На моей стороне ч.2 (реверс)

Автор: не жрет животных, падаль На моей стороне ч.2 (реверс)

Несколько переулков, петляющая брусчатка в сужающихся кварталах и мы оказались около совершенно заброшенной, наполовину истлевшей не то галерее, не то лавке антиквара, который, наверное, сам забыл, когда появлялся здесь последний раз. Слои густеющей со временем пыли на полках, на переплетах стоящих на них книг, на рамах картин и самих холстах, давящая тишина и затхлый запах старения. Старик очень проворно передвигался между стеллажами и полками, беспокойно суетясь, оглядываясь по сторонам и тяжело дыша. Наконец, поиск окончен и он бережно стирает пыль с какой-то картины в самой глубине заполненного хламом зала. Проходя по поверхности картины бархатным лоскутком непонятно откуда взявшемся у него в руках, старик буквально замирает от предвкушения. Видимо, он здесь не впервые и зрелище, которого вот-вот должно открыться ему, давно уже знакомо. Он подзывает меня, гулко кашляя в дальнем конце комнаты.

Подойдя, я не понимаю его изумления, трепета и этого придыхания: заурядная картина, совершенно ничего интересного – стандартный портрет маслом, никакой индивидуальности, работа абсолютного ремесленника и бездари.

- это 17 век, молодой человек, посмотрите внимательно… какое лицо – он указывает мне на девушку, изображенную на переднем плане полотна. Она восхитительна, не правда ли? – в его гласах, на растворенном в них восторге многоточие вопроса.
- да девушка безусловно симпатичная – я не хотел потакать старику, который порядком мне надоел, но не признать очевидного не мог.
- то-то же, ее звали Елизавета Лучицкая, дочь одного богатого торгаша из евреев. Он заказал ей этой портрет в качестве подарка к годовщине помолвки. Видите, у нее за спиной ее супруг.
В совершенно несвойственной тому времени манере, на втором плане картины, был изображен мужчина, черты которого различить было почти невозможно. Его рука лежала на плече юной особы, очертания остального совершенно терялись в тени бархатного фона. Может быть только его глаза, широко расставленные, как могло показаться, обращенные на его изображение его супруги – выделяли его в композиции. Ничего запоминающегося, ровным счетом ничего, скупая поделка, не нужная даже сегодняшним коллекционерам.
Я направился к выходу, а старик воодушевленно пыхтя и отдуваясь на бегу, обогнал меня у самого выхода, указал на картину и сказал, что мне нужно хорошо запомнить лица ее персонажей. Я запомнил и без него, даже не зная зачем – вероятно, у меня просто хорошая зрительная память, к тому же более менее профессиональный взгляд на живопись, навязанный академическим образованием.

Теперь старик шел значительно быстрее, без моей помощи, то и дело забегая вперед и указывая мне дальнейший путь. Я совершенно потерял интерес к прогулке и просто плелся за скачущим и подпрыгивающем на каждой кочке поводырем.

Еще одна галерея, на это раз вполне сносно выглядящая, по крайней мере не настолько запущенная, как предыдущая. Несколько залов, удачно расставлен свет, попадаются интересные образцы. Старик, словно не замечая их, торопится попасть в одному ему известный угол, где снова останавливается и замирает. На стене перед ним совсем не большая картина, снова портрет, снова тот же сюжет – портрет семейной четы. Даже лицо женщины то же: та же самая юная особа, на этот раз, стоя рядом с супругом. Исполнены фигуры более профессионально и написана картина в более поздний период, в углу картины указан год – 1746. Это век спустя. Вероятно, потомки. Подпись под картиной: семейный портрет четы Ухватских, неизвестного автора. Только прочитав подпись, обращаяю внимание, на то, что старик все это время, уставившись на меня, оценивает мою реакцию на увиденое.
- Знакомое лицо, не правда ли – иронично спрашивает он, указывая на изображение девушки.
- да, пожалуй, фамильные черты… - сходство поразительно, при всем несовершенстве техники письма игнорировать совпадения невозможно, уж очень характерные черты – тонкий нос, глубокие большие ледяные глаза, тонка длинная шея, овал лица, скорбное выражение – как будто и первый и второй портрет рисовали с натуры, которая проплакала накануне весь день и теперь кокетливо скрывает покрасневшие веки. На вторую фигуру с портрета, даже как то не хочется обращать внимание. Заурядный мужчина с вымученной улыбкой счастливого, но очень уставшего, обладателя несметного сокровища.
- Вы так думаете, думаете наследственность?
Не дожидаясь ответа, старик зовет за собой, в захлопывающуюся за ним входную дверь. Наше путешествие продолжается, к следующей галерее, музею. На этот раз мы в большом, пусть и обветшалом музее – антология живописи. Десятки лиц, стони пейзажей, тысячи натюрмортов – сквозь годы и века. Еще одна остановка, перед еще одной картиной.

