Рукопись, найденная на Солнце

Автор: НикАндр НикАндр

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ НА СОЛНЦЕ

Москва. Кремль. Заседание Политбюро СССР.
— Полетите на Солнце.
— Сгорим же…
— Вы что, думаете, тут дураки сидят? Ночью полетите…
Популярный российский анекдот последней четверти ХХ века.

1

В пустыне в горах, в настоящем будущем прошлом, у края стартовой площадки стоял Главный управляющий Стартом Эпиграф. Кряжист и силён, сейчас он излучал тоску и одиночество: руки - по локти в карманах комбинезона, шлем с надписью «ГуС» - чуть не на переносице. Взгляд, мрачно скользнув по горизонту, замер на празднично разукрашенной деревянной трибуне.
«Старт необходимо задержать и перенести. А лучше совсем отменить. И следы подготовки к нему уничтожить к чертям собачьим. Но кто будет слушать Эпиграфа?! Erster-lezter? Бессменные-бессемянные? Умершие-очередники? Никто. Даже Паерша Тимершинович Пеймурзин. Даже Чейнеш и Тандалат. Остались только Лама Папакла, Тхуматра, Пачомама и Толька. Но с них-то какой спрос. Вот поэтому Старт остаётся нетронутым, а значит, и неизбежным...», - так думал ГуС Эпиграф. Он снял с проходящего мимо рабочего его обугленную голову и, щёлкнув у неё под шапочкой каким-то тумблером, тихо сказал ей в ухо:
– Achtung-1! Доложить о готовности личных вещей участников Старта!
Рабочий удалился, забрав голову. Та стала что-то насвистывать у него под мышкой, но он дал ей пальцами по губам, и она заткнулась.
От скалы отошли два участника Старта. Одеты скромно, в руках по старенькому чемоданчику. Дама ещё прижимала к груди узелок, а за плечами мужчины висел тощий рюкзак. Их доклады сопровождались чёрт те чем: обмороками работниц, жестокостью завоевателей, поработителей и оккупантов, падением монтажников-верхолазов и отвратительным внешним видом кураторов. А тяжелейшие ранения сопровождающих камнепадами, извержениями и обморожениями вообще выводили из себя. Правда, все эти неприятности делово, аккуратно и шустро ликвидировались соответствующими командами.
Участник: К Старту готовы все мои личные вещи, что плещут, клевещут, скрежещут и верещат. Снасти рыболовные: страсти уголовные - мордасти поголовные. Блюда и закусь: Люда и «На-ко-сь!» Выпивка полезная: «Вам пивка, любезные?» - «А мы водочки, для подводочки!». Игры и тигры: главная игра «Служение народу!» - дерьмо-игра «Берегите природу!», тигры полосатые - тигли порносайтые, игрушки детские - тушки соседские. Транспортные средства: транспарантные наследства из транспонентного детства, автобусы из глобусов, троллейбусы из ребусов, трамваи из ВАИ, автомобили гудящие - крафтомудили гулящие, стратостаты и стратостатки - супостаты и супа остатки, самокат одноногий - срамокат демагогий. Кружки различные, общественные и личные: кружок «Посудомодельный» и кружок «Неподсудномодальный», кружок «Моржок» и кружок «Накали утюжок!» Секции спортивные, но очень противные: секция «Главного государственного спорта» и «Запасного главного государственного». Клубы различные и не очень приличные: элитный «Клуб любителей любителей», целлюлитный «Клуб истребителей потребителей», ночной «Клуб Пи-знания», «Корчной-клуб непризнания». Дворец Культуры имени Никого, Дом Культуры им. Дворца Культуры. Стихи: «О театре, как об ондатре», «Об оптимистах-артистах», «О гадстве и лауреатстве», «О спектакле в театре им. Власти – “Кто воровастей?”». Экскурсионные туры: «Дрессуры прокуратуры», «Сюры режиссуры», «Гравюры - на бордюры!», «Маникюры для Минкультуры», «Шуры-муры Шуры и Муры», «Авгуры, прищуры, купюры и позитуры». Три прощальных поклона: вверх-вниз, вправо-влево, вперёд-назад.
Участница: И мои все личные вещи готовы к этому, как его, к Старту! И те, что блещут, и что трепещут, и что морщат. Всякие церковно-погребальные штучки, доводящие иной раз до ручки: пустыри – монастыри, погосты – по ГОСТу, надгробия – неудобия, захоронения – хоровые мнения. Кружки по интересам - и скучные, и со стрессом: кружок «Благолепки», кружок «Койки и житья», кружок «В кружок», кружок «Танца «жок», кружок «Остальных танцев». Кружки дельные, но отдельные: «Выходи на бережок!», «Засей лужок!», «Почеши пирожок!», «Здравствуй, дружок!» и особый кружок «Булочка – чужая улочка». Секция (наивная, но «креативная»): «Ценители «Идиота»» (ну, это просто что-то!). Стихи: «О запретной страсти», «О сладкой сласти» и «О возрастной напасти». Три прощальных поклона: туда-сюда, сикось-накось, поперёк.
– Achtung-2! – прозвучало, как глухой выстрел. Эпиграф устало сел на крышку старинного кожаного кофра и, опустив веки, негромко произнёс: – Доложить о том, что пришлось забыть…
Проходящий мимо куратор-оккупант по дороге захватил с плеч ГуСа голову и понёс её к трибуне. Оставшееся тело безголовые рабочие сноровисто упаковали в целлофан и загрузили в кофр. Участники, семеня рядом с куратором и заглядывая в лицо Эпиграфу, докладывали на ходу:
– Я забыл забыть все литпроизведения моего друга-гения, а также большую белую шапку пивной пены, да два больших глотка из блюдечка и чайничек тёплого разливного из ларька; ну, короче, всё пиво, какое было. А ещё я совсем забыл забыть только одну-всю закусь к пиву: солёную-копчёную-вяленую рыбёху; обоих раков и крабов; икру квашеную (взвешенную) и молоку крашенную (бешенную), обе-три колбаски из одних кальмарчиков и весь один пирог без осьминогов – всё свежее, полуподвальное, нежное, девятибалльное… Я начисто не забыл забыть только Тольку. Всё остальное я терпко-натерпко забыл.
– А я тоже не забыла забыть ничего, кроме одной муз.композиции, в виде петиции с репетиции, для моей подруги Летиции из полка милиции, и ещё одного кондитерского изделия из миндально-кокосовых корживчков, густо смазанных кремовой массой, с превалированием варёной сгущёнки. Всё остальное я крепко-накрепко забыла.
У трибуны стояло навытяжку обезглавленное тело завоевателя. Подойдя, куратор насадил ему на плечи голову Эпиграфа и тот, хрустнув позвонками, поднялся на трибуну. Там уже топталась пара военно-морских чинов – военморов, мялся в углу гражданский в шляпе и грызла мундштук с потухшим окурком грузная женщина-милиционер; пять представителей в нацнарядах сбились в разноцветный клубок. За трибуной стоял военный грузовик, около него паслись верблюды и пони, а небольшой слоник знакомился с ездовыми собаками. СМИ копошились, естественно, перед самой трибуной. Становилось ветрено - флажки трепетали, хлопал брезент на грузовике, песок струился по барханам. Всем слепило глаза, но солнца что-то нигде не было видно.
– Achtung-3! – разнеслось окрест. Толпы народов, занятых предстартовой подготовкой, потекли к трибуне. Эпиграф стиснул глотку микрофона: – Слово для напутствия предоставляется знаменитому французскому писателю драматургии Валерию Новарине. Похлопаем.
Складки скальных пород на склонах древних гор, окаймлявших пустыню, приобрели черты французского лица. Драматург шевелил губами, а под ними змеились субтитры: «Рука подымается, уста раскрываются, тело вздыхает».
– Спасибо, товарищ Валера Новаринэ! – ГуС коротко, будто сдувая с плеча зелёненького человечка, фукнул в сторону гор и наскальный авангардист исчез. Прошелестел облегчённый выдох толп народов. – А теперь, в качестве сюрприза, в нашем праздничном концерте поучаствует гость из района: народный коллектив поселения высокой культуры «Родное Прикуршавелье»! Руководители исполнения: лауреаты войскового смотра-конкурса «С песней – по шизне интересней» регианнального фестиваля «Аты-баты-раздолбаты» им. Батыя, наши именитые инородные заслуженные артисты Иван Петрович Ты и Пётр Иваныч Я. Исполняется штрюня «Мы не пошли». Первое исполнение после реанимации. Соло на баяне Бояна за кулисами события.
Борта грузовика с лязгом распахнулись. Урча мотором, машина закружила по барханам вокруг трибуны. Дуэт исполнителей штрюни, очень похожих лицами на участников, искусно балансировал в качающемся кузове. Толпы народов одобрительно гудели и ритмично хлопали, притопывая и пугаясь фотовспышек.
– Мы не пошли на вокзал и не поехали в аэропорт. Мы не взнуздали коней и не впрягали в телегу волов. Не оседлали мы велосипедные сёдла. На самокатную доску мы не поставили ногу – правую или другую толчковую. Не заводили мы багги, карты, болиды, мопеды и мотоциклы. Ключи зажигания не повернули в кабинах «камазов», гружёных другими автомобилями: «волгами», «ладами» или «самарами». Мы ишаков не стегали прутиками. Не пинали злобной ногою покрышки «победы» и «москвича», кем-то толково проткнутых тоненьким шилом. Мы перерезали бритвой канат из нейлона, державший на привязи аэростат, и он улетел в покрытое тучам небо без нас. Мы даже в коляски, ржавевшие на чердаке потихонечку, но до сих пор сохранившие запахи наших пелёнок и попочек, не захотели втискиваться. Но зато и скафандры, зашторе-заштопа-зашоренные, напяливать мы не решились, глядя в Плисецке на старт одноразовый. Всё это не подходило для первого шага, и вздоха, и взгляда, с которыми мы начинали капельные путешествия слов и интонаций. И - ин – тонаций. И - инто – наций…
Над потрясёнными толпами народов на миг зависла тишина. Слезы навернулись на глаза «трибунных». Восторженный рёв, ударяясь в горные преграды, несколькими волнами прокатился над Стартом. Исполнители откланялись и, зайдя за грузовик, получили у водителя свой гонорар. Толпы народов продолжали неистовствовать и тогда ГуС, вскинув на трибуне руку, рявкнул:
– Achtung-4! К торжественному рапорту! Вышестоящим Инстанциям! О полной готовности к Старту! Рва-а-а-а-няйсь! Су-у-у-м-мирно! – ловко, как гимнаст, Эпиграф перемахнул через перила трибуны, вытянулся по-военному, сделал поворот и отчеканил четыре шага: – Дын! Дын! Дын! Дын! – и приставил ногу: – Дын! – и упал лицом вниз, в песок. Точно напротив его рта раскрылся серебристый раструб, в который он сорванным голосом чётко просипел свой рапорт: – Главнокомандующие Лидеры Главных стран! Старт к запуску готов! Мастер-наставник Управления Последним Моментом Эпиграф рапорт сдал! Рапорт принят?..
Песок рядом с ГуСом осыпался - засверкал толстым бронированным стеклом купол бункера, в густой черноте которого плавали, шевеля губами, семь-восемь всемирно знакомых лиц. Окаменевший Эпиграф слушал, приложив к раструбу ухо.
– Так точно, понятно!.. – пружинисто вскочил на ноги и метнулся к трибуне; распахнул в ней небольшую скрипучую дверцу и крикнул в полумрак под помост: – Товарищи лидеры остальных средних и мелких стран! Выходите, и послушайте, какой праздничный ответ дал мне Сводный хор Лидеров Главных стран! – не дожидаясь ответа, Эпиграф взлетел наверх и достал из нагрудного кармашка свиток. – Зачитываю:
«ИЧП “Лидер” при администрации Администрации. Сводный перечень указаний и распоряжений за это число того месяца иного года и рыбного дня укороченной недели».
После каждого абзаца с неба в песок падала и тут же под ним исчезала толстенная канцелярская папка. Эпиграф декламировал, как весьма искусный пародист:
– «Указом Утреннего совещания Лидеров Главных стран во время раннего лёгкого завтрака за великолепную сдачу рапорта г-на Эпиграфа наградить незамедлительным отстранением от руководства Последним Моментом», – военмор-1 содрал надпись «ГуС» с его шлема.
– «Указом Полуденного совещания за вторым утяжелённым завтраком г-на Эпиграфа торжественно и благородно уволить с нулевым входным отверстием для выходного пособия по безбалботице», – гражданский, лыбясь, вручил ему потрёпанную трудовую книжку.
– «Указом Дневного совещания за расширенным обеденным столом г-на Эпиграфа милостиво разжаловать без обалдожалования», – военмор-2, кривясь обветренным лицом, сорвал с его плеч погоны завоевателя.
– «Указом Сумеречного совещания во время полдника г-на Эпиграфа безвозмездно сократить с прекращением его отмщения», – военмор-1 ловко отстегнул с его пояса кортик.
– «Указом Вечернего совещания за аперитивом-перекусоном г-на Эпиграфа справедливо ограбить по всей глубине его льгот», – представитель-1 с соцзащитным лицом вручил ему рулон туалетной бумаги, брошюрку, мыло, эспандер, маргарин и крохотный мандарин.
– «Указом Ночного совещания за поздним обнаруженным ужином г-на Эпиграфа переименовать наоборот вплоть до наоборот. Примечание. Отныне никакой вы не ГуС Эпиграф, а простой Фаргипэ, с категорическим запретом произносить последние две буквы с придыханием», – милиционер торжественно сунула ему новый паспорт (А-4) на имя Фаргипэ, а старый, отойдя в угол, с трудом порвала.
– «Указом Предрассветного совещания во время тоста «шок не посошок», вы, г-н Фаргипэ, превращаетесь в попу Гая и, в качестве таковой, пристёбываетесь к предстоящему путешествию на Солнце», – представитель-2 с лицом кочевника надел на него красивую верблюжью сбрую.
– «Указом Завтрашнего совещания во время вчерашнего испытания питания, данные указы будут год назад изданы одним изданием и разосланы на вечное временное хранение до той поры «пока-пока»», – представитель-3 с библиотечным лицом отобрала у него свиток, запечатала его в конверт, проштамповала и отправила пневмопочтой, посредством открывания капсулы в затылке своей головы. Когда грохот отправки затих, Фаргипэ продолжил далее, уже «по-памяти»:
– «Указом Отменённого совещания во время необъявленной голодововки новым никаким ГуС Эпиграфом назначается бывший простой г-н Фаргипэ…», – представитель-4 с северным лицом, колотя в бубен, начал свою неистовую пляску, состоявшую из подскакиваний и верчений волчком между «трибунными» людьми.
– «…ему посмертно присуждается отмена высшей меры наказания за удачно проведённую катастрофу предыдущего Старта», – представитель-5 с азиатским лицом возложил ветвь с цветными ленточками на голову Эпиграфа, лицо которого на какое-то мгновение вывернулось наизнанку. Дробь бубна оборвалась. Шаман пал с трибуны в песок и, кажется, издох.
– «Указы произвести в действие мгновенно. Шамбалагедонец. Только что, ноль секунд. До востребования. Приступайте к исполнению, господин Фаргипэпиграф, если вам всё понятно!»
Эпиграф, не прерывая церемонии, делово и бесстрастно сменил свою голову на голову Фаргипэ.
– Так точно, господа Лидеры, всё понятно, приступаю к исполнению! Achtung-5!..
«Трибунные» кинулись к своим средствам передвижения. Чистильщики-ликвидаторы налетели на опустевший помост, и в мгновение ока разобрали его. Под трибуной, оказывается, никого и не было. СМИ улепётывали вертолётами и пескокатами. А народные толпы уселись на корточки вокруг Старта, как зэки, кто где стоял. Эпиграф рубанул жёстко:
– Включить первый отталкиватель от Родины! – пустыня, горы и стартовая площадка дрогнули. Донёсся гул недр. – Дрын-дыгыдын-дыгыдын-дыгыдын!.. – задыгыдыгал освобождённый Фаргипэ, а сидящие народы подхватили: – Дыгы-дыгыдыгы-дыгыдыгы-дыгыдын!..
Тело шамана медленно поднялось над песком, иссыхая на глазах вместе со всем белым светом.

2

Чиркнула спичка, пламя высветило лицо: Фаргипэ прикуривал, сидя на крыше кабины грузовика и подложив под себя плюшевую подушечку, расшитую блёстками. В ногах у него потрескивал догоравший на капоте костёр. Рабочие разбирали декорации «гор», скатывали половики «пустыни», демонтировали «грузовик». Оставалось только звёздное пространство над степью, но потом и она смоталась. Корабль возник всё-таки неожиданно. Этого уже никто не ждал. Его корпус был стилизован под картофельный клубень: бело-фиолетовые червячки проросших стебельков торчали антеннами, корма морщилась «гнилыми пролежнями», а на носу светилась сыпь глазков-иллюминаторов.
Пристёгнутые наглухо к корабельным креслам, участники испуганно скосили глаза на мигающие приборы Пульта управления и вздрогнули, услышав Фаргипэ, который, стоя за бортом у одного из «глазков», загремел связкой ключей. Помогая себе то плечом, то бедром и коленом, он никак не мог открыть входной люк и ругался:
– Преобразование участников Старта в участников Полёта, хотя и было осуществлено поспешно и потешно, но завершено-то успешно! При этом произошло то, что взошло, и пока ещё ни до кого не дошло. А именно: случайно запланерированное побочное явление, то бишь, инкубертирование товарища Валеры Новарины в Новара Валерину, – он с досадой кинул связку ключей за спину, и она начала своё неблизкое путешествие к «Мафусаилу». Отбросив церемонии, Фаргипэ достал фомку и уже через мгновение смог протиснуться в узкую щель.
Начинка Картофельного корабля представляла собой спутанный моток коридоров всех мастей. Гостиничные, офисные, чиновничьи, школьные, больничные, тюремные, общежитские… они извивались по всем возможным направлениям. Бесчисленные двери с табличками, цифрами, буквами или без оных рассыпались на бесконечных лентах их стен.
Фаргипэ с усилием закрыл за собой люк и, уткнувшись вспотевшим лбом в пластик внутренней обшивки, прохрипел в зажатый кулаком микрофон:
– Achtung! Участникам собраться сюда и смотреть тоже сюда – на попугая дяди Фаргипэ…
– Почему? – спросили участники. Фаргипэ обернулся в ярости, но ответил всё же мягко:
– Да потому, что с тех пор, как было установлено, что долгий пристально-немигающий взгляд на Солнце содержит посильнодействующий наркотик, вам смотреть больше нé на что.
Фаргипэ пересёк коридор и открыл дверь с табличкой «Рубка радио». Войдя, сел к столику, подключил микрофон и, щёлкнув пару раз кастаньетами для проверки, заговорил:
– Полёт проходит аномально и в соотверствии с заданием. Предполагаемая продолжительность предполагается продолжительной. Маршрутная разблюдовка составлена ловко: первая конечная остановка, конечно, не на Волге и ненадолго…
Голос Фаргипэ вещал всеми репродукторами корабля. И каждым что-то своё.
Репродуктор Мемориального музея «Кабинет президента 2008», помещения с исключительно оригинальным убранством от самого экзальтированного в прошлом президента:
– В Полёте будут подытожены и немедленно к вам приложены вопросы реферебрендума и прокладительные наплитки, а также свободные коммерческие выборы кучера Полёта…
Репродуктор археологического раскопа «Стоянка извозчиков», где скрупулезно фиксировались мельчайшие элементы орнамента древней волосяной вышивки по попонам:
– Послушайте во рту первую новость на борту: кучером снова единогласно и единодушно избран Кучер; с одногласным и однодушным Кучером был тотчас же проведён предварительный сговор о заключении контракта на поставку нескольких куч буквы «ер»…
Репродуктор на «Кухне власти», с её кипящей бездеятельностью, плодившейся вокруг огромных чанов и широченных противней с «пищей», которая вываливалась в ненасытную воронку залов заседаний:
– Следующая новость приятная: на обед будет обед. Надеемся, не во вред.
Под репродуктором заповедника «Восстановленные развалины Алексмандринской библиотеки» за одним из столиков с зелёной лампой спала молодая читательница. Фаргипэ только сказал ей на ухо добрым шёпотом:
– Назначен Вахтерный, – и несчастная тут же начала неуклюже раздеваться.
Репродуктор в «Корабельном оранжерегороде». Сквозь его буйные заросли фантастической растительности Фаргипэ долго продирался, пробуя кое-что по ходу на вкус. Наконец, вырвавшемуся на опушку джунглей взору предстала обширная плантация со следами варварского вандализма: посадки вырваны с корнями, чернозёмно зияли глубокие ямы. Фаргипэ разбежался и прыгнул в одну из них, комментируя по ходу:
– И, наконец, отвратительная новость: все детерминантные растения, высаженные в оранжерегороде, сразу после Старта превратились в úн-детермиантные, и ушли на каток-библиотеку горнолыжного абонемента. В результате, что жрать будем, - хрен его знает, может, на всю дорогу не хватит. Эта русская лаборантка была права, сказав перед Стартом три свои национальные поговорýшки: «чем посеешь - тем пожнёшь», «не можешь сеять – не моги» и «сеять – сей, а на грабли не дуй». Ничего не поделать, политическая мода на «мелких» как-то загадочно влияет на ботаникомистику и ерундолингвистику; конечно, не на обе сразу, но – по листику…
Репродуктор «Совмещённого санузла» всегда был выключен, и Фаргипэ, аккуратно разделив работу и естественные потребности, стал прихорашиваться у зеркал:
– Только что мне сообщили, что тех, кому поручили, с грехом пополам, наконец, замочили и скоро они сообча передадут о «чили», но не о стране, а о перце. По вине блатной дверцы снабженцев-многоженцев, его запасы на борту кем-то стали ограничены, т.е. – намагничены и не пригодны в пищу. Выход усердно ищут, особенно руководство, оно активно водит руками и, если найдёт, то уйдёт, как всегда вперёд и задом наперёд. А нет – так нет. Залетим на Тибет, попросим Тхуматру, и он даст мантру.
Голос Фаргипэ вернулся в каморку «Рубка радио», зачитал листок на столе:
– Пришёл факс – упал бакс. И, как говорят, окончательно, но включительно. Есть комментарии из Татарии, но для вас неинтересные, потому что медресесные. Вы ничего не поймёте, а волну погоните и пургу надуете…
Был ещё репродуктор на «Площади». Небольшая, но с фонтаном, она расположилась между вокзалом, фабрикой, ипподромом и чем-нибудь ещё. Толпы народов, задрав головы к окружённому фонтанными радугами столбу, напряжённо слушали голос Фаргипэ:
– Мы передавали последние новости на борту, но, несмотря на их простоту и очаровательную пустоту, нажимайте вот на эту кнопочку и на ту. С вами был ваш Фаргипэ, но это не имя, а звуковое сопровождение события. Всё, театр закончился – Полёт начался.
Толпы народов с глухим утробным стоном пали на колени, а кто и ó земь. Из фонтана по ним забили тугие струи водки. Мужчина с ярким бейджиком «Вахтерный» на кителе, поднялся с колен. Его красивое лицо напоминало лицо участницы, словно брат-близнец. Стремительным шагом Вахтерный пронзил вокзал насквозь, в два прыжка перемахнул пути-платформы, распахнул ворота депо и замер…

3

Посреди старинной каретной мастерской мерцал золочёный экипаж, его оси покоились на стопках древних книг. В углу темнела металлическая клетка с Кучером. Возница был сильно бородат, космат и прикован к потолку. Он тоже чем-то смахивал на участника, правда, сильно постаревшего. Еле слышно узник затянул знаменитую кучерскую песенку:
На дрючке-е-облучке-е,
Во овечьем тулупчик-е-е
Сидит Тит, дыру вертит,
Времячко не пришло-о!..
Вахтерный тихо закрыл за собой дверь мастерской и, прикрыв глаза, подхватил:
Сбоку солнышко взошло-о,
По глазынькам изошло-о.
Точит Тот, да не бредёт,
Бремячко тяжело-о!.
Брякнули опавшие с Кучера цепи, и он вышел из клетки с «присядкой»:
Суд ряди – погоди,
На косынку погляди.
На сынку насыпь пятаки, -
Картофку испяки-и!..
Последний куплет мужики пели, плясали и плакали уже вместе:
Гореча-а – облуча,
Получа по обруча.
Поставь посты на пустыри, -
Пусты монастыри-и!..
– Скажите, Кучер…
– «Кучер».
– Да нет, я не об этом… У вас, ведь, наверняка есть награды?
– А то, как же! Нам без награндов никак не возможно, – Кучер забрался на облучок. – Мне все мои награнцы шибко тяжело дались. Взять, к примеру, вот хоть эту - «Бриллиантовая брошь Пурпурного Заката». На вид медалька так себе, неказиста для бывшего коммуниста, лингвиста-трансмудалиста, а досталась она мне с трудом, ах-каким!.. Я тогда ещё был никаким: ни Никитка, ни Аким, - седой юнец в тужурке, хоша и шибко юркий; а уж вахты совсем нести не умел… То её уроню, то мел. Через каждые два-три шага пробегала по полю ватага, а через три-четыре шага – Мавлевич или Шагал. Поэтому по всему, я и стал себе делать образование уму: через книжку – в умишко, да, видно, перебрал лишку. В караульном у нас тогда много книжек издавалось по прозвищу «сусамиздат». А одна книжонка была, ну, прям, как для лицеиста жжёнка, или сгущёнка для медвежонка – шибко любимая; уж и не упомню её называния; что-то вроде «Солнце на вахте» или «Вахта на Солнце», врать не буду, но в ней-то я свой первый сейсмический толчок и нащупал, а потом откопал. За то и награда, и для-меня-для-гада, и для всего отряда беспозвоночного града.
– Погодите… Так я-то думал, что это вы – Кучер.
– Не-е. Кучер – это вы, а я – Вахтерный…

4

В обшарпанном коридоре около мужского туалета две куклы «в рост» с лицами очень помолодевших Вахтерного и Кучера курили «в кулак» и пускали дым в щель приоткрытой двери:
– И как мы теперь с вами обозначимся?
– А никак. Мы ж всё одно не значимся.
– А по Особому списку? Да ладно, вам-то чего краснеть, у вас там везде прочерк.
– Везде не везде, а вот как дадут по балде, так всё равно не по себе как-то.
– Ну, вы же сами имена перевернули.
– Погорячился, извиняюсь!..
Звонкие шаги застучали совсем рядом. Куклы бросили чинарики, опрометью рванули по коридору и скрылись за дверью с табличкой «Бенстабиркуационнале»…

5.

