Тибетчики

Автор: Шизоff Наибольшее удовлетворение писатель Пелевин испытывал от Тибета. Любил Тибет и певец Гребенщиков. Кому что, а вот им это дело нравилось.

Оба были в тёмных очках и в чём-то друзья временами. То-есть совсем разные, но как бы связанные одной цепью. Пелевин писал о том, что не смог выразить Гребень. А Гребенщиков пел гораздо лучше, этого не отнять. Ведь Пелевин тоже пел, но это было жутковато, даже близкие люди признавали. Пел он, как Гребенщиков рисовал, а это, извините, ни в какие рамки уже….

Приблизительно об одном пели и плясали эти добрые люди – о поисках истины. О Шамбале, таинственном Беловодье, затерянном городе сокровенного знания и скрытых энергий. Шаг за шагом каждый из них приближался к Шамбале ближе и ближе. Портвейн и шишки сменились тантрической йогой у одного. Мухоморы славно легли на И-Цзин, Книгу перемен, у другого. И порою казалось, что от песен Гребенщикова валит жирными пелевенскими мухоморами, а убористый текст Пелевина гундит знакомым речитативом. Им суждено было наткнуться друг на друга, и они наткнулись. На презентации фильма «Семь лет в Тибете».

Фильм был так себе, но зато встретились. В кулуарах, как водится.

-- Так себе фильмец, - буркнул в журчащую пустоту Пелевин, отрывая бумажное полотенце.
-- Жесть, - легко согласился Гребенщиков, вытирая руки о бороду.
-- Бред Питт нехорош, мягок, - заупрямился писатель.
-- Не Ричард Гир, однозначно, - подтвердил песельник.
-- Глубины не того, - уже вовсе дружелюбно заметил Виктор, - режиссёр намутил….
-- Зато оператор оттянулся, - рассыпался Борис детским смехом, - Горы, брат, любую шнягу вытянут…Это, брат, горы!

С искренней симпатией посмотрев в очки друг другу, творцы застегнули штаны и вышли из кулуара друзьями. Странно, но с той самой минуты им захотелось в Тибет по-большому.

1.
А что бы не съездить? Легко. Если уж Шнур может в Лондон и Куршавелль, так в Непал ещё легче. Денег разве что на билет, а уж всяким чумазым шерпам проплатить – говно вопрос. За сотню баксов в заоблачную высь на руках доставят. Плохо только, что путь неблизок. Ещё в полёте утомлённые солнцем друзья начали ссориться. Одного пробило на хаха не по делу, а второй словил не те глюки, и скупо хмурился.
-- В начале было Слово, хи-хи! - подзуживал развеселившийся бородач, - И оно легло на ноты, батенька, да-с! Так что первым просветлённым был, несомненно, акын, боян, скальд..хи-хи… синтез слова и музыки…хи-хи…гармония в вибрациях…хи-хи…вибрация в гормонах...
-- Какое начало в изначально круглом Колесе Сансары, дура?! – злился стриженный, вытирая с губ пену, - Не тупил бы, тантрила грешная!

Так и долетели, под конец пути друг другом сильно недовольные.

Дальше – хуже. Какой-то высокопоставленный член королевской фамилии завалил сдуру всё семейство. В стране военное положение, траур и выборы. Чумазые шерпы в горы не идут. Хотят участвовать в демократическом процессе. Дурачки, конечно, - да ведь у них это редкость. Пожили бы, суки, на Алтае где, -- вообще бы с гор своих не слезали – здоровее были бы, слившись с природой. А эти – как маленькие, разве не писаются от свобод. Хотя может и писаются…Друзья только жалом водили, и отворачивались в гневном расстройстве психики.

