Улица мира.

Автор: Edvard_90 Улица мира.

***
Негодование города выражалось посредством скачков ритма сердца у тети Гали, моей соседки с четвертого этажа, женщины невероятно доброй и непосредственной, не смотря на свои преклонные семьдесят два года жизни. Ее квартира с самого утра поражала странным поведением. Великолепный, ручной работы стул, 1952 года производства, знававший еще ее мужа, предпочел развалиться прямо у нее на глазах, погребя под собой не менее великолепный ковер 1978 года производства, по которому ходила еще ее дочь, ныне покоящаяся на кладбище возмущенного города.
Родом она из Абхазии, родители ее, изображавшие из себя счастливую семейную пару, каждый вечер ругались, нередко доходя до драк, и в такие моменты она всегда молилась где-нибудь в углу их небольшого дома, прося мира, и обещая, что в ее семье все будет по-другому. В 1934 она познакомилась с Иваном, статным баянистом, предметом гордости и подражания подрастающего мужского населения соседнего села. Ночь, проведенная вместе, дала о себе знать, и через восемь месяцев у них родилась дочь, милейшее создание, почитающее мать (отец к тому времени обхаживал тружениц соседского села), всячески ей помогающее и поддерживающее. Я знал ее дочь, но мое представление о ней было кардинально отличным от рассказа тети Гали, наверняка сработало два фактора, о покойниках не говорят плохо, и в конце концов она ее мать.
Ярость города выражалась в сильных скачках давления у тети Гали, ведь даже ее квартирка, с утра поражавшая странным поведением, начала успокаиваться, не билась больше посуда, не пугал странными картинами телевизор, не стучали в окна ветки деревьев, казалось, что все начало успокаиваться. Преддверие чего-то ужасного начинало достигать апогея своим внешним спокойствием…

***
Она лежала на диване, бледная, неимоверно одинокая, какая-то странно отчужденная от окружающего, лежала, ощущая пульсацию в висках, сменяющуюся замиранием сердца, улыбалась, ждала конца.
В тот день я пришел к тете Гале, стоя у ее жалкой двери, обитой клеенкой, я не чувствовал запаха, ставшего давно привычным, запаха соседских кошек, и ее специфичной стряпни, ощущалась только лишь пустота, как это ни смешно, заполнял пространство только запах холода.
Многое они пережили с дочерью, она была ее первой и, пожалуй, единственной подругой за всю жизнь, только с ней она могла быть живой, искренней, настоящей. Было очень трудно, разрушительный карнавал войны не раздробил их надвое, они существовали в едином порыве, экспрессивном порыве непосредственности, продолжавшегося всю их жизнь. Приходилось работать весь день, чтобы заработать себе на питание, и всю ночь, чтобы оплатить все свои прихоти, размах которых даже не уменьшался боязнью Сталина. Они с дочкой участвовали в пьяных дебошах, они дрались подобно двум львицам, их боялись, ими восхищались, и, казалось, не наступит финала. Никогда.

***
Она лежала на диване, бледная, неимоверно одинокая, и вспоминала с улыбкой все обиды, нанесенные этому городу, так и не ставшего ей близким, остававшегося чуждым даже на фиалковом закате ее яркой жизни.
Блеклое решение придумал город, сначала он разбил окно в ее квартире.

***
В жизни было поистине многое, невероятное количество разочарований приходило на смену радужным надеждам, она не верила в зло, предпочитая не верить в добро людей, этому она и учила свою дочь, выпестовывая в ней самые, на ее взгляд, полезные качества. Однажды, зимой 1983 они поехали на родину, в Абхазию, тетя Галя знала бедственное положение своего народа, и по мере возможности хотела помочь хотя бы нескольким, детям, с чьими родителями она, в свое время, провела бессчетное количество времени. Они с дочкой довольно продолжительное время отказывали себе поистине во многом, собирали деньги на эту поездку около полутора лет, и, наконец, настал день, когда они оказались на перроне вокзала в ожидании поезда.
По ее словам день был ослепительно-солнечным, отражаясь от белоснежной глади снега, количество света поражало своей энергией, слепило глаза, и хотелось плакать. По двум причинам. Она впервые за долгие годы решилась отправиться туда, решение далось очень нелегко, и отчасти было принято благодаря дочери. Первая причина заключалась в элементарном страхе, страхе увидеть былое фундаментальное величие разрушенным, запущенным, преданным забвению. Вторая причина скрывалась в страшном желании увидеть родные места, и ощутить забытое доселе чувство горечи утраты, ностальгию по прошлому. На поезде они ехали трое суток, неудобства не поражали их, как большую часть пассажиров, разве задержка с выдачей постельного белья может сравниться с месячным отсутствием крыши над головой? Остывший чай и грязные туалеты с отсутствием еды вообще, и диким зимним морозом, пробирающим легкую осеннюю курточку ледяными иглами? Они улыбались этим пустяковым неудобствам, в их жизни было гораздо более неудобное…
Они прибыли на вокзал, наняли такси, и за три с половиной часа добрались до своего родного поселка.

