ан, нет: отцу Александру дали приход в Бурятии, и Коля устроился в пограничную часть конюхом-водовозом. Там за пятнадцать лет беспорочной службы он и нахватался верхушек ратного дела.

Когда СССР пал, буряты потянулись из православной церковки в дацан. Этого отец Александр не снёс – помыкался месяц по опустевшему храму, захворал и помер. По смерти батюшки вдовую попадью с сыном забрала к себе ее сестра, а именно – наша Рында.

Экс-попадья вскоре скончалась, и безобидный, чуть дурковатый племянник остался на руках тетки, но не захребетником: приткнулся скотником в совхозе. Однако в деревне не прижился. Жесток сделался народец русский, немилосерд, не смог попустить Колиному желанию охранять рубежи совхоза, взял да и полупил сироту за то, что четыре утра кряду он будил сельчан пограничной песней вперед петухов.

Коля отлежался день, отплакался, а ввечеру смастерил полковничьи погоны, пришил их к рубахе, надел казачью фуражку и при полном параде повесился в сенях. Застрелиться невольнику чести было не из чего.

По счастью, с рыбалки вернулся Рындин свекор и вынул свояка из петли. На следующий день Колю от греха перевезли через реку в приют.

Этот мирок, в отличие от мира, где побивают за хорошее, оказался сердечнее. В нем терпимо отнеслись к Колиной страсти, выделив ему для несения караулов вторники и холм над погребом.

Та зорька, когда мы были разбужены, пришлась на четверг. Думается, внеочередной наряд был назначен самовольно, в связи с прибытием в приют меня и Паши. Щорнс дал нам сходу понять: территория под охраной.

Щорс (его здешнее прозвище) проживает в приюте нелегально. Рында не может пробить чиновничью броню, чтобы легализовать пребывание подпольщика в богадельне. Кошт племянника будто бы оплачивает Рында, но Каша сомневается в этом. Однажды она попыталась залучить в союзники Колю-мудрого. Их диалога мы не слышали, видели лишь, как медсестра подсела за ужином к Мудрому и что-то нашептала ему, указывая головою на Щорса, который, сыто отрыгивая, выбирался из-за стола. Мудрый ответил, и Каша со свекольными щеками пулей вылетела из столовой.

Тот разговор подслушал через стол Илюха Длинное Ухо. Слепой с рождения сирота по праву носил индейскую прибавку к имени.

– Объедает вас это чучело, Николай Дмитриевич, – посочувствовала Каша Мудрому.

На такую грязь Коля ответил столь же грязно, укротив на время гадскую бабёшку:

– Люба, у тебя в носу волоса есть?

– Есть, – призналась наушница.

– А у меня на жопе. Давай их свяжем и спать ляжем.


9

Памятуя о своем обязательстве представить читателю обитателей учреждения, обращусь к первому утру в приюте, к завтраку.

Справа от меня няня кормила надменного вида мужчину. Он принимал пищу стоя, великодушно разевая рот после увещевания няни “ну, еще ложечку”. Держался невысокий, невероятно похожий на Ленина гражданин патрицием, по-ленински ухватив рукой борт пижамы. Предмет высокомерия Ленина (так кличут Владимира Ильича Перерожденного) – собственный нос, возведенный недужным мозгом в разряд абсолюта. В психиатрии подобная немочь квалифицируется как эффект пятачка, редкий недуг. Человек часами пребывает в ступоре, демонстрируя себе и окружающим эту замечательную часть своего лица. Ленин абсолютно не интересен как личность, ибо не видит дальше своего носа.

