МАДОННА СО ЩЕГЛОМ

Автор: Вася Вялый

Все мы рождаемся с известным
запасом безумия, который так или
иначе расходуется нами впоследствии.
Шербюлье

Литераторы, как никто другой, знают: в современном мире – особенно в мире цивилизованном – истинная, чистая платоническая любовь уходит в прошлое, становится невероятной редкостью, едва ли не исчезает вовсе. Не буду спорить. С точки же зрения физиологии платоническая любовь – извращение. Тоже не буду спорить, ибо ко мне это не относится – я всегда с удовольствием демонстрировал свою готовность быть сексуальным. Разве настоящего мужчину может волновать чья-то высокая нравственность? Видимо, болен человек, либо искусный преподаватель не попадался. Всякое бывает. Но никогда бы не подумал, что сам окажусь жертвой подобной, с моей точки зрения, патологии.
Начиналось, однако, всё даже несколько забавно. Зная мою пылкую страсть к альтернативному полу, насмешники-литераторы подарили мне на юбилей резиновую куклу. Ну да, ту самую, извините, для интимных утех. (На что они еще способны? Лучше б новым принтером осчастливили, а то старый барахлить стал). Посмеялись-пошутили, назвали куклу Валентиной и посадили с нами за стол. Держалась она – хоть и была нага – с достоинством, на пошлости наши не обращала внимания, взгляд ее бирюзовых глаз был неимоверно строг. На какое-то время мы занялись трапезой и углубились в проблемы мировой литературы. Где-то на четвертой рюмке оба вопроса были решены, и внимание наше вновь переключилось на Валентину. Кто-то предложил составить график пользования интимным средством всеми членами Союза писателей по очереди. Предположим, каждому на неделю. Уже тогда некие глубинные механизмы подали мне тревожный сигнал – уж не ревность ли? Я поспешно отогнал эту мысль, объяснив ее количеством выпитого спиртного. Критик Ольшанский тут же попросил не вносить его в список – гастрит, да и вообще возраст, знаете ли… Остальные писатели к идее отнеслись с энтузиазмом. Особую активность проявлял поэт Карапасян: он заявил, что будет брать куклу на две недели – якобы, вместо отказника Ольшанского. Остальные, естественно, возмутились. Наши писательши-женщины поначалу смеялись, наивно (как, впрочем, всегда) полагая, что их коллеги мужчины шутят, но когда они увидели, что баталии разгораются не понарошку, то, забившись в угол конференцзала, испуганно смотрели на нас. Уж они ли это – их мужчины – всегда галантные на банкетах и юбилеях, красноречивые на симпозиумах и презентациях книг, страстные на пикниках и особенно в доме творчества на побережье, и вдруг едва ли не дерутся из-за какой-то резиновой игрушки!? Лишь Валентина была невозмутима, как яйцо. Словно ее это и не касалось. Правда, иногда она бросала в мою сторону короткие нежно-осуждающие взгляды, как могут смотреть только влюбленные всепрощающие женщины. Ее белокурый пылкий локон, слегка оживляемый сквозняком, прикрывал правый глаз, розовые застенчивые плечики смиренно вжимались в кресло, рот был слегка приоткрыт, словно девушка силилась что-то сказать. Наконец, я всё понял! Схватив со стола поднос с пирожками, я изо всех сил ударил им по голове Карапасяна, который уже приближался к Валентине, нагло и цинично заявив, что сегодня его очередь брать куклу домой. Поэт, словно он только что выпил двадцатую рюмку водки, рухнул на паркет. Все застыли в минутном замешательстве. Я подошел к Валентине и, взяв ее на руки, направился к выходу. Никто из присутствующих не проронил ни слова. Девушка оказалась невероятно легкой. Горький комок жалости застрял у меня в горле, а глаза предательски зачесались. Что-то почти отеческое, нет, скорее братское полыхнуло в моей душе. Мы спустились по лестнице в вестибюль. Вязавшая на спицах вахтерша неохотно подняла глаза и, тяжело вздохнув, осуждающе покачала головой. Многое, конечно, ей приходилось видеть в этих стенах, но чтобы голых девок на руках выносили…
На улице, к счастью, мне довольно быстро удалось остановить такси. Водитель оказался более демократичен, чем вахтерша и лишь осведомился с нейтральной интонацией в голосе:
– Перепила?
