Игорь Бекетов : Странный роман (13-14)

13


– Рыба! – Коля-мудрый треснул о стол доминушкой, которая тут же обернулась живым карасем.

– Да, действительно, – партнер Мудрого по игре почесал зелёную щеку, – опять я продул. Ну, ты и хват! Целый шпильман. Зря я с тобой связался, не нужно было тебя в шкаф заманивать. Позволишь?

– Лопай, чего там.

Проигравший (обличьем он походил на всех зверей сразу и ростом был с табуретку) ухватил карася за хвост, разинул пасть, и точно в ведро кинул туда рыбину.

– Вкуснее лысого, – признался он, сглотнув не жуя.

– Знамо дело, – согласился Мудрый, – какой вкус в бильярдном шаре. А почто ты жрёшь все подряд?

– Нуу, жрёшь… Что за фразы. Мне, как инженеру, неудобно.

– Прости, не знал, что ты инженер.

– Некоторым образом. Но не в этом дело, главное – продулся: плати.

– Истинно, милорд.

Тот, кого Коля назвал милордом, порозовел от комплимента. Он пошарил в кармане брюк и выудил оттуда здоровенный арбуз:

– От нашего стола – вашему. Подходите, господа, – пригласил он Аркашу с Вовчиком, притулившихся в сторонке, – не жмитесь по углам, кушайте ягоду. Режь ее, Коля.

– Нечем.

– Инженер пригнулся к ноге, посопел, справляясь с узлом, и подал Коле шнурок от башмака:

– Бритва!

– Вот и человек бывает, как этот шнурок, – приговаривал Мудрый, пластая арбуз шнурком, точно клинком. – На быстрый взгляд – ангел, а на поверку – крокодил. Пожирает ближнего и конца этому не видать.

– А когда наступит конец? – спросил Аркаша.

– Не скоро. Пока зрителей в цирке не перестанет мучить интерес: откусит лев башку укротителя или позволит вынуть ее из пасти, конца не будет. Понял?

– Нет.

– Ну и не надо. Тебе это ни к чему.

– Ох, и вкусная курочка! – нахваливал Колин знакомец, уплетая арбуз. – Сахарная! – Вместо арбузных семян он и впрямь сплевывал в мохнатый кулак куриные кости. – Уфф! Хватит, а то из шкафа не вылезу. Ну-с, прощайте, может, свидимся когда… – он стал выбираться из-за стола.

– Э, нет! А за Аркашу должок? – тормознул его Мудрый. – Козла-то ты не отыграл.

– Не отыграл, так что с того? Руки-ноги я тебе починил? – починил. На байдарке по Нилу катались? – катались. Да еще бананов надрали, сколько влезло. Чего ж тебе еще? Я, Коля, с вояжем в Египет тебя за язык не тянул, лишь подивился такому желанию. Иные-то, знаешь, бессмертия требуют, оно у вас на первом месте. Для меня, конечно, невозможного мало, но я же не бо… – тут Колин знакомец нехорошо икнул и прикусил слово.

– А что еще просят? Денег, небось?

– Их. Миллионы подавай. А я и даю. Что мне, вафлей жалко?

– Это что ж, пачки купюр потом в вафли превращаются?

– В ананасные. Пусть трескают на здоровье, вафлисты.

– Ну-ка, ребята, берите арбуз и доедайте в углу, – распорядился Мудрый. – А мы меж собой перетрём.

О чем договаривались Коля и диковинный его приятель, Аркаша и Вовчик не слышали, как не топорщили уши. Коля о чем-то просил жарким шепотом, визави ему отказывал, и один раз даже показал Коле шиш, на который Коля плюнул. После этого торг пошел напористее, так, что стало возможным разобрать слова.

– Устрой Филе встречу,– настаивал Мудрый. – За мой счет. Я скоро сдохну, а ему жить. Я вроде Эгля, посулил Аркашке Ассоль, ёб твою мать!

