Khristoff : Постарайтесь при жизни простить всех

Я поехал к тетушке своей, чтобы привезти огурцов малосольных для больной жены. Ее зовут Маша. Это жену. А тетушку зовут Елена Сергеевна Шлаффман. Она – еврейка по отцу. Но я не еврей, потому что она мне не родная тетушка. На самом деле, я приемный сын. В три годика меня усыновила еврейская семья. Отец работал зубным врачом, мать – аптекарем.

У отца было еще три брата: Ефим, Изя и Семен, и три сестры: Елена, Ольга и Сара.

Сару и Ольгу убили фашисты в концлагере. Все три брата отравились водкой в войну. Они были близнецами и воевали в одном батальоне. Всю войну прошли, а в Пруссии, нашли огромные залежи спирта на брошенном германском складе. Вся их рота напилась его до отвала. А он оказался техническим. Все они и умерли, прямо за день до Победы.

А папа мой не умер, потому что он хоть и был на год старше своих братьев, на фронте был очень недолго – три дня в ополчении. Вскоре он получил ранение в живот и в голову и отправился домой. У него до сих пор есть осколок в голове.

Папа мой после войны пошел лечить зубы людям. И однажды, он познакомился с молодой девушкой. Ее звали Софья. И это была моя мама, она уже тогда работала в аптеке.

К тому моменту, когда я появился на свет, в живых из семьи моего папы остался только он и его сестра Елена. А у моей мамы никого из живых в родственниках не было. Точнее был, но об этом я узнал позже.

В общем, мы жили все в одной квартире в доме на углу Подкопаевского и Подколокольного переулков, рядом с красивой красной церковью.
В одной комнате жили мы с мамой и папой, а в другой жила Елена Сергеевна.

Так мы прожили несколько лет. А потом к Елене Сергеевне стал приходить в гости Фрол Иванович. Он работал слесарем на военном заводе и получал много денег.
Он очень веселый был этот Фрол Иванович. Особенно, когда выпьет водки. А пить он любил: всегда когда он приходил к нам в гости, то доставал из кармана штанов две темно-зеленые бутылки и чуть звякая их друг об друга водружал на стол, при этом подмигивая мне и папе. А потом он доставал из других карманов много всякой еды и клал рядом, сооружая из свертков и банок затейливую композицию. О, что это была за еда! Там было все: и тушенка и крабы, и сырокопченая колбаса и плавленый сыр и, это было самое волшебное – сгущенное молоко!

Потом мама и тетя накрывали на стол, надевали красивые платья и мы пировали. Ели до отвала и пили. Я – разведенную вареньем воду, а взрослые – водку и вино.

После я шел спать, мама и тетя тоже шли спать, а папа с Фролом Ивановичем долго сидели еще на кухне и пили водку, которую Фрол Иванович постоянно доставал из своих бесчисленных карманов. Они пили и курили. И о чем-то все время спорили. Даже иногда ругались и разок подрались. Но вообще, они сдружились, несмотря на то, что были очень разными.

Через три месяца после знакомства, тетя вышла замуж за Фрола Ивановича и переехала к нему жить. Он жил далеко от нас – на Красной Пресне в деревянном длинном двухэтажном доме. Я был у него лишь однажды, и мне очень не понравилось.
К счастью, через год им дали квартиру в новом доме, который построили пленные фашисты. А еще у них родился сын. Они назвали его Алешой, в честь Алексея Сидоровича – покойного командира дивизии, в которой воевал Фрол Иванович. Этот командир дивизии спас ему жизнь и он всегда его вспоминал с любовью и благодарностью.

В общем, так мы и жили. Взрослели, учились, работали. Я окончил школу, поступил в институт, потом по распределению попал на крайний Север, потом вернулся в Москву, встретил Машу.

Алеша в это время тоже успел окончить школу с золотой медалью и поступить в МГУ на мехмат. Фрол Иванович, в свое время не успевший закончить семилетку, был очень горд Алешкой. Да и тетя тоже была очень горда.

А потом пришло письмо. Оттуда. Его привез нам незнакомый человек в черном плаще и шляпе. Он быстро отдал письмо папе и сказал, что это от Сергея Петровича, которого ни он, ни мы не знаем, но что он его привез оттуда и оно адресовано нашей маме.
- Откуда оттуда?
- Оттуда, понимаете, оттуда!

Мужчина поспешно скрылся, а папа остался стоять ничего не понимая, и рассеяно держа в руках небольшой конверт, на котором не было ни адреса, ни печати, вообще ничего. Просто белый запечатанный конверт.

Вечером, когда вся семья была в сборе – мама, папа, Маша и я, - отец вскрыл конверт.