И сочувственно причмокнул губами. Затем он почему-то поведал мне, как ему по ночам надоедают оставшиеся без клиентов проститутки. Задорно хохотнул и добавил, что, зато хорошо платят.
«При чем тут проститутки»? – раздраженно подумал я и, поудобнее уложив Валентину на своем плече, демонстративно отвернулся к окну. Оставшуюся дорогу к моему дому никто не проронил ни слова.
Когда мы входили в подъезд и поднимались на лифте на седьмой этаж, нам встретились несколько соседей. Мужчин в том числе. Увидеть женщину нагой – в моем понимании – значит проявить некую, хотя бы минимальную реакцию: остановиться, прокомментировать событие, в крайнем случае, повернуть голову. Отнюдь; в этом случае ничего подобного не произошло – все делали вид, что ничего сверхестественного в данном эпизоде нет. Лишь пенсионер Пилипчук злобно бросил в пространство:
– Совсем обнаглел Вялый, – и, смерив нас с Валентиной презрительным взглядом, добавил: – То хоть одетых табунами водил, а теперь … Писатель хренов! - и сплюнул на пол.
В принципе, агрессия Пилипчука понятна: она возникала из неосознанного ощущения бессилия разобраться в том, что было недоступно его условному интеллекту. Посредственность всегда отвергает то, что сокрыто от ее понимания. Это относится не только к житейской реальности, как в случае с Пилипчуком, но и к искусству, в частности, к литературе. Как это ни странно, формула хорошей литературы обозначена удивительной простотой, той, от которой исходят две дороги: одна туда, где «хуже воровства», вторая к гениальности. Только в критериях восприятия этих категорий дано разобраться далеко не каждому. Да и не все к этому стремятся.
Мы зашли в квартиру. В ней естественно и незыблемо царил полнейший творческий беспорядок, который почему-то невероятно нравится женщинам. Ведь, кроме трудов во славу отечественной изящной словесности, меня угораздило еще заняться и керамикой. А керамика – это глина, грязь то есть. На полу, на столах, на стульях стоят, лежат, висят горшки, вазы, скульптуры. И везде комки глины. Разных размеров, конфигураций и консистенций.
Я освободил кресло от рулонов ватмана и осторожно посадил в него девушку. Она устала: руки ее безжизненно повисли, глаза были прикрыты, и она едва дышала. Прикрыв Валентину пледом, я пошел стелить постель. Заменил простыни, наволочки, взбил подушку. Снова подошел к девушке и уж хотел было спросить: не желает ли она чего, но Валентина, опередив мой вопрос, едва заметно покачала головой. Я помог ей встать и подвел к кровати. Она стеснительно, с некоторой неловкостью, легла на нее. Взгляд девушки обратился вдаль и надолго остановился на моей копии с полотна Рафаэля «Мадонна со щеглом». Лицо Валентины несколько посветлело, и она слегка улыбнулась. Я так и думал: у девушки оказался неплохой художественный вкус.
– Ну, не буду вам мешать. Спокойной ночи, Валя, – я прикрыл ее простынкой и, выключив свет, на цыпочках прокрался в кухню.
Закурив сигарету, я тупо уставился в окно. Ночная улица опустела и дышала одиночеством. Редкие машины лишь подчеркивали отсутствие людей. Тоска медленно, словно старая черная змея, вползала в мое тело. Довольно редко, но такие моменты происходили в моей жизни. В подобном случае я подходил к «записной книжке» – к стене над гончарным кругом, где были записаны телефоны моих друзей, а главное, подруг. Позвонив какой-нибудь Наташе, или, предположим, Тане (в данном случае это неважно), я убивал депрессняк в самом его зародыше. Через двадцать минут одна из моих верных подруг уже звонила в дверь. За бутылочкой Каберне и пачкой «Dunhill» мы перемывали кости всем нашим знакомым, а затем «по-дружески» перемещались в альковные своды. Утром, проводив спасительницу до дверей, бодрый и жизнерадостный я принимался за работу.