Обломавшись с проводником – решили идти сами, по компасу. Решение созрело естественным образом, в ходе распития заготовленной для шерпов канистры палёной горилки. «А слабо? – с пьяным вызовом вопросил один» . «Сам то не ссы по лыткам, братишка, - парировал другой, - Бла-бла –бла – это мы все могём, пока шары залиты, а вот завтра…». «Завтра уже наступило, подзавалил бы ты…».
Разговор был долгим и содержательным. Кто был первым, а кто вторым -- установить, правда, на утро не удалось….

Утром они, вяло матюгаясь, брели по какой-то гряде. Как попали на эту гряду – сказать трудно. Под ногами скользили предательские камушки, сбоку вздымалась скала, с другого – бездонная пропасть. Чёртов компас был безвозвратно утерян, и ориентировались друзья по говяжьим шлепкам, оставленным на тропе трудолюбивыми горными яками. Или трудолюбивыми горными шерпами. Сказать было трудно. И вообще – с такого бодуна говорить не хотелось. Обоих трясло, давил сушняк и мутило в сторону пропасти.

-- Нах мы тут нужны, Боря? – с болью спросил Пелевин, вытряхивая застрявший в разбитом мокасине кусок дерьма.— Эк нас занесло, дурилок картонных, в такое вляпались – лопатой не разгребёшь…
-- Если не бес попутает, то бог наткнёт, - мрачно сглотнул попутчик, -- Умный в горы не пойдёт, только такие вот долбни. Вертикаль-кино, твою дао мать во все трещины! Одно обидно, Вить, что так и сдохнем не похмелившись….

И вдруг присел на корточки и заплакал. Ведь Пелевин был крепким, как насекомое, а БГ – нежен и тонок внутри.

Его тонкий жалобный плач эоловой арфой покатился по ущельям, струясь меж скал, заползая в укромные складки горных пород, царапая блестящие ледники и сверля разреженный воздух. Будто стремясь найти чьи-то всеслышащие горные уши, проникнуть в чей-то горящим синим нутряным светом череп, опуститься в точку сосредоточения и всколыхнуть предвечный сгусток ЦИ, настраиваясь на резонанс и спасительную волну созвучного сердца. Жидким ручейком звенел этот искренний, очищающий скорбную душу призыв, на которой уже не светило дождаться ответа….

Но, как всегда с российскими алкашами бывает – дождались. Из-за невидного почти выступа вышел невысокий, плотный, круглый головой, человек. Неожиданно умно улыбнувшись одутловатым азиатским лицом, он шагнул в сторону рыдающего Гребня, и, озабоченно поцокав на талабайском, – указал в его сторону пальцем, глядя в глаза Виктору Пелевину:

-- Цой?
-- Из одной колоды, батюшка! – рухнул на колени поражённый писатель, - Почти Кинчев временами, если не Михайлов!

А испуганному Борису зло прошептал:
-- Кончай скрипеть, коростель…!
-- Ково? А?! Это что за хрен с бу…
-- Не мельтеши, хроник…Втыкайся по ходу – мы Будду встретили!

Тут БГ категорически не выдержал перегрузок, и тихо охнув повалился на бок.

2.
Народная писательница Марья Концова, кумир миллионов простых россиянок, лидер кассовых сборов, и побивальщица рейтингов – любила не только писать увлекательные и яркие книги. Ещё она любила простое человеческое общение, уродливых претенциозных собачек и бельгийскую ветчину.

Насладившись этими незатейливыми удовольствиями и благами, Марья ложилась вздремнуть на софе. Во сне она тихо хрюкала и улыбалась частью лица. Эта была часть, ответственная за искромётный юмор, изрядно пропитавший все созданные ею произведения. Другая часть, переходящая в тело - была строга и бесстрастна. В этой части циркулировали хитросплетённые комбинации, безудержный драматизм и странно холодный аналитический ум, заточенный по- мужски, и пристёгнутый к мозгам на правую сторону. Концова творила во сне. Это и был секрет её непреходящей литературной плодовитости. Круто замешанные в сопящем мозгу сюжеты, по пробуждению доносились до бригады бойких на руку недоумков, за долю малую воплощавших сонные грёзы гения в годную к массовому употреблению печатную сдобу. Пекарня работала с размахом, и любителям книжной выпечки не грозил интеллектуальный голод. Марья совершила невиданный доселе прорыв, предложенный в былые времена добрейшей Марией-Антуаннетой. «Почему бунтуют эти люди? – Нет хлеба, сударыня. – Хлеба? Тогда пускай кушают сладкие пирожки!». Пирожками она, к сожалению, не запаслась. Добрейшей оттяпали венценосную голову. Марьина голова была нахлобучена крепко.