– Мою мать! Ну не подлец ли? Рехнулся ты что ли, только-только человеком стал!

– Я всегда им был.

– Обалдуй ты, а не человек. Сейчас наладить?

– Когда ромашки зацветут, а до той поры ты должник.

– Ну, будь по-твоему, доживай калекой, а мне пора.

– Обожди! Позволь напоследок чечеточку сбацать. Всю жизнь мечтал.

– А сумеешь?

– Во сне делаю будь-будь!

– Под крутится-вертится шар голубой сможешь? Мне эта мелодия нравится.

– С нашим удовольствием. Делай. С выходом!

Со всех сторон начали стекаться звуки струнных, ударных и духовых инструментов. Они объединяясь, вырисовывали тему.

Коля прошелся – стройный, помолодевший – по шикарно убранной колонной зале, в которую превратилась скудная каморка.

По-цыгански подбирая рукава алой рубашки, образовавшейся на нем вместо кителя, он прислушался к старинной мелодии, и – с четвертого такта – пошел бить:

Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!

Нет, это был не степ. Не знал такой чететки свет. На малахитовом полу без слов выговаривалась ногами песня. Коля рассыпал сапогами дробь – спрашивал адрес зазнобы; пришлепывая ладонями по груди и голяшкам хромачей, отвечал на этот вопрос; приблатнённо расшаркивался на запятых и подпрыгивал мячиком на восклицательных знаках.

У этой песни много куплетов, но Мудрый не был бы Мудрым, если б не присочинил кое-что от себя. Строфы чудным образом стелились в головах обмерших зрителей. Обо всём рассказывалось там: о горе и радости, о любви и ненависти, о разлуках и встречах – о жизни. Это были ошеломляющие стихи.

Колин знакомец на последнем куплете всхлипнул, нос его покраснел. Он сбил кулаком хрустальные слезы с плесневелых щек, достал из-за пазухи литровую банку чернил и сунул туда нос, после чего чернила выпил.

– Хорош, – сказал Мудрый, отплясав. – Я готов, милорд.

Заплаканный милорд нацелил ультрамариновый нос на Колю и протарахтел, как палкой прошелся по забору:

– Обчтыба хай! Йцукенгдролгфывапролджэ!

Колины ноги подкосились, руки ввернуло, алая рубашка обернулась в прежний китель, и он бы свалился на щелястый пол, явленный на смену малахиту, но из щели вырос костыль и уперся Коле подмышку.

– Аа, привет, – огладил он костыль, и прежней развинченной походкой поковылял к зрителям.

– Каково я сбацал? – спросил Мудрый, напрашиваясь на похвалу.

– Ты плясал, деда, а у меня в голове слова нарождались, и я – то плакал, то смеялся. Но я эти слова позабыл уже, – признался Аркаша.

– И я, и у меня, – подхватил Вовчик, – и я позабыл.

– Ну, вы тут вспоминайте, а мне недосуг, – чего-то осерчав, засобирался милорд-инженер. – Это ж надо, – бубнил он, вчетверо сворачивая стеклянную банку из-под чернил и засовывая ее в карман, – до чернил дело дошло. Третий раз уже.

– Расскажи напоследок, как было, с чернилами-то, – попросил Мудрый.

– Щас прям, разбежался. Ишь, ухи развесили. Крайний раз – когда Джордано Бруно жгли.

– А до этого?

– Не скажу. Пристали, гадство. Две тысячи лет назад назад, вот когда! Меня за это из общества поперли. С тех пор пить начал, курить и играть на интерес! Жизнь кубарем пошла. Мама дорогая! – вскрикнул он, указав пальцем в потолок.

Коля, Аркаша и Вовчик глянули вверх, головы их закружило, придавила тошнота, свет померк, а когда лихо схлынуло, они обрели себя у подножия лестницы, ведущей на вершину яра, туда, где чернел забор приюта.

