Многие лета

Автор: Павел Лукьянов - мам, мне дедушка снился, - вошёл и сказал сын семи лет. Мама похолодела:
- а что он делал? - откладывая рыбину карпа, как партию шахмат, в раковину с неким страхом спросила мама, замедленно поворачивая голову, потому что совсем недавно дедушка умер.
- он на лодке плыл. Мы с ним плавали на ней.
- сейчас, во сне плавали?
- да, летом на реке. Он в лодке приплыл.
У мамы пахли руки рыбкой и блестели от жира и воды, она их по-куриному подняла к груди, чтобы не капало на пол и капельки падали ей в рукав. Но она сильно испугалась за сына и не замечала, спрашивала:
- во сне что было?
Она слишком странно заинтересовалась несущественной историей, сын удивился, хотя более важные рассказы она от него не всегда дослушивала.
- дедушка плывёт на лодке. Я стою на мостках, а он плывёт, он гребёт одним веслом и плывёт, чтобы мы вместе поплыли.
- и что, поплыли? - мать подавляла начавшееся волнение: что дедушка пришёл за её сыном и зовёт к себе. В маме умещалось два страха: мелочный страх перед давно объяснённым биологами процессом сновидения и мелочный страх перед непознанной пока плитой сна, под которой желтеют странные другой крови люди с точно теми же чертами и территориями, что и в действительности. Мамин страх как йо-йо: вроде и вращался как нечто разумное, но был накоротке с куцой собачонкой восприятия. И это никому ещё не мешало жить-поживать. Потому что так устроен бог или Кто угодно на его месте, что неглубокое отражение действительности в душе не мешает сажать дерево, строить дом и выращивать сына на реальном берегу, лишённом магической глубины понимания.
Мать стала одевать сына в пальто ноябрьского страха. Она сама не выспалась, очищала рыбу с нехорошей головой, в неё лезла работа, неприятности в пятницу, и они продолжаться завтра в понедельник, когда на кухню вошёл выспавшийся сын. Они с мамой никак не могли встретиться. Разница в возрасте, настроении, восприятии жизни делали их запредельными государствами. Но маленькая квартира, упрямое родство, генное материнство - всё поворачивали жизнь наперекосяк, сводили их вместе. Сын катался, катался на лодке с дедушкой. И думал об этом так же, как о коро?бках солнечного света, расставленных и передвигающихся по комнате, и ощущал: как только что волна захлёстывала борт, когда он всем весом ступил в лодку (дедушка ещё, ворча, отклонился в противовес). Река выходила из-за поворота и выходила всё ниже и ниже по течению. Дедушка передал ему весло, и берег поворачивался выступающими деревьями вокруг какой-то точки внутри вокруг себя, и новая река выходила из-за поворота. Солнце всё давило в затылок, а дедушку - заливало до пояса. Он разделся и внимал всеми складками и длинными волосами на теле красной реке. По бокам играли блики, и так же точно, как рыбный запах на кухне, на кожу попадали холодные капли, и сын проснулся в достоверных мурашках от холода. Одеяло отползло, и ветер тёк из рамы. Мама поняла историю сына со страхом. Её отец, умерев недавно, пришёл за ребёнком.
- он звал тебя? - мать сосредоточенно и серьёзно, как перед свершающимся событием, спрашивала и ждала правды, чтобы убедиться в своих страхах.
- не помню. Он плыл ко мне в лодке, было утро, - сын ещё не совсем разбирал разницу сна и действительности, так что его слова лишь более и более пугали маму, хотя сыну просто повторно снилось лето, в котором он с дедушкой плавал. Ему сказали в сентябре, что он умер, но хоронить не взяли, и сын только от плакавшей мамы немного набрался страха, но сам жил и спал в беззаботности. Перед мамой же слишком ясно стояло воспоминание произошедшей смерти. И она с ужасом принимала сон сына. Хотя тот, настоящий, ужас уже прошёл, но его копия отчётливо появилась в её сердце. Сын костьми почувствовал, что его спрашивают не с простым вниманием. И от этого рассказывал ещё более взахлёб, и то, что дедушка предложил доплыть до нашей ямы - было добившей её подробностью. Хотя на этой яме и до сих пор ещё, даже если упал на реку лёд, стояли вмёрзшие в воду длинные колья, которые они этим летом вогнали в илистую невидимку глубины, чтобы привязывать к ним лодку. Сын не понимал: почему летом мама слушала про колья без эмоции и не захотела к ним сплавать, хотя там, даже жарким днём - полутень и на маленький крючок с зёрнышком хлеба можно натягать полсотни уклеек за полчаса.