А вот сегодня полуденный сон обернулся головной болью.

Кошмар выбросил её в окружающий мир будто пенделем. Она так и села: отчаянно прямой и с кукольным взглядом – вылитая балерина Дурачкова, ненавистно большая и бездарно популярная не по делу. Марья скрипнула и без того сведёнными челюстями. Это было ещё хуже, чем в жутком сне, где она бродила по горам неприятно брутальным Пелевиным. Бред!

-- Мне приснилось, что я – Виктор Пелевин, пупсики, - жалобно пожаловалась она двум жирным мопсам с гофрированными мордами. Пупсики подпустили на ковёр в тихом ужасе.
-- Да, да! – капризно настаивала приходящая в себя литераторша, -- Я чувствовала себя пьяным отщепенцем, бездарным ломакой и просто неприятным существом противоположного пола….

Псины было сконфузились, но в красных слезящихся глазках мелькнул специфический интерес.

-- …с очень, очень, очень! – строгий сухонький пальчик отстукивал феминисткий вердикт в напитанном сучьими выделениями воздухе, - СОМНИТЕЛЬНЫМИ МУЖСКИМИ ДОСТОИНСТВАМИ…ДА!

Сучки облегчённо чихнули дуплетом, и бросились вылизывать свою королевну. Стало легче на душе, но как-то вовнутрях неприятно. Булькала печень, свербел почесун, и глобалил неясный для правильной дамы сушняк. Марья нервно распихала по сторонам копошащийся в коленях собачий ливер, и потянулась к телефону….

У крутых писателей и друзья крутые. А этот был не только при делах, но и при фамилии соответственной. Круче яйца был этот человек и пароход, продюсер и композитор. И хотя по сравнению, скажем, с Моцартом – являлся полным Генделем, но на фоне дребезжащего отечественного попс-фаянса -- пел звонкой глинкой. Глиной что надо. Крутой, из которой месить и лепить, месить и лепить, месить…. Из любого дерьма – конфетку. Крутой был лепила – скульптор судеб, врач заблудших душ. И всех залеченных душ помнил поимённо. Именно к нему и обратилась Марья Концова, не на шутку возбуждённая сонным недоумением.

-- Здравствуй, Якорёк, - ласково забурлила она в трубку, намекая на некие приятные собеседнику свойства натуры: вцепиться и держать, держа – не оторваться, -- это тебя одна старая-престарая знакомая беспокоит, не забыл ещё свою дряхлую голубку?

-- Лампочка! – обрадовался крутой, сходу включаясь в приятную игру, и называя Марьюшку именем её звёздной героини, - Ой, ошибся, как же так, как же….Машенька! Ты же как дедушко, зажгла нам всем тёмным лампочку, человечный ты наш самый человечек…. Случилось что, кукушонок? Твой петушок внимательно….