…Долго шлепали Вовчик с Аркашей промокшими пимами по лестнице. Тяжко им было волочь и себя, и Колю, и цельносварные салазки вверх по крутым ступеням. И уж взяли они шапки-ушанки в зубы, и уж распахнули телогрейки, да где там! – мокры ребята от пота. Валить бы с них пару, как с ломовых лошадей, но такое невозможно в тридцатиградусную жару, посреди звенящего птичьими голосами лета, в котором вдруг очутились они.

14

– Шипр! – Принюхался Мудрый, ступив на территорию богадельни. – Не иначе цирюльню открыли, пока нас не было.

Отовсюду разило парикмахерской. Пройдя вперед, они увидели, как из двери котельной вышли два оленя: увенчанный роскошными рогами самец и оленуха. Телка виновато моргнула на пришельцев чудными ресницами, бык же, кося недобрым глазом, справил малую нужду и увел подругу за жилой корпус.

– Деда, гляди, ромашки цветут, – сказал Аркаша. – Где же моя Ассоль?

– Ассоль? – отрешенно переспросил Коля. – Прибудет твоя Ассоль. А сейчас пойдем, поглядим, какой это Сухов.

На пути стали попадаться пустые флакончики из-под одеколона шипр. Филя наддал ногой по одному из них, с зеленой жидкостью на треть. Пузырек описал дугу и приземлился в зарослях лопухов. Послышалось бормотание, из травы вынырнула голова человека монголоидной расы. Человек был пьян. Он оглядел небо, откуда на него свалился флакон, вылил в рот остаток одеколона, и принялся дергаться телом, повизгивая:

– Йейхь! Йейхь!

– Это у него вместо закуски, – определил Мудрый. – Однако, вредно для здоровья. Шипр рафинадом заедают, а вот тройнячок – тот мануфактурой занюхивают.

– Какой мануфактурой? – спросил Аркаша.

– Рукавом. И чем круче рукав засален, тем лучше закусон.

Тем временем не умеющий пить одеколон человек унялся, повесил голову и пожаловался себе в грудь:

– Ёпаный атекалон… Сапсем, плять, шисни нет, – после чего опять повалился в лопухи.

– Эвенк, – вывел Коля. И те два оленя его будут. Только как они тут очутились?

Размышления Мудрого прервал гул множества копыт. Из-за жилого корпуса вынеслось стадо оленей. Стало тесно и страшно. Животные мигом оттерли троицу друг от друга. Олени сбили Колю с ног, он сидел на земле, совал во все стороны костылем и голосил:

– Кыш! Кыш пошли, бляди! Калеку затопчете!

Звери не обращали на вопли внимания и напирали.

– Ааа! – блажил Мудрый. – Ребята, выручайте, щас в землю вдолбят!

Но ребята пособить не могли, сами вертелись волчками меж зверей.

– Эвенк, ёпаный атекалон! – заорал дед, призывая на помощь того, кто валялся в лопухах. Но тот и не чухнул, а вот олешки, услышав родные слова, насторожились.

– Ёпаный атекалон! Ёпаный атекалон! – начал вопить Коля, ухватив масть. – Как там у Федосеева? Мод! – и пошел чесать в нос, точно заправский каюр: – мод! моод, плять! мооод, ёпаный атекалон!

Мудрый гундосил до тех пор, пока олени не успокоились и не принялись пробовать на вкус лопухи. Он отогнал теленка, который присосался к поле его драгоценного пальто, и позвал Аркашу с Вовчиком.

– Вот, дети мои, – наставлял он их, пока те поднимали его и охорашивали, – учитесь читать, ибо лучшее, что создало человечество – есть литература. Она спасла нам жизни. Вашим образованием я займусь, а сейчас обследуем жилой корпус, это безлюдье мне не по душе.

