Бенефис Травинского.

Автор: Woldemar *** Действие первое. Картина первая.

Когда идешь на рыбалку - копаешь червей, а когда идешь на «Аиду» – советую запастись крепкими ягодицами. Не в смысле там пластиковых ягодиц на батарейках и прочих ахтунгов, а в другом смысле.
Крепкие, закаленные булки требуются, чтобы в момент, когда по ходу оперы нужно смеяться - тебе не пришлось, как лоху плакать, орошать ягодицы зеленкой и бинтоваться.
Ибо опера Аида чрезвычайно продолжительное действо.

До конца досиживают только ампутанты с деревянной жопой и те, кто предварительно вколол в булки препарат «ботокс». Остальные подыхают и их вытаскивают из зала крюками. Хуле – театр это вам не кинотеатр.

В первую очередь мы пошли с моей спутницей в буфед.
Там опростали чекушку бадяженого коньяка и закусили конфетами «Красный факел».
Первый акт начался, а мы все еще набирались сеансу в буфеде, заливая антифриз в тормозную систему.

Согласно либретто, как раз в это время: «Верховный жрец Рамфис, встретив в зале начальника дворцовой стражи Радамеса, сообщает тревожную весть: царь Эфиопии со своими воинами вновь перешёл границу Египта».

Мы ахуевали даже сидя в буфете от такого поворота событий.

Надо отметить, что за годы усиленных двойных молитв Бахусу, некоторые нейронные связи в моем мозгу атрофировались или перестали в полной мере проводить мысли.

(«Рамфис направляется в храм Изиды - спросить богиню, кому выпадет честь возглавить поход египтян».)

Хочу купить оливок на закуску, а вспомнить, как называется блюдо, не могу. Говорю буфетчице: «Э-э, насыпьте мне этих маленьких черненьких кругленьких штучек». И показываю пальцами примерный размер оливок.

(«О чём он мечтает? - спрашивает Амнерис, появляясь в сопровождении Аиды. Она пытливо смотрит на Радамеса».)

Буфетчица в свою очередь думает: «Яйца у тебя, мудило, такие: маленькие и чернениькие». Но подает именно оливки, тем не менее.
В оперный театор ходит дахуя людей с черными эфиопскими яйцами.

Коньяк, оливки, лимон – в принципе уже нормальный диетический стол «номер три».

Кстати, притча про диетический стол:
В совецкие времена была на проспекте Смирнова столовая для инвалидов. Туда ходили олкаши объедать ампутантов.
Представте картину: Трясущийся, пятнистый как леопард, лысый старец пытаеца пожрать.
Перед ним три блюда – щи, котлета с рисом и компот.
За тот же стол садится здоровый такой олкаш. Небритая свенья в нестираном свадебном педжаке и майке. Несколько секунд животное взирает на старца, оценивая сопротивляемость его организма. Потом подвигает к себе «первое» и одним глотком отправляет содержимое тарелки в пасть.
Медленный старец по инерции все еще пытается зачерпнуть ложкой уже несуществующий суп.
Свенья снова пристально смотрит на старца, дожидаясь пока тот сменит ложку на вилку,
придвигает к себе тарелку с рисом и котлетой и в миг засасывает диетическое блюдо в свою дубленую утробу.
Остается компот.
Олкаш вновь выдерживает Мхатовскую паузу.
Старец видит, что фортуна от него отвернулась и шансов на компот остается все меньше.
Поднатужившись, он резко чихает. При этом древние сопли выпадают у него из носа прямо в компот, и часть их распространяется зловонной жижей по столу, выкладываясь непосредственно на олкаша.
Казалось бы, - последний раунд остался за энвалидом.
Ан нет: «Были люди в наше время»!
Нечтоже сумняшося олкаш берет стакан, и компот вместе со старческими сталактитами исчезает в его разверстой пасти.

(«Лишь Аида побледнев, не может вымолвить ни слова. Страшное испытание послала ей судьба! Никому во дворце неизвестно, что она - дочь царя эфиопов Амонасро».)

*** Картина вторая.

В общем, «приняв на грудь» и поевши конфет, мы плавно вошли в ложу. В бинокль я увидел в ложе напротив одну женщину, которая также как и мы приобщалась к искусству в буфете. Только в отличие от нас дама уже успела нажраться и устроила цирк.

Сначала, она споткнулась, и, грохоча костьми, упала со ступенек. Потом долго и шумно пыталась встать. Я наблюдал в бинокль, как над креслами появлялись то ее ноги, то напряженное сосредоточенное лицо.

(«Горе ей! Она даже не знает, за кого молиться!»)