Расстроенная похмельным синдромом Концова жалостливо захныкала про бессовестный сон, не забывая напоминать время от времени, что она сильная женщина, и справилась бы сама, и сон в руку – чушь собачья, ей ли собак не знать, но вот шестым своим, дедуктивным, чувством – враз просекла, что тут не просто рассеянный склероз, а всё круче…

-- И я думаю, Якорёк, что это – метемпсихоз!
-- Щас всё лечится, солнышко, - уверенно заявил крутой лепила, - это весна, знаешь ли, играй гормон…Хе-хе! Пелевин, ишь, мужчина, хе-хе, горы…Горы – это всё типа вверх, да…хе-хе!
-- Но там был ЕЩЁ один, - грубовато оборвала раздражённая игривым тоном Концова, - и не помню, кто таков – столько выпили! Только помню, что музыкант, певец, и звать, кажется, Борей.
-- Борей…-- протянул человек и продюсер, - Тут ты матушка вляпалась…. Это модная, конечно, тенденция, но как человеку общественному, на виду, я бы подумал…Правда, мать, огласка ни к чему….А точно Боря?!
-- Откуда я знаю! – заплакала Марья, расставшись с имиджем сильной личности, - Может Колей….До сих пор в ушах звенит, и синькой отрыгается….Там ещё третий был, вроде….
-- Ну, ну, успокойся, Машута, все свои, не кручинься заюшка, всё аккуратненько разведаем, кто там из лабухов по твоим девичьим снам без спросу шастает…. И Борю проясним, и Колю копнём, и третьего….Ишь ты! -- не выдержал он и хмыкнул, -- Третьего! Ну ты даёшь, старая перечница, дрозда по весне! Пипец, просто ахтунг!
-- Ладно уж, - шмыгнула носом российская Агаша, -- есть ещё порох в пороховницах….Дурак!
-- И ягоды в яго…Ладно, молчу, молчу. Всё узнаю, пробью, утрясу. До связи!

Улыбающийся крутой тусовщик набирал номер, прикидывая, скольких нужных людей он накормит такой острой сказочкой, а Марья поплелась в кухню пить рассол, со странной симпатией думая о теоретической возможности переселения душ в молодое, красивое тело. Почему–то её зацепило внезапно вспучившееся в мозгу имя Коля….

3.
Пока меж семью московскими холмами нервно сквозили звонки, в Гималаях царило спокойствие.
Нежданное столкновение плавно перетекло в консенсус. В мягком сумраке уютной пещерки, вокруг трескучего костерка, в статичном и мирном триединстве, шёл процесс взаимопознания.

В бульканье котелка вплеталось бульканье Гребня, ароматная пена то взволнованно шипела через край в унисон Виктору, то оседала под мудрым взглядом тибетского гуру. И подобно растворяющимся в густом молоке плиткам чёрного чая, сглаживались первоначальные углы восприятия, теряли резкость грани различных культур, а неизбежно секущиеся плоскости превращались в однородную живительную взвесь, сому, чифир богов и нектар космогоний. Статично оплывший азиат припустил пенку кисточкой, щедро сыпанул пригоршню пахучих трав в котелок, аккуратно стряхнув солидный остаток на рдеющие угли, отчего заиграло ворохом искр в полутьме, защёлкало, и поползло духовитой пеленой по ноздрям, сразу в больной, неутихший ещё, взорванный безумствами мозг -- успокаивая, равняя, вплетая в ровную синеватую тень, уже тысячи лет живущую под тихими сводами вертепа.

-- Якши, -- молвил кудесник, и приглашающе мотнул головой поплывшим в рай братанам, -- Чай-кухнар, пиндырь и лаваш…Что ещё нужно усталым путникам? Налетай, народ, пиалуха одна, так-что по кругу причастимся. Кто первый?
-- Вы, сифу, -- как-то слишком звонко крикнул Пелевин, а Гребень вдруг ни к селу, ни к городу, козлетоном, сфальшивил в растяг:
-- А из наших труб поднимается жёлтый дыымммм…ммм…
И все трое разом подтянули:
-- ММММММ!!!!БАШИТУМАЙ!!!
И вдруг рассмеялись. Стало весело и легко.

Первую распустили на троих молча. После второй БГ обрёл невидимую доселе гитару, и, отбивая ножкой неожиданно бодрый ритм, исполнил «Восьмиклассницу», «Алюминиевые огурцы» и ещё пяток песен с раннего Цоевского альбома. Витя дивился, прихлёбывая, а будда чпокал складками потного тела, щёлкал пальцами и подпевал. Как достигнувший истинного просветления индивид, он недурно рубил по-русски, пусть и базланил с лёгким уйгурским прононсом.