Но как быть сегодня? Принимать гостью на раскладушке, на кухне? И как ей объяснить, кто спит в моей кровати? Я опустился на стул, и вдруг далекая, едва уловимая в своей распутной тональности, мысль постучалась в мое воспаленное сознание. «А Валентина»? Я встал и, как испуганный светом таракан, заметался по кухне. Прикурил сигарету, сделал пару затяжек и тут же потушил ее. «Валентина»… - я костяшками пальцев постучал себя по лбу. «Как ты мог такое подумать!? Она такая беззащитная и невинная. Ох, дурак! Какой развратник»! Так же быстро, как и придя в возбуждение, я успокоился. «Лучше подумай, как одеть девушку, зачем ей быть всё время нагой? Да и люди ко мне часто приходят».
Я окончательно пришел в себя, плохое настроение как-то незаметно улетучилось. Заварил кофе и стал обдумывать дальнейшие действия. Как раз с одеждой для Валентины не было никаких проблем. Одежда… Это немножко отдельная история, однако, без нее не обойтись. Года два я был знаком с женщиной по имени Агнесса. В равных долях оно собой олицетворяло две черты характера своей хозяйки – умеренную агрессивность и неуемную сексуальность, и, думаю, любое другое имя вряд ли подошло бы к этой женщине. Она жила у меня неделю-другую, затем внезапно исчезала и так же неожиданно появлялась через некоторое время. Если в этот момент у меня была другая женщина, Агния вышвыривала ее с такой яростью, что я – боксер – ничего не мог поделать. Причем, если соперница Агнессы была без одежды, я всерьез опасался за ее жизнь, и мне стоило больших усилий остановить кровопролитие. Затем, словно в водевильном жанре, с балкона летела одежда несчастной, которую на радость случайным прохожим, впопыхах собирала ее обладательница и убегала в кусты одеваться. «Ликвидировав» таким, достаточно неординарным способом, товарку, моя жестокая любовница принималась готовить ужин. Когда были расставлены столовые приборы, откупорена бутылка вина, зажжены свечи … Агнесса с воплем «сволочь! бабник!» швыряла мне в лицо тарелку (от которой не всякий раз удавалось увернуться). Я всегда пытался спросить Агнию, не была ли она всё это время на курсах усовершенствования учителей начальных классов … но никогда не успевал задать этот вопрос, ибо в следующую секунду моя подруга сдергивала скатерть со стола, и он уже становился ложем любви. Лишь после этого она окончательно успокаивалась, и нам удавалось, наконец, поужинать. Для сладострастных утех Агнесса придумывала самые невероятные места. Не доехав на лифте до нашего этажа всего лишь пролет, она подходила ко мне вплотную, и я понимал – любовного сражения не миновать. Некоторые пассажиры междугороднего автобуса, следующего по маршруту Минеральные Воды – Краснодар, очевидно, до сих пор помнят сладкую парочку, устроившую вертеп на заднем сидении транспортного средства. Агнесса иногда обмазывалась у меня в мастерской белой глиной и требовала немедленной любви – это бы ладно – но на балконе! Необходимо добавить, что на соседней лоджии пенсионер Пилипчук безуспешно пытался читать газету.