Сквозь снежную кутерьму, сбиваемые ветром с ног, Кучер с Вахтерным брели по равнине и, стараясь переорать свирепый вой ветра, кричали истошно:
– А чин у вас какой-нибудь имеется? – вопил в снег Вахтерный без затей. Кучер же надрывный крик своего ответа чередовал с комментариями, которые бормотал в сосульки бороды:
– Чин у меня самый, что ни на есть чинный!.. Последнее время при чине только и могу, кое-как с грехом пополам… Меня ж во дворе все так по-разному и кличут: «Чин Кучер»!.. И всё тут… А, когда ввели максимальное сокращение, стал и вовсе - «Ч-К»!.. Через дефис, правда, но он не произносится… Я и не настаиваю!.. Других-то не устраиваю, а его и подавно…
Буря неожиданно резко стихла, небо стало ясным, солнечным, затрещали кузнечики. Путники стояли около конструкции-гибрида: одна половина – карета (облучковая часть), другая – капитанский мостик с деревянным штурвалом. В центре соединения высилась мачта, но обе половины «смотрели» в разные стороны. Кучер, теперь – Ч-К, был одет в традиционный наряд извозчика, а Вахтерный, облачён в старинную морскую офицерскую форму. Оба привычно заняли свои рабочие места, закурили и – в путь-дорогу-плаванье! Каждый – в свою сторону.
Дальше диалог сопровождался очаровательной смесью шума волн и цоканья копыт.
– А вы сами-то, какого чина? Мужеского, аль другого, извиняюсь, какого? Сразу-то не углядишь… – деликатно начал Ч-К.
Вахтерный закрепил штурвал, повернулся к Ч-К и, бурля трубкой, ответил:
– Я, когда живу в направлении «завтра будет понедельник», то мужеского, типа, чина. А когда в направлении «вчера так и не начался понедельник», сотверственно - женского. Сегодня у нас что? Ну, в смысле, есть какой-нибудь день недели? Нет? Что, совсем нет? Вообще? Это точно? Ни по какому календарю? А по никандрианскому?..
– По-никандрияньски-то будет с «поне-сред-ятницы» на «втор-четвер-боту».
– Ух, ты! – изумился Вахтерный.
– Так получается, – пыхнул дымком Ч-К.
– Ну, тогда у меня с моим чином выходит что-то вроде «пересменки». Поэтому я нынче от расската «эМ-типа-Жо», выходит, а до засвета – «Жо-типа-эМ». Хотя, вообще-то, мне без разницы.
Ч-К снял рукавицы, заткнул их за кушак:
– Да и мне до задницы, что у кого в переднице…
Вахтерный, теперь – эМ-типа-Жо, выбив трубку о каблук, поинтересовался в свою очередь:
– У вас же наверняка и почётное звание имеется?
– Да нет, не удостоен почётного, пока только до нечётного дотопал…

6

В Лондоне, в 1513 году, во дворике колледжа святого Джонса таинственно шептались Ч-К и эМ-типа-Жо, помолодевшие ещё больше предыдущих кукол, почти мальчишки:
– А вы законспирацирировали спиртоконспект утренней клекции по мать-и-матике?
– Это которой, на второй паре, по шизике, у Никандера, что ли? Законспирачено, само собой. И наоборотную клекцию по мяч-и-мачехе тоже. А чего?
– А не можно вковырять их мне в голову? Отслужу уж как-нибудь! Не всё же только, «а ля» Толька, как заряженная пистолька, мне вами пользоваться, - будет и на вашей сутулице полазник!
– Да мне трудно, что ли? Раз - и воспроизвелась конспекта, – эМ-типа-Жо заскрипел старческим голосом и стал постепенно дряхлеть: – «Вчера, на уроке политической Мать-е-матики мы заучили с вами поэтику литики этической Мать-форы-мулы, и с её помощью решали вопросы пола и лита в эпических Мать-урва-нениях. Что в некоторой степени есть обман самих себя в семих сабе. Нынче у нас на очереди – пиитика лоэтики Матики фуры и мулы, а в ней уж не всё так просто, как в Мать-ишаке. Здесь уже просто необходимо каждый раз простыноранственно-вребременно туннелировать и удерживать поджидательно все вибраторские потоки и закрытые поползновения на зачисление в консту и танту. А, кроме того, необходимо обладать посторонним знанием простора своего ума! Пример. Берём одну грошовую несостоятельность. Берём вторую. Пока всё хорошо. Несостоятельность стабильна выше всех похвал. Некоторое время выжидаем и считаем до… ну, допустим… да какая на хрен разница! Что там ближайшее? «До»? А что «си» уже была? И «ре»? И «ля»? И «соль»? И «ми»? И «фа»? Ну, так, значит, это будет счёт до… ноты «до». Теперь расквартировываем её по всему полю нотного стана и перевносим обратной перспект-проекцией на Клавиатора, а саму клавину туру чуть диезим, по китайскому созвучию – на чёрненькие клавишки. В результате – привет бате! – получаем мозоль тяти и полную Матику! Из неё уже извлекаем и саму состоятельность и все сопутствующие ей ингредиенты. Последних поедаем макро-поедом, а за остатком, назло фанаткам, приторно-сладко и тревожно-жутко, целую минутку, на зависть всем «людкам», всё соблюдаем и за всем наблюдаем микро-наблюдом. Всем людом. Соршеннзамечательная состоятельность! Из неё уже ни при каких условиях абсолютно невозможно извлечь корень! Его там нет! Тю-тю! Что ни прибавь, что ни убавь, - ни хрена не выйдет! Почему? А вот это и будет для вас домашним заданием к следующему нашему занятию по политтехнологической баллистике каннибалистической Мать-и-Мачехи!» – эМ-типа-Жо снова заговорил юным голосом, но лицо осталось старческим: – Ну что, всё вковыряли, без ошибочки?
– Большое вам спасибочки! Кстати, вам не кажется, что профессорэ Nikandr… как бы это помягче высказаться…
Чуть стемнело, издалека донёсся раскат грома. эМ-типа-Жо содрал старческую маску с лица и зашевелил бледными губами:
– И думать не смейте! – чуть не выкрикнул он. Помолчав, понизил тон: – профессор Никандр альбучиназóрен самому Новарине, – по каменной стене колледжа за их спинами скользнула тень французского авангардиста; эМ-типа-Жо продолжил, постепенно снижая звук до шёпота: – Они просто албучились в разных Альбах, о чём записано в скрижальбах! Зато бучились уже вместе в закрытых БУЧах и старожировались тоже совместно: в загребучих КРУЧах, ТУЧах и ЛУЧáх. А когда уж занорились в назóры их узоры, кругозоры и лепрозоры, то и стала тут же очевидна их бучность, кучность и тучность по основным ноль-чизнам. По прогнозам про-гипро-гипно-гностиков, в конце концов, победят нозы тех про, про которых никто и подумать не смел. А тот, кто был смел и уже что-то от кого-то «поимел», говорит, что с этим, будто бы, уже ничего не возможно поделать: глобо-гнобо-зиты распустят все клубы «Зиты и Гиты», вылечат циститы и насадят новые наваждения апологетических книжных деревьев. Хотя их «новизна» суть та же «кривизна», что и «крутизна». А вы когда оканчивали университет валеризма-новаризма?
– Ой, давно!.. Надо диплом найти, посмотреть, когда я его точно закончу. А если приблизительно…

7

Где-то после 1631 года, в Париже, в Бургундском отеле, перед началом спектакля «Клориза» по пьесе Балтазара Баро. Ч-К в костюме герцога Де Гиша балагурил, стоя за креслом, в котором сидел эМ-типа-Жо женского чина, т.е. – ослепительная Жо-типа-эМ в роскошном платье с декольте:
– …если приблизительно, то где-то сразу после их великой леворюции у нас на прииске стали интересоваться и от нечего делать вить верёвки из бечёвки на маёвке и протягивать их сквозь уши – вот тогда мы все к этому учению и пристрастились. Это, знаешь, всё-таки, как наркотик, поэтому, мой котик, маленький невротик, с этим так долго и не живут, в какой-то момент начинают жить и с тем-с. «Систем-с», как говорил Бемс, что тут поделаешь! Иной раз, когда наступит тебе какая-нибудь «виктория» на пятку-мозоль, разнервничаешься и скажешь ей в сердцах: «Вить, может, хватит уже вить?! Ведь не оживить!.. Да тудыть тебя растудыть, ведь недолго и застудить!» Ну, ка-ак же, отпустит она яво, дожидайси!..
– Вы сейчас затронули вопрос, который ещё не пророс, и пока его нужно произносить «в нос», но не так… – она кивнула на сцену, где уже шёл фехтовальный бой, – …как Сирано де Бержерак!
Дама резко встала и стремительно вышла из ложи в коридор Картофельного корабля. Ч-К – за ней. На ходу Жо-типа-эМ срывала с себя платье по частям, которые, падая на металлический пол, сначала плавились до жидкого состояния, потом – испарялись.
– Прежде чем произносить, его ещё нужно поизносить! И потом только, пританцовывая польку, тронуть Тольку и сказать: этот вопрос-нос-с-паровоз уже тронутый! Как умом, дескать, тронутый, так и плесенью! – кричала она, в дикой ярости пластая костюм Роксаны, и, уже полностью обнажённая, скрылась за табличкой «Душ (жен). Только для ответственных работниц. Вход строго по отпускам». Ч-К вкрадчиво заговорил под дверью:
– А я позволю себе осенью тронуть ваш нос, что ещё не пророс, об вопрос о том, как мы все ещё в самом начале прошлого века, взахлёб читали под одеялом знаменитый роман «Выездной»…
Шум воды резко оборвался, дверь душа распахнулась. Жо-типа-эМ, в гимназической форме, нервно мяла муфту… И снова они шли по коридору, но на сей раз раздевался Ч-К (до плавок - спереди). Его одежды также рассыпáлись и испарялись. Скоро ей надоело молчать:
– А толку-то?.. Я ж его читала ещё в конце позапрошлого, и это уже вторично. А в первый-то раз вообще в середине десятых веков, в читальном зале Британатаманской библиотеки, когда она ещё не была построена только что.
Они дошли до двери, где на табличке «Душ для членов литобъединения «Парус»» перед словом «душ» было приписано «Жозе Эдуарду», а после него – «Сантуш». Ч-К скрылся за дверью, а Жо-типа-эМ села на парковую скамейку сбоку от двери. Над её головой на стенке коридора висела большая репродукция знаменитой на весь Чéрдынский край картины слепого от рождения художника-каторжанина «Ленин хороший»… Пошёл крупный мягкий снег.
– Ко мне тогда подошёл на цыпочках Володька Уллеаннов и говорит своим картавым шёпотом: «Читага?!» Вот дурак, я тогда только-только одолела мессопотамский, а об Никандрии вообще ещё слыхом не слыхивала! Ну, как я могла бы прочесть «Выездной» по-никандриански?! Хорошо, что со мной рядом девочка сидела, такая симпатичная, переводчица Катя – она потом лет через триста-четыреста родилась - так вот, она меня локтем толкнула и говорит: не волновайся, мол, я смогу беде твоей помочь!.. А Вовка всё суёт мне в лицо микроплёнку, как шпиён, и ещё фильмоскопчик хочет заложить под копчик и прямо в лифчик! Я же его тогда и не носила вовсе, так, на всякий случай в ранце таскала, думала, вдруг вырастут посреди урока, и чего я тогда? А Вовчик, как запал в лифчик, так и барахтается, как живчик, не может выбраться. Нам с Катей и смотреть щёкотно, и не смотреть страшно, она мне говорит: убей его скорее, идёт кто-то. Это к нам Жорка Плеханоров подкатился, ну, и помог Володую этому на первый раз. Так тот разве уймётся? Его же потом четырнадцать раз хоронили, семь раз по семь возвращали, сорок девять веков стращали, семьсот грехов отпущали, из пищали пищали, пращами пущали, покоили, возмущали, короче, пока Мавзолей не стёрся… – встаёт со скамьи и решительно входит в «…душ…». – А вы, почему про этот роман вспомнили, про «Выездной»?..

8

Подземный пляж секретного санатория был пуст. Ч-К вытянулся на лежаке. Лицо его потело под газетой, а кое-какие наколки всё же были присыпаны песочком. Жо-типа-эМ (уже в очень пожилом возрасте) загорала в одних чёрных очках и, по закоренелой резидентской привычке вязала. На её острых коленях дремал до поры цитатник Мао с газетными закладками из «Правды». Ч-К перевернулся, подставляя лучам ягодицы, лениво откликнулся:
– Так я его читал в зной, ещё привозной, в самый солнцепёк, а потом слёг от словесотрясения.
Звонко щёлкнули суставы пальцев и голос из шезлонга произнёс с потомственной дворянской надтреснутой хрипотцой:
– Ах, «Есения»!.. Мне этот фильм внуки долго не разрешали смотреть на ночь, - в буйство впадала непотребное! Пока не приехал из Индонезии наш сосед по лестничной в Башкортостане, и мы с ним тайно посмотрели ночью великий фильм «Детство Потёмки Броненосцева» режиссёра Ледово-Камушкина. Тогда у нас ещё ни у кого не было, на чём эти старые новые берестяные кассеты смотреть, а сосед научил меня, как из скрепки, кнопки и попки сделать отличный самопальный видик. Даже у Чейнешки и Тандалатки, несмотря на колышки в тетрадке, такого ещё предки, - а они на подарки не редки, - из Орды не пригоняли. Меня тогда еле уняли!..
– Сосед – это Паерша Тимершинович Пеймурзин из Астаназии? – проявил осведомлённость Ч-К.
– Не-ет, это Тимершá Паéршевич из Афтанэзии. Его внучатый дедушка. Но мои внуки его сразу невзлюбили, потому, что ещё не родились. Им, дуракам, всегда казалось, что вот уж, когда они народятся! Ну, и хрена ли? Народились, дальше-то что? Только и могут, что Пеймурзиных веками мучить разными гадостями. Однажды вковыряли в голову их старшенькому в роду дедушке какой-то чип особенный, «Чип и Гек» называется. А тут ещё вдруг…
Оба поднялись и подошли к стрелковому стенду. Встали лицом друг к другу и взяли оружие в руки, один - правой, другая – левой. Жо-типа-эМ закончила фразу:
– …как обычно, ни с того ни с сего, всех опять достали эти вечные звонки! Сверху-вниз, снизу-нáверх, справа-сбоку, слева-сзади; то из Пирамиды, то из Бункера, то из Ставки, то из Кремля!..
Выстрел! И так – после каждого следующего адреса. Стреляли по очереди, а в конце – вместе, автоматными.
– С Дачи, из Центра, из Думы! С Олимпа, из Комитета! Из Президиума, из Совета! От Главного, от Самого, от Генерального, от Него! И даже, страшно сказать, от княгини, от Марьлексевны!..

9

В разрывах густого тумана на Красной площади виднелись шедшие задом наперёд бесконечные колонны голых демонстрантов. В конце брусчатки, они сверзались в глубокий ров, где мусороуборочные машины трамбовали их в брикеты. Бродя по трибуне Мавзолея, усыпанной трупами руководителей страны, Ч-К и Жо-типа-эМ делали «контрольные». Жо-типа-эМ проговорила зло:
– Рычат-пищат, всех вокруг стращат, гербовую бумажку вощат для товарищат. Дедушка, бедный, трое суток на меня смотрел-смотрел через зрачок, как рачок, в сундучок, а потом умер с осуждением. Это они мне за Володьку мстят.
– Мостят-то, они мостят, может, даже и бесенят простят, а, всё равно, таковой мостовой мостовки, как при первой забастовке, не выходит: булыжничек не тот-с. Его раньше-то, пред тем, как нагнуться и выковырять, из Никандрии вывозили, в янтарный листик кажную каменюшечку оболакивали, сверху-поверху значок клинописно-голографический клепали, на отдельных ковриках-самолётиках по морю поштучно на галерах доставляли! А укладывали публично-лично, на козьей сыворотке, вперемешку с нежными яйцами. Свеже-вальяжно и мозаично-лирично! Да уж куды с добром! И вспоминать тошнёхонько!..
Они спустились с трибун и ещё успели заглянуть в перекошенные улыбками лица последних рядов демонстрантов пятившихся к оврагу. Оттуда поднимались клубы то ли тумана, то ли дыма. Наступила тишина. Уронив на булыжники оружие, они вошли в Мавзолей…
Они молча скользили по мраморному коридору вдоль стеклянной витрины в стене. За непробиваемым стеклом под жёлтым светом Ильичёвых лампочек бесконечной анакондой тянулось по золотому песку Тело в костюме. Его короткие длани были сложены невообразимым множеством вариантов. Вот острые локти мечтательно закинулись за голову... А вот – жёлтые пальцы сплелись в удивительную по сложности композицию... Дальше и описать нельзя.
– Ну, ты так-то уж не расстраивайся, – пристраивалась Жо-типа-эм к настроению Ч-К.
– Да я вообще, блин, не настраиваюсь! – буркнул тот. – Себе потом дороже, – они остановились у двери «Дерматовенеролог». – Это что у тебя на роже? И - на всей коже? Ты не заразная?
– Нет, я просто разная… – Жо-типа-эМ перевернула табличку, получилось: «ДОСААФ»…
Лётное поле было залито ярким солнцем. Они шли по небольшой взлётной полосе мимо строя учебных самолётов По-2.
– …а это на мне следы турбулентности от всеобщей амби…циозности. За то самое я и получила свой первый условный срок «Награждения-ко-дню-рождения». А потом ещё медаль «Знака отличия-от-приличия». И уже самый дорогой значок учётный «Почётный вертолётоныряльщик, тральщик, пешедральщик, начинальщик и завершальщик», с повязыванием бордово-белесо-синюшного галстука. Эх, вот только планка и осталась, а сам значок сначала долго висел на вымпеле в автобусе, а потом провалился в зрачок осуждения дедушки Тимерши… или Паерши. Как говорится, не соверши и с кумиром не согреши. Вот так. И вокруг – молчок. А ты – «лучок-чесночок». Эх ты, дурачок!..

10

Полевой стан. Коричневый двубортный костюм, увешенный сверху донизу геройским серебром и золотом, мелодично позвякивал на Ч-К, а на синем в полоску жакете Жо-типа-эМ - только молчаливый комсомольский значок. Пожилые люди с головами в густой седине, опираясь на палку и тросточку, подходили к навесу, под которым белел длинный стол с лавками. Рядом – походная кухня, вдали – комбайны.
– Нас сегодня будут кормить кормом, как вы думаете? Ведь мне, как ветерану, положено. Я же одним из самых первых мечтал стать лётчиком. Не «Нормандия», конечно, «Неман», но всё-таки!
– Да ты, я помню, всю эскадрилью задолбал тогда! – они сели к столу. – Что, не правда, что ли?! И не смотри так, я всё равно ветеранистее тебя. Я свои первые вылеты делала с братом ещё в «Икар-Транс-Аэро». Меня поэтому сразу сейчас и утвердили, безо всякой вашей мудили. Только подсадили и сказали: сделай полёт. Я сделала раз-полёт, два-полёт… И меня сразу остановили! И как завыли, как зашурудили! И вообще даже не обсуждали. Только глянули под танки на мои останки, и вся комиссия приёмо-сдаточная как загалдела внутриматочно: «Достаточно! Утвердить, твою мать! И плевать!»
– Да-а, это вы классно. Это вы как легенда, как миф Гревней Дреции. Всё одно, как сводный хор Жреции исполнял на Старте свои «нажреции».
Жо-типа-эМ провела рукой по лицу и трансформировалась в эМ-типа-Жо, появились рыжие усы и щетина:
– А, ну их!.. Тем более, что… – умолкла, пережидая, пока повариха поставит миски. – Ты вот там инкубертировался на выборах кучера, а тут Новару Валерине пришло экстренное сообщение от товарища Валýра Новаруá о том, что он ушёл в длительное автономное плавание на атóмной субмарине, построенной в Турине, и названной «Китобой-тире-Марине», – присолила борщ, – Пошёл он к берегам Эквадора, где сначала высунул над водой Исидора, как перископ, сделал «пляску по горизонту» и высадился в шлюпку со старшим матросом Любка, – принюхалась к котлетам. – Но тот, хоть и был одет в юбку, а ещё долго оставался мужчиной. Субмарину Валера подорвал на хрен вместе с Мариной, которая накануне поехала дрезиной, а также вместе с экватором, Кито и боем. И когда те утопли, подавив вопли и утерев сопли, подъехал рикша, запряжённый с пикшей. На них и убрались они восвояси в далёкий город Осло-ясли, там, в досаде, продержали его в осаде, а потом всем гуртом взяли с боем, – взялась за компот. – Да это всё зарисовано Боером, известным художником по декорациям Древнероссийской Федерации. И уже растрезвонили по рациям и редакциям, что теперь ни подраться и ни побрататься не с кем, все взлетели на хрен и с этой охрененной высоты теперь к ним хрен подступишься!
Ч-К, который так и не прикоснулся к еде, а только курил; теперь произнёс назидательно:
– А это всё ещё Тхуматра предсказывал, тибетский бог частной жизни... И я тоже всегда говорил: высоко Тибет, а гора Богдо – ещё ниже! Мне Патриарх-главарь Союза ещё когда всё это предрекал! Я ему говорю: «Товарищ Бер-Ендей, неужто?!» А он мне: «А-то!..» Я три дня тогда сесть не мог, вот как нас учили глагол любить! Я-то, ведь, из простых, можно даже сказать, из простейших... Поэтому и каннибальство моё возникло не на пустом месте, а самым что ни на есть естественным образом...
– Расскажете?
– Нет, не расскажу.
эМ-типа-Жо трансформировался обратно – в Жо-типа-эМ. С его лица исчезли щетина с усами и он, теперь – она, спросила снова:
– А мне?
Ч-К, глянув исподлобья, сдался:
– Тебе расскажу... – он встал из-за стола, надвинул кепку на брови и ушёл далеко в поле, в рожь по пояс... Жо-типа-эМ, в белом плате на голове, подперев руку щекой, смотрела ему вслед и сокрушённо вздыхала. Зазвучал народный напев без слов и низким женским голосом...

