Khristoff : Джаггернаут

Десять дней подряд я ходил на этот пляж и наблюдал из командирской башенки, как в высокой прибрежной траве стояли по колено в крови тысячи порушенных журавлей.

Перед смертью, они плакали навзрыд, умоляли меня пощадить их кров, их детей, их веру. Но я был неумолим, подобно Джаггернауту, я шел, сея смерть на своем пути.

Раз, и голова с плеч. Раз, и голова мячиком в кусты. Прочь с дороги скоты. Иду я – великий и могучий, шерстяной и немного пахнущий, в гневе бывает, не сдерживаюсь. Я. Я иду. Ничто меня не остановит.

Вечерело. Солнце перевалило за скаты крыш и уже не било в глаза с прежней ослепляющей безжалостной силой, но я не торопился раскрывать тяжелые шторы. Лишь немного отогнул край, на минуту отвлекся, с неприязнью посмотрев в окно. Из окна виден двор. Во дворе молодые матери выгуливали себя и своих детей. Дети копошились в песочнице, матери сидели на лавочки, подобно птичьей стае и что-то обсуждали. Иногда, какая-нибудь мамаша истерически вопила на весь двор, перекрывая своим криком вечный вой автомобильных сигнализаций:
- Антон, не подходи к собаке!
Или:
- Сережа, куда пошел?!

Убожество. Я бы запретил всем этим мразям иметь потомство. Я вообще, сторонник жесткого контроля над рождаемостью. Кому не попадя, я бы этот процесс не доверил. Уж в своем дворе, во всяком случае, я бы всех стерилизовал в обязательном порядке.

Двенадцатый день. Я на пляже. Звуки канонады слились с шумом прибоя. Какофония торжества и безумия. Мои главные орудия повернуты на Восток. Я ранен, едва дышу, но торжествующий рык из пасти моей бьется наружу.
- АААААА!!!!! – рычу я, ору, сотрясая воздух и землю вокруг.

Пожарище, сотни трупов, перья и клювы. Смерть ходит, небрежно пиная кончиком косы бездыханные тела.
- Этот и этот, - бормочем она, шепелява безгубым оскалом рта. Два ряда желтого отлива, мраморных зубов стучат бесшумно Танец смерти. Капюшон на черепе, свисает тряпкой, ветер чуть колышет его.
- Этот и этот, - бормочет она.
-АААА!!!!! – рычу я, воздух вокруг меня бурлит в возмущении, но безмолвен и неподвижен вокруг нее.

Наконец, стемнело. Я раскрыл шторы и комнату залил вечерний мягкий свет из окон дома напротив. Дети во дворе продолжали копошиться и повизгивать. Их матери продолжали бестолково сидеть на лавочках, иногда криком устанавливая вербальную связь со своим чадом. С работы подтягивались отцы семейств, одетые в жестяные коробки автомобилей, завернутые в «Спорт Экспресс», отягощенные раздутыми проблемами по работе, чаще придуманными, и мечтающие о вечерней бутылке пива и ночной эякуляции, с тем, чтобы завтра в офисе, ухмыляясь в курилке рассказать, как классно вчера прошел вечер.
Эти мрази мразнее прочих. Жаль я немощен и едва ли справлюсь хотя бы с одним из них. Но будь моя воля, я бы сварил всю эту яйценосную армию в котле гнева на главной площади.

Мне много предстояло сделать. Первое – залечить раны. Ударив напоследок еще пару раз из главного калибра, я повернул назад к докам. За мной жирным шлейфом тянулась полоса мазута. Глупые бакланы, садились в грязную воду, принимая ее за какао.
Потом, испачканные и сердитые на собственную глупость, они взмывали вверх, роняя с крыльев черные нефтяные капли, и брали курс на берег. Там еда была не такая изысканная, какой казался им горячий шоколад, там были лишь подпорченные трупы журавлей, но зато они были. Это была гарантированная малопривлекательная, неинтересная, но калорийная и легко доступная пища. Старуху они не замечали. Старуха не замечала их. Они были не в ее компетенции, и даже когда один из бакланов рухнул, заклеванный своими собратьями насмерть, даже тогда старая лишь мельком взглянула на бездыханное тело и продолжила свое дело. У каждой твари своя старуха! И только так.

Глубоко ночью, когда подул холодный ветер с моря, когда двор, наконец, погрузился в покой, все дети уже лежали в своих кроватях и сопели видя свои по-детски убогие, урезанные сны, когда матери их уже вобрали в себя мужей своих, а те, исполнив, как всегда, безлико свой супружеский долг - так они называют эту трехминутную потную долбежку животами друг об друга, - лишь тогда я оторвался от дел своих и с шумом распахнул окно настежь.
Соленый ветер, луна, надкусанная на четверть, звезды, светившие с каждым годом все тусклее, как будто разочаровываясь в своем существовании и предназначении, ночное иссиня-черное небо – все это я любил и, пожалуй, только это я и любил. А все остальное – вздор. Нелепица, порожденная чудовищной ошибкой. Исправить эту ошибку – мое призвание, моя миссия. Я промокнул усталые глаза салфеткой смоченной чайной заваркой и продолжил свой нелегкий труд.

В доки надо еще дойти, что не так то просто сделать под непрекращающимся береговым огнем противника, и с каждой минутой вытекающим из разорванного осколком бака топлива. Дойду, все равно. Даже если придется идти под парусом, или грести.

А может быть, на этот раз и не дойду. Сегодня особенно сильно обстреливают, особенно жирно течет мазут. А вдруг, та старуха, была не только к журавлям приставлена, вдруг, я не все про них знаю?

Но нет, нет! У каждой твари своя старуха! Это закон.

В ту ночь я сумел добраться до спасительных доков, прикрытых со стороны моря мощной дамбой.
Завтра все предстоит заново: бой, крики умирающих журавлей, порушенные города и тысячи трупов, а за окном все тот же детский визг и истеричные окрики их мамаш:
- Сережа, марш домой!
- Олеся, не играй с кошкой!