- Видите – рука старика, дрожащая от переполняющего его возбуждения, трясется и указывает на очередной портрет, уже третий. Та же женщина, другой мужчина, другой год, 1799, все другое – только женщина, в этом не может быть сомнения, та же. Я начинаю удивляться, не желая того и теряя свою прежнюю беспристрастность к стариковской спесивости. Мне даже интересно, что он покажет мне в следующий раз, как она будет выглядеть на следующем полотне. Я обращаю внимание на изображение стоящего рядом с нашей героиней мужчину. Совсем другой – ничего общего с теми двумя предыдущими. Фамилия четы, указанная на табличке, закрепленной на раме, совсем незнакомая. Еще полвека вперед, а она снова здесь, как ни в чем не бывало.

Еще галереи, измеренные шагами, музеи, чьи залы наполнялись вздохами удивления. От одного портрета к другому. Старик прекрасно знал, где следующий пункт нашего путешествия, следующий портрет с этой милой заплаканной и наспех улыбающейся девушкой. Калейдоскоп стоящих за ней, рядом с ней, сидящих перед ней фигур ее избранников, десятки, стони лет, алфавит фамилий – все меняется на протяжении еще десятка картин, и только бледное пятно ее лица сохраняется на прежнем месте.

Все, на сегодня это последнее место, куда мы с Вами, молодой человек, сможем попасть – его голос струился, как лениво выпущенный в прохладный осенний воздух дым. У дверей последнего на сегодняшний день музей, на пороге еще одного давно уже переставшего быть удивительным открытия. Снова стремительный бег по залам в давно уже известную точку, туда, где со стены на нас снова посмотрит она своим исполненным грустью взглядом. В обрамлении новой рамы, в почти современном облике, она как будто догоняет нас, приобретая знакомые черты, становясь все больше похожей на прохожую, которую только что мог нечаянно задеть на улице. 1984. Из под покрасневших век две глубины глаз, прозрачный взгляд сквозь тебя, взгляд, от которого я устал, но в который я готов продолжать всматриваться до тех пор, пока не иссохну. С ней новый мужчина, чуть старше ее, но тем не менее весьма подходящий ей по статности. Всех этих ее ухажеров объединяет одно, в их лицах ясно читается самолюбование, гарцующие всадники, делящие добычу. Они смотрят на нее, все как один, с видом победителей, заполучивших свой трофей… В этот раз свою добычу рассматривает еще один. Что-то знакомое пробегает по очертанием линий едва заметным движениям, огибая изгибы черт, оставляет ощущение узнавания. Неужели этот тоже повторяется, неужели я его уже видел на одной из картин.

Нет, не на картине.

Я чувствую на себе тяжесть унылого стариковского взгляда. Он смотрит на меня так, как будто готов услышать обвинения в свой адрес, готовится сознаться в чем-то… Слова не нужны. Шоу обрезков, коротких недосказанных фраз. Где-то на моей переносице пересекаются диагонали двух взглядов, его и его, одних и тех же глаз разделенных, наверное, тремя десятками лет. 10 тысяч дней они не встречались, а сейчас местом их встречи стал я.

- это вы? – из-за изумление в момент высохшее горло, с трудом выдавливает каждое слово, шлифуя его наждаком своих стенок.
- Да, это я почти 30 лет назад – мой взгляд блуждает от его полуразрушенной, ломанной, готовой развалиться на части фигуры к лицу этого непобедимого красавца, застывшего в момент своего триумфа.
- Так вы знали эту женщину? – осознавая глупость своего вопроса, я буквально прожевываю окончания слов.
- Да, она была моей женой.

- Понимаешь, она не старела – мы сидим в кофейне, недалеко от музея, мои холодные руки лежат на столе, впитывая морозные нотки с его каменной поверхности. Разбегаясь тревожным трепетом по всему телу капли холода собираются в иглы, пронзающие меня изнутри, застывающие в обежизненном взгляде. Старик говорит, снова заставляя прислушиваться к своему скользкому шепоту: день за днем, я становился старше, у меня появлялись морщины, а она оставалась юной… она плакала каждую ночь, уходила из дома, а возвращалась такой же, какой уходила…

- Почему? – он с изумлением смотрит на меня, удивляясь как мог я прервать его рассказ своим неосторожным вопросом.
- она знала какой-то секрет, она знала секрет – его шепот становился похожим на визг, сгорбленные слова наполнялись каким-то злым смыслом, ненавистью чеканя каждый слог.
- я пытался добиться от нее правды, я перестал любить ее, я хотел узнать секрет… она ни говорила, притворяясь, что ничего не знает…
А потом однажды, мой друг показал мне тот первый портрет, который мы с вами видели, и мне стало совсем страшно. Я стал искать… Мой дом забит всевозможными каталогами, антологиями, альманахами, миллионы репродукций… - на секунду он остановился, чтобы перевести дыхание – пока я нашел 15 портретов. Мы с Вами увидели 14, последний появился совсем недавно, я еще не видел его, но ошибки быть не может – на нем опять будет она и опять молода. Завтра мы пойдем с вами смотреть на нее.

