Мой брат Серёжа

Автор: Ёлыч Мой брат Серёжа гостил у тёщи и на обратном пути с Ленинградской посетил нас.
Вошёл – и стало тесно в крохотной прихожей.
Большой, шумный, добродушный, в легком возбуждении от продолжения банкета, с тёмной бутылкой "Саперави". За ним молчаливая невестка Лена.
Пузо у брата появилось. Низ красного пуловера солидно оттопырен.
Он бьёт себя по гулкой груди, басит, напрягая шею:
- Я – пищевик! Мы, пищевики...
- Нормаллёк…
- Ха-ха…
- Я вам компексирую…
- Не так я вас любил, как вы кричали…
Всё это время брат пищевика мелко суетится у дорогих гостей: помогает снять верхнюю одежду, несёт синюю "аляску" Серёжи и дублёнку Лены в бывшую детскую.
Одёжек на нём, как капустных листьев на кочерыжке, ибо, (ибо! какая прелесть!) "ибо сибиряк это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается!"

Брат красен – тёща принимала хорошо.
Он смеётся, говорит низким голосом, часто употребляя "нормалёк" и "ништяк". Эдакий пьяный Троекуров.
В его языковую стихию, поток речевых излишеств невозможно вставить реплику, лишь изредка мне удаётся пристроить модальное слово или междометие: …да-да… угу… да уж…
Я робко пытаюсь поделиться наболевшим.
Брат не слушает, перебивает, он самодостаточен; приблизясь к родному лицу, он вторгается на мою территорию. И я замолкаю.
Говорит мама, доверчиво прильнув к младшему сыну и снизу искательно глядя в глаза: "Болею… давление… магнитный день…"
Серёжа строго смотрит на мать:
- Магнитный день – выпить тянет, как магнитом…
Мама, не расслышав:
- Тоже давление? Таблеточку дать?
На лице Сергея брезгливый ужас:
- Клофелин? Амфитамин? Мне?! И Толик пьёт?! Да, уходит поколение… Раньше, кроме водки, лекарств не было… Ну а ты-то что стоишь, Хрен Верёвкин? Штопор неси!

Утробным голосом брата хорошо читать Маяковского на площадях. В его артистизме усматривается хорошая школа.
В юности он посещал театральную студию в Доме офицеров, где лицедействовал с Алексеем Максименко, будущим актером театра драмы.
Самая заметная роль Сережи была в спектакле "А зори здесь тихие…" по повести Бориса Васильева.
Во время встречи старшины Васкова и девушек-зенитчиц с немецкой разведгруппой он крадучись проходил по сцене, сжимая в руках фанерный автомат, и исчезал за кулисами.
Вот как это выглядело в первоисточнике: "…шестнадцать немцев, озираясь, шли берегом к Синюхиной гряде".
Брат был пятым фрицем в цепочке диверсантов.
Критика отмечала тонкий психологизм роли. Называла Сережу характерным актером второго плана.

Серёжа поднимает бокал:
- Брат. Скажи тост. Ты у нас мастер… художественного слова.
А какой я мастер. Консультант по мастерам. И то в прошлом.
- Ладно, не парься, - сказала бы моя Настя.
Сижу. Парюсь.
- Ну, тогда я сам скажу. Чтобы дети не боялись паровоза! – оглядел нас победно. И выпил.
- Чтоб у нас всё было и нам за это ничего не было! – вдогонку.

Без бокала нет вокала, а с бокалом есть. Пришёл черёд застольных голошений. Не пронесло.
Раздаются знакомые звуки. Брат выводит ненатуральным басом, а мама вполне натурально взвизгивает:
- Прости, дорогая! Но я ведь геолог! И завтра с рассветом! В тайгу ухожу!
Серёжа поёт, побурев лицом и набычась, могучими руками опершись о колени. На левой кисти белые послеоперационные шрамы. Не он поёт – душа его.
Я мысленно подпеваю. В моём варианте нет слова "ведь", геолог давно стал гинекологом и с рассветом уходит не в тайгу, а в то место, что рифмуется со звездой в Караганде.
Винопитие и песнопение сопровождаются кинопросмотром – по телевизору американский "Сладкий ноябрь" с неуловимо восточным Киану Ривзом и Шарлиз Терон с улыбкой Татьяны Дорониной.
Фильм брат одобряет:
- А наши не могут снимать вот так, по-простому, задушевно. Всё у них какие-то Понтии Пилаты, блядь…
Вино заканчивается, и Серёжа начинает деловито собираться. Лена молчаливо следует за ним. Путь домой, несомненно, пройдёт через павильон с пивом.
- Вы любите розы? – спрашивает брат на прощанье, сжимая меня в объятьях: - А я их манал! Стране нужны паровозы, нужен металл!!!
И вываливается, как из кадра, на лестничную площадку, одарив нас щедрой улыбкой.

…После кладбища, людей, поминок мы остались одни в пустой комнате. Мама лежала в реанимации отделения кардиологии, Таня и Лена мыли на кухне посуду, тихо переговариваясь. Мы с братом крепко выпили – впервые за последние три дня. И запели пьяными голосами песню из фильма "Весна на Заречной улице", где молодой Николай Рыбников, где на размытой черно-белой плёнке юность наших родителей и – странное ощущение! – как бы и наша.
Мы пели, обнявшись, и плакали. За стеклом серванта стояла фотография в чёрной рамке, рядом - рюмка водки, прикрытая гнутым хлебом. Тут же лежала красная подушечка с тусклым орденом и нарядным знаком "Почетный железнодорожник".
И кроме страха, недоумения и растерянности от неожиданного ухода отца я почувствовал горькую пьяную радость: что есть брат, что я не один.
Вместе легче.
Будем жить.