Сын беззаботно рассказал и принялся за кашу в тарелке, а мать уже с первых слов знала, что надо поехать на кладбище: навестить, потому что сон - дурной. Очень плохой. Спавшему сыну от смеси солнца из окна на спящие глаза и от ленточки ветра за минуту приснилось медленное утреннее плытие по шлёпающей под вёслами реке. И всё. И открывшие глаза продолжили в мозгу ту же бурлящую радость предстоящей рыбалки, чесотки в сердце. Выходной день, пойдут с мамой в лес, пожгут костёр: собирались; но мама перерешила уже:
- давай ешь, пойдём в церковь сначала, а потом съездим на кладбище. Нехороший сон.
- ну мам! В лес?! Ты же обещала!
- надо дедушку помянуть.
- зачем?
- чтобы с тобой ничего не случилось. Вот зачем.
- а чего случится?!
- ничего не случится. Поедем на кладбище. Там погуляешь. Чем тебе не природа? - осекла мама, как строгая монахиня. Она знала, что там - не прогулка, но надо быть правой во всём, поэтому она говорила сыну, что там так же можно будет гулять. Сын тоскливо помнил (и мать), что на кладбище нельзя ничего рвать и бегать. Нельзя разжигать костры. Нельзя быть живым. Но всё есть: деревья есть, запах, птицы: чем не прогулка? Всем.
- Ну мам!..
- не спорь. Одевайся. Что тебе объяснять! - в смысле: что тебе, сын, и так понятно, и ты не упрямься. Дедушку надо навестить, если он за тобой приходил. Поедем, попросим, чтобы он оставил тебя.
Сын обиженно допихал в себя кашу и поплёлся к шкафу. Мать твёрдо помыла руки и пошла тоже одеваться, испытывая немного гордости за твёрдость своей решения. Веры в этом, конечно, не было никакой. Какой-то языческий страх, безосновательный (но сбывающийся), она хотела утолить сначала в храме, а потом - на кладбище. Сын жалел об откровенности и в следующие разы поделится с матерью ещё меньше; пока, наконец, совсем уж не оторвётся от дрожания её поджилок и предрассудков и не сгинет в миру, уже полностью не связанный с мамой никаким пониманием. Хотя, может, что-то и сохранится.
Ведь власть хоть и твёрдо выводит из дому, но разговаривает: будто не в чем ни бывало, будто они просто гуляют и случайно направляются к церкви и потом - на солнечном автобусе; власть делает своё дело, лепечет приговор целому дню, потому что дедушку надо вспомянуть в двух разных местах, а после - уже и смеркается и устанут; но власть всё делает бодрым шагом и словом и не упоминает вежливо, лишний раз не унижая, не упоминает о своей воле; мама так проводит сына за руку, чтобы он развеялся и вынужденное посещение скучнейших мест всё же как-то радостно воспринимал, был бы рад и замечал солнце и в кладбищенских стволах тех же берёз, таких же скукоженных сиреней, как и там, как и там, где настоящие другие дети падают и роняют руки ноги целы с горы в палые ветки и листья. Мама обманула сына: разговорила его; словно непринуждённо они доехали до церкви, где в жаре она купила свечку и, пройдя с сыном к нужной раме, подожгла свечу, и сын должен был теперь её сам поставить.
Мать не умела креститься, как-то считала зазорным перед богом принимать крещение в 30 лет, словно в некоем страхе перед уже показавшимся неизбежным разложением. Нет, мама приходила сюда, как в некий кинотеатр, как в юности накануне экзамена прибегала на Фантомаса и на 90 минут выпадала из ощущения своей завтрашней беспомощности. И как-то хорошо становилось в церкви на душе, и сын раз за разом всё же тоже начал испытывать некую гармонию от входа из света в полусвет, и острые точки свечей во много раз больше горели в стёклах и пузатых позолотах. Если бы мама хоть немного, как сын, верила в жизнь, а не в этого бога, она бы легче и честнее послушала бы его сон. Она же только на работе перед подругами, которые вчера у неё в гостях восхищались: какой понимающий у сына взгляд, - только перед подругами мама поддакивала, что да: он, сын, кажется, больше её понимает: такой у него взгляд. Но в жизни она ничуть не шла с ним в лес по велению распогодившейся погоды. Ведь когда они отстояли перед иконой сколько было нужно богу маме, ещё оставалось время пойти всё же в лес и жечь костёр - ещё хотелось: насмотрелся на пламя.