11

Жо-типа-эМ бесшумно «сняла» охранников у дверей тюремной камеры и затащила трупы внутрь. На столе в центре камеры стояла лампа, рядом с ней - тетрадь и огрызок химического карандаша. Из остальной мебели - табурет у стола и кресло-качалка в углу. За тюремным окном тихо плыли звёзды. Жо-типа-эМ свалила охрану у параши, подошла к столу и села на табурет. Лампа горела мягким зелёным светом. Ч-К, в полосатом «монте-кристо», закатив глаза под железной маской, полулежал в кресле-качалке. Жо-типа-эМ открыла тетрадь и прочла по складам:
– Од-наж-ды к нам в сов-хоз, в клуб куль-ту-ры и-ме-ни…
Ч-К вернул белки глаз из под бровей, пружинисто поднялся из кресла-качалки. Жо-типа-эМ вместе с табуретом сдвинулась от стола к стенке. Ловко орудуя отвёрткой, Ч-К освободился от маски и, меряя камеру шагами из угла в угол, заговорил:
– Однажды к нам в совхоз, в клуб культуры имени Аристотеля Онассиса… Ох, не любили мы этого названия, дюже погано оно нам всем казалось, а мне со Стёпкой, да ещё с похмелья, - особливо. Ну, так. Привезли как-то в клуб наш из райцентра постановку драмы и комедии под названием «Рука и Пись, найденные на Солнце». В жанре, типа, «про эму», - этих страусов в Кукуштане разводят - соседи наши, а нам пока зоотехник не велит, мы пока боимся… – при помощи той же отвёртки Ч-К вынул из кладки стены каменный «кирпич» внушительных размеров. В образовавшемся «окне» возник сельский пейзаж, а в нём - пара блуждающих русских мужиков… Ч-К продолжил: – Ну, так. А афишу-то им, афишу-то Стёпка же писал! И мы по этому поводу долго интересовались друг у друга разными тракторовками такого мудрёного названия. Время-то, какое было, - уже почти что можно было крестьянам интересоваться, – когда Ч-К вынул следующий «кирпич», в новое «окошко» стало видно, как из клуба расходятся сельчане, а на крыльце покуривают Ч-К со Степаном, у которого - лицо эМ-типа-Жо. Стены камеры, таким образом, в течение всего рассказа Ч-К вышли, что твоё сито, а «картинки» деревенской жизни прищемили сердце каждому, кто зажился в городу. – Ну, так… Тут суть в чём? А вот: после, как досмотрели мы эту страшную и смешную вещь на наших клубных подмостках и от души похлопали известным у нас артистам, так пока они там с декорацией разубирались да из костюмов разноцветных пердивались, мы со Стёпкой с ихним кассиром разговорились. А с кассиром потому, что увидали мы со Степан Прокопичем, чисто случайно, какую огромадную уймищу деньжищ увозят из нашего родного совхоза эти люди с культурной эрудицией! Ну, так. Кассир наш сразу смекнул, что он - наш, повалился, значит, в коленки, зарылся неглубоко светлым ликом своим в навоз земли нашей, ага, то есть, не губите, мол, я вам страшную историю расскажу! Вот этим-то он нас и взял, и нас подкупил, и себя, значит, спас, душа ево грешная, - мы ведь со Стёпкой самые ужасные охотники до этих страшных историй, как-никак, на «Спок.ночь, малыши!» выросли…
– А история?
– Нет. Шибко страшная.
Жо-типа-эМ трансформировалась обратно в эМ-типа-Жо - на лицо вернулись щетина с усами - и он бросил на стол пачку «Беломора»:
– А для меня?
Ч-К, снова глянул исподлобья, взял после паузы папиросу и согласился:
– Для тебя в самый раз, – прикурил от протянутой спички, затянулся и выговорил глухо, с дымом на связках: – У них там, в театре этом, который у нас регулярно постановки представлял, незáдолго перед тем приездом артисты своего главного режиссёра скушали. Кассир сказал «по причине сильной нелюбви»… Ну, мы сразу кассира выкопали, кляп вынули, руки-ноги развязали и отпустили на все три стороны; четвёртая-то у нас в магазин ведёт, так там ему не пройти. Так что, выходит, мы его и не трогали вовсе, так только, попинали немного. Но он все равно потом сам утонул, стал сдуру речки переплывать в марийско-мордовской земле: Яву, Виндерей, Юзгу, Варнаву, Мокшу, Сатис, Ужовку, Лячу, Пушту, Урейку, Рябку, Сивинь, Кивчей, Авгуру, Варму, Уркат, Ирсу, Алатырь, Ельтьму, Акшу. Потом сходил даже зачем-то из Свердловской области в Челябинскую, да в Пермской с Исетью через Бабку переполз. А вот астраханскую Болду не одолел, там и сгинул, под «Весёлой Гривой», совхоз такой племенной раньше был…
«Окна» погасли. Теперь в них медленно и безразлично плыли в разные стороны звёзды.
– И что, это весь твой страх, что ли?
– А чего тебе, мало, что ли?! – Ч-К выбежал из камеры в коридор и закричал со слезами на весь корабль: – Тут же не в кассире и не в этом долбаном театре дело! За это уже сколько отсидело и поседело! Тут же – глубже… Тут в нашем главном агрономе вся соль сути, - в Станиславе Славском… – резко умолк и показал глазами на висящую в коридоре знаменитую картину «Константин Сергеевич «не верит» Валеру Новарина». Прошептал с отчаяньем: – Мы же со Стёпкой тоже его видеть не могли по причине сильной нелюбви к его неверию в наше дело!.. Ну, и… в общем… съели мы его со Стёпкой… под самогонку… ну, под виски, по-вашему. Вот тебе и спектакль драмы черепушки нашей, товарищ Валера!..
И оба вошли в дверь с табличкой «Заслуженные артисты Иван Петрович Ты, Пётр Иванович Я».

12

В гримёрной было два окна и в каждом по заводу, в одном - Челябинский тракторный, в другом - Липецкий металлургический... Оба дымили. Ч-К и эМ-типа-Жо, в смокингах, просто сидели за гримёрными столиками, тихо поправляли грим. Из репродуктора над зеркалом - Фаргипэ:
– Achtung!.. В связи с пролётом без остановки и ночёвки на конечной остановке, от глав администраций с периферии Полёта поступила просьба: исполнить по заявкам втихаря по явкам в назидание булавкам, главкам и шавкам макаму им. Фриддюрренматта, посвятить её пролетевшему мимо юбилею русского театра и назвать «Мы не пошли -2»
Ч-К и эМ-типа-Жо сорвались и опрометью побежали через дверь с надписью «Концертный зал Полёта» на сцену, к слепящим огням рампы, шквалу аплодисментов и фотовспышкам.
В дюнах, в довольно диком месте стоял макет древнего концертного зала в Юрмале в натуральную величину. На сцену выкатился обаятельный Дуэт исполнителей-участников. С блеском и шармом высокого профессионализма, в каком-то отчаянном кураже своих недюжинных талантов исполнили они свой новый номер:
– Мы не пошли на балет, в драму, в кино, даже в цирк, даже в «Театр Указов»! Мы не поехали в Оперу. Мы даже не знали, что в эти минуты на главных подмостках страны что-то такое поставили так, что это стоит и не падает даже в самый последний и кульмиц-ионный момент, когда между кресел, лорнетов и чресел проходит товарищ Товарищ! А он на сегодня является самым патентным ценителем драмы, комедии, фарса и прочего явного или не очень заметного всем барахла, из которого вытащить сложно, почти невозможно жемчужное это, поскольку оно упирается лапами, крыльями, клювами, кляпами и лопастями, не хочет на свет этот Божий своё выносить сокровенное, ибо… Ибо – не верит. Не верит и всё тут!..
Зал потрясённо молчал, некоторые плакали, поэтому аплодировали чуть сдержаннее, но с глубокой благодарностью. Из-за кулис на сцену вышел Фаргипэ в серебристом фраке. Зал притих.
– Я тут тоже поначалу не хотел тут вас всех расстраивать тут раньше времени. Но теперь-то уж деваться тут некуда: к сообщению тов. Валеры была тут маленькая приписочка от главной санитарной врачи. Зачитываю. «Эпидемия продолжает потихонечку распространяться по всему земному шару, кубу, – исключая Кубу, – конусу, – по бонусу, – и октаэдру. К настоящему предстоящему моменту все материки поражены следующими видами гриппа: жирафьим, черепашьим, и овечьим – его уже не лечим. На очереди наступление последнего: комариного. От него, как вы понимаете, защиты нет. Прощайте. Обо всём остальном на Земле можно будет узнать только: от Тольки, от апельсиновой дольки, от си бемольки, от пани польки, от проросшей фасольки и от главного редактора Ассольки. И ещё от Левары Винарона, который смог укрыться после взрыва у обрыва в заливе за Ливией, где «Весёлая Грива» и где пряталась тётя Рива. И обещал послать вам свой лозунг». Конец приписочки.
Публика в концертном зале уже давным-давно мертва и полузанесена песком. Позы одних, - тех, чьи лица покрыты инеем, - говорили о том, что они внезапно задохнулись и замёрзли; позы других, местами обугленных, наоборот, – что надышались и сгорели...
И опять Ч-К и эМ-типа-Жо сидели в гримёрке. В костюмах диггеров. Они сильно и давно, и как-то невесело пили. Оба – уже в возрасте. На гримёрных столиках стояло много-много водки в бутылках, отражённых в зеркалах, и лежало чуть-чуть простой русской закуси на газетке. Из репродуктора - Фаргипэ:
– Объявление пищеблока: «Уважаемые актрисочки! Обеденные мисочки, объедки редисочки, биссектрисочки и любовные записочки по просьбе поварихи Люды кладите на стол для использованной посуды!» А пока – пока. С вами был ваш Фаргипэ, но это не звуковое сопровождение события, а проявление явления от сверхдавления, то бишь, неминуемого взрыва в театре «Весёлая грива». Поэтому по просьбе ветеранов антиобщественного движения «Гражданского взаимонепонимания шерсти десятников» сейчас будет исполнено не очередное «Мы не пошли», которое вообще неизвестно кто сочиняет, а зюка, т.е. - гимн, этого Театра Детского Места «Весёлая Грива» имени одноимённого конно-племенного совхоза. Сочинение в стиле начально-театрального приобщения написал бывший начальник нынешнего начальника кружка драмы и пластики.
Мужики одновременно подняли головы. Глаза полны слёз. Воспоминание застигло врасплох...
Ниже таблички «Худрук ДК» прилеплен тетрадный листок с надписью «ВИА «Весёлая грива»», а в самóм кабинете шла ночная репетиция ВИА в составе молодых-молодых Ч-К и эМ-типа-Жо. В их самозабвенном исполнении и зазвучал гимн:
Вначале было Слово…
Но тут усилок «завязался» и вошёл сильно помолодевший Фаргипэ - худрук ДК. Он сел за ударную установку и палочками отстучал четыре удара:
Вначале было Слово!!!
А уж потом – артист,
художник и режиссёр!!!
Всё повторится снова:
и восторг и свист!!!
Взлёт – провал!!! Успех – позор!!!
Пускай всё будет криво!!!
И наперекосяк!!!
Но наша «Весёлая грива» -
нашей дороги знак!!!
«Весёлая грива»!!! «Весёлая грива»!!! Во-от так!!!
Мы начинаем снова!!!
И опять!!! И вновь!!!
Пепел и слёзы – прочь!!!
Мы говорим два слова!!!
В них и пот и кровь!!!
И мать, и отец, и сын, и дочь!!!
Заслушавшиеся участники опять вздрогнули от голоса Фаргипэ:
– Пришёл обещанный лозунг. Задержка вызвана сложностью распаковки упаковки и, конечно, сама развёртка и подключение заняли ещё сколько-то. Зажигайте! – лозунг змеящейся лентой проплыл мимо лобового обзорного иллюминатора:
«У исхода твоих рук пространство. Но нам не дано его удержать»...

13

По обе стороны огромного токарного станка стояли два дирижёрских пульта с партитурами. За одним стоял Мастер-наставник в костюме Мальвины и с лицом участника при внушительных усах, за другим - Ученик в костюме Пьеро с взволнованным лицом участницы.
– Ну-с, господин Ученик, и как вы переходите из ключа скрипичного в ключ басовый?!
Ученик, раскрыв свои ноты, сказал задумчиво:
– Вам, г-н Мастер-наставник, виднее… но по мне-то… как из кирпичного - в барбосóвый.
Мастер-наставник потихоньку начал заводиться:
– А из двуличного - в образцовый?..
Ученик, чувствуя этот «завод», отвечал сбивчиво:
– Ну, это… как из яичного… в колбасóвый.
Мастер-наставник спросил уже с неприкрытым раздражением:
– А из семеричного - в изразцовый?
Ученик тянул тупо:
– Как… из жилищного…
Мастер-наставник, теряя терпение и еле сдерживаясь, почти возопил:
– Ну?.. Ну, куда?!
Ученик в глубоком сомнении промямлил:
– В песцовый?..
Мастер-наставник в отчаянии плюнул и произнёс с горечью:
– Тьфу!.. А, ну вас!.. Ничего не можете соблюсти! Никакой технологии!
Ученик неожиданно завёлся сам:
– Да ладно! Сами позвоните в отдел фразеологии и увидите!
Мастер-наставник жёстко отрезал:
– Мне там нечего смотреть, я и здесь всё слышу, у вас! Кто ваш мастер-наставник?! А ну-ка, покажите повязку на рукаве! – Ученик показал; на повязке было написано: «Ты!». Тут уже Мастер-наставник взорвался и дальше его «понесло»: – Ну и что, что я?! Таких, как я, у Родины больше нет! Нас всех она послала! И мы пошли! И вот слушаем тут вас, вместо того, чтобы!.. Снимите немедленно повязку, выверните её наизнанку и прочтите новое дневное задание. И чтобы за день к утру за ночь к вечеру всё было сделано «под ключ»! А он вон там висит, возьмёте, - у волчицы на ключице. И осторожнее, чтоб потом не лечиться. Она смешливая, не колите её, кубика три-четыре, не больше. А то, кто трусит, того и укусит. И будут вам каникулы у тёти Дуси. Очнётесь уже в больнице, там, где от боли падают ниц.
– А можно потрогать волчат? – попробовал отвлечь Ученик Мастера-наставника, но тот постучал палочкой по пюпитру и стал дирижировать, напевая:
– Кто почат, тот зачат. И до родов все молчат. И если кричат на бельчат и саранчат, значит, и на крольчат фырчат. – Сломал палочку и, кряхтя, перелез через станок на сторону Ученика, где тот его принял. – Это вам не пролетарии, не от пролётных птиц происхождением. Тут бы разделаться с наваждением… и этим зрачком с осуждением.
Оба опустились на помост, свесив ноги чуть ли не прямо в лица сидящим в партере членам правительства, парламентариям и виднейшим деятелям общества. За их литерными рядами было видно, что дальше заводской цех до самого потолка забили представителями слоёв. Забили в буквальном смысле. Ученик закурил, пустил одно кольцо дыма сквозь другое и заметил:
– А на пилораме утопленники драмкружок заделали. Первая постановка – «Лес».
Мастер-наставник «снял» с лица усы, завернул в бумажку и положил в карман.
– Смотрел?
– Нет пока. Боюсь. А Ихтиандр на закрытое открытие пролез как-то. Все места вокруг лесопилки, говорит, скупил «Чёрно-белый Совет оранжевой защиты голубых и розовых насаждений от красного жука и коричневого оползня». В буфете ни одного свободного пенька, зрителей больше, чем веток в лесу. А когда им ещё подвезли «гáзо-озóно-косúловку» с «бензóло-пиалýшкой», так светлячихи с темнилихами сначала надрались «по ушки», потом попролетели над гнездом кукушки, и к утру вообще уже началась травоядерная война до победной «виктории» в консерватории! Ну, и кому нужны эти консервы истории?
Спрыгнули с помоста. А зрители продолжали смотреть на «сцену» – в токарном станке вместо болванки на предельно низкой скорости, вращалась статуя-гибрид: соединённые в пупках верхние части торсов Давида и Аполлона…
Мастер-наставник и Ученик пробирались между рядами к выходу из цеха.
–Ты, Вить, давай не переставай: и чудилом чудить и её, матушку, вить-теребить, бечеву эту треклятую!
– Зоб даю!.. – полоснул по щитовидке Вить.

14

Выйдя уже в простой одежде из обитой жестью двери с надписью «НПО“Давид”КБ“Аполлон”» и перебежав на красный свет коридор, они исчезли за дверью с красивой табличкой «Пивбар завода»... В баре было битком, у каждого столика теснились по десятку мужиков. Но Мастер-наставник и Витька стояли друг против друга одни и негромко беседовали:
– Ты слышал о вчерашнем дерзком ограблении нашей завокзальной камеры хранения совести, сданной на захоронение? Сказывают, грабитель-то и трёх шагов не прошёл, упал, крикнул нехорошо и отошёл. Перегрузился, значит. Нынче ж её надо таскать потихоньку, малыми дозами. Ну, вот. После ареста этого мужика, на рельсах осталась книжка в обложке. Я притормозил немножко перед неотложкой и прибрал брошюрку. Для Шурки. Вот она, – подал Витьке небольшую книжицу. – Читай вслух, Шурок. У меня же катаракта от контракта. Сказывается бардак-то.
Виька-Шурок начал читать громко, пьянея и всё более воодушевляясь. И в слушавшем вокруг него народе что-то потрясалось до самых глубоких зон боли.
– «Великая История Знаков Препинания». Ух, ты!.. Содержание: «Первая встреча Слова со знаками препинания», «Первые бунты прописных букв против заглавных», «Поражение восстания точек», «Подавление мятежа запятых», «Завоевания голодовки двоеточий», «Демарш точки с запятой», «Бархатная революция тире», «Жестокий разгром кавычек», «Ассимиляция скобок», «Реинкарнация дефиса», «Укрощение многоточия», «Южная ссылка и дуэль «?» и «!» знаков», «Удаление ударения», «Последняя встреча Слова со знаками препинания». Приложение: «Казнь подписи. Описание технологии». Вот это да!.. Это не то, что нет!.. Это ещё читать, и читать, и читать! И – ничему не научиться!..
Стало понятно, почему народ реагировал бурно, но беззвучно: все мужики - немые, у них вырезаны языки. Мастер-наставник, тоже пьяный, бледный и злой, рявкнул:
– При этом, главное-то, что мы победили, а нас осудили, - как мы хороводы водили! И ни зá что ни прó что! Ты написал в «ЗОЖ»-то стишок мой, как я тебя попросил?.. Вам всё некогда, потом поздно уж будет! Смотри, Толька!
– Я со вторника, – поднял Витька-Шурка-Толька глаза к потолку, – в погонщики лам пойду, караван набирается.
– Да уж, ламéро выискался!.. Солáр де Уюни просто плачет по тебе, где это мой Витька-ламéро запропастился? Всё повидала, окромя ламеры с Урала! – мужики весело «заржали» (загыкали). – Не дури. Лучше составь на завтра репертуар. Чего ленишься?
– Так всё уж готово. Зачитывать стыдно, – покраснел Витька-ламеро.
– Стыдно, у кого видно! – мужики «гыкают». – А у нас всё в кавычках! Чего ещё покраснел, как чумичка?
– Да это так у меня, привычка ещё - стыдиться. Ну, молодой же… – Витька вдруг заговорил решительно, громко, на весь бар: – Вчера на уроке: интересно! Сначала-то смешно: «Моя малая Родина»! Потом всех, кто смеялся, отпустили, а меня оставили на «доп. занятия». («Гы-гы!»). А вчера их инспекция посещала, самая привередная, Спектр по фамилии. Она в журнал глянула, говорит: к доске пойдёт… пойдёт… пойдёт… и – заснула! («Гы-гы!»). С ночной вахты же; здесь-то, по полётам, - на обчественных, ну, и не высыпается… Я смотрю на училку – вижу, как у неё в душе ярость подымается: мы же с ней токо-токо чуть не защитили вместе две диссертации по одной теме – «Новый новариназм. Истоки и устья», – язык его уже сильно заплетается. – Она кандидоадскую, я студненческую. И уже совсем почти на фиг совершили всемирное открытие в установлении новаринского происхождения, а тут эта Инна Никитовна Спектр очнулась и давай всех метелить без разбору!
– Ты замечаешь, где мы пролетаем-то? Не лови ворон!
– Да я всё секу: на Псков поворот был, – Витька подцепил зубчиком вилки ломтик скумбрии, разглядывает. – От Пушгор-то кто на всемирный конгресс ровесников поедет, не слышали?
– Да по разному говорят. Может, его и отменят. Маловато осталось их.
– А вы не будете ужином завтракать?
– Чего там, рыба опять? Не-ет. Рази это рыба? Это ж так, тюбик. Как его подсечёшь? И какой снастью?.. Нет, не то. Бывало, в бешеную весну на раннем жоре, знаешь, как я в новариновском прудике рыбалил! За зорьку по сорок пудовых валериков таскал. Там, видно, и надорвал жилку...
Выйдя из бара, они отыскали дверь с табличкой «Дорога домой». В коридор ворвалась метель. В валенках, в зимних пальто и шапках, долго ещё брели они глубокими сугробами «след в след» по заснеженному пустырю, пока вдали не замаячили огни спального района.
– Ты далёко лам-то погонишь, ухарь?
– Это как Пачомама укажет. А так - не знаю… всё одно ж, через Солар де Уюни тащиться, другой дороги нет. Главное ключи к пустыням не перепутать, а то, как начну скрипом по басу – смех и то!
– Да уж… держи династию! И свою, и Настину! Она с тобой?..
– Так куды ж без неё... – еле стоя на ногах, они прощались у подъезда. Ночь была ясной, под валенками скрипел снег. – Вот дождусь её с вокалу… тогда и переместимся… в тронную залу… И оттуда уже будем пулять… По вокзалу. – Витька вошёл в подъезд, а Мастер-наставник побрёл от дома. Вскоре с общего балкона 13-го этажа ламеро прокричал вниз:
– Вы не против, ваше величество?..

