Бахши

Автор: getof «БАХШИ»

***
Бахши – туркменский музыкант, поющий народные песни и подыгрывающий
себе на дутаре (двухструнный музыкальный инструмент), обычно старшего поколения.

***
Туркменистан.RU, 21.05.02
Самобытность туркменской музыки выражается и в оригинальной манере пения. Певцы поют при большом напряжении голосовых связок и, главным образом, в верхнем регистре. Особенности природного рельефа (степи, пустыни, необозримые пространства) и кочевого образа жизни выработали у туркмен привычку громко разговаривать. Отсюда и громкое пение, резко контрастирующее с тихим, нежным звучанием дутapa.
У туркменских певцов есть несколько особых приемов вокального искусства. Наиболее своеобразный из них секдирмек - пение с необычно исполняемыми форшлагами, своего рода иканиями. Этим сложным приемом владеет далеко не каждый исполнитель. Пение их напоминает речитатив с частыми выкриками и вздохами.

***
Мне сразу не глянулся этот кыргызский аксакал. Как-то недобро он на меня посматривал, бормотал что-то на непонятном языке в седую бороду. Может, он просто завидовал моей так хорошо сохранившейся черной козлиной бородке. Он же не знал, что она приклеенная.

Это все Натаха, моя младшая сестренка. Если у вас разница в возрасте более десяти лет, то вы, конечно, понимаете, как любят младшеньких. Вот я и не смог отказать ей. А зря.

Я стоял за кулисами и ждал своей очереди. А выступал я последним, так уж легла фишка. На мне красовались узбекский национальный халат и необъятных размеров казачья папаха, которую все время приходилось поправлять. Вообще-то, я был туркменом. Бахши. Это вроде испанского барда в средние века. И носить я сейчас должен был толстый халат на вате, по-туркменски дон, и тельпек, мохнатую шапку из бараньей шерсти. Просто соответствующего прикида подобрать не удалось, времени не хватило.

В Москве проходил очередной фестиваль дружбы всех народов со всеми. Но в первую очередь дружить съехались бывшие братские обитатели некогда великого и могучего. Специально отобранные студенты старших курсов Московского госуниверситета культуры и искусств были закреплены за бывшими советскими республиками, и даже за отдельными коллективами. Ну, а моей Натахе, заканчивающей там факультет масс медиа и рекламы, достались туркмены.

Девочка она умненькая, симпатичная, рассчитала все четко. На фестивале будет куча всяческих чиновников от культуры. Ожидают и самого. Лужкова, в смысле. Самое время засветиться и дать старт карьере. Ну, в общем, правильный расчет-то. И тут такой облом!

Не приехал яшули. То ли режим не выпустил, то ли анаши перебрал. Но вот, уже завтра выступать – а его нет! И тогда Наташка выпала на меня. Миленький, ну ты же в Кушке служил, ты этим туркменам, как брат! Вы же на заставе каждый день перед сном их народные песни пели! Ну, побудь денек бахши, спой! Да ведь и голос у тебя – Кобзон отдыхает!

Окстись, милая! Когда это было! Да ты хоть слышала, как они поют!!! Показать?!!! Слушай:
- Ааааа….ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ааааа…. ….драбадан –прамадан-драбадан…
Ооооо….ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо….. ооооо…..»

Ну, и так далее. Я перевел дыхание и замер – Натаха полными восхищения глазами уставилась на меня. «Класс!» - и ее бровки высоко вздернулись. «Ну, пожалуйста, ну там же Лужков будет» - снова заканючила она.

В общем, теперь я стоял за кулисами и ждал выхода. За один божий день шустрая Натаха ухитрилась раздобыть тот реквизит, который сейчас был на мне, а также пленку с записью какой-то туркменской мелодии, похоже таки народной.