Потом она подсела к какому-то небольшому мужчине и стала ему что-то нежно басовито шептать, надавливая грудями сверху.
Дошло до того, что мужик двинул ей локтем в живот, и она затихла минут на десять, согнувшись.

(«Жрецы молят о даровании победы, жрицы изгибаются в священном танце...»)

К счастью, почти сразу после этого события включился свет, и мы побежали влекомые плоскожопой толпою обратно в буфет.

*** Действие второе. Картина первая.

В буфете началась давка и муравьиное движение. Во все стороны сновали зрители-муравьи, несущие к своим столикам бутерброды с красной рыбой или красной икрой. Пиэса пробудила нездоровый аппетит в тщедушных ценителях оперного искусства.
Нам же требовалось совсем другое. Аппетита не было совсем, зато жажда усиливалась с каждой минутой. А очередь была длинной. «Ценители оперного искусства» в антракте реально ломанулись бегом, чтобы встать первыми перед прилавком со своими постными ёблами – хуй обгонишь.

Я щитаю, что перед входом в театр надо повесить плакат «Жри дома», дабы отсеять козлищ от агнцев и дать нормальным людям спокойно наслаждаться искусством.

Чтобы фигни больше не повторилось, мы решили взять сразу бутылку коньяку «Белый аист» и в антракте больше не смешиваться с плебсом, культурно наебениваясь в ложе.

Но когда мы уже седые и худые достигли прилавка, нас ждало немыслимое разочарование.
Семейные пары в моноклях, старушки в буклях, и толстые поросячьи дети с румянцем во всю рожу – уже сожрали весь коньяк до капли и выпили из конфет весь ликер.

Мы стали обещать буфетчитце двойную цену за бутылку коньяка. Немного поколебавшись, буфетчица предложила следующее:
- Вот что – если зашлете полтинник и купите все эти просроченные канапе - я проведу вас в служебный буфет и там вы сможете хоть в сиську убраться кониной практически нахаляву. Только если спросят - кто вы, - не забудьте отвечать, что пришли на бенефис дядюшки Травинского…
В этот момент зазвенел третий звонок, и я не расслышал – как звали дядю и нахуй он вообще нужен.

- Согласны. – словно загипнотизированные прохрипели мы, сгребая вонючие канапе с подноса в бумажный кулек.

***Картина вторая.

Как только мы вошли в тускло освещенное помещение служебного буфета, нас встретил строгий мужчина, обмотанный простыней наподобие египтянина, сильно похожий на артиста игравшего Амонасро:
- Вы кто?
- Мы на бенефис дядюшки Травинского.
- Да сраный мудак этот ваш Травинский. Какого хуя вы приперлись?
- Мы на бенефис…
- Бенефис!!! Какой нахуй бенефис?
- Дядюшки Травинского.
- Сраная - срань.
- Мы вот канапе принесли… - не зная, что еще сказать, моя подруга протянула кулек.
- Да срать я хотел на ваше конопэ! – египтянин схватил две канапе, запихал их в рот вместе с воткнутыми в них зубочистками и убежал прочь.

Перед нами в полутемном сводчатом помещении располагалось несколько столиков частично занятых посетителями – в основном участниками оперы.

Слева, находилась барная стойка. Мы подошли... Моя спутница положила кулек с канапе на прилавок.
Из подсобного помещения появилась мощная баба в кружевном кокошнике.
- А вы-то еще кто? - спросила она басом.
- Мы на бенефис дядюшки Травинского…
- Да ладно, - небось, коньяку хотите?
- Ага, нам бы бутылочку-другую.

В это время следом за бабой в дверях появился сильно горбатый человек с ножом в одной и грязной морковкой в другой руке.
Горбун откусил шмат моркови вместе с ботвой.
- Воняет покойником. – прохрумкал горбун.
Нервно шевеля крупным носом, он стал принюхиваться, как муравьед, и, в итоге уткнулся носом прямо в кулек с канапе.
- Воняет недельным трупаком.
- Это нам продали в буфете наверху…
Горбун, не слушая меня, стал рыться в кульке и достал оттуда кусок человеческого уха, проткнутый зубочисткой.
Ухо было покрыто капельками студенистой слизи.
- Трупный яд! - и горбун слизнул капельки своим длинным черным языком.
В это время одна из тусклых лампочек в помещении с громким хлопком перегорела, и стало еще темнее. Я чуть не обосрался от неожиданности.

– Шутка, - просто гной. – сказал горбун гнусно смеясь.
Он снова порылся в кульке и достал оттуда кусок десны с двумя зубами.
- А где язык?
И он достал из кулька гнилой язык.

Мою подругу немедленно стошнило прямо на барную стойку, когда вслед за языком, горбун извлек из кулька сморщенное глазное яблоко, покрытое опарышами и, отложив в сторону морковь, отправил его себе в рот.