15

В Зимнем дворце в Петрограде, задумчиво глядя на Петропавловскую крепость, стоял у окна император с лицом Мастера-наставника. Очнувшись, царь ответил на вчерашний вопрос:
– С чего бы это, мне быть против? Отнюдь. – резко повернулся и отошёл от окна. – Какая-то сплошная феноминералогия чувств… – остановился посреди тронного зала. – Юнкер…
Прямо перед самыми носками сапог императора откинулась крышка. Тонкая юношеская рука выставила на сверкающий паркет пять закатанных банок. Трёхлитровые - с огурцами, с вишнёвым компотом, с патиссонами и с зелёными помидорами. Двухлитровая - с головой А.С.Пушкина. Раскрытые глаза поэта смотрели печально, но внимательно. Вслед за банками из подполья появился встревоженный Юнкер с осунувшимся и чем-то озабоченным лицом Витьки-ламеро. Поправил гладкую причёску и вопросительно глянул на императора:
– Ась?
– Заглядывали в бункер?
– Никак нет! Там всё сгорело. И он тоже. А зубы кто-то украл. Жаль, умер ни за понюшку!
– Я не поеду в балет. Предупредите Нюшку. И Ксюшку. И Настюшку. Но понарошку.
Юнкер, вытащив ещё деревянный ящик, закрыл подпол, поставил банки в ящик и отнёс к одной их стен зала. Там снова выставил банки, а на их крышки положил написанные от руки ценники в евро. Кроме той, что с поэтом, разумеется. На ней было «Отдам в хорошие руки». Придворные медленно двигались по кольцу вдоль разнообразных товаров, разложенных у стен тронного зала, но пока никто ничего у Юнкера не покупал. Если где-то на этом рынке и возникал торг, то он вёлся цивилизованно, и разговоры здесь были сдержаны и почтительны. Император, сидя за своим рабочим столом в центре зала, курил папиросу и слушал доклад Юнкера.
– Утром рано два наших барана сожрали варана. Закрыли только что открытое месторождение потребностей к размножению. Ни с того ни с сего. Вместо него срочно построили фабрику по производству способностей к разложению. Во время стройки перекопали весь прииск, нашли матку и сдали её в Министерватство здравоохренения на опыты.
– Да они что?! – вскинулся император. Размеренное движение придворных замерло.
– Да. Они «что», – коротко выдохнул тот.
– А эти терпят?
– А эти терпят. Пока… – по условному знаку Юнкера придворный круг поплыл дальше.
Император медленно пошёл от стола к трону. Юнкер двинулся за ним. Придворные покупатели и продавцы вместе со скарбом осторожно смещались к стене, противоположной трону, и затравленно следили за императором издалека.
– Да не волнуйтесь вы так, ваше величество, сейчас за поворотом левый крен пройдём, а там уж под горочку гладко пойдёт, до самой границы последней остановки. Как её пересечём, уже и полегче станет… Луга, покосы, там знаете, какие?!
Около трона император на мгновение задержался, аккуратно положил потухшую папиросу в стоявшую на сиденье пепельницу Фаберже, и двинулся к тяжёлой расшитой золотом портьере.
– Не нервничайте, ваше величество, я вас скоро с их величеством познакомлю, - на дурняка, как в народе говоря… – Юнкер осёкся, - половина огромной портьеры отодвинулась, за ней стоял под парами поезд императора. – Вам на завтрак обедать, чтó подавать - квас?
– Во-первых, не к «вас», – император взялся за поручни вагона, – а к «вам», – Юнкер щёлкнул каблуками. Император легко поднялся по ступеням на площадку вагона. – Во-вторых, квас оставьте про запас, – царь поднял голову к подданным: – У нас скоро эпидермия птичьего молока к выборам запланирована и ещё ничего не решено. Вдруг, при помощи кваса-то и спасёмся!.. – все повалились в пол. – Давайте уж сначала переживём этот тяжёлый невисокосный, тогда и… – царь смутился и ушёл в вагон, но тут же появился в окне, – Юнкер, вы, когда в засаду садитесь, о чём-то думаете, или как?..
Юнкер с трудом, вручную отодвинул вторую половину портьеры и по мосткам за ней взбежал на палубу знаменитого в недалёком будущем крейсера «Аврора».
– Думать-то думаю…
Утирая рукавом потный лоб, сильно испачканный сажей, из кабины машиниста паровоза выглянул Ленин и, щурясь улыбкой, дал свисток. На «Авроре» бабахнула шестидюймовая пушка. Паровоз выпустил под колёса сильную струю пара, а корабль - клубы чёрного дыма из труб. Состав и крейсер мягко тронулись с места в разные стороны.
Зимний дворец рушился, как от направленных взрывов – внутрь самого себя...
Дверь с надписью «Нулевое купе №1. Император». Юнкер вздохнул, поправил причёску, беззвучно постучал… Император курил у тёмного окна, в котором проносились огни всех европейских столиц… Юнкер сдавлено кашлянул…
– Но?
Перешагнув порог купе, Юнкер живенько разложил на кресле у двери всякие там иконки, маленькие книжечки, порнографические карты и перешёл на язык жестов.
– Она, ваше величество, живёт неприкаянно на ул. Заикания.
– Это за проспектом Понукания? – тоже заговорив жестами, попытался вспомнить император.
– Так точно, только чуть вверх.
– Там, где… весенний расстрел был?
– Не-ет, то наискосок несколько.
– Да где ж там?
– Вот видите, это всё ваш указ паранормный. – чуть осмелел Юнкер.
– Не обсуждается. – осадил его царь. – Что у нас с лоскутным творчеством на лоне природы?
– Расцвет. – Юнкер протянул веером несколько дивидишных дисков. Император отрицательно качнул головой. Наскоро перекрестился. После паузы вновь спросил жестами.
– А с археологией литературы?
– Сильно возродили, вплоть до успешных находок. На одну ходку два ископания. – Юнкер рывком открыл люк в полу вагона. Император глянул вниз, уважительно кивнул головой и снова быстро перекрестился.
– А из последнего что-нибудь можете исполнить?
– Да мочь-то могём, только последнее-то из найденного – неизвестные косточки знаменитой поэмы В.В. Маяковского «Хлоп!» – Юнкер выпростал из-за пазухи кисет и высыпал на столик рядом с императором белёсые косточки. Царь машинально взял одну и, перебирая её пальцами, задумчиво посмотрел в окно. Мелькание огней резко оборвалось. Остановка – «Париж».
На перроне стоял беспокойный, нервный Маяковский. Император косточкой постучал в стекло. Маяковский обернулся и, щурясь, заглянул в окно вагона. Увидев, что император за стеклом, улыбается и отдаёт ему честь, поэт в ужасе отпрянул. Его высокая фигура исчезла в толпе, а Императору стало смешно, и он немного поулыбался. Потом снял фуражку. Его череп был вскрыт, мозг пульсировал. Царь положил на серую с красными прожилками массу крохотную иконку, прошептал что-то. Снова надел фуражку.
– И что, этот «Холоп» действительно сильная вещь?
– Не без этого. Да, пожалуй, что и слишком уж сильна, ваше величество. Давайте, оставлю вам пару кусочков, вечерком перед сном и почитаете сладенького, – Юнкер положил на столик два пирожных из «Норда». Император отклонил жестом: «ешьте сами». Юнкер постарался сделать это как можно быстрее. Рука с ж/д лычками на обшлаге услужливо протянула ему из коридора стакан чая с лимоном и забрала глухонемой товар.
– В среду я займусь четвергом, так вы, юнкер, субботой не увлекайтесь через пятницу, дождитесь во вторник понедельника, а в воскресенье я уже и сам в Ставке буду…
– Есть! – пробубнил набитым ртом Юнкер. Император, поморщившись, отказался:
– Да нет, есть ещё не хочется. А вот рюмочку можно, – царь достал плоскую фляжку, поднёс к губам. Поезд резко дёрнулся и он поперхнулся. Юнкер переждал кашель и продолжил доклад:
– Секретную переписку вчера попробовали потерять, негодяи! Спасибо, все парикмахерские в ночь работали, успели всех, и помылить и побрить: и по голове, и по бороде, и по барабану.
– Это вы уже перестарались! – отдышавшись, пожурил император.
– Никак нет, ваше величество!
– И что, уже и на барабанах растёт?! – изумился царь. – Чёрт те что, прости, Господи!..
Юнкер раздвинул стремянку в центре купе. Император поднялся по её ступеням, откинул в крыше вагона люк и выбрался наружу. Там забрался в корзину воздушного шара. Юнкер неотступно следовал за ним. Корзина отделилась от вагона и полетела над Европой дальше.
– А кому что присудили?
– Ну, с этим пока справляемся. В общей сложности показателей сроков посадки не снижаем. Главный срок шмона в пол-лимона дали одному коллективу–медитативу.
– Как называется?
– «Сядь со мною рядом».
– А что, хорошее название. За что их?
– Да сами дураки виноваты, лезут, как всегда, на рожон – получили премию Шнобеля.
– А с какого это переляку им её дали?
– Тут как раз всё чисто – за «Наводки по разработке непогодки на водке».
– Ну, и правильно, не хрен…
– Как вы сказали, ваше величество?
– Я сказал, не крен ли это в сторону очередной паранормности? – царь разглядывал в подзорную трубу смеющихся дам в женском салоне люксембургской парикмахерской. – Кстати, какие новости с Тибета привёз наш парикмахер? Что там, какие причёски нынче в моде?
– Так пока всё те же, ваше величество.
– Ну, и ничего, подождём ещё, некспеху… – царь оторвался от трубы, закурил папиросу, глубоко затянулся. Закрыл глаза. Из под ресниц скатилась слеза…
А вскоре император с Юнкером, уже смеясь, шли по коридору Картофельного корабля.
– Что гудит, юнкер?
– Это двигатели, форсаж, – император помрачнел. – Ведь уж, какую остановку пропускаем. Не тормозим процесс. Я схожу пока за их величеством?
– Пока-пока, вам всё – пока. Ступайте, юнкер…
Юнкер, придерживая саблю, побежал по коридору а царь, озираясь, тихонько приблизился к двери с табличкой «К нему». Ещё раз оглянулся и надавил на бронзовую ручку...

16

Михайловское. Огибая клумбу, император робко подошёл к крыльцу дома.
– «Достиг я высшей сласти…», так, кажется. «Участь моя решена…», «Пироскаф тронулся…», «My native land, adieou…», «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста…», «Мертвеца вынесли на бурке…», «Когда б я был царь…»…
Пройдя дом насквозь, император закрыл за своей спиной двери в дом и сказал Пушкину, стоявшему на ступенях крутой лестницы, спускавшейся к Сороти:
– Но ты, брат, не царь! И ты не написал ни «Ермака», ни «Кочума» «разными размерами и в стихах»… – сорвав с головы фуражку и накладку «мозги», он опустился на ступеньку лестницы. Пушкин пристроился рядом и внимательно слушал императора. – Ладно, пусть это будет вне жанра, пусть! И причиной этому не только неизбывная грусть, которая наваливается. Есть ещё нечто… Оно новáривается, новаринóвывается и может сноварúниться по ночам. И по мелочам. И по плечам. И по ключам. Я эту вахту несу не в лесу и не за три су! Я «за глаза» никого не трясу за ветки! Это мои заметки о жизни креветки. Как хотите, судите, но это – не Особый список. Никаких льгот, никаких преференций. И всё без забот и без немцев. Одни французы скрепляют узы, но им на остановках разрешено выходить. Русским царям сложнее, - они нежнее. Все остальные - не важнее… – Пушкин мягко положил руку на плечо Императору. Тот резко встал, нахлобучил фуражку и продолжил спуск по лестнице. – Никаких рефлексий быть не должно! Тому, что не предписано, сопротивляться не нужно. И заглядывать в окно окончания тоже не обязательно: сколько номеров выписали, столько почта и доставит. Все претензии по предмету «Нумерология стран» с какого-то момента становятся бессмысленными. И Франции №14, находясь в секретной переписке с 8-ой и 24-ой Франциями, бесперспектно сетовать на разглашение тайного меморандума Z-Англии. Или на отсутствие факта подписания «Пакта о взаимном ненападении по четвергам» между Q-Россией и 5-ой Магистральной улицей», – спустившись до конца лестницы, повернулся и крикнул Пушкину наверх: – Всё в руках рук! И, если ладони чистые, то коммунисты в этом не виноваты! Грешно вам, в самом деле!..
Император сидел в купальне на берегу Сороти, у самой воды. В метре от его кресла, на мелководье лежала её величество с лицом Юнкера.
– Выходите, ваше величество, не стесняйтесь, меня с вами юнкер уже познакомил!.. – её величество резко села, затем, сжав зубы, неуклюже подняла из воды «предельно» обнаженное крупное тело, по которому стекала вода. – Вот неожиданность! Наш брак не позволял мне доселе вас рассмотреть, но поскольку его нынче никто уже не признаёт, я вижу, наконец, как вы привлекательны!.. – царь улыбнулся, но лучше б он этого не делал.
– Гриша, ты теперь рот-то закрой, а уши свои растопырь, как для бечёвок! – сняв купальный костюм, женщина повела императора за руку и к небольшой лодке. – Буду говорить тебе слова правильные, а ты правь к берегу: мы сегодня остановку делать будем. Я мимо своего счастья опять пролетать не намерена, и ты, как хочешь, а я на Эльбе сойду. Если мы тебя там в очередной раз не похороним, хотя бы условно-досрочно, я не знаю, что я сделаю, Гриша.
Император трудился на вёслах, он умел оставаться спокойным при любых обстоятельствах:
– Вы ваше величество, только год, как царица Раиса, а уж ломаете единственную биссектрису!
– И поделом ей! – распалялась Раиса. – Я назначу на её место новую директрису по маису и барбарису! У меня это право прописано в брачном контракте, забыл?
– Я и «за» был, я и «против» был и воздерживался. «Лягте сверху!» был, «Лягте снизу!» был – не задерживался. Был и «Сядьте спереди, нелюди!», был и «Сядьте сзади, бляди!» Но это, Беатриса, не даёт тебе права третировать Ларису, как актрису. Ей в день дают лишь две горсточки рису. А к юристу её не пускают. Такого бесправия творческой интеллигентки, - потомственной десидентки из глубинки, ценительницы Глинки, сама тоньше хворостинки, а денег нет даже на полуботинки, - я, ГригорийПервыйЕгорийВторойЮрийТретий, не потерплю!
– Он не потерпит! – Беатриса вскочила в лодке, заорала. – Да кто ты такой?! Ты, Первый – с мамой-стервой! Второй – в землю врой! Третий Юрашка… вообще неприлично! Силы небесные, - жуки древесные, - вы слышали, или вам показать?!
– Варвара, не богохульствуй! Иначе я буду просто вынужден посадить тебя в Потрепавловскую! И надолго.
В этот момент лодка проплывала под красивым бутафорским мостом через Сороть. Царь схватился за балку, ловко подтянулся и перебросил своё сухое тело через перила.
Долго и одиноко стоял император над рекой. Задул ветер, опять пошёл снег, но мелкий, противный. Лодка с Варварой угодила в воронку и стала крутиться у моста на одном месте.
– Да сажай! Ты меня не стращай, сударь, пуганные мы! Посадишь - прорастём! Я и в Потрепавловской твоей сиживала и под другими бастионами лёживала, не бойсь, не усохну! И хоша я со стороны баушки Альбины Иосифовны вылитая чухонка на лицо наружности со стороны внешности, и за это самое сильно пострадавши, как Камиля Францевна, мученица, то уж сблизя кровенасосных перевозрождений, мой праправнучек в прошлом веке от венца вашего наконец-то отрекётся! С прискорбием и сожалением для тебя, твоё величество!
– Варя, уймись, – облокотясь на перила и глядя в на стаю ворон, попросил царь. – Повяжу.
– Да вяжи! – Варя схватила под скамьёй топор и стала рубить им днище. – Вяжите всё! Всю шерсть, весь лён, весь нейлон ваш – всё вяжите! Я от этой связки не отступлюсь! Как страшно жить, Гриша!.. – Топор булькнул в воду. Вода уже поедала лодку. – Ведь ты же меня уже не в первый раз заставляешь пересматривать по сторонам моей нелёгкой жизни! А того не ведаешь, что гибну я под игом твоим супоостаточным. Мне ведь по ночам все мои завязки являются! Я тебе хоть на святой нетленной косточке Пачомамы поклянусь, что не было во мне этой к тебе ненависти раньше. Не было любви, но и злобы такой – ничуть. Жуть, Гришенька, гольная-привольна накатила! И на меня-то, грешницу, накатила, а уж на Катю, на дщерь нашу измученную, и вовсе непереводимо. Ни для нея, бедныя, ни для Вадима! И не откатит всё никак, вот ведь что страшно-то, Гриша!.. Ну что, в молчанку играть будешь? Ну-ну. В прошлый раз тогда не взыщи. И предку своему, Адаму чейтовичу, передай: может быть, он и вправду первый в сей мир нарисовался, но последней из него выгребаться выпадает мне – Варваре, дщери Евиной. Вот так. Я сейчас в транс впаду, а ты, чувак, подумай: со мной, ты али как? Ежели «да», то и милости просим, а ежели «нет», - хана вам курносым. И по этим вопросам вам прямая дорожка в Книжку Красную. Покличь-ка Йоську Прекрасного и с собой его пригласи. Только сильно-то не гаси, а то зашуршат ведь по всей Руси: ой, еси, гой еси, гей еси! – вода плескалась уже у самых её губ. – Я - в транс!
Утонула. Последнее слово от неё услышалось уже сквозь пузырящуюся воду:
–Всё… Впадаю.
– А я, блин, в шоке… – царь опустился на доски моста. – Я же ещё не успел выучить слова трансгимна-то!.. Где тут у меня этот чёртов сборник песенок-то, как их… алебардовских, что ли?!
Император «ласточкой» прыгнул в реку.
А на мост с тачками, доверху полными золотых монет, слитков и самородков, ниток жемчуга и россыпей рубинов и алмазов, выкатился обаятельный Дуэт исполнителей в костюмах приисковых рабочих и, конечно же, с лицами участников. Опорожнив тачки с моста в воду, они приступили к исполнению транса «Мы не пошли – 3» в самом, что ни на есть, отвязном стиле. Что тут скажешь, из правды слов не выкинешь: и этот их номер сопровождался гулом высыпавших на берега Сороти туристов, их ритмичными хлопками, притоптываниями и, конечно же, фотовспышками.
– Мы не пошли, - транс, транс! Мы не поехали, - тоже транс! Мы не хотели – и не взлетели! Транс-тараранс-тараранс-тараранс! Мы только взялись, - транс, транс! За эти вот самые, - тоже транс! И нам их по локоть, по локоть, по локоть!.. Руки - не руки, ласты – не ласты, Все мы горласты, все мы кудласты, Транс-тараранс, твою мать! Всё допустимо; из лесу, вестимо, - Трансу достаточно быть. Ноги – не руки, а вы – только суки. Транс-тараранс, и – забыть! Мнение каждое, мудрое, важное выслушаем у костра. Вскинемся пламенем, гордые знанием! Сабелька снова востра! Транс-номутанс-намудинс-натубонс. Жил-был и Джеймс, Жил-был и Бонс!..
В «Рубке радио» Фаргипэ шептал в микрофон:
– Информбюро передаёт вам остывшие звуки выступления бывшего ректора Мракодемии манук, директора мантучно-икстребительского инстинктута зыка, основателя кафедры им. К.А.Федры. Послушали? Всё. Больше ничего. И никаких сообщений об очередной конечной остановке администрация, конечно, не передавала. Будьте внимательны: опоздавших на Старт к Полёту не допустят без справки о состоянии в стоянии от Мавки и Наталки Полтавки. Конец связи, но не непролазной грязи на следующем участке маршрута. В общем, я – тута, а вы одевайтесь круто. С вами по-прежнему был ваш Фаргипэ, но это уже не взрыв, а объект, и если с ним пойти на разрыв, то весь интеллект составит пару-тройку сект, от силы, и они захватят Курилы, что уж совсем никому не нужно! Поэтому все и сопротивляются дружно. Подавляющее большинство высших чинов в отставке «Военно-театрально-общественного движения» посчитало надругательством над самой сутью драматического искусства...
В кабинете худрука ДК седой генерал в отставке, в полной парадной форме, медленно поднимался из-за стола. Очень постаревшее Лицо Худрука ВИА «Весёлая грива» наливалось багровой кровью, слушая голос Фаргипэ из динамика спецсвязи на генеральском столе:
– …требование ветеранов «Гражданского взаимонепонимания шерсти десятников» публичного воспроизведения их зюки «Весёлая грива», и в связи с этим настаивает на немедленном и всенародном исполнении не их поганой зюки, а своей державной козюки…
Генерал грохнул кулаком по столу. Вбежали седой майор, похожий на Кучера и лысый капитан – вылитый Вахтерный.
– …т.е. гимна Театра Пустынного Места «ПРИЗРАК». Сочинение бывшего ответственного работника его нынешнего простого заместителя.
Военные рванули на себе пиджаки и рубахи, пуговицы посыпались на пол. Мужики перевернули стол, отодрали прилепленные там пластырем две старые электрогитары. Генерал распахнул створки стенного шкафа и уселся там за ударную установку. И грянул гимн Театра Пустынного Места «Призрак»! Стиль исполнения – «хорор».
Снова всё сначала, -
это добрый признак.
Уходит от причала
«Театр-Призрак».
Снова греет душу
резкий ветер бриза.
Покидает сушу
театр «Призрак».
Ничьим уже теперь
не будет он,
а только нашим!
И если и погибнет среди волн,
то – планов полн!..
На скорбных лицах участников, по-прежнему сидящих в креслах Пульта управления, плясали разноцветные блики от индикаторов взбесившихся приборов. Фаргипэ зачитывал сообщение:
– Новар Валерина выкинул флажок, он трепещет на ветру и всем участникам по нутру. Помашите флажком.
Змеящейся лентой мимо лобового обзорного иллюминатора проплыла лента флажка:
«Человек Земли вспоминает, что и он когда-то бывал здесь»
Раздавленные этим текстом и сильным ускорением, участники с трудом махали малюсенькими флажочками...

17

В ворота павильона киностудии въехала с улицы бронированная военная агит-машина.
– Так! Ну-ка, вышли все быстро из студии, уроды! Я – спонсор показа!
В золочёном резном кресле сидел Режиссёр – в белом кепи, зрелый, импозантный, стильно одетый мужчина с перстнями на пальцах.
– Ефремовна, объясни мальчику, что спонсор нашего показа - проказа!.. – полуобернувшись в сторону броневика, он договорил: – Динь-динь? Или - до другого раза?..
Ассистент режиссёра Ефремовна, с прижатым к большой груди пухлым сценарием, сделала в сторону машины движение пальцами, будто повернула ручку выключателя.
– Чик, – броневик исчез просто, без затей.
– Всё! – хлопнул режиссёр в свои ладошки. – Ефремовна, приготовились к съёмке!
– Стригали куда-то ушли, Аполлон Давыдович.
– Так найдите. Или что, мне опять снимать пиджак и всё самому? Как всегда?
– Как всегда, Давыд Аполлоныч, миленький, как всегда.
– Ну, тогда так! – киномастер эффектно поруководил съёмочным процессом. – Поставьте на заднем плане Северный город! Сбоку - болотца. Сверху - чуть чухоненьких облачков! А снизу - позовите Чёрную Пургу, пусть пошаманит!.. – на съёмочной площадке и вообще, по всему свету раздались аплодисменты; из разных тёмных углов студии выкатились репортёры. – Ну, давайте, братцы, берите у меня интервью по-быстрому, – мэтр красиво сел обратно в кресло. – У меня однажды раньше была собака-братан, по кличке Амур. Не уберёг я Амурку, порвали его волки красные… Завёл я тогда с будущего лета на прошлую зиму другого пса-братана по кличке Б-мур, но и его не уберёг, порвал он серую футболку и убёг. Так Б-мур попал в МУР. Теперь, говорят, до генерала наверняка дойдёт. Будет в лампасах щеголять мой Б-мурка. Пока не попадёт к уркам. Я обещать вам ничего из новых шедевров не буду, но, всё-таки, попробую вчера снять этот фильм так, как завтра его уже снял. Всё! Мы с Ефремовной сейчас по грибы пойдём!
Помрежи подали ему полную корзину, и красавец высыпал её содержимое на пол. Бутафорские грибы с лёгким стуком раскатились по площадке. Репортёры ползали, собирая, и цепко зыркали глазами по сторонам. Режиссёр встал. Высок, красив! Ну, просто, как никогда!
– Ты где, мать?
– Да за маслёночек завалилась! – проскрежетал голос Ефремовны из-за расписанного осенним лесом задника. – Руку-то подай, Аполлонушка! В прорезь задника, меж берёзками, просунулась сухая скрюченная рука чёрно-коричневого цвета.
– Щас! – заливисто хохотал Режиссёр. – А то я вас с маслёнками этими не знаю!.. – репортёры, перестав на мгновение ползать, кратко поаплодировали. – Я лучше уж буду по-прежнему на опятах испытываться! А вот потом, коли, не помрём, сморчковаться наладимся ходить в лесок тот заповедный!.. – бесстрашно подошёл к заднику, который тут же ожил, и «вошёл» в лес…
Красота: рощица березнячка горела золотцем листиков, солнышко сверкало меж тоненьких беленьких стволов и веточек!..
– Ау-у!.. Причёску свою там не помяла часом?
Ефремовна вышла из-за дерева молоденькой щекастой девушкой-геологом:
– Ты смеёшься, Давидушка, с рыжиков-то или как? Забыл, что мы уж, поди, третий сентябрь подряд тибетимся – все бритовки мои, с войны ещё не обменянные, об ваши черепушки драмы нашей затупилися, к лешему!
– Нашла чего?..
– Мелочь всякая стелется, пан Волупан!.. – девица снова ушла в берёзы. – О!.. Нашла один волосиновик… Шаманка, лови!.. – мимо пробежал низкорослый местный житель, одетый по крестьянской моде конца 18 века: под мышкой - книжка, под другой - бубен ручной работы. – На бубён свой посади да наяривай, - к зиме корни с цветами выпустит…
Ефремовна с Режиссёром взошли на крутояр. Стремительно летели за их спинами облака.
– Это никак, пошту пролетаем?!! – всплеснула баба ладошками. – Ох-ти, горе моё тузлуковое, не поспею ж весточку в корзиночку бросить!.. – облака резко сменили направление полёта. – Эх! Проспала, голова садовая!.. А всё ты, ирод, - подначиваешь. Ты запишешь-нет меня, изверг?!
– Нет, Ефремка, – сев в траву, Режиссёр снял мокасины, – я ведь, что видел, что слышал, о том и записываю. Ничего не фантазирываю, ты же знаешь. Не пытай меня попусту, – он придвинулся к пеньку, достал карандаш. – Лучше глянь, что по правому борту промахиваем?
– А чего туды глядеть-то, Владимир Ильич? – старуха полезла в шалаш и достала из планшетки карту. – За поштой сразу вокзал с телеграфом и телефоном, а потом сто лет ещё будет в пустыне оазисом пахнуть, миражи моржами поползут да яблоньки зацветут червивые…
– Так уж прямо и червивые!
– Как есть все червивые, и не сомневайся, Гагарин ты мой!
– Да ты глянь, не ленись: это всё по левому борту тебе блазнит. Ну, глянь…
Ефремовна отодвинула в сторону часть задника с нарисованными облаками:
– Да гляжу уже, гляжу, Юрочка… Кремль какой-то.
Мимо проплывала станция. Внешний вид её был по тогдашней моде стилизован Кузьмичом под кремлёвскую стену: башни, рубиновые звёзды… всё светилось, переливалось…
– С зубчиками?
– А мне по бубну! По мне хоть с шурупчиками!.. – она наладила на нос очки с перевязанными изолентой дужками. – Не знаю, как их прозвище, только много их там, Юрок, твоих супчиков!..
Вся станция была в кишащем месиве опарышей. Но от обычных они отличались тем, что у каждого на пузе вместо чёрного пятнышка – золотисто-красный погончик.
– Что делают?
– Нет, уж от этого избавь. Хочешь, сам выясняй, если ты такой смелый! Ну что, тормозить?
– Да ты сдурела, старая? – оторвался Режиссёр от записей на пеньке. – И так горючки только в одну сторону дали, ещё с кремлями делиться, что ль?..
По кромке опушки еле-еле ползла телега, с впряжённым в неё Фаргипэ. Ефремовна и Режиссёр быстро догнали повозку, и Маэстро заорал в ухо Фаргипэ:
– Газу!
– То-то! – Ефремовна схватила вожжи, вытянула Фаргипэ вдоль спины. – Но, милая, ту-ту-у! – повозка с грохотом неслась по полю, а бабка вопила во всё горло. – Пока-а, Кремлю-юка-а-а!.. – и вдруг запела, дребезжа голосом и не жалея его. – А-а -атпустила б ты меня, Земля!.. Мля!.. То ли это смех? – грех!.. То ли это плач? – кляч!..