- зачем вам это?
- она знает секрет, и я надеюсь, что эти картины помогут мне его разгадать. У меня осталось мало времени – а я хотел бы пожить. Я так близок к разгадке.
- какой?
- нет, этого я не могу рассказать… - старик прищурился, вжался в воротник своего плаща, а его взгляд заерзал по сторонам, как будто нас могли подслушивать, а его тайне угрожало раскрытие. – видите ли, молодой человек, я ученый, я пытаюсь найти секрет, которым бредили все знахари, алхимики, физики, философы, даже Эйнштейн хотел вывести абсолютный закон жизни, чтобы стать вечным… а ей он достался просто так… - он обижено сглотнул, накопившуюся от ярости в голосе слюну – но у меня тоже есть гипотеза, которую я завтра проверю…

- почему не сегодня?
- всему свое время, у меня по прежнему два невыполненных дела. Завтра, так завтра… - он бросил мне на стол помятую бумажку, с написанным на ней адресом квартиры, которая скоро достанется мне, и попросил быть там утром, чтобы забрать его и сопроводить в очередной музей. Оставил ее на столе, развернулся и ушел.

Ночь, глазированная холодным потом, скользкие мысли, распластанные на подушке: нежелание продолжать эту историю, тягостное ощущение близости тайны. Долгожданное утро, швами на веках, режет светом снятую на ночь комнату, заполненную моими беспокойными выдохами и стонами тысяч потаскух, эхом из прошлого разбивающихся о мой сон. Я готов бежать, лишь бы вырваться их этого липкого ощущения, запаха латекса – я уже на пути к адресу, набросанному стариком вчера.
В старом доме, где каждый кирпич надолго запомнит тебя и хорошо помнит таких же как ты, пришедших на минуту за годы до меня, я стою у приоткрытой двери. У воздуха здесь густой сладкий привкус. Я почему-то совсем не удивлен, когда обнаруживаю старика мертвым, лежащим в его разворошенной постели. И здесь этот тяжелый утренний воздух, от которого я так спешил убежать, который так здорово растворяется сигаретным дымом. Здесь он такой же, только с привкусом смерти. Этот дом ничем не отличается от моих временных пристанищ, и, несмотря на то, что после того, как отсюда вынесут завернутое в полиэтилен гниющее тело, когда соседи не смогут терпеть эту вонь, я не могу представить, что я здесь надолго. В этой квартире мог жить, кто угодно: прыщавый подросток, сбежавший от родителей, предавший их за возможность безнаказанно дрочить, семейная пара, каждый день все больше устающая от себя самой, старик, считающий минуты, даже я. Универсальность квартир в универсальных домах, типовых конструкций, которые мы населяем своими страхами и извращениями.

На столе оставлена бумага, на ней еще два адреса. Я понимаю, что один из них – ее, во втором узнается очередная галерея. Меня начинает тошнить от смрадного пустующего жилища и я еду в музей, чтобы выполнить волю покойного, которая уже так тесно вплелась в систему моих желаний, так сильно смешалась с моими представлениями о будущем.

Тесная галерея, картины смотрят друг на друга, находясь практически на расстоянии вытянутой руки. Проходя между ними, я цепляюсь за их напряженные взгляды, в статике которых веет холодный трупный запах. Натянутые нити мертвого напряжение окоченевших лиц. И только одно живое – ее. Старик не ошибся: она снова здесь. Я снова заворожен, сегодня я понимаю, что во мне поселилась страсть, гложущая меня изнутри, как алчность – я должен обладать ей. Я даже не обращаю внимания на фигуру рядом, на втором плане картины, предназначенной для нее одной. Говорят, иногда свое лицо на фотографии или картине иногда можно просто не заметить или просто не узнать. 15 одинаковых сюжетов сливаются в хронику кадров, на которых важен только один элемент и нет места второму, поэтому я и не замечаю свой взгляд отражением во мне. Говорят, если встать между двумя зеркалами и всматриваться в свое отражение – можно сойти с ума.

Я еду по второму адресу, зная, что или, вернее кого там увижу. Я уже не помню, чем я жил раньше, все меньше у меня становится собственных воспоминаний – все они затуманены и скрыты ожиданием встречи с ней. Я забываю подробности своей биографии, предвкушая будущее, чувствуя его дуновения на пересохших губах. В такие минуты жизнь сворачивается в комок, и никто не знает, как сможешь ли ее узнать, когда она вновь вытянется в прямую.

Она открывает дверь и улыбается мне так, как будто ждала. Из ее комнат пахнет свежесваренным кофе, терпко оттеняющим запах ее кожи, которую я целую. Это делаю не я, просто так получается: что нами движет? – вопрос без ответа.

Ты стал такой симпатичный – ее голос звучит так приятно, но слышит его уже кто-то другой. Я не узнаю свой голос, звучащий в ответ:
- ты стала старше еще на одну смерть…
Мы смеемся, но я наблюдаю за этим со стороны.
- у каждого свой способ бесконечности…
С каждым ее словом меня становится все меньше. В той квартире, где ночью умер старик, действительно мог жить, кто угодно. В его мертвом мире тоже мог поселиться, кто угодно. Верно и обратное утверждение: его мир поселился в ком угодно. От меня ничего не осталось. Старик обнимает ее за плечи, а я понимаю, почему не узнал свой взгляд с картины.
Он уже не мой.
_________________________________________
Не жрите жывотных – они вас тоже не любят