В мужском отделении стояла вонь. Отвратного духа не мог перебить даже аромат шипра, распространяемого семью ртами людей, одетых в кухлянки. Четверо валялись без памяти на полу на приютских байковых одеялах, и если бы они, как близнецы, не походили на того, что дрых в лопухах, сходство с пьяными козаками Запорожской Сечи было бы невероятным – так живописны были позы. Еще двое, усевшись по-турецки лицо в лицо, молча таскали друг друга за смоляные космы, горючие слёзы текли по их лицам. Седьмой же – то ли бабка, то ли дед – курил трубку и кормил тощей грудью младенца. Учуяв чужеземцев, малец выплюнул гуталиновый сосок и пропищал:

– Атекалон, плять, а не молоко!

– С молоком впитывает, – пожалел малыша-алкоголика Мудрый. – Ты чего так ругаешься? Ц-ц-ц… Ай, нехорошо, ай стыдно! Ведь ходить еще не умеешь.

– А ты умеешь? – спросил грудничок.

– Как же, – приосанился Коля, – я взрослый.

– Вот и иди на хуй, а то…

Неизвестно, что бы еще выдало бедовое дитя, но бабкадед заткнул ему рот грудью.

Вонь становилась невыносимой. Матерщинник сучил ножками и норовил выплюнуть невкусный сосок, чтобы задать большего жару. Мудрый решил убраться по добру. Вышли на улицу. Коля был грустен, качал головой и сетовал:

– Вот ведь как… Вымирает замечательный, ни в чем не повинный народ. Прав был Диоген – мудрый осётр бочковой – когда говорил людям: одумайтесь…

Однако о чем предостерегал человечество мудрый осётр Диоген, осталось недосказанным. Из двери котельной вылезла голова Мирона, опасливо посовалась по сторонам, и дед во всю прыть понесся в направление покойницкой.

– Мирон! – окрикнул Мудрый. – Мирон!

Тот остановился. Когда унялась поднятая им пыль, он увидел Колю.

– Куда вы подевались, черти?! – спросил Мирон, подбежав. Он был покрыт угольной пылью. – С утра вас нет! Тут такое творится… – дед обвел троицу безумными очами.

Мудрый соображал, что ответить. Вывалить сейчас Мирону правду, значило добить ополоумевшего друга. “С утра… – выстраивалось в его голове. Стало быть, вчера они виделись. Разумеется, виделись. На Егоровых поминках. Но куда делись полгода, отделившие вчерашний январь c мертвым Егором от сегодняшнего лета, полного пьяных эвенков?”

– Сколько будет два плюс два, Мирон? – спросил он.

– Ты что, Коля, сдурел? Семь конешно.

– Понятно…

– Чего тебе понятно?! – взвизгнул Мирон. – Ничего тебе не понятно! Из обслуги я один в приюте остался! Куда все делись? Где вы шлялись в пимах в такую жарень?!

– Мы на лодке босые плавали среди крокодилов. Уу, страшные! А в пимы потом обулись, – встрял Аркаша.

– Цыть! – оборвал его Мудрый. – Сними-ка с меня пальто, да ступайте с Вовчиком в котельную раздеваться, а то цыплят в штанах выведете.

– Не надо в котельную, – сказал Мирон. – В покойницкую дуйте, там теплые вещи нужны.

– С каких пор в покойницкой теплые вещи понадобились? – спросил Мудрый, когда ребята ушли.

– Саксаул там, Толя-ляля и Оля. Остальных я в погребе спрятал.

– Зачем?

– Война, война… – несвязно залопотал Мирон, потом коротко всплакнул. – Думал, бросил ты меня, – ныл он. – Где был-то?

– По грибы ходил. А ты? Куда бежал из котельной?

– Куда глаза глядят! Бражки хлебнуть зашел, потому при таких делах без бражки нельзя. Зашел, а там… этта… любятся двое возле топки.

– Оленеводы, что ль?