Величественную трапезу Ленина уравновешивал шатен средних лет. Секунды не оставался он в состоянии покоя. Неведомые силы растаскивали беднягу в разные стороны. Пока правая рука по сложной траектории вела ложку с кашей ко рту, левую заносило за голову, пятка выстукивала морзянку, тело извивалось, но удивительно: эта виттова пляска не мешала питанию. С виртуозностью эквилибриста он управлялся с завтраком, умудряясь не поронять ни столовых приборов, ни пищи. Юра-саксаул – узнал я о нём позже. Он и впрямь похож на это растение – столь же сухой, и растаращенный во все стороны. Саксаулу было шесть лет отроду, когда выдернули его из родимой почвы и пересадили сюда. Причины тому две: врожденный гиперкинез, вследствие которого Юра стал таким неусидчивым, и его сиротство: угорели родители алкоголики в баньке по-черному.

Напротив меня дежурная няня кормила с ложки полненького кругленького мужичка с обваренным лицом. Сечка была теплой, но он встречал каждую ложку странно: строил разобиженную гримасу, а пообижавшись, дул в ложку, и только потом принимал пищу.

– Я в танке горел, – поведал он через набитый кашей рот.

Его история дичайша, в нее невозможно поверить, но это сущая правда. Танка не было; была кастрюля кипятку, выплеснутая отчимом в лицо шестилетнему Ване. Мальчик, по детской простоте, свернул голубя из лотерейного билета и запустил его с балкона. В никуда улетело авто ГАЗ-24, которое полагалось получить по выигрышу, а озверевший отчим, окрестив пасынка кипятком, от его крика завелся еще пуще – взял топор и отхватил малышу обе кисти, чтобы больше не выпархивали из рук ребенка драгоценные голуби. Зверя посадили, мать упекли в дурдом, а Ваня (Иван Егорович Репа, по кличке Репка) оказался в приюте. Говорят, первое время он докучал тут каждому встречному и поперечному просьбой “вернуть ему ручки”, обещал, что больше не будет “гуль делать”.

Рядом с Ваней ел паренек, которого я бы вывел так, как это испокон делалось на Руси: деревенский дурачок. Такой непременно отыщется чуть не в каждой деревне. Он и был родом из деревни Быстровки, что на берегу Обского моря. И понесла его невесть от кого такая же дурочка: родила, дорастила с грехом пополам до восьми лет, и утопилась. Слава-мягкий. Ничего мягкого я в нем не приметил. Что может порадовать взор в одутловатом Славином лице? Но вот ведь чудо: вышли после завтрака на улицу, Слава улыбнулся и сделался до того мил, что захотелось обнять его, как детки обнимают плюшевого мишку, и расцеловать. У Славы дар – Богом поставленный баритон. Он любит певать “Синюю вечность” из репертуара Магомаева. Устремив взгляд поверх сплошного забора поет он, разумея, видимо, под синей вечностью Новосибирское водохранилище, то самое море, куда канула мать.

О, море, море!
Преданным скалам,
Ты ненадолго подаришь прибой.
Море, возьми меня
В дальние дали
Парусом алым вместе с собой!

Слова без привычки разобрать трудно, однако от мощи вокала даже летом мороз дерёт. Я отыскал на карте Новосибирской области городское водохранилище и понял: нет морских далей, нет и скал, но из Славиного детства, та длинная лужа, в которую бездарные временщики превратили часть прекрасной реки, могла видеться морем.

И, наконец, Света. За завтраком, я принял Свету за пьяненькую няню, обратив на нее внимание в последнюю очередь. Очень уж неприметна была эта женщина – мышка, с востреньким личиком, черными бусинками глаз, низенького росту, в ситцевом платьице мышьего же цвета. Отроду ей сорок лет, но выглядит моложе. У людей, страдающих церебральным параличом, иногда есть люфт между внешностью и паспортными данными. Она не вовсе сирота – есть младшая сестра, которая ее навещает и норовит забрать к себе. Но Света отказывается стеснять сестру и двух ее дочек, ибо создана для отречения “во имя други своя”. Она, не разбирая, помогает любому. Как же так? – спросите вы. – Что за помощь от калеки? В том-то и дело, что она уже не вполне калека. Была ею, да видно за чистую душу свою вознаградилась: потихоньку, потихоньку – стала хозяйкой своему телу, тотчас отдав его в услужение ближнему.