Может возникнуть вопрос: почему я сам не выставил за дверь столь взбалмошную и, мягко говоря, экстравагантную любовницу? Ведь она, казалось, во всем мне мешала, а некоторые наши поступки выглядели, по меньшей мере, нелепо. Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Думаю, что, во-первых, меня как мужчину «трогал» ее неуемный темперамент. Представьте (разумеется, я имею ввиду мужчин. Хотя…): на вас бросается разъяренная, стройная, как вишневая ветвь, черноволосая фурия. Глаза ее полыхают в равной степени яростью и желанием (скорее всего, одно исходит из другого), антрацитовые локоны обвивают вас, как щупальца спрута, руки женщины буквально рвут ваше тело, и создается впечатление, что она действительно хочет убить своего партнера! И чтобы спастись, вы применяете силу. Но, как это ни странно, Агнесса не хочет подчиняться, она сражается, как амазонка. Она, именно она хочет победить, и берегись ее зубов, ногтей, а подчас и холодного оружия. Обычно я делал вид, что силы покидают меня, и Агнесса, как насильник овладевала мной. В этот момент лучше не смотреть на ее лицо – оно жестоко и даже некрасиво. Если же я войду в раж и не поддамся ей, а возьму ее сам, то она потом будет долго плакать, называть меня животным, а к утру исчезнет из дома на пару недель. Предполагаю, что ей была нужна женщина, и, скорее всего, она у Агнессы была. Мне-то что? Это даже заводило. Любое наше желание – это амбиция, и каждый ее удовлетворяет, как может.
Есть люди, которые больше всего боятся быть нелепыми, а ведь по большому счету это ничем не грозит. Я всегда так думал. Оказывается, ошибался.
Уйдя из дома в очередной раз, Агнесса не возвращалась уже больше месяца. Мои прежние подруги с опаской, но всё же стали приходить в гости. А однажды друзья мне сказали, что видели ее в цирке, работающей ассистенткой у заезжего иллюзиониста с незапоминающейся фамилией и невнятной национальностью. Якобы, он распиливал находящуюся в каком-то блестящем ящике Агнию двуручной пилой. И всё-таки я ждал, что она придет. Хотя бы просто в гости. Как-то раз мне передали, что у фокусника сменилась помощница, но моя любовница не появлялась. В то же время по городу поползли слухи, что в цирке произошел несчастный случай – погибла какая-то девушка. Мне сразу стало всё ясно: видимо, шокированный сексуальным поведением своей ассистентки, иллюзионист на репетиции в самом деле распилил девушку. Предполагаю, что для верности он использовал бензопилу. Бедная Агнесса! Мне так тебя будет не хватать.
Я прошел в комнату и потихоньку, чтобы не разбудить Валентину, открыл шкаф, где хранила свои одежды Агния. Стал, словно фетишист, в легкой задумчивости перебирать платья, белье, аксессуары бывшей любовницы. Почти все наряды выглядели несколько вульгарно и даже вызывающе, но пусть хоть так, чем ходить по комнате нагишом. Да, собственно, пусть выбирает сама. Я разложил несколько платьев и белье на краю кровати и взглянул на спящую. В свете луны она была особенно очаровательна. Едва слышное дыхание Валентины доносилось до моих ушей. Умиротворенное нежное лицо, покрытое изумительной лессировкой ночного светила, напоминало мне девушек на холстах Вермеера. Тонкие изящные руки покоились поверх простыни, и трепетные пальцы слегка подрагивали во сне. Что ей грезится в этот момент? Пыльный воздух, наполненный гулким звоном колокольцев на шеях глупых мериносов, понуро бредущих под звуки рожка шестнадцатилетнего пастушка, изнывающего от любви к замужней соседке и жаркого беспощадного солнца на выцветших пастбищах Фландрии? А может изумрудное колыхание Средиземного моря, швыряющее соленые брызги на точеные тела шоколадных от загара, пахнущих живой скумбрией белозубых рыбаков Сицилии? Не знаю… Но спящая сейчас была очень далеко отсюда. Я вздохнул и, едва коснувшись пальцами плеча Валентины, пошел на кухню спать на раскладушке.
Проснулся я довольно рано, заварил кофе и, приоткрыв дверь, заглянул в комнату.
Моя женщина уже проснулась и снова разглядывала «Мадонну со щеглом». «Далась ей эта картина», – подумал я. – «Как будто она единственная в комнате».
– Доброе утро, – улыбнулся я девушке.
На лице Валентины тоже отразилась радость.