– Олени! Он-то – каак зарычит, сполз с неё, и ну меня будать! Уж таскал меня по углю рогами, уж таскал… чуть до смерти, сука, не забудал! Я пыли угольной горсть захватил, да в морду ему кинул. Он пока чихал, я в каморке заперся. Так он, блядина, давай в дверь ломиться, думал, высадит. Ох, и злющий!

– А ты б спасибо сказал, стащи тебя с бабы? Теперь я понял, отчего стадо взбесилось. Это вожак был, его проделки. Мы ведь, Мирон, из-за твоего бражничества едва жизней не лишились. Как тут оленеводы оказались?

– А я знаю? Утром, едва свет, чу – гомон на улице. В окошко глядь: твою мать! – полон двор оленей, и люди хозяйничают, как в своем огороде. Вышел гнать их, так меня малец так обматерил, что не знал я, куда бежать со стыда. А ведь кроха совсем, зубов нет, ссытся еще, а так лается. Это бабка, на деда похожая, его научила. Дрянь бабка!

– Нет, Мирон, тут дело другое, тут, брат, генетика. Уж я-то знаю.

– Э-э… так он и тебя успел обложить.

– Некоторым образом. А что за мерзостью в корпусе воняет?

– Оленеводы в душевой в ванну нассали и оленьи шкуры там замочили, а потом давай одеколон дуть.

– Да, так делается у народов севера.

– Но в ванну-то зачем ссать?

– А нехер было лезть к ним с нашей ёбаной цивилизацией! – обозлился Мудрый. – Понастроили двухэтажек в тундре! Сами, блядь, того гляди, передохнем от всех этих микроволновок и компьютеров, и других за собой утащим! В чем эвенки, или кто они там будут, виновны? Это мы их споили, мы угробили! Ты думаешь, зачем я себя в этой глухомани запер? Что мне, идти некуда? Пропал бы я? Да с такой башкой, как моя, нынче озолотиться можно. Но я не мыслю себя в их мире; и раньше тошно было, а теперь и подавно. Мы с тобой, Мироша, счастливые люди. Парадокс, но добра, чистоты и истины больше здесь – в убогом нашем приюте, почти дурдоме, чем в городах, где в почете говнотёрки, замешанные на иллюзиях. С вами у меня мир в душе. Мне эти вонючие алкаши эвенки, дурачок Аркаша, обрубок Коля-ляля и прочие – родня, а те – иллюзионисты – чужаки. Пусть эвенки ссут в нашу ванну, пусть дубят в ней шкуры, не навсегда же они здесь; их вообще скоро не станет, они вымрут вместе с уссурийскими тиграми. Ты это понимаешь? Это же страшно, Мирон!

Едва ли Мирон понял то, что нечаянно выплеснулось из Коли. Он впервые видел друга таким и пучил на него глаза. Мудрый, будто бы подросший, выговорившись, сник.

– Так говоришь, из обслуги нет никого? – спросил он.

– Ни единого.

– И Софьи?

– И ее. А еще Ленин, Щорс и Репка исчезли. Вчера отужинали, всё чин чином, спать легли… Да чего я тебе рассказываю, сам помнишь.

– Мы с тобой пили вчера?

Мирон подозрительно глянул на приятеля:

– Неделю на пьем. Ты ж запретил.

– А Егор, свёкор Рындин, помер?

Мирон начал икать.

– Или не помер? – допытывался Мудрый.

– Ты, Коля, тово… Почто живого человека хоронишь? Ты меня не пугай. Я и без тебя в штаны наложу. Тут такое творится…

– А что, собственно. Ну, забрели с севера оленеводы, заблудились, с кем не бывает. Безобидный народ.

– Какие оленеводы! Пойдем, чего покажу.

Добрались до дальнего ограждения. Мудрый припал глазом к щели в заборе и обмер: векового бора, что окружал приют, как не было. Все пространство до горизонта сияло: это солнце, тысячи раз отраженное от надраенных доспехов слепило глаза.

Армия стояла, не шелохнувшись, беззвучно, и оттого делалось особенно страшно.