18

Телега влетела во двор таёжного скита. Фаргипэ, хрипя, весь в пене, свалился в копёшку сена у сарайки. Ломая каблуками доски крыльца, Ефремовна, рывком открыла тяжёлую, обитую ржавой жестью дверь в избу. Режиссёр еле успевал за ней. С каким-то ГПУ-шным грохотом поднимались они по крутой, скрипучей лестнице. В полумраке чердака, ударяясь о тёмные переплетения стропил и спотыкаясь о нижние поперечные балки, Ефремовна и Режиссёр добрались до огромной дубовой кровати. Ложе хоть и было застелено роскошным вышитым покрывалом и тускло сверкало блёстками плюшевых подушек, но всё - в толстых нитях серой паутины. Они сдвинули кровать с места, разгребли чердачную засыпку и вдвоём, крякнув, с трудом открыли в полу чердака люк. Запалив толстый огарок свечи, начали спускаться...
Каменная лестница вела в подземелье, в склеп, в центре которого стоял мольберт с открытым ноутбуком на нём. Держа огарок в залитой воском руке, старуха проскрипела:
– Какая была страна-то, а, Аполлон?
Режиссёр скользнул пальцами по клавиатуре:
– Сейчас, отмотаю… – вгляделся в экран. – Со-юз. Какой-то. Ты о такой стране не слыхала?
– Нет, про Союз, Аполлон, пока не слыхала. Хотя, раньше чего-то такое прорезывается в памятках, – заметила в углу большой средневековый глобус. – На атлáсе-то её совсем, что ли, нет?
Режиссёр вынул лупу, склонился над глобусом, чуть повернул его к свету от огарка:
– Если вот только тут была, где резинкой стёрто. Кучка буковок только и осталась. И все как одна – «ер».
Пока они беседовали, каменная кладка стены за их спинами раздвинулась. Санкт-Петербург, собственной персоной, красовался в проёме своими знаменитыми развалинами конца прошлого века: «Мэрилинка», «Башня», посёлки столичных переселенцев, постамент обелиска «Мельница Питерского Счастья» и др. Из проёма к лестнице на чердак, проходили на цыпочках видные узники невского посёлка: губернаторы, артисты, дирижёры, нобелевские лауреаты и прочие шишаки, вперемежку с теми, кто помельче…
– Это всё ён, Кучерка пакостит. Ну, скажи, на кой они с ним такой долгострачный контрактер подписали?! Я и Паершé говорила, и Тимершé – куда там! Будут они меня слушать! С девками совет нынче держат. Совсем охренели - уже и до колыбели бабу допустили!.. – отошла от глобуса к монитору. – Ты, лоцман, глянь-ка на календер в цифирьки: по глубине нормально скользим? А то мне от этой странной страны фон какой-то: гормоны вдарили по башке – сумбур в мыслях образовался…
Режиссёр перешёл в другой угол. Постучал по корке льда в небольшом коралловом бассейне:
– Вроде, ещё не больно крепкий, что-то потрескивает…
Ефремовна пошарила под монитором, вытянула табурет и присела бочком.
– Вот теперь и думай, Ермак. Я тут тоже сижу, в книжку почитываю. Интересно они про остров Зебры описывают, хочешь поглядеть? – протянула ветхий томик, который достала из-за пазухи.
– А кто на дорогу будет зенки пялить, ты, читатель? – отобрал книжку и ловко оформил бабке кандалы. – Опять же врежемся в столбовую туманность вашу мать, вон, все рельсы снова, как пьяные, шары налили, в разные стороны бегут, не углядишь и кранты… – вернулся и якутской пешнёй сделал во льду небольшое воронкообразное углубление. Так, постепенно стёсывая стенки проруби, углублялся он в лёд. – Ну, так про что хоть там?
– Ужас! Эта зебра, выходит, в каждом нутре сидит-прячется-корячится. Как вроде, гриб-дождевичок. Мы их в школе на «малородине» - когда дождь - вместо «физры» проходили по Особому списку, а у кого больше одиннадцати пожизненных, те – в насморк. Их насмарку до сих пор посылают, наклеивают марку с Бисмарком и потом на неё лают. А я ничего, я в книжку только почитываю про ужас зебры и ни во что не лезу.
Пешня уже ушла под лёд на метр.
– Так тебе и так всё по-железу! И, как Блэзу, впаяли «дэзу», так и Жерару, с пылу с жару, - целую пару!
– Ну, и что? Оказывается, она полосатая потому, что это такое членство в мафии.
– Да-ну?! – Режиссёр выпрямился, кряхтя и держась за спину. Покачал головой в сомнении. Вставил в светящуюся воду штурвал, лёг рядом и стал вглядываться в глубину.
– Вот тебе и «да-ну», ондатролов хренов!
– Ладно тебе!.. Так как это - членство-то?
– А так: черная и белая на одной шкуре отметились…
– Навроде загадки… Ох, страсть какая!.. – сощурил глаза на Ефремовну и тоненько свистнул: оковы с неё упали на земляной пол. – Слышь-ка, у меня руки мелькать в глазах стали. Чеши сюда, зебра, держи штурвал, дальше сама поведёшь.
Сдирая руки в кровь о камни, бабка ползком добралась до бассейна, легла ничком рядом, скосила глаза в воду.
– Глянь, Тимофеич, их величества груздь нашли!..
– Так то ж - императриции!.. Ты ихнюю секретную переписку переписи читала?
– Ещё как! До утра почти что… Потрясает, как в жизни. Особенно это вот: «И будете тяжело вздыхать, как отпущенные на волю трамваи и троллейбусы»!
– Здóровски!
В это мгновение метровый лёд под ними раскололся. Оба исчезли во враз почерневшей воде...
Где-то там, наверху светлело пятно широкой полыньи, от которой мягко, плавно опускались тела Ефремовны и Режиссёра. Последний, неуклюже коснулся дна и еле устоял. Зато Ефремовна сразу направилась к ближайшим зарослям водорослей.
– Ты куда это наклáлась?
– Куда-куда, по маленькому!.. – рассмеялась. – Пойду к их величествам подлизаюсь навроде грибника случайного.
– Далеко-то незападлизывайся: остановки ж до сих пор ещё не разрешены!..

19

Режиссёр снова сидел в своём кресле в павильоне киностудии и разглядывал стоящую перед ним Ефремовну, всю в зелёных водорослях. С её одежды ещё стекала вода. Она сняла с себя всё и надела сухую мужскую одежду. Режиссёра вовсе не смутило то, что перед ним – гермафродит. Прикрыв зевок, он спросил:
– Чего вернулся? Я уж думал, что возьмут тебя, грешного, в семью. Нет, выходит, что правда - «в сéмью не включат». Ох, жалко мне вас волчат, которые не молчат. Робите, робите, как каторжные, а добыток – пустяк.
– А ты сам-то в каторгу как устроился, а, режиссура?..
Режиссёр ответил ей за ужином в ресторане, давя локтями накрытый с роскошью стол.
– По распределению, ещё до того. Я, вишь, сомов ловил по омутам то тут, то там, тотут-тотам, тотуттотам. И встретился мне однажды на тотуттатами дзюдоист один хренов. Глаз его, как сейчас помню, - такой белобрысенький. Теперь-то уж совсем почти что лысенький но, как раньше, говнистенький. Вскрытие-то, знаешь, на кого показало?
– Знаю.
– То-то… Ты же за нашу хоккейную команду ватерполистов болеешь, так подарю-ка я тебе прямую трансляцию репортажа из ледового бассейна, – протянул ей через стол небольшой лавровый листик. – Держи.
– Ну, дед, спасибо, я её под грибочки употреблю.
– Ну, вот и употребляй её на радость нам всем. Я сам-то её не ем, а так, посмотреть, как другие, люблю, – закончив ужин, оба встали и, смешно переступая беговыми коньками, вышли в проход между столиками… – Сфера-то тебе как, последняя?..
То и дело оправляя на себе непривычное спортивное трико, они немного подождали в коридоре грузовой лифт с табличкой «Старт».
– Не больно. Столь голов через себя пропустили! И все - на бечёвках! Мы на речёвках аж глотки порвали: как 5-6 голов зараз пропустим по-маленькой, так сразу удар по связкам, а связки - не салазки, у ворот не валяются. Вчера зрительского тренера так изувечили!.. Не оставили ничего человечьего… Эх, забери их бог тибетский! И, главное, начинают-то тихо, по-соседски, потом переходят на «детские», а уж потом за «алименты» берутся. Кто тут виноват: зрители, али менты? Поди, разберись в этой каше, где ваши дети, где наши эти. Сплошной хоккей-гандбол получается!
– Во-во!..
Вошли в прибывший лифт. Ефремовна нажала на кнопку и лифт мелко задрожал.
– Теперь ещё новость взяли: перед телекамерами меняться камерами. А там же ничего не убрано со вчера: объедки всякие, посуда, бутылки, просто срам для всей Бутырки! А потом, на прогулке с водопроводчиком, рассекретили нас с артиллерийским наводчиком. Заслуженный человек, Берию кончать помогал, и сейчас без дела не сидит, и на тебе, - прямо в кривом эфире новостей цельную склянку помоев плесканули! Ну, разве так можно?! Еле проветрили, фирма «Сквозняк» постаралась… – наклонилась к панели с кнопками и сказала в дырочки связи с лифтёрами. – Передайте ей нашу благодарность...
Сидя в «Рубке радио», Фаргипэ в наушники слушал искажённую помехами просьбу:
–...а в конце передачи для удачи исполните для этого коллектива известную песню, типа «зонг» имени Берта Брехта, из комедии названия не помню, но там слова есть...
Грохнул выстрел – голова Фаргипэ упала на рацию, губы его договорили:
– ...про империю.
А Режиссёр и Ефремовна уже неслись по льду открытого катка к финишу. Одновременно пересекли черту и дальше покатились, упираясь руками в колени и шумно дыша.
– Успеют они передать-то?
Ефремовна, не в силах отвечать, пожала плечами. И тут же упала плашмя в сугроб на краю катка… Режиссёр с коньками на шее подбежал к первому в очереди на стоянке таксомотору.
– Товарищ Кучер, не взглянете, сколько у нас до конца передачи?..
Машина на огромной скорости, визжа покрышками, сделала сложный фигурный разворот на перекрёстке.
– Ох, не знаю, товарищ Вахтерный!..
В большом тюремном обшарпанном помещении без окон, стоя вокруг длинных железных столов, копошились в чём-то люди в военной форме. Кучер, ещё в штатском, держа в руке «баранку» своей «волги», докладывал:
– Мы ещё пищевые продукты не все проверили, а к носкам и кальсонам даже загадывать боюсь, когда приступим. Сегодня ж, вон какую гору бабы натащили! Да ещё как кричали!
– Так их же застращали, что введут новые порядки и отменят право сидеть по месту посадки. Вот и заверещали, – они молча вышли в коридор с серыми стенгазетами. – Давайте руль, Кучер, моя очередь вахту нести, а вы можете пока в кучерскую сходить, выпить-закусить, помыть-побрить, помолчать-поговорить. Но иногда выглядывайте, я должен ваши руки видеть на приборной доске вместе с вожжами.
Офицеры разбрелись в разные стороны…

20

Вахтерный зашёл в дверь с надписью «Комната отдыха от отдыха». Там в кресле сидел Кучер. На одном подлокотнике у него стояла банка сопливых маслят «От Ефремовны», на другом – пакет томатной пасты. В левой руке он держал уже отпитый стакан водки, в правой – пинцет с маркой. Очки на лбу упирались оправой в мохнатые брови. Тихо звучала музыка, работали кондиционер, вентилятор, ароматизатор и телевизор. Последний - без звука.
– А чего это вы, вахтерный, под рыжики не употребляете, – брезгуете или зашились?
Вахтерный склонился над биллиардным столом, тихо катнул шар:
– Нет, просто маслят такого цвета не люблю. И потом они же тоже из Особого списка
– Слушай, Вахта, открой секрет: вы его часто оглашаете?
– Это как лама Папакла укажет. Списку-то 800 лет без малого и ритуал с тех пор вот такого цвета… От начала до конца, весь обряд, – промазав по шару и вспоров кием зелёное сукно, Вахтерный достал из-под него газету, сложил самолётиком и запустил в Кучера. – По телеку чего во сколько, глянь.
– Та-ак… «Всё начнётся, как только закончится!» Ну и слоган… «Вещание свернётся, а совесть проснётся!» Ещё лучше. Хорошо, дальше… Утренняя развлекательная программа «Расстрел», - это надолго, наверное, почти до обеда. Да, там большая программа: «Кладбищенская грядка», «Зарядка правопорядка», «Разминка-хошиминка», «Вводные процедуры для работников культуры». Дальше… Передача «Часовой» из цикла «Мыслишки на вышке». Детские передачи, ну, тут мелочь всякая: «Игрушки-прослушки», «Узники подгузников». А вот в вечерней программе «Дуэль погромов» будут участвовать ГРУмов и УГРОмов. И всё. Есть ещё на ночь «Кобельная колыбельная» и две передачи по «кабельному»: «Ночной падлалёт» и «Стук в дверь». Включить?
– Давай, – нажал кнопку громкости на пульте и тут же раздался стук в дверь. – Войдите!.. Глянь, кто там ломится?.. Ну, давай, не ленись. Лапы утри только, в томате все, ручку дверную извазюкаешь… Ну что, никого?.. Но стук-то был?.. И никого?
– Почти.
– Что зна…
– То и зна: вырезка лежит.
– Свежая?
Кучер наклонился, потрогал:
– Липкая. Не просохла ещё. Из вечернего выпуска.
– А они долго гуляли, выпускники-то?
– По-обнакновению, до утра. На площади и по набережной, – устало упёрся лбом в косяк. – Из вырезки-то чего готовить будем или утилизируем, а то у них тут в придачу ещё суповой набор из костей языка.
– Ничего себе, расщедрились…
– Это ещё не всё: положили в нагрузку куриную гузку.
– Отправьте на дачу, юнкер, в кутузку.
Кучер вышел и тут же распахнулось окно. В нём уже вовсю была весна, из неё в комнату перебирался Юнкер.
– Грибники едут, ваше величество…
Вахтерный, уходя через другое окно, где хмурилась пасмурная осень, равнодушно спросил:
– На чём?
– На полуторке. Трамваям и троллейбусам уже три дня как вольная вышла.
Дверь открылась, энергичный Император быстро прошёл к «весеннему» окну.
– А давайте, юнкер, мы им крыльями помашем и пойдём по Мáшам!
– Поздно, они уже на весы поехали, урожай сдавать. Им за приписку потом по шесть персональных пожизненных на каждую писку влепят, и ничего не поможет, даже обращение президента.
– А причём тут…
– А притом! Он же всем предложил обращаться, ну, они и оборотились всем гуртом.
– Нет, я этого так не оставлю! – перелезает через подоконник «осеннего» окна. Я пойду к главному редактору!..
– И–то, сходите, хуже не будет… – юнкер приблизился к третьему окну, закрытому рисованной кирпичной стенкой. – Всё, пора гусей заводить. Гуси-гуси!.. – тоскливо позвал Юнкер. Бумажную кирпичную стенку тут же прорвали гусиные головы, штук пять-шесть.
– Га-га-га!
– Сесть хотите?
– Никогда!
Гусиные головы исчезли а в дырках поплыли звёзды… Юнкер открыл в одной и стен низкую потайную дверцу и, наклонившись, пролез в неё.
– С пол-оборота завелись! Гусь, он и есть гусь...

21

Человек, похожий на осунувшегося, изможденного Императора, вошёл в обшитую кожей дверь с табличкой «Главный редактор». В обширном кабинете за столом в груде бумаг сидел мужчина с располневшим лицом Юнкера и возбуждённо говорил по телефону:
– А у нас одна гнусь! На обед завтракать пол-ужина подают, да по четверть калории в подарок от поварихи Калерии! Секретную переписку накапливают, уродцы. И ещё орут: не плюйте в колодцы! Отребье! На одно заикание – три раскаяния, ну, разве так можно?! Вот хоть если вспомнить, как все они Паутинкина ненавидели, аж на весь праздник слюна брызгала, и то – ничего! Паранорма общественных отношений! Цифры просто зашкаливают! Просто какое-то нестерпимое вокруг: падаем, потому, что лёд скользкий, а не просыхаем, так это – дождь мокрый. Всё через жёрнов у нас. Мол, перемелется емелица – вука-вука будет… – положил трубку, посмотрел на дверь сквозь стоявшего перед ним посетителя. – Даже и выглядывать-то страшно, вдруг есть посетители?..
– Тук-тук, - сдерживаясь, произнёс посетитель.
– Войдите.
– Мне к главному редактору.
– Слушаю вас.
– У вас в приёмной знаете, кто сейчас сидел?
– Понятия не имею. А кто?
– Я.
– Извините… Ну, правда, извиняюсь, я же не знал. Ну, что вы, право, сразу…
– Прощенья будете просить потом. Не здесь и не у меня. Хотя, это уже не столь важно. Главное, что я не дождался вас и ушёл. И мы с вами так и не встретились: вы полетите дальше, а я остановлюсь на эту ночь ещё дальше. И если всё приблизится настолько нестерпимо, что будет назначена встреча без грима, то вы обязательно дождётесь весточки из Рима от Питирима и представите себе эту беседу настолько зримо и неделимо, что три невозвратных пилигрима, вестимо, не дойдут до нас, они донос не отдадут за срок в четырнадцать минут, - сожгут, а жгут из некоего полотна они с тоскою обернут и горьким глазом глянут на… – посетитель закашлялся и долго никак не мог остановиться. Подождав, редактор сказал мягко:
– Знаешь, брат ты мой, Мурамур-батюшко, славный индейский князь Салтык Ставрульевич, пока тебя ещё эти красные футболки не загрызли, и пока ещё верещат верещагинские земляничные поляны под высоковольтными ЛЭП-500, пока всё это ещё «пока-пока», - оглянитесь вкруг себя, друг мой! Вы видите всю эту видимость стад и непредвидимость пастбищ?! Вставайте в очередь философии, столбите места для ниш ваших, - есть, есть ещё несколько приставных! - эти стройные, гудящие напряжением ряды катастрофических наблюдений ещё ждут вас на развилке трёх дорог у Беззаветного камня. Там полыхало такое пламя, что все снесённые там и туда булыжники-яйца, спеклись в один окалинный монумент окаяния, а буквы, как слёзы, выступили на нём сами собой: «направо-налево-прямо»!..
– Я очеркист! – выкрикнул посетитель с пафосом. – Я чист, как чекист! Я речист и лучист! А вы, кучер, - облучкист!
– Нисколько. Вы правы, я главный редактор реактора, вам за это - «браво» от пси-фактора. И, к тому же, вы даровиты. А теперь, как говорится, иди ты…
Посетитель взялся за ручку двери, но потом всё же решился и, подойдя, навис над редактором:
– В переписке Никандра с Пименом Пятым на одной из страниц сожжённого письма кем-то начертано: «Гад». Вот это место, у вас на столе, где лежит гад. Уберёте его – испустите дух свой, оставите – не одного отрока отравите. Что же делать? – воскликните вы. Не знаю; ведать-ведаю, а не откроюсь раньше времени. Час сей, глубоко упал с циферблата, все цифры за собой в эту пропасть уволок, прямо в висок, тебе, Бергман, гирькой!..
Главный редактор съехал со стула и исчез за столом.
– Встаньте с колен, смешно же, это не вам искать стёклышки, не вам шестерёнки собирать! – заколотил посетитель кулаком по столу. – Придут другие! Придут и отменят умножение! Прекратят разделение!..
Из-за стола на ковёр навзничь вывалился главный редактор. И посетитель в изнеможении осел около его тела.
– Вы не верите, у вас лицо каменное, взгляд ваш глубок, но мрачен, а руки ваши неспокойны и к моему горлу тянутся… А у меня, братцы, ангина, слышишь, Ангелина?.. Эх, брат, – он с трудом встал на ноги, – уходи-ка ты несолонохлебавши! – обогнув стол, сел в кресло главного редактора, щёлкнул тумблером на аппарате и сказал в микрофон: – Вот теперь конец передачи с дачи. Желаю всем удачи, и можете исполнять свои зонги-шмонги им. Б.Брехта...

22

За бортом Картофельного корабля на открытом мостике стоял Фаргипэ, окружённый плотным кольцом тёмных фигур, и держал речь, во время которой гасли звёзды. По одной, и кучками.
– Achtung!.. Наступил момент! Всем соблюдать предельную осторожность – открыта неуязвимая сложность. Будьте внимательны, братики, на уроках Матики. Старайтесь все доносы доносить до носа. Пункт приёма открыт в дверях проёма. Каждое доносодонесение до снесения отныне принимается строго на коммерческой основе – альтруистически настроенных просят не беспокоиться. Придонные наслоения бездомного населения будут пользоваться единовременной льготой в размере одного-двух, с икотой. Бить уже больше не будут, не рассчитывайте. Будут уничтожать. Все эти зонги-шмонги имени кого угодно – сдать в течение истечения последних запасов времени в Пункт по приёму тары из-под утраченного. Он будет работать до назначенного, допоздна, то есть, поэтому не дёргайтесь. Ёмкости по 0,2 (типа майонезная) не рассматриваются, в расчет не берутся, и в зачёт не засчитываются, поэтому после поздна всё закроется на учёт, поторапливайтесь, всех знаем наперечёт: никому ничего не удастся, - не купиться, не продаться, не улизнуть и не тормознуть. Мимо пролетает закованный пролетарий, за ним, через кусочек времени, прошагает подкованный прошагарий, а через шесть кусочков вы сможете насладиться картиной из тины под названием «Ещё не все проползарии сдохли» забытого всеми на хрен акварелиста из бывшего Союза вакуумных грибников. Всем всё понятно? А то, ежели что, выступит насмерть забитый шпицами круто заведующий секцией военных календарей в паре со своим верным домашним насекомым. Оба они, пагубной страстью влекомы, в самый последний момент отправили по факсу каждый свою таксу, с пожеланием новогодия на неугодиях. Мы их получили, внимательно изучили, поперчили и поручили Послу-по-случаю их сущность сучию вручить и не замочить. Это вся информация о деформации из Диферамбации.
Отблески жёлтого факельного пламени плясали по тяжёлым ледяным волнам, что перекатывались через мостик, и уже не могли погасить концентрационную печь, раскочегаренную на капитанском мостике космической подводной лодки.