В нем оказалась черно-белая фотокарточка, на которой позировала пара: молодая, красивая темноволосая женщина и нестарый еще немецкий офицер в эсесовском черном мундире. А еще в конверте было письмо: обычный разлинованный лист бумаги, покрытый синими скачущими строчками. Отец развернул лист и вслух прочитал:

« Машенька, милая доченька!
Прости меня, что не писала тебе раньше и никак не давала о себе знать. Я очень боялась, что внесу этим известием о себе одни лишь страдания в твою и без того горькую жизнь.
Сейчас я живу в Западном Берлине, на фотографии, которую ты видишь я с моим мужем Густавом. Не смотри что на нем нацистский мундир, он замечательный человек, спасший меня от смерти.
Милая моя девочка, я очень хочу тебя увидеть, и все эти годы жила только лишь этой мечтой. Но никакой возможности не было – мы переживали не лучшие времена, приходилось скрываться, жить под чужими фамилиями – Густава до сих пор считают преступником, хотя он никого не убивал!
Но теперь, когда все вроде успокоилось, я очень хочу тебя увидеть, моя любимая деточка!
Пожалуйста, постарайся приехать – мне очень важно увидеть тебя хотя бы еще раз в своей жизни! Я должна тебе все объяснить до того как умру.
Тот мужчина, что передал тебе письмо – это очень хороший человек. Он сведет тебя с Сергеем Петровичем, а он поможет тебе оформить поездку в ГДР, а оттуда переправит тебя на территорию Западного Берлина.
Я умоляю тебя, если не простить – прощенья я вряд ли заслуживаю, - то хотя бы понять. Понять как женщину, как мать!
Люблю тебя, горячо целую и надеюсь на встречу.
Твоя мама».

- Ого, - сказал папа и пошел на кухню курить.

Мы продолжали сидеть на диване. Машка смотрела на меня, я на мать, а та пристально глядела на фотокарточку.

Потом она пошла в коридор и сняла телефонную трубку.
- Ты куда это? – спросил с кухни отец.
- Как куда, в КГБ.
- Правильно!

Через неделю всю группу подпольщиков арестовали. А Густава поймала западногерманская полиция и осудила за военные преступления на десять лет.
Что стало с моей бабушкой, я так и не знаю – вестей от нее больше не было. Да и вообще, в нашей семье все постарались забыть этот случай.
Лишь однажды, спустя почти пять лет, я как-то спросил у своей мамы, почему она позвонила в КГБ а не тому человеку?
- Как это почему? – удивилась мама, - они же преступники, преступники против человечества!
- Но ведь это писала твоя мама!
- Нет. Моя мама погибла в концлагере в 1944 году. А это – это просто немецкая подстилка и предатель.

Больше я никогда не поднимал эту тему. Да и не к чему это было – ворошить такое прошлое, когда впереди синело далью, разливаясь восторгами счастливое будущее в победившей стране!

Я защитил докторскую, получил от института квартиру. У нас родился сын, потом дочка.
А сейчас, вот Маша опять ходит с пузом и гоняет меня к тетке за огурцами. А я еду туда с удовольствием, потому что там меня ждет моя веселая тетка, постаревший, но все еще крепкий Фрол Иванович, который при каждой встрече подмигивает мне и достает из кармана бутылку водки. Там меня ждет чересчур сосредоточенный и оттого смешной, их сын Алешка, к этому времени уже защитивший кандидатскую. Там хорошо и уютно.

Впрочем, дома в новой квартире на Ленинском проспекте, где мы живем теперь тоже хорошо и уютно. Да и в маленькой родительской квартирке, в доме, где прошли мое детство и юность, тоже хорошо.
Везде хорошо! Везде в этой огромной стране мне хорошо и легко. Я рад и счастлив, что родился здесь, что вместе со всеми строю что-то, созидаю на благо потомков, на счастье внукам и правнукам, и их детям!

Господи, спасибо тебе, что ты придумал такую землю, как эта, моя родная земля!

***
Я закрыл дневник и закурил. Вообще я много курю. Порой, не замечая, тяну одну за другой.
Впрочем, это много лучше чем убивать собственных родителей. Так я хотя бы убиваю только себя. А бабка, что же – Бог ей судья.
Только чаще я бываю на берлинском кладбище, где стоит маленькая могилка моей прабабушки, которой я никогда не видел. А могилу своей бабки, я обхожу стороной.
Не могу я пока ей простить убийства: прабабка после ареста мужа через неделю умерла. Взрослее стану – непременно прощу, ибо с возрастом человек прощает все больше; чем ближе к последнему порогу, тем больше прощает и раскаивается.
Вот и бабушка Маша перед смертью тоже плакала и металась. Все Бога молила простить ей то предательство.

А дневник, глупый смешной дневник. Я читаю его читаю, а все мне кажется, что отец его только лишь для одного и писал – почерк разрабатывать. Потому как, кроме чудесного почерка, становившегося раз от раза, все лучше и ровнее – ничего интересного в нем нет.
Про рыбалку, про покупку машины, дачи, про похороны Фрола Ивановича, про поездку в Болгарию, про деда, про бабку, опять про деда, потом про тетю. Тоска смертная все эти семейные тайны и предания.
Только вот – про убитого родственника иностранного и узнал. Так я и до этого знал. От того самого сына тетки моего отца и знал. Он, кстати, науку то давно оставил – рыбачит да картофель выращивает. Ну, так он старый уже.