– Вы видели платья? – осторожно спросил я, боясь обидеть девушку тем, что предлагаю чужие наряды. – Вам они понравились?
Она улыбнулась и кивнула.
– Вам помочь одеться? – еще более осторожно спросил я.
Молчание Валентины я понял, как согласие, и принялся показывать ей платья.
Черное – блондинке? Вряд ли… Красное? Едва ли… Мы остановились на розовом.
Странно… Не припоминаю случая, чтобы я помогал женщинам одевать нижнее белье. Скорее наоборот. Меня даже не смутил тот факт, что, несмотря на совершенные формы Валентины, ни один мускул не дрогнул на моем… хотел сказать лице.
Я подвел Валентину к зеркалу и, насколько я знаю женщин, понял, что такая она себе нравится еще больше. Затем девушка села в кресло, а я, переодевшись, стал работать с глиной. Привычными движениями я брал кусок вязкой массы, мочил ее, разминал, кидал на гончарный круг, и через несколько минут, контролируемый моими руками, на станке, словно качающийся огромный тюльпан, появлялся кувшин. Он медленно высился, рос в размерах, упругости. Одна моя рука проникала в его середину, чтобы… но, одно неловкое движение, и совершенная, казалось, фигура мгновенно превратилась в небольшой бесформенный кусок глины.
Я взглянул на Валентину. Девушка с неподдельным интересом следила за моими действиями. Уже более тщательно, я повторил операцию. Теперь кувшин стоял твердо, уверенно, непоколебимо, дожидаясь своей очереди, когда его окунут в белую глазурь.
Прошло несколько похожих друг на друга дней и ночей. Я работал либо на компьютере, либо «крутил» горшки-кувшины-вазы на гончарном круге. Валентина всегда следила за моей работой. Зачастую я ей рассказывал различные байки из писательской или художественной жизни. Она иронично улыбалась, чувствуя, что, как правило, я перевираю. В собеседнице я не нуждался и никогда не ждал от нее ответа. Однако стал замечать, что под ее длинными ресницами стали зажигаться различные оттенки печали. Особенно заметно это было по вечерам. Она, демонстрируя великолепное белье Агнессы, ложилась в постель, я укрывал ее простынкой и садился на край кровати. Затем брал в руки томик Хармса или Петрарки и, время от времени поглядывая на слушательницу, читал вслух. И раз за разом я замечал, что, засыпая, Валентина останавливала взгляд на «Мадонне». Я тихонечко выключал свет и, шлепая босыми ногами по полу, шел на свою раскладушку.
Однажды мне позвонили из Союза писателей и ледяным голосом сообщили, что за избиение поэта Карапасяна прозаик Вялый обязан сегодня явиться на товарищеский суд. Именно в этот день начались мои неприятности. Строгий выговор я получил, правда, с Ашотом мы пожали друг другу руки и даже «хлопнули» по примирительной рюмахе. Несмотря на то, что всё закончилось довольно благополучно, домой я возвращался с тяжелым сердцем. Открыв входную дверь, я зашел в квартиру. Валентины в комнате не было. Я обследовал всё жилище, но моя женщина словно под землю провалилась. И вдруг я заметил, что дверь на балкон открыта. Бросившись туда, я облокотился о перила и посмотрел вниз. Дворник Варламыч методично размахивал метлой. Я спустился вниз и подошел к старику.
– Варламыч, – я замялся, не зная, как сформулировать вопрос. – Варламыч, сегодня здесь ничего не происходило?
– Не, Викторыч, ничё, – он шмыгнул носом и заглянул мне в глаза – трезв ли? – Ничё, только собаки утром по двору такую красивую куклу таскали. Боольшую, – дворник прислонил метлу к плечу и, демонстрируя размер, раздвинул руки. – Воо! И одета, прям, как баба живая, – старик восхищенно прищелкнул языком.
– Куклу… – перед глазами у меня запрыгали темно-вишневые круги, а голову сдавило, словно тисками. – Ну да, куклу… - я потер виски пальцами. Земля вдруг покачнулась и начала уходить из-под ног.