23

На вершине холма, покрытого жухлой травой, стоял одетый по-осеннему Первый с выражением мучительного ожидания на лице. Второй, в ладной эсэсовской форме, поднялся по осыпавшемуся склону, встал к Первому спиной и получился тоже - Первым. Теперь на вершине стояло двое Первых. Наконец, первый Первый не выдержал, повернулся лицом к спине второго Первого и добровольно стал Вторым.
– Простите, – чуть повернув голову, очень деликатно спросил Первый, – вы крайний в очереди?
– Держите, – ответил Второй, протягивая жёлто-красную карточку.
– Что это?
– Бирка крайнего. А я пошёл… А вы ждите… Ну, чего вы не ждёте?
– Ждать больше некого, – опустился на траву, расстегнул эсэсовский китель, под ним – окровавленная балтфлотовская тельняшка. – Я последний. Только что с полигона.
– Стрельба закончилась?
– Нет, она теперь надолго. Осталось же самое сладкое, добивать. Я успел вынести с поля боя несколько имён, вот, смотрите, – высыпал в траву горсть шахматных пешек, – все в машинном масле. Машинисты бились до последнего. Они махали ветошью, что-то подтягивали ключами, хотя, конечно, понимали, что обречены.
– Пели?
– Да, конечно. Вот это...
Первый запел очень выразительно:
«Auf Deck, Kameraden, all' auf Deck!
Heraus zur letzten Parade!..
Der stolze Warjag ergibt sich nicht,
Wir brauchen keine Gnade! » u.s.w. *
Допев, Первый отвернулся. Второй тихо и участливо спросил:
– В окончание окна не хотите сдать имена – до ужина курс самый высокий. Потом обвалят. Как в Касабланке. Вы не обращайте внимания на моё заикание, я на такой улице живу. А вы чем думаете?
– Умом.
– Ну, и зря. Я не настаиваю никому, но ведь вот так и не выдерживает мозг ума. Вы не находите?
– Нет. Учения – это как саранча. Слышали, что Самаранч сказал?
– Нет.
– Что скажет всё.
– Н-да. Как раз, к открытию галереи - откровения Апулеи. Она вчера вся ушла в открытие Музея винтиков. Что было!.. – всматривается вдаль. – Кто это там пульт управления оседлал?
– Не обращайте внимания.
– Ну, как, не шутка же, - дорогущий! Они, что, совсем обнаглели?!
– Совсем.
– А-а. Ну, тогда ладно.
На холм, тренькая звоночком, вскарабкалась конка, запряжённая куклами участников в костюмах предвоенной моды. Сняв с них хомуты и, поотрывав им конечности, Первый спросил:
– Знаешь накорякский танец « дракурлык »?.. – Второй мотнул головой отрицательно. – Ну, братику, ты ничего тогда не знаешь! – встал на подножку трамвая. – Долетим, я тебе покажу.
Трамвай тронулся с холма вниз и стал набирать скорость. Второй крикнул вслед:
– А не долетим?..

24

Первый шёл по вагонам. Из конки - в ж/д, оттуда - в метро, наконец, - в электричку:
– Не долетим – не покажу… Всё просто. Не устраивайте сложностей на пустом месте. Комментируйте спорт, дирижируйте музыку, прославляйте иммунную систему, группируйте глагольные формы, стреляйте по мишеням и «мишаням», от скуки и из базуки, меняйте руки, снимайте брюки, - все эти трюки только до первого снегопада, – остановился, заметил пассажиру:
– А вот причёску менять не надо. Я, если к чему держу привычку, то не ищите другую отмычку.
Его стремительный путь закончился в пустом тамбуре электрички, где он столкнулся с женским вариантом Второго, нагруженного челночными тюками. Баба крикнула ему с вызовом и местным говором:
– А я вчера стала первой женщиной-изобретателем и пошла торговать по вагонам!
– Тшш… Не начинай, а то сброшу с поезда, а в нашем Полёте – это последняя электричка.
Женщина сразу взяла на тон ниже:
– Но носки-то, вязанные из бечёвок, хорошо расходятся. Зачем ты так… Я обижусь. И больше не приближусь. Перейду к Оскару, буду арбалеты продавать, очень выгодно, разрешите, я пройду, мужчина, вы своим товаром дурацким весь проход загородили, блин! – бизнес-баба прорвалась в вагон, набитый обозлёнными людьми и протаранила его насквозь. Первый протиснулся следом и стал «работать»:
____________________________________________________________________________
* «На палубу, товарищи, все на палубу! На последний парад наверх!..» и т.д.
Стихи австрийского поэта Рудольфа Грейнца «Der „Warjag“» («Варяг»).
– Усь-усь! Купите, баушка, эту гнусь! Внучеку! Чеку выдернешь – Президент Гуанталúна выскочит, сразу легче станет. А мне… – голос его дрогнул и сорвался в рыдающую интонацию: – Помогите, люди! Выгнали с работы, удалили простату; пожалейте, детки, тату, - дайте на выпивку, не на кино же прошу!.. Спасибо, девочка, – и вдруг он исступлённо закричал в другой конец вагона. – Не смотри так, Люба! Я ж не знал, что ты уже тоже по вагонам с дочкой побираешься! Мы долетим! Долетим, Люба! До самого-самого Солнца долетим, присядем там где-нибудь в сторонке на корточки, посмотрим на наши фотокарточки, и… сгорим, Любушка… изжаримся, бедная ты моя, и… и всё. Какая это остановка мимо сейчас проехала? Станция «Любовь», говорите… Всё верно. Наверное. Значит, следующая - «Антрактная»...

25

А поезд набирал ход. В кабине машиниста электрички небритый, заросший Фаргипэ говорил по трансляции:
– Ничего подобного! Все антрактные остановки отменены! Во-первых, в связи с территористической угрозой… – разогнавшаяся электричка летала в узком горле меж двух склонов, с которых по её окнам вёлся перекрёстный огонь из всех видов орудий; командовали расстрелом Первый и Второй. – А во-вторых, по причине участившихся случаев отклонения участников от раз и навсегда заданной траектории, даже в некотором смысле невозвращении с антрактных станций в Полёт, а попросту - бегством, малодушным и трусливым, к абрикосам, персикам и сливам!..
Состав сильно потряхивало: вместо шпал под рельсами плотным рядком были уложены рыночные торговцы в ярких, разноцветных нацодеждах… Как только колёса последнего вагона пробегали над красочными нацтелами, те выползали из-под стальных полос и карабкались по склонам.
– Есть ненавязчивое указание администрации…
В хвосте состава, привязанные к бамперам последнего вагона, висели те двое, что - «Про Любу». Несущийся поезд исчез в тёмной дыре тоннеля.
– …не вносить в бортовой журнал этот диалог про Любу. Он подсел на станции «Дыра» и будет высажен на «Глаголах». И посажен, как олух А затем подвергнется изоляционистскому уничтосожжелению. Всё это, тем не менее, будет отражено в секретной переписке переписи.
Из черноты другого конца тоннеля вышел оборванный, чумазый Фаргипэ. Перед ним поперёк полотна вырос стол, по краям которого сидели на табуретах участники. В центре стола лучился начищенный самовар. Фаргипэ опустился перед ним на колени и, смотрясь в своё отражение, стал бриться. Помазок и прочие предметы дожидались его здесь же, на столе.
– Интересная новость, – рассказывал Фаргипэ участникам: – возникла очередь из записок в Особый список. Имейте в виду, что будет произведён лишь один выстрел…
Две пули с разных сторон попали в самовар. В лица участников забили струи кипятка.
– …и кто не спрятался, я не виноват. По предварительному сговору, пуля объявит себя во всеуслышанье дурой и прошьёт первую линию редакторов, во второй линии сгрудятся, как всегда, ответсекретари, а третью линию нынче решено не номинировать, а просто заминировать чешуйчатыми до тех пор, пока не прекратят разводить шерстяных рыбок. Вообще, это отвратительное занятие…
Фаргипэ оттолкнул стол, тот перевернулся. Под ним оказалась полная корзина шерстяных клубков.
–…вязать во время Полёта, прихлёбывая при этом ацидофилин из аквариумов, надеемся, со временем станет по-настоящему модным и охватит всех, наконец, общей паникой в глазной драматургии вертящегося момента Полёта… К вам сейчас постучится кто-то из пролетающего вертлялёта и попросит чего-то, завёрнутого во что-то. А вы подумайте умом о недавней конференции с участием диезобемольных бекаров в бешеном обезбашенном кремлевзвешенном.
На последних словах бритва в руках Фаргипэ дрогнула и от его виска к шее заструилась тёмная кровь...
.
26

Большой двор барской усадьбы сплошь заставлен старыми плетёными креслами-качалками, они виднелись даже вдалеке, между сосен. Несколько смешанных подростковых пар безмолвно играли в этом лабиринте каждая в свою игру: футбол, крокет, травяной хоккей… Во всех качалках неподвижно сидели двое лиц наших персонажей. Они определенно были уже за какой-то чертой и оживали только при произнесении текста диалога, который в произвольном ритме свободной импровизации перемещался из одной пары мёртвых тел в другую.
Было солнечно, но птицы не пели. Мухи тоже ещё не проснулись.
– (осторожно): Ну, ладно, чего уж вы так-то?
– (просто): Я не потому сбился с такта.
– (озадаченно): А почему?
– (вздохнув): Настрой на фазу ухода. Если довольно долго травить разнотравьем… Вы же сами недавно посещали Жрецию. Остров изобретён очень удачно. Красота просто невыносимая. Это произошло тогда, когда к нам добавилось три изгнанника нации без интонации из пронумерованных отчизн. Своеобразный подарок к празднику…
– (загоревшись идеей): А что, если действительно устроить, наконец, грандиозный праздник так, чтобы он в самый последний момент не состоялся. Причём, оглушительно не состоялся, с морем крови, пота и слёз!.. Завезём токсин…
Игра детей обрела звук, но лишь на мгновение.
– (фантазирует): Раздадим всем по большому флакону отличных туалетных вод!
– (воодушевлённо): Наложим в мораторий на секретную перепись перекиси!
– (проникновенно): Соберём все грибы в одном месте и объявим им, что они – грибы!
– (дыша прерывисто): А если и это их не убедит, мы их назовём как-нибудь пооскорбительнее!
– (чуть ли, не со слезами восторга): И они друг другу отдадутся!
– (беспечно): И не будут больше дуться!
– (осмелев): Можно будет даже свергнуть кого-нибудь из Особого списка!
– (наглея): Даже больше того, - не будем ни у кого ничего просить!
– (зарываясь): Будем только поносить всё вокруг да около, - от «Сокола» до театра «Около…»!
– (практично): Сообщим о взаимосвязи оксомулатиновой мази и мулооксотовой грязи!
– (мстительно): Все разбегутся «в князи» по вторникам и четвергам!
– (коварно): И для того, чтобы спровоцировать гам, гул и грай, будет дана команда: «играй!»
– (угрожающе): Светлячихи вспомнят о своём тёмном прошлом…
– (с верой, истово): А темнилихи увидят песчинку света «в тонце коннеля»…
Зависла тяжкая пауза. В ней отчётливо пророчествовал голос кукушки. Не щедро.
– (негромко, но раздражённо): Вы дадите мне вставить хоть слово?
– (передразнивая): Слово? – по-смоктуновски: – А что это?
– (так же): Где – что это?
– (сохраняя интонацию): Только что пролетело. Не воробьи?
– (одураченно, своим голосом): Не-ет, воробьи – это насекомые.
– (тоже, возвращаясь в свой голос): Вот видите! А летать могут только рыбы, да и то не все, а только те, чей вес многократно превышает их сексуалистическую тягу, – поднимается по ступеням на веранду, открывает изнутри окно. Пишет маслом, стоя там у мольберта. – Что-то давно в мире ничего не говорилось о взаимодействии причёсок «а ля» новая пристань в Оля с изношенной церковной утварью, перенесённой в новые храмы при местных администрациях. А ведь у этого движения огромное будущее! И последние раскопки в Никандрии подтверждают это: после перенесения раскопа из Жреции повысилась участливая мировая температура, примерно, на один-два градуса. А как это помогло изобразильскому искусству, даже и перепредсказать нельзя: к их артритозианским росписям сливочным маслом по растительному сегодня вряд ли кто сможет остаться равнодушным, а оценить реальную стоимость работ вообще нереально.
– (подойдя к окну): Вы ещё правша, или уже сподобились?
– (жёстко): Это уже осуждено. Нечего ворошить.
– (разочарованно): Хорошо…
– (участливо): Вам легче стало после того, как вы вставили своё «хоть слово»?
– (растерянно): Так я ведь даже не успел…
– (иронично): Неужто? – обернувшись внутрь дома, – А что это торчит в ключе зажигания?
– (встав на цыпочки, заглядывает в окно веранды): Ах, мерзавцы! Ну, что за порода такая!
– (складывая мольберт): Овальная.
– (домысливая) : А я ещё смотрю и думаю, что-то подозрительно ручной тормоз изогнулся?
– (уходя в дом): Теперь все вихревые зыки зашкаливают за значения пранормы…
– (вслед): А вы пригласите его!
– (из глубины дома): Бесполезно. Ему выбили из ума все зубы.
– (обескуражено): Но ведь в дзюдо не бьют по умам зуба…
Лицо-1 вышло из дома с канистрой и потянуло от крыльца бензиновую дорожку. Лицо-2 в ужасе отбежало, а Лицо-1 чиркнуло спичкой… Дом вспыхнул, как сухостой. Оба «лица» побрели по лесной дороге от полыхающего дома.
– (жёстко): Иногда, в исключительных случаях, а особенно при занимании челюстью высокого поста, зубные умы безо всякого дзюдо тихонько вынимают из грядок и пересаживают в ушки, крепко привязывая к бечёвкам, по которым они потом и растут к макушке. Ваш звонок уже отзвонил свой звон, переходите в Овал, хватит уже мотаться по углам, и не продуктивно, и не перспектно. Больше скажу: когда исследовали останки вашей породы в природе, то что-то такое нашли, всё-таки, вроде, и у вас появляется реальный шанс. Подумайте, прежде чем заступите на вахту.
«Лица» вышли на опушку. Сзади, за их спинами, стоял над лесом толстый столб чёрного дыма, впереди - плескался океан. Их уже ждали. Небольшой тарантас у кромки, и моторка на прибрежной волне. В море, в кабельтове от берега, темнел профиль атомной субмарины.
– (надевая бескозырку с надписью «Заступающий» на околышке): По 14-му параграфу на вахту заступают бездумно. Это вас, кучеров, выбирают, а нам, вáхтерам положено так, – провернул околышек, надпись сменилась на «Вахтерный». – Мы за каждую вахту сдаём по пять-шесть вахтовидений в пункт сдачи-приёма. Получаем свои гроши и довольны, если по дороге Полёта никакая шальная мусорная слизь не намоталась на отталкиватели и не загасила пламя главной печки. Всё, я заступил.
– (нахлобучив на голову кучерский малахай): Осталась одна большая минута, восемь средних и три с половиной маленьких, и мы, наконец-то, свалим с орбиты. Не люблю я эти орбитальные катания, – тараторил Кучер, влезая на облучок тарантаса. – Другое дело - свободное скольжение! Образовалась горка - съехал, появилась дырка - провалился. Скользи - не хочу! Жаль, до Луны ещё не так свободно. Понаставили капканов из кабаков да храмов при местных администрациях!..
– (нетерпеливо): Ну, что, - я снимаю орбиту и прячу её тебе под облучок?
– (решительно): А, давай! Я уж примастырил Луну на макушку Полёта. Сейчас самое сложное начнётся: остановки у Вовки, проверки у Верки, тусовки у Софки! И по всей форме: о норме в корме, о карме в армии, ну, и остальная мутатень.
– (сидя в лодке и уже держа руку на кнопку стартёра): Так, может, напоследок сбацаем биту про орбиту? Когда ещё её обратно-то ставить! Да и мало ли, что?!
На дороге из леса вырос обгоревший торс Фаргипэ. Бывший ГуС рявкнул на всё побережье:
– Achtung, мать вашу! Вам, суки, что неясно было показано? Какие биты?!
– Да иди ты!.. – хором ответили ему «лица». Лодка, стуча днищем по волнам, полетела к субмарине, тарантас загрохотал по гальке вдоль кромки берега, а в йодистом балтийском воздухе зазвенела жалостливая бита «Мы не пошли – 4». Про орбиту:
Орбита, ты, орбита,
Закрыта от любви-то,
Избита и забыта,
Как мать твоя Земля! Ля-ля-ля.
Куды-т то-то ты, Микита?
Куды-т то-то, Миколай?
Сердита Кармелита.
Тулай – Мулай – Кулай!..
Фаргипэ, смывая в ванной у берега копоть, сажу и гарь, фыркал водой и ворчал:
– Ну, и? Короткая бита, печальная, сопливая, тьфу!.. Только, блин, начали путешествие, а уже заныли. А ещё до луны-Луны приключений выше стропил, не говоря уж о залунном отрезке!
Сзади к нему подкатились обугленные тела участников. Фаргипэ застеснялся своей, а может быть, их бесполой наготы, сдёрнул с крючка махровый халат, закутался и пробурчал:
– А вы идите-ка лучше в комнату сухого пайка, там дневной корм выдают. И – тсс! Закройте рты, завяжите языки и употребляйте пищу сухого пайка. А вслед вам последнее напутствие из-за Ливана, с сумрачного ближневосточного дивана от того, кто в Полёте больше не появится. Надеюсь, сами поняли? – он скосил глаза на песок. Надпись на нём гласила:
«Стрекороза мишурится. Человек бледнеет».

27

Стандартный зал-аквариум ожиданий вылето-прилётов был битком забит измождёнными пассажирами. Скованные туманом лайнеры то появлялись за запотевшими стёклами, то исчезали, но не взлетали и не садились. В углу зала приткнулась небольшая эстрадка. Следующая сцена разыгралась именно на её крошечных подмостках. Чем-то это напоминало моноспектакль, изготовленный каким-нибудь неугомонным артистом из небольшого провинциального театра. Занавесь на эстрадке распахнулась и негромко заворковал голос Фаргипэ:
– Уважаемая публика! Голос, который вы откуда-то слышите, носит знакомая вам дыра по имени Фаргипэ и исполняет она в данный момент функцию бортового голоса. Наш Полёт проходит на высоте высоты и со скоростью скорости. В настоящее время мы летим на стоянке имени Стоянки. Их могло быть и больше, но просто так получилось, что – сто, и это могли быть и не янки, но, видать, такая у них у всех участь. Короче, на этой, что рядом с нами, летит всё краткое содержание предыдущего. Вот оно: «Поздней ночью в кабинете писателя громко скрипело по листу бумаги перо, стиснутое его тонкими пальцами. Дрожал свет от оплывшей свечи. Гений шевелил губами, перечитывая только что написанное: «Часов около двух пополудни, почти на самом подходе к станции, раздался стук в борт». Запись голоса Фаргипэ кончилась, возникла пауза, но подмостки зала ожидания по-прежнему манили «энергетикой пустоты глубинного наполнения».
– Тук-тук, – это было сказано где-то за кулисами эстрадки уже вживую, причём, нагло и громко.
– Не по-о-нял… – растерянно протянул вновь включённыйголос Фаргипэ. – Вы кто?
– Контрабандист, – его обнажённый торс появился в большом «иллюминаторе» декорации.
– И чего вам?
– Надо.
– Ну, надо, так надо. Вы один?
– Нет, с контрабандой.
– А разрешение?
– Всё в порядке. Вот наколка.
– Ух, ты! Отлично. Можете входить, – вышедший на сцену Контрабандист улыбнулся загорелым лицом с глазами Фаргипэ и стащил с ноги яловый сапог. – Да не снимайте вы обувь, вы русский, что ли?
– Ожоги на ступнях. Когда долго вас жду, неметь начинают, – поморщился, снял второй сапог и оглянулся, будто что искал.
Голос Фаргипэ услужливо подсказал:
– Верёвка вон там, кляп и скотч рядом. Действуйте. Налёт, так налёт, куда ж деваться-то. А пока вы меня вязать будете, я покурю пойду снаружи, на борту с этим строго. Уважаемая публика! На меня внезапно совершено случайно запланированное нападение и теперь с вами будет вот этот парень. Не забудьте отклю…
Раздался громкий щелчок: у Пульта повернулось кресло с чучелом Фаргипэ. С этого момента пассажиры в зале ожидания, очень медленно, но всё-же стали передвигаться поближе к эстрадке.
– Не забудут, не забудут, – Контрабандист ловко управлялся с верёвкой и скотчем, пеленая чучело. – не волнуйся! Можно подумать, что тебя тут действительно кто-то слушает! О чём ты?! Какая публика, когда театр уже сто лет в обед перевели из категории зрелищ в разряд хлеба! Попробуй, теперь укуси его! – оглянулся на пассажиров в зале. – Хотя, конечно, соблазнительно было бы какой-нибудь моноложек сбацать и у какой-никакой публики аплодисментишки сорвать!.. Вот, что выделывает со всеми нами «непредвиденное изобретение»! – закончив с чучелом, Контрабандист подошёл к авансцене и посмотрел на пассажиров. – Да у вас, у людей, вечно всё не по-человечески! Сначала - туповатый подросток, потом - выпускник-неудачник, затем вообще какое-то дурацкое патентное бюро, и нá тебе: бац – и Эйнштейн: «Ньютон, прости меня!» Так и тут: мол, кто ж его, холеру, знал; за ним же ещё при этом, ну, как его… ну, не важно, перестали следить, а он возьми да и открой ум, и что ум-то как раз для того, чтобы думать, – вернулся к Пульту, на экране которого возникли лица участников. – А чего тут думать, когда вас-то уже запустили. Пришлось весь план Полёта перекраивать. А это, между прочим, не хухры-мухры! Одно дело - напрямую лететь на Солнце, хоть днём, хоть ночью, тут, ясное дело, сгорите все на хрен, кто ж спорить будет, вся страна тогда смеялась! И совсем другое – подлетать теперь к нему с другой, с тёмной, с холодной стороны. Вон же какой крюк получается!.. И Фаргипэ, когда ещё Эпиграфом был, кричал всем лидерам: отмените Старт, перенесите, - его слушал кто?.. То-то. Осторожнее с ними надо быть, с непредвиденными-то открытиями. А уж когда пошла всеобщая регенерация, и у всех всё отросло заново, и все опять разбрелись по своим летающим пещерам…
Контрабандист подошёл к двум полупрозрачным капсулам, где спали обнажённые участники.
– Ну, что, путешественнички, как вы там, в анабиозике, чего снится?.. Ну, давай, ты - первый, выделяй, что скопил, – нажал кнопку на капсуле участника и из щели появился свиток. – А чего так мало? – развернув, стал читать:
«Ворлайду просто так не раздразнить,
Придётся звать на помощь бочарá.
Мне снилось, что меня должны казнить
Не послезавтра, а позавчера».
Н-да… Какой-то уж очень узкий перешеек между головой и пятками… А у вас, мадам, что снится интересненького?.. Та-ак…
«Толкались-шли восточные люди.
Нагие спины, нагие груди,
Немые позы, уста немые…
Кто это гибнет вон там, не мы ли?».
Тоже… массаж головного мозга через почёсывание ноздри. Ладно, спите дальше, – улыбнулся и выключил в капсулах свет.