«Вы наяву ощутите, как знойный ветер Каракумов нежно воркует над барханами, а гордый корабль пустыни с бесконечной тоской в мудрых глазах жует одноименную верблюжью колючку» - было написано в короткой аннотации к кассете. Я так и не понял, с чего это у двугорбого такие мудрые и тоскливые глаза. Может, просто больше жрать нечего.

В щелочку я наблюдал за танцем молдавских девчат и с грустью размышлял – ну что нам не достался какой-нибудь белорус? Этот помятый кыргызский акын по-прежнему не спускал с меня глаз.

Ну, наконец! На сцену вынесли стул, рядом поставили табурет, а на него – небольшой чайник с чаем и пиалу. Это моя режиссерская задумка, осело в памяти еще с армии, туркмен без чая – не туркмен!

Семенящей походкой, соответствующей древнему возрасту, я выполз на сцену и уселся на стул. В руке я держал «дутар», национальный туркменский инструмент с двумя натянутыми лесками вместо струн. Вчера поздно вечером я самолично смастерил его из мандолины. А что, такой же выпуклый овальный корпус и тонкий гриф – один к одному!

Зал затих, готовясь воспринять прекрасное. Я откашлялся, небрежно забросил ногу на ногу, закатил глаза и самозабвенно задергал струны. Хорошо, что сразу не запел. Фонограммы не было. В течение полуминуты в гробовой тишине слышались только шуршание лески да слабое постукивание моих пальцев по деревянному грифу.

Натаха, умудрившаяся пристроиться в первом ряду рядом с Лужковым, в этой звенящей тишине отчетливо шептала ему на ухо: «Это у них так принято, они сначала разогревают инструмент, а потом ка-а-ак вдарят!»

Я вдарил одновременно с неожиданно прорезавшейся фонограммой, противно завыв на одной ноте:
«А… а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а»
Когда воздух в легких закончился, я глубоко вздохнул и скороговоркой прокричал:
«Аааабдыкасамапаааа уртыгларкыямииииииии…..»

Зал заворожено вслушивался в столь непривычные российскому уху звуки и интонации, пытаясь угадать, где же можно подпеть. Я сменил ноту:
«О…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…о…»
Лужков одобрительно закивал головой. «Каатырдорсунбазайкуламаниргиииииииииии….» затянул я свежачок, ощутив прилив вдохновения. Помощник Лужкова, верный сын корейского народа, сделал попытку похлопать в такт ритму, но, так и не определив его, затих.

«Йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг-йыг» - заикал я, припомнив особенно трепетную часть музыкального произведения любого бахши, после которой они обычно откидывались в экстазе назад и хлопались со стула на пол.

Я тоже начал понемногу раскачиваться на стуле взад вперед, наращивая амплитуду в стремлении достичь состояния нирваны. Вопить при этом я не прекращал ни на минуту. И вдруг, когда моя голова уже коснулась занавеса за моей спиной, какая-то сволочь за доли секунды оттянула ворот халата и бросила за него дымящийся бычок.

«ЙЙЙЙоооооопппппппппппп….ооооооппппппп…ооооооппппппппп» - завопил я, выдавая ноты, какие и не снились студентам Гнесинки и дергаясь на стуле, как в зад ужаленный. «Аааахххтыыыыссссууукккааааа....»

«Что-то есть схожее с нашим» - сказал Лужков моей Натахе довольно громко – «Но что, не пойму». Краем глаза я увидел, как Витек, Наташкин парень, дернулся за кулисы по направлению ко мне. Видимо, своим острым зрением он разглядел дым, тоненькой струйкой поднимающийся за моей спиной. Сейчас он прищучит этого гада!

«А… а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а…а»
- повторил я первый куплет, немного успокаиваясь. Бычок затух, залитый обильным потом, струившимся по моей спине. Я уже собрался, было свернуть в более спокойное русло, как ворот моего халата опять оттопырился и за него полился кипяток.

