Perlyuk : Поздний ужин

Семен Игнатьевич не спеша, с достоинством выпил рюмку водки и не без удовольствия хрустнул заранее приготовленным огурцом. Затем извлек из глубокой глиняной тарелки баранью кость, увенчанную у самого основания солидным куском мяса, и впился зубами в податливую мякоть. После жевал, жмурясь и причмокивая, то и дело утирая платком сальные губы.
Семен Игнатьевич любил закусить обильно. Кроме упомянутой миски с бараниной, на столе стояла нетронутая до поры плошка с мясистым, покрытым жирной наледью холодцом, нарезанный узенькими скибками сальтисон, а также аккуратно сложенная на блюде горка овощей. Среди зелени лука, и укропа, выделялись красные ягоды небольших, спелых помидорок. Водянистые листья свежего салата потели, покрываясь росинками влаги. На краю стола, под крышкой сковороды ждали своего часа, и пухли от остатков былого жара и нетерпения оладьи. Рядом стоял маленький самоварчик, и розетка с черничным вареньем.
Расправившись с бараниной, Семен Игнатьевич, с трудом подавил отрыжку, подался всем своим грузным телом вперед, отчего стул, на котором он сидел издал без малого прощальный скрип, и притянул к себе блюдо с холодцом. Поглядев сверху на пахнувший чесноком, и другими, известными только кухарке пряностями холодец, Семен Игнатьевич вдруг задумался. Через некоторое время на его виске еле заметно дрогнула, и запульсировала жилка. Подперев голову левой рукой, в правую он взял вилку, и стал медленно, словно в полусне, чертить на белизне холодца замысловатые рисунки.
Ему вдруг вспомнилась Москва. Рождество 1869-го. Он – Семен Игнатьевич – тогда еще коллежский асессор при хороших перспективах. Она – Анна Павловна – купеческая дочь при небольшом, но наследстве. Москва-река, белая, как покрытый жиром холодец, коньки… И круженье! Круженье! Круженье…
Когда Семен Игнатьевич очнулся от воспоминаний, прошло уже около часа. Добрые три четверти холодца были съедены. И судя по тяжести в животе, непривычной даже для Семена Игнатьевича, были съедены им самим. За окном уже стемнело, и Семен Игнатьевич, кряхтя, отдуваясь и охая, поднялся со своего стула, который проводил его уже знакомым нам скрипом, и приказал слуге взбивать постель. Следуя в комнату, он обернулся, еще раз посмотрел на холодец, тихо проговорил «Эх, Нюра, Нюра, упокой господь твою душу…».
Ночью у Семена Игнатьевича заболел живот, и начались газы. Ближе к утру живот распух, и стал больше похож на огромный, синий арбуз. Сам больной бредил, а приходя в себя истово крестился жирными пальцами. Приехавший из города лекарь, влил в его пересохший рот какое-то лекарство, и приказал кухарке положить на живот его грелку со льдом.
К обеду Семену Игнатьевичу стало еще хуже. Бред усилился, он уже не приходил в себя, и только изредка кричал: «Нюра, сука! Какая манная каша! Супу! Ты слышал, что я сказал - супу!!! Вот тебе! Вот тебе, тварь безмозглая! Вот тебе! Уж я то тебе мозги вправлю. Получай, манда безрукая! Получай!». Кухарка при этом боязливо оглядывалась по сторонам, крестилась, и прикрывала рот Семена Игнатьевича рукой. А на второй день и глаза прикрыла.
Потому как незачем они ему теперь.