28

– Вот люблю я этот моментик и всё тут, ничего не могу с собою поделать, - моментик моей личной, персональной тишины!.. – разглагольствовал Контрабандист: – Там, за бортом-то пока вас дождёшься, совсем одуреешь, там ведь оглохнуть можно от этого звукового безобразия! Ну, кажется, уж всё удалось им, всё у них получилось: и материя уже не материя, а так, - жалкое подобие вещества, и кто её, материю, видал, последний-то, так тот уже семь раз умереть успел; и дух уже вовсе не дух, а так, - нечто вроде запаха. А вот со звуками ничего не могут поделать, - носятся те, как угорелые, сворачиваются в трубочки, как листики по осени, и лезут червячиками в уши. Тут, как раз перед вами, один контейнер из отдела внешних соотношений мимо меня пробухтел. Так, когда он на вираж закладывал, из него, как горох посыпалось, видать, - худой. Понаслушался я страстей. И, главное, наглые, как комары, а убить нельзя ни одного, что ты – Конвенция!.. О, хо-хо, хо-хо, хо-хо!.. Я в молодости, помню, погонщиком лам на Урале работал одно время; и звали меня Витька-ламеро. И однажды во время бури застряли мы в Солар де Уюни, на Шарташé. Крепко, на неделю-другую, не меньше. Что делать? Так мои мохнатые, длинношеи мои ламочки раздобыли где-то старинную печатную машинку с древним деревянным шрифтом из трёх букв. Первая буква была буква «семечко», вторая – темечко, а третья стёрлась, ну, просто пустая клавиша, ничего не ней не написано; только, когда на неё нажимаешь, на горизонте вырастает термоядерный грибочек, а мои бедные животные сразу начинают петь очень печальную ноту из песни «Не вечерняя»… Только представьте себе: несколько пар огромных ламьих глаз с вот такими ресницами и в слезах, на фоне здоровенного такого зависшего грибочка над висимо-шайтанским заводом и долгая-долгая нота цыганская… «Зорька, Витька, спотуха-а-а-а-а-а-а-ла…» Вот так я и стал перед самой смертью писателем. Причём, что хочу сказать: я такого сильного писателя, как я, давно что-то не видел в литературе! Сам-то я это не сразу понял, мне один мой товарищ, близкий знакомый по опозданию, сказал. Однажды встретил меня случайно после раздачи и говорит: «Опять что-то я тебя давно не видел», а потом, когда подсмотрел, сколько я за одну главу выпиваю, только и смог промолвить: «Сильно!» Но я чего-то так и не отыскал в этой самой литературе. Какая-то она была на тот момент… и слова-то не подыщешь. Только одно произведение мне нравилось. Я его в рукописи читал. Называлась пьеса «Табуретки». Автор безымянный. Но я её, как прочёл, так сразу и пожёг всю, - нельзя было её больше никому читать, не выдержал бы никто такой расшифровки. А последнее дело, которое я в писателях ещё не сделал, это роман «Выездной». Читали?.. Ну, как, умно?.. Ещё как! А мне – дурак, мол, кто ж про такое пишет, это ж стыдно… Нате вот тогда, прочтите. Я, пока вас дожидался, не утерпел, и пока пел, написал книжку в двух словах, - «Как я курить перестал» называется. Ну, это так, из непубликуемого… Дальше. Перед второй смертью побывал я и в музыке, и в фундаментальной хореографии, короче, весь художественный мир покорил. А вот остановился на контрабанде. Её тогда, как искусство, ещё не признавали, и я был первым, кто бросил вызов режиму… Я с этим режимом не боролся, я с ним бился «в кровь», насмерть! Потому, как знал, что его решили сделать окончательным. Ну, и завёлся. Как в той пьесе сказано, в «Табуретках»-то: «Завёлся – не заводись!» Нет, там здорово, конечно, написано, но – нельзя. Чуть-чуть только, по фразочке, да и то редко. Это как мне однажды пришлось увидеть совершенно счастливого человека. Он стоял на автобусной остановке вместе с другими и ничем ни от кого не отличался. Но, когда появлялся автобус, наступал его момент истины! Сначала он начинал руководить подъездом машины к остановке: «Та-ак… давай-давай-давай!.. Ещё чуть-чуть!.. Стоп! Всё!» Потом – выгрузкой-погрузкой пассажиров: «Открывай!.. Пщщщ!.. Пожалуйста, товарищи, выходите!.. Спокойнее, спокойнее, все успеете… Не напирайте так, женщина!.. Минуточку! Все вышли?.. Вот теперь, прошу, заполняйте салон!.. И не толкайтесь, дама, без вас не уедет!.. Все зашли? Больше нет желающих?... Закрывай!.. Пщщщ! Счастливого пути!..» Ну, как он умудрился это придумать?! Ведь в этот момент он подчинял себе весь мир: водитель не мог не остановится и беспрекословно выполнял его приказ; он не мог не открыть дверь и он открывал её по его команде; люди входили и выходили опять же только по его дозволению, и, наконец, двери закрывались лишь по его сигналу и он разрешал автобусу следовать дальше! Думаешь, он не видел их кривых усмешек и пальцев у лба? Видел! И – что? Что это ему, когда в эти двадцать-тридцать секунд он был властелином и устанавливал миропорядок!.. И когда со мной случится нечто подобное, - всё! Вам конец, господа! Хоть вы и честные пацаны…

29

– Да! Ещё. Как же это я забыл! Когда я, аккурат накануне третьей смерти, получил за эту схватку с властью полное пожизненное без послаблений, то в нашем загашнике, - они так зоны переименовали, когда совсем народу-то убыло, - так вот, в загашнике нашем парился один старик из музыкальной среды. Он на воле органистом работал в какой-то церкви при местной администрации, то ли областной, то ли вообще районной. Ну, я про всесветное объединение церквей тут говорить не буду, сами прекрасно знаете, какой бедой этот бред кончился. Я – про органиста. В загашнике поначалу не разобрались толком, думали, он – из «органов», а «органами» тогда уже не всяких там силовиков называли, а разные «комитеты общественных распространителей запасных человеческих органов». Этих-то в загашнике люто недолюбливали, ну и досталось мужику по полной программе «ЕБЭ» – единого барачного экзамена. Он вообще ни на один тест правильно не ответил. Он же в музыке, только по классике пéтрил, а там на эту тематику вообще лишь один вопрос… Мне, честно говоря, даже как-то стыдновато его произносить. Короче, правильный ответ был – «Мурка». Сами понимаете… Уделали они его, конечно… Жуть. Все органы местами поменяли, а потом прорастили друг в дружку… И что вы думаете? Когда через сколько-то там времени, наконец, выяснилось, что в ХХ веке Христос всё ж таки приходил во второй раз на Землю… ненадолго, правда, но приходил, и почему-то никого не спас и даже не наказал никого… ни за что… так вот, когда этот факт они даже большинство своих не смогли заставить замолчать, а Никандр, так-таки, отправил по всем загашникам маляву об этом украденном у мира событии… Не-ет… Бунта не было… Была тишина… Над всей Землёй. Потому как тогда, почитай, вся Земля в загашниках сидела. И в этой тишине… вы не поверите!.. зазвучал Бах, знаменитая токката фуга ре минор!.. Этот бывший органист, а теперь - кусок хаоса из мяса, костей и жил, который, кстати, не был освобождён от общественно полезных работ на нашей волоконной прядильно-ткацкой фабрике им. Самуила Израилевича Зифа, СИЗИФа, по-местному, и работал он полную смену, мёртвой хваткой держа своими глазастыми зубами девятый шпиндель пятого зажима конвейера… Так вот, этот шмат телесного ужаса ночами, копошась в своей ледяной лунке, умудрился сварганить из пустых исписанных шариковых ручек, которые я бросал по сторонам, не глядя, маленький органчик!.. В тот день Земля плакала в последний раз. А наутро она так и не обратила своё распухшее от слёз лицо к зеркалу нашей элегантной Вселенной. Конечно, старика-ограниста тут же переформатировали обратно… Ну, не так удачно, как раньше, конечно… но – всё-таки!.. Знаете, координация – это понятие скорее не физическое, а интеллектуальное. Мы как-то сблизились со стариком. Мне казалось, что он относится ко мне с неким радостным отвращением, временами переходившим грань даже принятых в загашнике правил общения. Он меня и всему органному делу обучил, я во все тонкости вошёл: куда там воздух, как меха надуваются, как трубы, и т.д., ну, - дотошный же. А перед четвёртой смертью старик поманил меня как-то к себе своим губастым пальцем и просипел: «Знаешь, чего хочу? Орган новый построить, - на ветре!» Сказал и… кончился. Схоронил я его в почтовую карточку и сам себе на «до востребования» отправил. Н-да… Я ведь потому и в Космос-то полез. Где-то через год-другой после временной амнистии он мне приснился. И говорит строго так во сне: «Построил?» Я ему: «Вот те на! А я-то тут при чём?» - «При том! Сроку тебе – до конца твоей амнистии. Построишь орган на солнечном ветре и перед обратной посадкой в загашник – сыграешь две хоральных прелюдии Баха: «Aus der Tiefe rufe ich» und «Aus tiefer Not schrei ich zu dir». Главное, когда будешь играть, помни, что и деминуэндэ может быть акцентом!» Ну, как тут быть? Не сопротивляться же, правда?.. А хотите посмотреть? На орган мой на солнечном ветре? Его вон в окошко видно, тоже на стоянке летит вместе с нами. Я его повсюду с собой таскаю. Сейчас, ставни открою…
Контрабандист вышел на авансцену и поклонился, но аплодисментов от народа не дождался. В тишине артист закрыл занавеску. Оставшись с ним на сцене, мы оказались теперь по другую сторону рампы. Стало ясно, что занавесом этого театра была всего лишь шторка на одной из дверей в коридоре Картофельного корабля…

30

Фаргипэ, уже выйдя из роли и сидя у себя в «Рубке радио», надевал на ноги мягкие тапочки.
– Тук-тук-тук! – не так громко, как в спектакле про Контрабандиста, но зато гораздо наглее и ехиднее донеслось из-за корабельной обшивки.
– Вот, блин!.. Только-только тишина подступила, – Фаргипэ повысил голос: – Ну, чего вам?
– Тук-тук-тук!
– Ну, что «тук-тук-тук, тук-тук-тук»! Кто там?
– Это мы.
– И ещё не один. А вас сколько?
– Как всегда – двое.
– Так двое - кого? Кто вы?
– Пираты.
– И чего вам, пираты, надо?
– Как чего, - грабить.
– Тут не хрен грабить.
– Ну, это не вам решать! Вы чего препятствуете, давно по жалобе не проходили? Открывайте, давайте! А то ка-ак пойдём на абордаж! Дождётесь!..

31

А пассажиро-народный зритель в аэровокзале, оказывается, ждал продолжения и не думал не то, что расходиться, но уже и разлетаться. Он чего-то ждал, стоя у сцены и прислушиваясь к происходящей за занавесом разборке между двумя театральными коллективами. А там шло выяснение отношений между Фаргипэ-Контрабандистом и участниками-«пиратами».
– Да, пожалуйста, – Фаргипэ начинал собирать свои декорации – Я им паузу заполнял, пока они там на свой номер пердивались, а они…
– Я чего-то не слышала, вы про контрабанду свою уже сыграли? – спросила артистка-пиратка.
– И не услышишь, – огрызнулся Фаргипэ, снимая занавес. – Я только хотел начать, но вы же тут нарисовались: «туктуктук-туктуктук»!
– Ну, так, давайте, доигрывайте по-быстрому! – вконец обнаглев, командовал артист-пират.
– Щас, разлетелся! Делать мне больше нечего.
– Так мы что, так и будем играть эту накладку? – возмутилась артистка-пиратка. – Я - пас.
– Все вопросы вон туда, – Фаргипэ кивнул на «Пирата», – а я пошёл.
Зрители вдруг отшатнулись от сцены – Пират выхватил «пушку». Заорал на Фаргипэ:
– Стоять, сука! Ты как разговариваешь?!
– Брат, ты что, сдурел?! – испуганно завопила артистка-пиратка
– Цыц! – у артиста «поехала крыша». – Я вам тут никакой не Брат! Я - Сильвер! Я захватываю эту вашу мелодраму!
– О, хо-хо, хо-хо, хо-хо…– простонал Фаргипэ.
– Во-первых, не «о, хо-хо, хо-хо, хо-хо», а – «йо-хо-хо, хи-хи, ха-ха!» Так что теперь этот ваш Полёт – банкрот! Так уж вышло, в лоб вам дышло! И переходит он через меня в собственность…– оседает на пол, глаза закатываются. Договаривает, теряя сознание: – Главного Общества Ворья Неограниченной Ответственности «Остров сокровищ»…
– А во вторых? – спросила, наклоняясь к нему, артистка-пиратка.
– А во-вторых, – еле шевелил языком артист, – давайте-ка быстренько оба все трое – на пол!..
– Да не дёргайся ты, – успокоил артистку Фаргипэ, – видишь, уже задремал. Это называется спонтанная гематома. Другое дело, что стиль скособочился и пошёл уже не в какую-то другую пьесу, по Новарине, а вообще в какой-то другой театр. И что ещё хуже - плохой театр. Одна надежда на него, чтоб очнувшись…
– Уже, – вскочил на ноги «Пират».
– Ничего не «уже». Твоё очнутие от спонтанной гематомы - только после исполнения гемы тёти Томы. Или томы дяди Ромы. Так что давайте, детки, томьте и гемьте!
Фаргипэ ушёл со сцены. А на ней началось выдающееся исполнение солистами ВИА «Пир, а ты?!» гематомы «Мы не пошли -5» в джазовой обработке.
Тома. У Томы – Рома.
А у Ромы - томá гематомы.
Рома. У Ромы – Вася.
А у Васи уже… Ни-и-и-и-… чего себе!
И как тут быть,
когда завяла сныть!
Когда уснуть и в путь
уже нельзя!!!
И вот опять
пора копать.
На черенок
копай, сынок!
Ожидавшим вылето-прилётов народам, видимо, только это и было нужно. Гематома пробудила в них неистовство, и оно взорвало обледенелый зал ожидания. Со всех сторон посёлка к аэровокзалу стекались подразделения стражей порядка со спецсредствами наперевес…

32

Фаргипэ в сумасшедшей парадной форме космических войск коммерческого значения со всеми сверкающими регалиями фаргипэпиграфа ворвался в отделение, где по камерам сидели в колодках ВИА и чучело Контрабандиста. Весь внутренний генералитет посёлка суетился рядом с Фаргипэ.
– Ну, вы вообще, блин, Achtung, оборзели на! – замки камер тут же открылись, оковы пали. – Будет вам сейчас за это! Ну-ка, пираты, быстренько повесились на рее вместе со своим обществом сокровищ! Давайте, кидайте на пяльцах, кто за верёвкой пойдёт, а кто за мылом! – след пиратов простыл в один миг. – Так, теперь с тобой! – входит в камеру к чучелу Контрабандиста, садится рядом. – Тебе, контра бандитская, приказано следующее. Первое: немедленно застрелиться в затылок, – один молоденький мент мягко, со струйкой в штанах, падает в обморок. – Второе: сдать все солнечные лучи, которые ты в своём тайнике контрабандном повезешь обратно! – бледные генералы выворачивают карманы и выпучивают на Фаргипэ свои честные глаза. – Третье: сегодня вечером побриться и одеться, как положено застреленному застрельщику! – на шконку рядом с чучелом плюхается пакет с одеждой и предметами гигиены. – Четвёртое: продиктуешь нотариусу добровольные изменения в завещании! – сверху на пакет аккуратно кладётся навороченный мобильник. – И, наконец, - пятое: через неделю приведёшь всё в порядок и оставишь как можно больше своих отпечатков пяльцев! Вы-пол-нять!
Менты, схватив чучело в охапку, исчезли с коротким топотом. Фаргипэ вышел. У отделения виновато покуривали в рукав пираты, нет – артисты, нет… да, хрен их знает, кто они там!
– Нечего пялиться друг на друга, уроды, лучше гляньте в Щель для подглядывания. Это – конец. К Солнцу подлетаем...

33

Две расширенных от ужаса пары глаз смотрели из щели в обшивке Картофельного корабля. В каждом зрачке отражался жёлтый диск.
– Подлетаем... – еле слышно прошептали участники. Отшатнулись возвратились к накрытому столику в отдельном «кабинете», сооружённом прямо в коридоре корабля.
– Да, это конец, брат, – подняла бокал участница. – Поздравляю.
– Ну, так уж прямо и конец! – хлопнул стопку участник. – Ты, главное, не боись! Забыла, с какой стороны подлетаем-то?.. А чего это ты так долго на Луне проваландалась? Я в сорок три экскурсии успел, а ты, что, как малахольная, так всё время в лунянке у Сирано и просидела?
– Да, брат, так и просидела.
– Ну, ты, мать, дошла уже!
– Нет, забыла, мы же с ним ещё к Роксане заходили… Ладно, пойду на стоянку.
– Чего?
– Ну, так вешаться, Фаргипэ же потом житья не даст. А ты куда теперь?
– У меня ещё есть минут двенадцать, поговорить хочу.
– С кем?
– С этими вон… – участник кивнул на занавесь кабинета
– Ну, давай, общайся, а мне уже хуже не будет. Пока, брат-пират, до встречи на Солнце!
– Ага, пока! – подождал, пока затихнут шаги и вынул вазочки крохотный микрофон. – Вы слышали, Фаргипэ?.. – свет в «кабинете» моргнул. – То-то! «До встречи»! Это ж только один я понимаю, какая это будет встречка!.. К Роксане она заходила, да ещё с Сúрым вместе, врать-то! Это ж всякий лунёнок знает, что Роксанка ему опосля смерти приказала и носа к ней не совать! То есть, извиняюсь, конечно, - глаз не казать. Сирый и двинул туда, на Луну, тем более, что перед самой смертью, в самом деле, всё ею бредил. Ну, и попёр. А потому, как ни один евойный способ так и не сработал, - ни магниты, ни приливы, - пришлось ему пешедралом, то бишь, мозгом. Шешнадцеть лет, четырнадцеть месяцев и сорок семь днёв добирался. Во, какую волю иметь надо, чтоб от девки так далеко убёгнуть! И что ты думаешь?! Только он прибыл и мало-мало обустроился, - ну, там, лунянку вырыл, селена всякого там на первое время заготовил и прочее, - так звонют ему из лунального их комитета и требовают освободить эти дециметры, которые он самовольно занял, дескать, эта лунь уже продана и является частной собственностью, кого бы ты думал?! Ну, правильно, отгадал! Так мало ей этого! Только, он, значит, с грехом пополам, перебрался на другую, обратную сторону, сама заявилась вместе с кельей своей монастырской. Чего было – не описать. Да и не надо. Только, как он молчал своим и без того обезображенным лицом, этого, я вам скажу, ещё поискать в трагических-то масках!.. С тех пор, пишут, они ни единого, разу не встретились. А эта – «к Роксанке заходили», ну, совесть есть, нет?.. – наконец, допив всё спиртное на столе, участник поднялся и зашёл за занавесь, где за длинным столом сидела экзаменационная комиссия из «пятёрки» первых величин мировой литературы. Взял со стола билет и побрел по коридору. – Эх, до чего ж я не люблю вот этот момент, эти последние минуты перед посадкой. Поморúться, что ли, по-сталúнке? Мне-то ведь можно: я ж из поморов, да и мало жил совсем при Сталине-то, – отдав честь, он прошёл к следующему длинному столу приёмной комиссии с «десяткой» знаменитых изобретателей. – Между прочим, «старúнки»-то я изобрёл. Это уж потом, когда наши местные инки поменялись на ихние приезжие янки, их и прозвали «стоянки», а вначальное-то слово было моё! Старинки! Красиво…
За следующим столом заседал Высший Художественный совет в составе «пятнашки» выдающихся деятелей искусства.
– Они меня звали Ихтиандром. Всем ихним теантром! Мало, что простой рабочий сцены, – с этого момента безымянный участник становится Ихтиандром. – Это ж я тогда изловчился и донырнул до закрытого открытия театра «На затопленной лесопилке». И посмотрел у них «Лес»! Витька Ламеров испужался, а я нет. Поэтому он, кстати, и нёс Мастеру-Наставнику чушь всякую. А я с тех самых пор в гору и попёр. Как режиссёр. Ну-дак, почти четыре часа смотреть и не дышать, - это вам как, не повод для ухода из монтировщиков в режиссуру?! – члены Высшего Худсовета громко заржали и бурно зааплодировали Ихтиандру.
За последним столом восседала жуткая «двадцатка» военно-медицинской комиссии. Ихтиандр пошёл напролом:
– И само собой, наступает сбой, когда думаешь, что идёшь в бой, а оказывается, - это пришли за тобой. Мне годков пять-шесть было, а уже разбирался. И во всём и в остальном. Не говоря уж про другой разный возраст. Мой адрес рождения знаете, какой был? Прошу: Ульяновская область, Ленинский район, посёлок Ильича, роддом им. Крупской. В школу бегал с улицы Свердлова на улицу Красина. Мужчиной стал на углу Клары Цеткин и Розы Люксембург. Лечился на бульваре матроса Железняка. Закон преступил в переулке Фёдора Раскольникова. Судили на площади Степана Разина. Сидел в тупике Емельяна Пугачёва. Застрелили меня сначала при побеге под Сталинобадом. Потом забили до смерти при захвате около Дзержинска. И уж в третий раз сбросили с моста при облаве на Метрополитене им. В.И.Ленина. А вот похоронить меня так, как задумывалось после каждой моей смерти, никак не удавалось, - ни одного кладбища с подходящим для них именем, ни в одном городе, ни в одной деревушке, не говоря уже про столицы, как центральные, так и эти, боковые. Так от злости они в первый раз пожгли труп мой, во второй - утопили, а дальше уж экспериментировали всяко-разно, не буду тут вам описывать, моих смертей-то не пересчитать! После всего этого нашёл я однажды на территории нашей Родины один городок маленький, где почти все улицы названы именами настоящих великих писателей. Скажете, сочиняю? Нет, правда, есть такой Я там жил как раз пред этим Стартом. А смерть… ну, что – смерть… Смерть – это тень, которую жизнь отбрасывает на…
Санитары завели Ихтиандра в бункер-распределитель. Там он в последний раз увиделся с участницей. Её сопровождала мускулистая медсестра. Конвоиры Ихтиандра на какое-то время увлекались её мышцами и участники успели переброситься парой фраз:
– Ты чего вернулась, мать, забыла что?
– Да нет, просто всё уже, повесилась.
– А-а… Ну, и что скажешь?
– Я тебе вот что скажу: Смерть в ту нашу жизнь приходила к каждому из нас чуть ли не по двадцать раз на дню, а мы жили, смотрели на неё и не видели. Вот ей и надоело ждать. Оскорбилась она и ушла с наших глаз прочь. Навсегда.
– И поэтому никто её никогда и не видит?
– Вот-вот. Надо было жить с ней бок о бок и не выделываться, как макаки. Тогда и она относилась бы, как задумывалось, по-божески...
А вот имени участницы мы так уже никогда и не узнаем.