После третьей Пелевин начал рассказывать. Он желал узнать мнение наставника о своём немыслимо популярном и значимом вкладе в культуру. Гребень почтительно снизил обороты, и вполголоса, не в напряг, бубнил «Группу крови», монотонно и прямо по списку. Китаёза сосредоточился до неприличия, будто заиндевел весь, без остатка погрузившись в сложный мир пелевинских переливов.

При распитии четвёртой, последней, произошло нечто. Прикончив «Звезду по имени Солнце», и мучаясь вынужденным голосовым бездельем, Боря начал вслушиваться в дружеский бред повнимательней.

-- Стой! – взревел он вдруг каким-то кинчевским голосом, - Ты что тут втираешь реальным людям?! Какой, нах, Слепой?! Откель Волкодав, Витюша?! Ты ещё про Евлампию Романову нам поведай, дуру с мыловарни, и скажи что ты её, гонщик, в печать зарядил! Страх ты потерял, брателло, на гнилые понты берёшь, разводишь…Евлампию – тоже ты, а?! Ну, колись, – ты?!

Пелевин тупо и настороженно глядел в искажённое лицо друга, недолго, минут шесть. Потом сострадательно смотрел в круглую голову будды. Минут десять, борясь с собой. Что-то обрёл во внутрях, опять повернулся к нервному Гребню и молвил, спокойно и с расстановкой, не разжимая, кажется, губ:
-- Я и Романову. И Дашкову с Акуниным. А вот ты – кто?

-- Кто-кто, мля! Конь в пальто! Не всосал, типо, по текстовке?! Попух с чаю, сволочь? Даже дядька вон узнал вполтыка, кто ему лабает, я -- Ви….
И вдруг замер, поражённый в самое тонкое душевное место.
-- Ну? – жёстко спросил Пелевин, играя страшными носогубными мышцами.
--А кто же я…? Кто….Я? – БГ стал похож на убитого горем дебила с солидным стажем проживания. Из носу вылез нехороший пузырь, а скользнувшая из кричала струйка слюны бессильно запуталась в бородёнке. Очки запотели на раз, и серьга потускнела.
-- По твоим раскладам – ты уже много лет жмурик, Боря, -- тот истерично вскинулся навстречу как бы и незнакомому имени, -- Если не мутишь. А ведь ты не мутишь….

Атмосфера сгустилась, полоснуло земельной сыростью по спине, воздух стал вязок и будто липнул к помертвевшим от странных предчувствий лицам. Зависшее молчание серными пробками встряло в ушах, замкнуло поры, забило ноздри к чертям, а в ноздрях онемели редкие волосы. Стало страшно жить и расхотелось тибетствовать.

-- Когда-то я был восточным владыкой…

С рвущей папирусный свиток вибрацией, тишину разрядил мягкий, с лёгким акцентом, правильный голос. Головы синхронно и медленно повернулись в сторону рыхлого дяди, размеренным темпом излагающего вполне естественные для здешних мест вещи.

Тембр действовал гипнотично и успокаивающе. Друзья маленько снялись с ручника, и с интересом выслушали вполне стандартную историю мытарств Сиддхартхи, правда с некоторыми перекосами, и вкраплением колоритных деталей, что было вполне естественно – сакральные летописи обрастают кучей мифов, искажений и фольклора. Время вносит свои коррективы, как не понять… Была тут и юность, была и зрелость. Гранит наук, и отказ от полёта научной мысли. Пьянство и трезвость. Бабы и мужики. Темь в глазах, и просветление в сердце. В целом – стандартная схема. Дао, дао, и ещё много раз, пока….