«Вииииитттеееееейокйокйокйокйокйок…» - с новой силой завопил я, выгнувшись вперед дугой, как индийский йог. «Эк его колбасит. - сказал Лужков и уважительно сдвинул брови. Натаха снова наклонилась к нему и громким шепотом принялась пересказывать аннотацию к пленке.

«Мааатььтвввою поооошеееелллнахнахнахнах…ах…ах…ах…ах…ах…ах…ах…ах…ах…ах…ах…» - заходился я с невесть откуда взявшимся душевным надрывом. Этот придурок не удосужился даже потрогать рукой электрочайник, стоявший на полу за занавесом, из которого мне, народному музыканту, перед самым выступлением заварили чай!

Хорошо, не спереди, успел подумать я, вспомнив про подругу, с которой должен был встретиться сегодня вечером, и тут фонограмма резко оборвалась. Я с трудом поднялся на ноги, поклонился и, провожаемый бурными аплодисментами, попятился за спасительный занавес. Перед глазами стояла лишь одна картина – я достаю пачку сигарет и вставляю их, прикуривая по одной, в задницу этому уроду! Нет, на Витька я зла не держал, он же хотел как лучше. Но эта гнида!

Пока я метался за сценой, неофициальное жюри определило победителя, приглашая его на сцену. Да-да, я опять оказался перед зрителями, но уже в окружении культурных чиновников и разных заслуженных деятелей искусства. Лужков держал в руках главный приз, то ли кубок, то ли вазу с расписным изображением Кремля.

«Вот так, общими усилиями и единой братской семьей, как раньше… - вдохновенно рассыпался он со сцены - …позвольте вручить Вам, уважаемый, вот этот знак памяти!». Закончив, он передал мне сосуд, хитро прищурился и сказал:
«А теперь, по старинному кавказскому обычаю, я предлагаю обменяться чем-нибудь на память! Ну, например, головными уборами!» - и протянул мне свою кепку. Я представил, как буду выглядеть без папахи с черной бородой и светлыми русыми волосами, нервно схватился за папаху и отрицательно замотал головой.

«Акшымынхаярлыболсунхошгелденизмасгараэдья» - выдал я перл опешившему от неожиданности Лужкову, а сообразительная Натаха, птицей подскочив к нам, мгновенно перевела:

«Он говорит, что этот тельпек достался ему от пра-пра-пра-пра-пра-дедушки, еще в те древние времена, когда гордые туркмены остановили Чингисхана на подступах к Москве. Поэтому он ему очень дорог - И, немного подумав, добавила – Лучше деньгами. В их семье большое несчастье. На днях сдохла любимая верблюдица Маша, которая обеспечивала их фамильный молокозавод сырьем».

Лужков повернулся к помощнику и что-то отрывисто сказал. Потом взглянул на нас с Натахой: «Ну, кепку-то, пусть возьмет, у меня их много».

***
Выйдя на улицу, я направился к ближайшей подворотне, чтобы, наконец, сорвать опостылевшую бородку и реквизит. Свернув за угол, я понял, почему мне все время не нравился этот кыргызский джигит. Он стоял, прислонившись к стенке, размазывал слезы по щекам и смолил сигарету. В руке он держал седую бороду.

«Как зовут? – уже без злости спросил я.
«Олеся» – ответил кыргыз низким грудным голосом, и зашелся в рыданиях.
«Чего ревешь, дура? – ласково поинтересовался я.
«Это я должна была победить, а ты все испортил!»
«Ну, куда ж я талант-то дену – ответил я, и зашагал прочь.

***
Натаха моя теперь работает в мэрии, в «Комитете по телекоммуникациями средствам массовой информации». Счастлива и довольна. Я же, на полученную от Лужкова материальную помощь, купил верблюда, поставил его на полочку в спальне, и теперь каждый раз устраиваясь баиньки, с опаской слежу, чтобы он не заплевал меня каракумской колючкой.

The End, Moscow, August, 2007