- ну мам, ну всё. Ну дедушка больше не придёт, - сын интуитивно врал матери то, что она хотела бы знать наверняка и просила как раз в церкви подтвердить. Она спрашивала:
- с моим сыном ничего не случится? - спрашивала внутренним голосом и прислушивалась: как её же внутренний голос, но который она обозначила теперь как голос бога ответил:
- нет.
И мать услышала в этом своём же ответе, что надо съездить теперь же на кладбище для верности.
- ну мам, дедушка больше не придёт, - сын забоялся от материнской спешки и серьёзности и чувствительно воспринял её безосновательный страх, которым она заразилась от своей матери. И даже дедушка - её отец - что-то бывало побаивался, что приснились кошки.
- всё равно: надо съездить
- ну пойдём в лееес! - заныл из последнего нежелания сын. В действительности он не понимал ни одного маминого страха. Они ему были уже известны, и ни один не пах настоящей опасностью. Вчера ему снилась карта с глазами на местах городов. Волгоград, куда он ездил к дедушке летом, - был глазом на карте. А так - карта была обыкновенная, висела на стене. И мама не послушала вчера его сон: он точно чувствовал, когда его слушают между пальцев. Вчера не слушала. А почему-то сегодня всё изменилось. Сын интуитивно вчувствовался в причину. Он теперь будет осторожнее в жизни: не всё, оказывается, можно рассказывать. Почему-то рассказ может навредить. Он бы, конечно, лучше нагулялся в лесу. И не понимал, но чувствовал, что надо ехать к дедушке на кладбище. Только следующий сон уже не рассказывать. Однако теперь и сын сам внутри себя имел небольшой отрезок страха. Неясного такого. Но он разовьётся. И станет, действительно станет понятно, что дедушка снится к твоей собственной кончине. Незаметно станет немного не по себе. Оказывается, любить и не бояться можно только живых. Умерших любить следует аккуратно. Не разрешая панибратства. И не садиться с даже знакомым, но умершим человеком в лифт, если, кроме тебя, больше никого в подъезде нет.
Конечно, только мать знает (и не только она, а она - даже наоборот - не знает), как уберечь сына от опасности: везти его на кладбище. В автобусе сына укачало, и он повис головой. И снова началось. Появилась лодка, подплывал дедушка. Мать с излишним страхом заметила, что сын заснул. Толкнула:
- не спи, нельзя. Вспоминай дедушку. Чтобы он тебя не забрал. Понимаешь?! - мать и прижаться и обнять сына хотела до одури, но говорила нарочито строго, чтобы придать словам веса, хотя без любви, нежности, вроде ещё ничего толком не существовало в реальности. Поехал карточный домик. Сын сел с открытыми глазами и, забыв только что пришедшего заново дедушку, бессмысленно просматривал чего там в окне. Почему-то живой дедушка сына и мёртвый отец матери оказались одним человеком. Каждый доказывал свою живучесть и мертвенность. Приснившийся улыбающийся сквозь медленный туман дедушка - не мог оказаться сильнее несуществующего реального человека. Человечек сын понемногу понимал маму.
- Вспомнил? - спросила мать - вспомнил дедушку?
- Да - уже соврал сын.
- Понимаешь, - они пошли за руку к оградам, - надо вспоминать тех, кто умер. И тогда они довольны. И ничего с тобой не сделают. Не надо чтобы они снились. Понимаешь? - доставала ложной лаской мать. Сын чувствовал ложь нежности и кивал, как белым флагом, головой.
- обещай, что больше не будешь смотреть сны с дедушкой. Обещаешь?!
- да
- обещаешь, что не уплывёшь с ним?
- да.
Мама очень сильно и неправильно как-то любила этого сына.
- обещаешь?
- да.
- ну пойдём тогда к нему. Только помни, что ты обещал.
- да.
11:41..15:55
11ноября2002