-- И, когда я, как гонимый ветром сухой листок, брёл по жизни, имевший и потерявший, жалевший и переставший жалеть, мучимый жаждой и утоливший её, иногда я задумывался : не есть ли весь этот мир Майя, сон, вечная пляска бога в природе, где сон становится явью, и засыпая, ты не знаешь, проснулся ли ты, или сам часть чьего-то сна…

-- Да, да! – встрепенулся то ли виктор концов, то ли боря цой, может быть крикнули оба, - Коан о Чое и бабочке, точно!

Началась обычная интеллигентская суета. Враз просветлев дальше будды, узнав что-то и где-то вычитанное, проглоченное и неразжёванное, они, опьянённые вкусом некогда постной пищи, взахлёб пересказывали друг другу её тонкий аромат и изысканные оттенки.

-- Ты – кто хочешь, потому что ты снишься! – радостно скалился Боря, -- Шекспир, блин, и Кундера с Шолоховым, гы!

-- Ой, не могу! Моцарт! – заходился Пелевин, -- Большой Краснознамённый Хор Голубых Мальчиков Подводников! Бу-га-га!

-- Убейся апстену, аффтар с прозы.ру, - в голос ревел БГ, -- графоманище поганое, урод тряпошный.

-- Ты не БГ, - утирал слёзы Витя, держась за живот, - Ты КГ/АМ с удава, звездюк со звездюлинной фабрики…

Мудро улыбался восточный человек, ибо имел и потерял многое, мог ценить и ценил, понял и осознал на собственной шкуре. Он знал, что когда они отсмеются, откричатся, отплачутся и тихо заснут, сломленные лошадиной дозой ферганского кухнара с памирскими бошками, тогда и настанет момент истины, и проснувшись – всяк встанет тем же, кем и должен быть по внутренней сути, и будет тем, чем и суждено ему быть……

P.S.
Кто из нас, друзья и читатели, может объяснить странную привычку Марьи Концовой к псилобицину и тёмным очкам? Эта привычка появилась внезапно и вдруг, после полуденного сна, от которого она была разбужена звонком крутого якоря. Тот уведомил, что снился ей один и тот же дивный сон несомненно не с Борей, что просто никуда и ни в какие ворота, а с Колей, симпатягой и молодцом, желающим познакомиться и даже – сюрпрайз! – кое-что спеть. Что спеть? Да что-то лирическое до безобразия, про льва, орла, и, кажется, оленя…нет…неважно, но под небом голубым и про животных. Коля – красавчег, а бородку решил отпускать, так это только хе-хе….

Не странно ли, что проснувшись поутру в пещере, друзья наши оказались совершенными огурцами. Виктор сказал, что голова работает, как часы, и он готов написать хоть двадцать дамских романов, серию иронических детективов и духлесс впридачу. Нет, что такое духлесс, он не знает. Пока. Но когда доберутся до подножья гряды – уже будет знать. И не только духлесс, но и казуаль. А что ж сомневаться, подтвердил друг Борис. В дорогу с песней – тем боле петь он, Борис, познав во сне истинное Я, может бесконечно, с упорством горного яка. И они пошли, даже не вспомнив, с кем повстречались. И впервые в реликтовом ущелье раздавался столь бодрый рёв: «ЗОЛОТАЯ-Я-Я ЧА-А-АША, ЗОЛЛЛОООТААЯЯЯ!!!!!!!!!!!»

Да, это несколько странно, и если может кто пролить свет, то мы его, увы, никогда не найдём. Он катит перед собой вечное колесо Сансары, крутит веретено Мойр, бредёт Вечным Жидом по предгорьям Тибета, Памира, Тянь-Шаня. Ферганской долиной, берегом Иссык-Куля. Грузный восточный человек, аватара будды, бывший президент Киргизии – Аскар Акаев. Он идёт прямиком в нирвану, к своему божеству, туркмен-баши Сапармурату Ниязову, которому, царствие ему небесное, не раз наяву грезилось что он – БОГ.