34

В «Ватной комнате» действительно была только вата. А в вате сидел Ихтиандр.
– Я - сова. Я же днём совсем слепой. Напрочь. А ночью меня от темноты укачивает, как акулу в компоте. И, конечно, больше всего мне жаль, что всё это я не говорю вслух, а думаю про себя. А может быть, это просто фон такой сильный. Вон записи мадам Кюри, говорят, до сих пор ещё радиоактивны… Ведь моя фамилия почему - Мылов? Потому, что всех, кто из Мыловки, так после испытания записали. А отец-то мой был Смылов, и родился он в той самой Смыловке, за три дня до первой аварии. Но ведь у деда у моего фамилия была Смыслов - это мне мать при рождении, шёпотом, на ушко сказала. Значит, он-то родился в Смысловке! Вот так и живём: со смысла на мыло. А всего-то ничего – одну буковку два раза потеряли: первый - на испытании, второй - при аварии. Сын мой, говорят, отзывается на кликуху «Мыло». А внук - просто на «Ы»… Всё-таки отлично вчера поработала моя администрация! Утром, очень-очень рано, я попросил у себя политического убежища, а уже перед самым началом завтрака мне резко стало очень и очень плохо! В обед я только попробовал начать слагать с себя полномочия и излагать из себя ситуацию вместе с пономочиями, как тут же, ближе к вечеру, я уже фундаментально сидел и читал особую статью, по которой сидел! А потом мне позвонили и доходчиво объяснили, что конфронтация - это такая особая форма сотрудничества. И у меня совсем чердак снесло.
Ихтиандр зарылся в глубь ваты, и выполз из неё в телевизионной передаче «Что делать тому, кто виноват?». Там он взобрался на круглый стол экспертов, сел в центре в позу лотоса и обратился к ведущему:
– И какая тут будет «трансляция словом нравственного посыла», извиняюсь, - не выговорю, как вас по батюшке? А никакая… У меня уже уши вянут, я не выдерживаю и говорю ему: «Давай беседовать без мата». А он спрашивает: «А что это такое – мат?..» И тогда я попросил у него автограф! А он мне его дал! Он нацарапал на стекле моего очка очень изящный рисунок своей «пипирки». И сказал, что это всё, что он знает и помнит. Не о чём-то, а – вообще. И теперь, когда я иду на приём в какую-нибудь Приёмную, я надеваю эти роскошные защитные очки, смотрю на мир сквозь лёгкую дымку его «пипирки», нацарапанной в правом верхнем углу моего очка, и вспоминаю лукавый зрачок дедушки Паерши… или Тимерши…– Ихтиандр слез со стола, который между делом уже несколько раз поменял своё обличье для разных телеигр, и вышел из студии в коридор. – Что-то, чем ближе подлетаем, тем медленнее летим. А где, кстати, все-то? Я что, один причаливать буду? Эй, Фаргипэ!
– За отказ от самоповешения… – загремел голос Фаргипэ по громкой связи на весь корабль.
– Да я сейчас, по-быстрому, чего ты гонишь? – Ихтиандр рванул по коридору – Поговорить с людьми нельзя!
– …к вам, Ихтиандр Никандрыч, во время посадки будет применён «бздынь».
Вбежав на Пульт и выкинув из кресла чучело участника, Ихтиандр плюхнулся в него сам.
– Всё! На месте!.. А это не очень больно?
– Заткнитесь и сосредоточьтесь на принимании применения «бздыня». С ним шутки плохи, может и не повезти.
– И чего тогда? – Ихтиандр торопливо начал пристёгиваться.
– Тогда кирдык. А я с вами прощаюсь навсегда. Руководство уже достаточно поводило руками и неожиданно для самих себя стало экскурсоводством. Вот с ним теперь и общайтесь, после «бздыня». Кстати, он только что случился.
– Я не заметил.
– А кто когда его замечал, бздынь-то?..
35

На поверхности Солнца была полумгла. В ней лишь еле виднелись очертания фигуры Ихтиандра, да иногда случайно сверкала какая-нибудь из чешуек его костюма…
– Тихо чего-то. И темно. Эй, Фаргипэ!.. Или кто там, - экскурсоводы! Ку-ку! То есть, блин, - ау!.. Товарищи, это Солнце? Я правильно вышел, на той остановке?.. Ма-ма!..
– Да правильно ты вышел, чего ты орёшь-то так громко. Понаедут тут…
Раздался тихий щелчок и разлился красновато-фиолетовый свет. Экскурсовод с лицом участницы сидел под торшером на плюшевой подушке, расшитой блёстками. Вокруг остывали протуберанцы.
– Вы, что не видите, что я с людьми работал?
Около протуберанцев сидели на подушках же и под такими же торшерами другие экскурсоводы, Неподалёку от каждого виднелись группы туристов, чьи тела с разной скоростью погружались в солнечный грунт.
– Это же группа. Мне отдохнуть после них надо? Ждите, закончу, тогда вами займусь.
У Ихтиандра теперь были ярко-голубые глаза. Ими он и сверкнул, говоря:
– А чего это вы с нами так обращаетесь, товарищ экскурсовод? Мы, значит, что, не люди для вас?
– Люди?.. Да вас, как людей, не стало сразу после Старта.
– То есть, как это?
– Ох, люди-люди… – Экскурсовод сделал движение рукой, и появилась вторая подушка, для Ихтиандра. – Знаете, кстати, сколько у нас с этими людьми мороки?! Да не приведи, по-вашему! Когда Он придумал этот космический Круговорот Людей, мы-то легкомысленно посмеялись, дескать, чудит опять старый, а оно вон как вышло…
– Извините, а тогда вопрос? Ну, - это же экскурсия!
– Да пожалуйста.
– А что это, вы упомянули, за «Круговорот Людей» в космосе?
– Космóсе, ударение на последнем слоге.
– Разве?
– Ну, естественно.
– С чего это – естественно?!
– Ни с чего. Слово французское и ударение французское, - в конце.
– Космос - французское?!
– Мужчина, здесь не спорят. Вы не забывайте, что вас нет.
– А-а… ну-да…
Постепенно Экскурсовод и Ихтиандр «обросли» возникающими подушками: под руками, с боков, под затылком…
– Ладно, хрен с ним, с ударением. Что за круговорот-то, людей в Ко… в Космóсе?
– Как я понимаю… А я, заметьте, понимаю не так уж и мало.
Сверкающие блёстками подушки превратились в роскошные кресла. Зацепив Ихтиандра изящным багорчиком с присосками, Экскурсовод взмыл вверх… Поднявшись на достаточную для обзора высоту, они оказались в довольно оживлённом месте, где кипела бурная транспортная жизнь. Слепившись в кучки, а то и образовав целые цепочки-караваны, к Солнцу проносились всевозможные блестящие контейнеры. Некоторые внушительные по размерам экземпляры перемещались в гордом и важном одиночестве. Но надписи на тех и других пока было не различить. Экскурсовод продолжил рассказ:
– Так вот… Мне кажется, что людей завели на Земле далеко не сразу… – он шевельнул чем-то на лице, и вся транспортная суматоха исчезла. – Только, когда стало очевидно, что Солнце потихоньку стало тухнуть…
– Тухнуть?!
– Ну, не в смысле протухать, что вы, ей … , гм! Гаснуть.
Солнце действительно вдруг резко убавило яркость.
– Ну-ну-ну!
– Вот вам и «ну-ну-ну»! Говорят, сначала это Его вообще мало волновало, а когда уже со всех сторон к Нему стали приставать… – вокруг них уже образовалась плотная толпа перепуганных экскурсоводов. – Нет, правда, все ж боялись страшно! Никто ни фига не понимал, чего Он творит, все только изумлялись, восторгались и прочее, а на самом-то деле у всех поджилки тряслись!..
– Это вы про «Большой Взрыв»?
– Да какой «большой взрыв»?! – воскликнул экскурсовод и толпа его сослуживцев подобострастно захихикала. – Вы ещё эту свою дурь про «суперструны» вспомните!
– Извиняюсь, больше не буду.
– Да ничего, это вы меня извините, – экскурсоводы поаплодировали. – Ну, короче, Он, наконец, смилостивился над нами и… Чего-то там, с чем-то там, через что-то там, куда-то там и во что-то там. И появились люди…
В пространстве повисла целая туча микроскопических, как мошкá, голеньких человечков.
– Сначала с ними интересно было, – продолжал экскурсовод, – даже весело…
Экскурсоводы начали «играться» людьми: расковыривать их, отрывать ручки-ножки, бросаться друг в друга.
– А потом они всем надоели, все с ними заскучали, даже забыли про них и занялись совсем другими делами и в абсолютно другом месте. И ведь не сразу до всех и дошло-то, что с момента их появления, Солнце перестало тух…, то есть, гаснуть!..
Люди и экскурсоводы разлетелись в стороны. Солнце вновь воссияло.
– Вот это был восторг, когда все врубились, что Солнцу уже ничего не грозит, что раньше оно не то, чтобы зазря светило, но как-то, всё-таки, безответно. Ну, в самом деле, какой ответ мог быть от фауны и тем более от флоры? И те, и другие исчезли бы вместе с Солнцем, и вся недолгá. И какой тогда вообще Смысл? С большой, как говорится, буквы? Никакого. Что не согласуется с тем, что в деяниях Его, уж чего-чего, а смысла-то завсегда навалом!..
Экскурсовод дёрнулся и даже ойкнул, как будто сильно получил от Кого-то по башке, и тут же сменил свой подтрунивающий тон на восторженный:
– И вот в этом-то и проявился Его высший смысл: люди, живя под Солнцем, стали выделять из себя творческую энергию, а эта их творческая энергия потекла к Солнцу обратно, а потом, сгорев, значит, внутри Солнца, эта их энергия, в виде солнечных лучей… Перпетум, так сказать, мобиле!
Транспортные потоки в сторону Солнца возобновились; теперь уже и надписи на контейнерах прочитывались: «Способные», «Таланты», «Вундеркинды», «Гении», «Безумцы», «Чудаки», «Охламоны», «Придурки» и др. Ихтиандр задумался:
– Так, выходит, это вот всё: ну, взрывы, пятна и прочая солнечная нестабильность…
– Абсолютно справедливо! Всё тут у нас зависит от количества и качества выделяемой людьми творческой энергии, а в целом, конечно связано с состоянием всего Творчества, как такового, на Земле! Я же вам про то и говорю, какая нам с этими людьми морока!
Внезапно Ихтиандр заметил у себя на одном рукаве нашивку «Беспрецедентная тупость», на другом «Неуравновешенный идиотизм»… Грустно сказал:
– Значит, меня сейчас уже нет? Я сейчас стану типа – батарейка, что ли?
– Ну, можно и так сказать. Только сначала - вот эта моя пояснительная экскурсия, а потом – «чик!» и «фьюить!».
– Ага, а потом, значит, вместе с солнечным светом потопаю обратно на Землю? И там - опять всё с начала…
– Вы сами спросили о Круговороте.
– Да, да, конечно. А исчезли мы, значится, прямо после Старта?
– Практически одновременно с ним.
– А что же тогда это было?
– Что «это»?
– Ну, то, что там с нами происходило, во время Полёта?
– Да это так, – смутился экскурсовод, – бредятина всякая. Это какие-то побочные явления, в них ещё не разбирались пока, всё некогда, да и по большому счёту, – некому, нас здорово подсократили недавно. И вообще проблем сейчас невпроворот. Сам-то куда-то делся, причём теперь-то это установлено совершенно точно, что Его тут, ну, в смысле в Космосе, - нет. Был - это да, это абсолютно достоверно, а сейчас нет. Его нет, а люди остались. Раньше-то хоть одни люди ничего не понимали, а теперь и мы. Стыдоба, да и только, перед всем белым светом.
– Ну, ладно… Сейчас чего, в батарейку?
– Да, наверное, если вопросов больше нет. Хотя, формально я, конечно, должен вам сделать одно предложение, но поскольку за всю историю ещё никто на него не соглашался, то я обычно и не спрашиваю.
– Знаешь, как это у нас, на Земле, называется? Неполным служебным! Давай своё предложение.
Несколько потемневшие лицами экскурсоводы начали сгущаться вокруг них.
– Вы, конечно, не Фауст, да и я не…, так сказать. Но мы могли бы договориться.
– Уже договорились.
– И вам всё сохранят.
– Само-собой. Делать-то что?
– Есть у нас спецуслуга: доп. экскурсия.
– И в чём её «доп.»? И «спец»?
– В том, что может наступить конец, так сказать. Эта спец-доп-экскурсия есть нечто вроде чёрной дыры, по-вашему, – сонм тёмных экскурсоводов ещё более поплотнел. – Не совсем так, но, похоже. И если не повезёт, то уже никаких лучиков обратно на Землю не будет – ваша персональная «перпетум мобиле» остановится. Ну, так как вы?
Тёмные экскурсоводы уже сгустили свой цвет до глубокочерного и почти облепили Ихтиандра.
– А у вас тут не принято чего-нибудь исполнять? Не практикуется?
– В каком смысле?
– Ну, что-нибудь, спеть-сплясать… перед этим вашим «доп-спецом».
– Например.
– Ну, например, «Солнечный круг, небо вокруг…», а?
– Я не знаю… Вообще-то, по инструкции… – вся чёрная кодла отвернулась. – Но если вы согласны после этого вашего исполнения на «доп-спец», я готов рискнуть.
– Ну, и ладушки! А-то вдруг действительно загнусь, и даже лучика от жизни моей не останется, так хоть ты, брат, вспомнишь, когда-никогда, как я перед этим свой «доп-спец» исполнял!
Ихтиандр громко объявил:
– «Мы не пошли – 6»! Допспец! – и запел удивительно чистым звонким мальчишеским голосом:
Солнечный круг, небо вокруг –
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал он на листке
И подписал в уголке:
«Пусть всегда будет Солнце!
Пусть всегда будет небо!
Пусть всегда будет мама!
Пусть всегда буду я!..
Во время исполнения «допспеца» поток контейнеров с Земли сделал почётную петлю вокруг шеи Ихтиандра. Отовсюду транслировались лозунги: «Салют Ихтиандру!», «За Родину!», «Сарынь на кичку!», «Поехали!», «Сникерсни!», «Вливайся!» и всякое другое…
Ихтиандр прервал пение.
– Да, что-то не исполняется. Ну, что ж, веди меня, Экскурсовод! Веди, куда там надо!
Картинка «схлопнулась» в точку и – всё. Конец.
Ну, почти всё, почти конец. Если бы, если бы…
Если бы не знать!..

36

Перед высоким крыльцом аккуратной избушки, что прилепилась у самого края Русской долины на Солнце, маялись двое бывших участников с забинтованными лицами. Наконец, в дверях домика возникла благообразная старушка в широком платье. Голова повязана светлым в бледно-розовый горошек платком. Личико мягкое, гладкое, выражение доброе, а глаза лучистые, тёплые, какие иногда, мельком, бывали у Фаргипэ.
– Здравствуйте, миленькие, здравствуйте! Чего испужались, аль не признали? Только не говорите: «Здравствуйте, бабушка Яга!» — это не я. Не она я. Я — не она. На метлу эту мою тоже внимания много не обращайте: не всякая Баба Яга — с метлой, и не всякая баба с метлой — Яга. Вот и на кринолин мой не дивитесь, — мне так в тронной зале сподручнее убираться… Так кто ж это из вас удумал Ихтиандра-то на «спец-доп» направить? Бессовестные вы, вот что! Парню и так с его жабрами не просто в этом Полёте было! Посиди-ка всю дорогу в майонезной баночке!.. Вы, кстати, анализы-то свои поставьте вон туда, за бугорок, чего в руках мнёте, потом сестричка заберёт… Когда результаты? Так никогда. Их же у вас не для того берут, а для этого. Ну, чего сразу насупились? Вы же, миленькие, на Солнце прибыли, тут у нас так положено. Проходите в горницу. Я сейчас с этим старичком разберусь, наконец, да и к вам взойду. Ступайте.
Участники ощупью зашли в дом. Старушка засеменила к стоящему поодаль старику с усами, в длинном плаще, шляпе и с палкой. Старик обернулся и сказал с обидой:
– Ну, спасибо тебе на «добром» слове!
– Не паясничай, давай, а скажи-ка лучше, сколько мне за тобой ещё убираться-то, мил человек!
– А я-то при чём?! Ты на меня не греши, Родивоновна. Это всё птицы нагадили! – погрозил палкой в небо.
Дальше мы тоже будем называть старушку как положено, по-отчеству.
– Ясно, что птички, а не слоны! Но они же в тебя целятся, и всё попасть не могут!.. Уж который век торчишь тут, Лёша, пора бы и передислоцироваться. Ладно, стой, пока небо чисто, налетят – я тебя под юбку спрячу, может, не заметят.
– Ещё чего! Совсем сбрендила, что ль?! Я тебе не Сашунька, барчук твой, чтоб от страстей под юбку прятать! Сам уйду! Позовёшь ещё, да поздно будет! – ворча, старик удалился.
– Ну-у, распыхтелся, как самовар всамделишный, теперь не скоро и остынет.
В дверях избушки появились двое участников.
– А вам чего, миленькие, в горнице не сидится, душно, что ли, али зябко, - у нас ведь кому как, каждый по-разному себя ощущает.
Родивоновна усадила участников на ступеньки крыльца и медленно, в такт своей неторопливой речи, стала разматывать бинты на их головах. Каждую снятую ленту старушка ловко, как заправская санитарка, скручивала на коленке в аккуратные мотки. Когда очередной бинт спадал с лица участника или участницы, под ним обнаруживались маски какой-то их пар персонажей Полёта. Причём, не обязательно в той связке, в какой они были представлены. Это могли быть Кучер-Император или Режиссёр-Контрабандист, или Пират-Ефремовна и т.д. Маски с грустным шелестом опадали, плавились, как фотографии на огне, кривя лица, сжигая черты, а пепел смешивался с занимающимся туманом…

37

– Вот у Алексея Максимыча, – журчал тихий голосок Родивоновны, – по пять раз на дню температурка скачет, оттого они и вредный такой. Зато у Владим Владимыча постоянно «сто сорок», ни больше, ни меньше. Правда, только на закате, а так, днём, холодненький он. Вместе-то они редко когда сходятся, ну-дак, куда, таких две дылды! Да и прописала я их на разных улицах. Володя сам меня попросил: давай, говорит, мать, я уж так и буду на Безъязыкой корчиться. А Максимыча вон за теми протуберанцами, что у Кудыкиной горы, поселила. Со временем, он и всех своих «дитятков солнца» к себе перетащил, я их «протасиками» кличу. А сам-то, когда в расположении бывает, зовёт меня «Изергиль», но я не обижаюсь. Это всё Расея-матушка, её следы. У меня ведь тут их больше всех собралось. Пробужаюсь утром и сразу бегу смотреть, живы ли, не сломались - не поникли, мои цветочки-людики-поэтики? Вы чего так глядите, не узнали старичка-то, что ль? Ну, как же, миленькие, - «Человек – это звучит…»! Ну, слава Тебе, а то я уж и сама испужалась, что вы и этого не помните! Хотя, конечно, ерунда всё это, потому как человек – это вообще не звучит. Это же вам не струна какая: аль настроена аль нет, али лопнет али нет. А с другой стороны выходит, что и так может быть, и - по-другому. Право слово, задумаешься. Вот так же и Сашунечка мой, приложит эдак ручку к височку, да и замрёт. Это с младенчества у него, с того самого часа, когда они с Сергеем Львовичем первый раз глазами встретились. Тот-то до этого момента как-то не вникал, что на внучке абиссинца женился… Я, как сейчас, его лицо вижу! А Сашунечка заглянул в лицо папеньки и тогда-то в первый раз вот так ручку к височку и приставил, как божок пермский деревянный. С тех пор и повелось. Иной раз с год-два так-то просидит, а после, как очнётся ещё долгонько, будто в сумерках, по дому бродит: то одно зацепит, то об другое споткнётся. Тут за ним и следи в оба! Иначе замаешься синячки выводить, да ссадинки заживлять... А и до рождения тоже такой резвый был! Надежда Осиповна, бывало, охнет да промолвит: «Что ж ты, Сашенька, у меня в животике такой футбол устраиваешь?» А тому смешно только, да и всё тут! Кричит: «Гол!». Ну и мы все смеёмся, да вопим хором: «Гол! Гол!»… Ой, извиняюсь, конечно, его ж тогда ещё и в заводе не было, футбола этого, но по ощущениям, как Надежда Осиповна говорит, сильно похоже. Что-то тоже поясницу ломит, к непогоде, видать. Прогнозом-то никто сегодня не интересовался? Эх, ленивые вы, нелюбопытные… А вот послушайте-ка, ребятки, что я вам расскажу. Мне скоро опять в путь-дорожку собираться надо, так не пиратам же об этом докладывать. Куда собираться? Сейчас и поймёте. Да вы слушайте, а не гомоните попусту. Как померла я тем летом в Питере, так через сколько-то там годков, одна моя дальняя родственница поселилась в небольшой низинке около пригорка, их так и прозывали: Зинкина Низинка и Егоркина Пригорка. Родственницу ту звали, как и меня – Ариной, но по отчеству не упомню. И был у ней «бзик» такой: всё ей хотелось низинку с пригорком сравнять и на их месте деревеньку завести ладненькую. Девка она была упорная, потому к исходу чётного дня високосного годка и завелась в тех местах деревенька, которую соседи стали именовать по девкиному имени – «Ариной». Справного мужа Бог ей послал на полжизни. А как помер он, сказала Арина: «Умер мой муж – отвалилось моё правое крылышко», и стала доживать вторую половинку своей жизни. Оглянуться не успела, а уж последняя внучка у ней народилась. Тоже на тот раз долго в уме не искали, да в честь бабушки и нарекли. Долго ли коротко ли, а тут подошёл и нечётный день невисокосной годины, когда пришло время им захиреть, - и самой бабушке Арине и её деревеньке. Схоронила их последняя внучка, да перед тем, как самой в путь дорогу пуститься, воткнула в землю палку с дощечкой и велела соседу, художнику Зеркалову, написать на досточке «Старая Арина». С тем и побежала в чужую сторонку. Зеркалов этот, конечно, исполнил внучкино повеление, да не в доподлиности: во-первых, будучи известным в той стороне портретистом, он умел писать только заглавные буквы, а, во вторых, краски дороги, так он и сократил буковки до минимума. И получилось у него – «СТ (точка) АРИНА». Точечка, само-собой, облетела, да и народ-то проезжий иногда ведь грамотный мимо скользил. Ну, и повелось по окрестным деревенькам – «Стáрина», да «Старúна», да «Старинá». Вот одному проезжему барину иноземному до того это словечко понравилось, что он его даже на псевдоним себе забрал. Чуток подправил и с тех самых пор так Скорúной этот Франциск и прозывался. Чего ухмыляетесь, так люди говорят, а я ничего не придумываю, у меня этого и в заводе нет. В чужой сторонке внучка Аринушка вскорости наладила своё жильё под названием «Новая Арина», и тоже местному маляру магарыч посулила, да наказала справить вывеску над своим новым поселением. Ну, маляр-то недалёко от того портретиста убёг, и у него всё вышло точь-в-точь, как у Зеркалова: и со шрифтом и с точечками – была «Новая Арина», стала «Новарина». Соседи тут же всех скопом и завеличали: Новарины′, да Новáрины. Тут вся наша родовá, - на дыбы! Одних мужиков: восемь дедушков - Феорфан, Русылтук, Загиндрей, Чувтырин, Лебенвирш, Шуртылкай, Йорганчус и Барсманжар; отцов, правда, не сильно много, с пяток – Дын, Бун, Рэм, Зул и Чучик-Маленький, кажется; зато дядьёв да племяшей уйма, с полста, не меньше – только у Ванан Бананыча с сорок братьёв, да у Тиморфея Захардыча сыновьёв дюжина. Я уж мамок да тёщ, да свекровок с невестками и не поминаю! Одна Еркатéришна со своими девками, случись что, пол-Земли с лица снесёт. Но как ни супротивлялась, как ни дрались мужики вкровь со всеми окрестными, да и бабы не отставали, - ничто не брало. Прилипло. Намертво. Внучка Аринушка, хоть и тоже сильно сердилась на свою новую фамилию, да к тому времени она уже, по счастью, бабушкой была, и в страну-Францию к дедушке спешила. А дедушке по каким-то там сугубо французским причинам приходилось сильно скрывать свою настоящую французскую фамилию. Он, умница, возьми, да и смени её на бабушкину. Так в стране Франции и появилась фамилия «Новарина»! А то откуда б ей там взяться-то, правда ведь?! Так вы и передайте Валерушке, пусть не мается – есть у него в роду корешки русские, есть! Самые, что ни на есть, настоящие! Я ведь, как прочла его книжку, ну, ту, что Катя перевела, сразу говорю Микитке: «Смотри-ка! Объявился наш Валерушка Новаринушка! Ставь, давай, быстро его пьесу!» Вы видали-нет, постановку-то Микиткину? Э-э, ребятушки, так дело не пойдёт, чтоб завтра же все посмотрели. А ты, Витька-ламеро, чтоб вперёд всех! Усёк?.. Держи рукопись-то, передашь там Микитке, он у нас, хоть и не шибко ушлый, но найдёт, как её приспособить. Ну, вот и хорошо. Значит, мы с вами ещё полетаем! От Солнца к Солнцу!..

ЭПИЛОГ

Время истекло. Полёт закончился удачно. Перемещаясь со скоростью света, вы покрыли расстояние между землёй и Солнцем приблизительно за 8½ минут. До встречи!