– Викторыч, ты чё? Тебе плохо? – дворник взял меня под руку. – Твоя кукла, што ль? А как же она выпала, ёшкин свет? – Варламыч сокрушенно покачал головой. – Дорогая, поди?
– Очень дорогая, дед, – дрожащими пальцами я прикурил сигарету. – А где она сейчас, Варламыч?
– Дык, вон она, – старик ткнул метлой в мусорный контейнер. На битых бутылках, на каких-то блестящих обертках, на кучке картофельной кожуры, вперемешку с розовыми клочками материи в своей пронзительной печали лежал бесформенный кусок резины.
Я судорожно сглотнул и прислонился к стене.
– Викторыч, та не переживай ты так, – старик отряхнул мне пальто. – Может, завулканизировать ее?
– Варламыч, знаешь что? – я полез в карман за кошельком и достал пятисотку. – Закопай ее за домом, ладно?
– Какой разговор, щас сделаем, – купюра исчезла в недрах его фартука.

Четверо суток я жутко пил. Утром на пятые сутки принял контрастный душ, послушал «Whitesnake» и пошел к знакомому уже психиатру доктору Шапиро.
Антон Ростиславович, как всегда, не перебивая, выслушал меня, затем порылся на книжной полке и бросил передо мной какую-то книжку. Я взглянул на обложку. Вильгельм Райх «Функция оргазма».
– Читал, – буркнул я.
– А что же вы хотите тогда, батенька? – шапочка доктора сбилась набок, и выглядел он несколько комичным. – Вы носили девушку на руках, читали ей на ночь стихи, проявили незаурядную сексуальную игривость, одевая-раздевая вашу…э …избранницу, а затем, вместо того, чтобы продолжить, скажем, ухаживание … удалялись спать на кухню. – Антон Ростиславович хмыкнул от недоумения. – Может быть, вы боитесь женщин?
Я закашлялся и едва не упал со стула. Это был, наверное, самый нелепый вопрос, который я слышал за свою жизнь.
– Я?! Женщин?!
– Да, теперь вижу, что это не так. Так в чем же дело? – Доктор закурил «беломорину» и пространство кабинета разбавилось сиреневым дымом.
«Какой гадкий запах у папиросы, если ее табак не обогащен Cannabis Sativa» – подумал я. Антон Ростиславович, словно прочитав мои мысли, открыл форточку.
– Ведь, переплетаясь друг с другом, наши удовлетворенные инстинктивные желания и подлинное «Я» создают ту душевную атмосферу, которую мы именуем счастьем. И ваши не совсем адекватные действия как раз и стали причиной столь трагичного поступка девушки, – Шапиро затушил окурок в пепельнице. – Уж простите, батенька за откровенность, – он, наконец, поправил колпак, – работа у меня такая. – Доктор встал со стула и принялся ходить по комнате. – Скажите, Василий, она Вам не нравилась? Может быть, вы ее просто жалели?
– Нравилась, доктор, даже очень нравилась, – я решил быть до конца откровенным. – Мне, пожалуй, так еще никто не нравился.
– Так-так-так… Мне, кажется, понятно, – Антон Ростиславович сел в кресло и снова потянулся за папиросой. – В психиатрии существует термин «Комплекс мадонны», обозначающий чисто платоническое влечение к женщине, то есть, когда мужчина настолько очарован своей избранницей, что боготворит ее и считает сексуальную близость с ней невероятно низменной, – доктор чиркнул спичками. – Вы меня понимаете?
О, как я его понимал! Так вот, оказывается, почему Валентина не сводила глаз с копии «Мадонны со щеглом». Но откуда она уже в первый вечер могла знать, как я к ней отношусь? Женская интуиция?
Я медленно шел по коридору клиники. Наклонившись над столом, в журнале что-то писала молоденькая медсестра. Поравнявшись с ней, я слегка шлепнул девушку чуть пониже спины.
– Дурак.
Пройдя несколько метров, я оглянулся. Девушка улыбнулась мне в ответ.