Тут снова в буфете появился злой Амонасро.
- Блядь, Травинский, ты заебал – педораз. Хватит этих твоих ебаных шуток – опять в буфет не войти – все переблевано, перезасрано. Пошел ты нахуй с такими бенефисами.

И горбун, и буфетчица дико захохотали.

- Вы еще пожалеете, что выбросили меня из труппы за эксгебиционизм! Я и в буфете останусь великим лицедеем! - горбун выплюнул глаз в ладошку и, торжествуя, завернул его в фольгу.
- Ладно, не ссыте – вот ваш коньяк, - рыбы нежные. – буфетчица, продолжая смеяться, поставила перед нами бутылку «Белого аиста».

- Ееебаааать. – только и смог я вымолвить. – Нихуясе перфоманс. А в ебач давно получали?

Я, было, замахнулся бутылкой, дабы ебнуть Травинского в жбан, но буфетчица повернула какой-то краник на барной стойке, и в ту же секунду пол под нами провалился и мы покатились по длинному желобу.
Мы даже не успели обосраться, как нас выбросило на набережную канала, из мусорной трубы в задней стене театра, прямо на кучу полиэтиленовых пакетов с мусором и театральным хламом.

- Ебаать! – хуле скажешь, - Артисты, бомонд, бля…хорошо хоть коньяк цел.

Немного отдышавшись, мы, сели на чугунную ограду канала протекавшего вдоль задней стены и стали пить коньяк прямо из горлышка, пытаясь подавить стресс.

Через пол часа из трубы вывалился толстый обосравшийся мальчик и его бабушка-алкоголичка. Едва коснувшись земли, они в ужасе бросились бежать.
Мы сходили еще за бухлом в ближайший лабаз и приготовились ждать новых чудес.

В течение часа вывалилось еще два человека. Внезапно мы услышали доносящиеся из желоба дикие крики и немыслимую нецензурную брань. После чего оттуда с шумом падающего ведра с болтами ебнулся Амонасро собственной персоной с погнутой бутафорской алебардой в руках.

- Хуйня, еще не вечер! – дико сверкнув очами, воскликнул он и помчался обратно в театр, размахивая топором.

А меж тем на третьем этаже поднялся нехилый шум. Слышались крики и звуки бьющейся посуды.

К театру подъехали две ментовские упаковки. Одна бригада побежала в театр, а вторая расположилась у мусорного желоба.
Минут через пять сопровождавшихся криками, звуками борьбы, стрельбой и битьем стекол, в окне на третьем этаже появилось красное лицо милицонера.
- Принимайте – летит голубчик.
- Давай - майна!

По трубе покатилось что-то горбатое и через несколько секунд из нее вылетел Травинский.
Ловко извернувшись, он отстегнул фальшивый горб и ударил ближнего милиционера горбом по голове. Воспользовавшись замешательством, Травинский бросился рыбкой в канал…

***
Не буду рассказывать про то, как спускали жирную буфетчицу и Амонасро, и как они застряли в трубе и сидели там три дня, пока буфетчица не похудела.

Расскажу лишь только о том, что мне довелось впоследствии узнать о Травинском из достоверных источников:
В опере, как известно все должны петь, поэтому даже животные в опере поют.
Так вот Травинский обычно с фальшивыми криками бегал по сцене в костюме с перьями, изображая павлина – это было его амплуа.
Но однажды этого ему показалось мало и он, воткнув перо непосредственно в жопу, выбежал на сцену в чом мать родила. Он хлопал себя по ляжкам руками, имитируя крылья и тряс голыми мудями как настоящий токующий павлин. Причем побежал не вдоль задника сцены, как обычно, а по самому краю рампы.
С первых рядов можно было видеть без биногля старые шрамы от серпа на его седых яйцах.

Выход Травинского в принципе критикам понравился – такое решение, несомненно «разогнало ряску и взболтнуло болото» пьесы. Да и ахуевшие к четвертому акту полудохлые зрители оживились и зааплодировали, кто, чем мог.
Все было бы хорошо, если бы окрыленный успехом кудахтающий Травинский не ебнулся бы с разбегу в оркестровую яму, где сломал на лету дорогой контрабас и погнул жопой геликон.
Вот с тех пор его и сослали чистить морковь в служебный буфет.

***
Милиция таки выловила в тот день Травинского в канале, используя сети и багры. На Травинского повесили крупную сумму за испорченное театральное имущество, которую пришлось отрабатывать.

Поэтому и по сей день, вы можете видеть его в фойе театра привязанного за ногу к колонне. Он стоит там, в костюме павлина, и в антракте толстые дети и пьяные иностранцы могут с ним сфотографироваться за деньги и покормить его пшеном.