***
Было по-настоящему страшно, видеть весь этот перманентный хлам развалившихся домов, разруха, и абсолютно необитаемое пространство вгоняли в апатию. Они с дочерью долгое время пытались отыскать хотя бы кого-нибудь из некогда дружного и показательного села, но создавалось ощущение, что здесь все умерло, оставалось только уехать. Тетя Галя не была пессимистом, не веря в добро, она, тем не менее, оставалась верной своей идеологии, предпочитая настойчивость бездействию. Они долго искали людей, полностью продрогли от ветра, на веках, на ресницах, даже на губах постепенно синий, с зеленоватым оттенком цвет вытеснил привычный зимой красный.
Под вечер, часам к девяти они окончательно выбились из сил, отыскали недовольного водителя, прождавшего их почти пять часов, заплатив тройную стоимость, уехали.

***
Она лежала на диване, бледная, замерзающая, и вспоминала свою соседку, которая живет на шестом этаже, женщину очень жесткую, умную, и невероятно странную, которая постоянно ей говорила: «Галя, ну не будь ты дурой, лечи себя!»… Я знаю эту женщину, мне неоднократно приходилось наблюдать за тем, как она учит дворника махать лопатой, или объясняет ему весь вред сжигания листьев. Тетя Галя даже любит по-своему эту женщину, но речь не о ней. Я до сих пор помню выражение ее лица, когда она рассказывала мне про поездку на родину. Разочарование, постигшее ее там, казалось, оставило ее равнодушной, настолько сильной личностью она была. Я не задавал посторонних вопросов, зная, что ей это не очень понравится, предпочитал хранить молчание, это легко осуществлялось, мне было очень интересно ее слушать.

***
Сначала разбилось стекло. Взрыв, и тысячи единиц мелкого крошева, смешавшись с десятками крупных осколков, усыпали линолеум на кухне, ветер ворвался в ее квартиру, заставив задохнуться от своего обилия. Сказать, что она испугалась? Она не испугалась, она улыбалась.
Было однажды такое, от чего даже сейчас все ее тело покрывалось мурашками, воспоминание будоражило ее кровь, делало ее счастливой. Весной 1973 она, по воле судьбы, оказалась в одной деревне, на лодочной станции, со старым и ветхим пирсом, и с не менее старым и ветхим лодочником, который переправлял желающих на другой берег. Она не очень любила воду, но ее охватило сильное желание познакомиться с этим лодочником, его лицо излучало теплоту, а интонация, с которой он покрикивал на детишек, которые околачивались около лодок, заставляла вспомнить отца. Договорившись, она села в лодку, лодочник, которого, как оказалось, звали Василием, почесал свою рыжую макушку, и кряхтя забрался в лодку.
Плыли они медленно, гладь воды мерно нарушалась взмахами весел, и она молча слушала Василия, рассказывающего ей свою нехитрую философию, поражавшую простотой, и железной незыблемостью. «Человек, он, дочка, тварь такая, ему что ни дай, то мало будет. Вот парнишка мой, Матвеем звать, до смерти сладкое любит, ему два пуда привези, сожрет и не лопнет!». Давно она так не смеялась, чисто и искренне, до слез. Лодочник рассказывал ей о своей жене и детях, о нехитром укладе своей жизни, и этот рассказ был настолько прост, неказист, и примитивен, что не оставалось сомнений в том, что это и есть истина, пускай истина лодочника, но он верен ей, и это ее восхищало.
- Скажи, дочка, ты в Бога то веру имеешь?
- Это трудный вопрос для меня, я правда не знаю. - лодочнику ответ явно не понравился.
- Каждое создание Божье должно сохранять веру и правду Отцу своему, человек, дочка, он слаб, и одному ему жизнь тянуть ой, как трудно.
- Вы, конечно, правы, но…поймите, я советский человек, я работаю на наше государство, да, я понимаю, что это может быть и неправильно, но поймите…
- Нечего тут понимать, - прикрикнул он на нее в точности, как папа - ишь ты, поделили власть цари-государи, и довольны сидят! Что же это значит, советский человек стакану подобен, бездушный совсем? Брехня это все, человек должен верить, иначе он не человек вовсе.
- Да поймите же вы, прячется бог, где он был, когда у меня дочурка от аппендикса чуть не скончалась? Он помог мне, когда у меня неделями денег не бывало, и приходилось корки хлеба есть, он был рядом, когда я рыдала, умоляя его не забирать у меня мать? Нет бога, а даже если есть, то он трус!
- Не сметь! - Старик с удивительной для его возраста силой замахнулся на нее, но она даже не пошевелилась, и он опустил руки, – не говори так, доченька, не надо, Бог то все видит, все слышит, и не гоже нам его гневаться заставлять. Если он не помогал тебе, значит, воля его такова была, учил он тебя, безбожницу.
- Учил?! – она задохнулась от гнева, - это называется, учил?! Тысячам других он тоже помогает бездействием, и вы называете это так? Ваша вера глупа, ваш бог глуп!
Василий замолчал, слышался только лишь его тяжелое дыхание, разбавленное криками чаек.
- Помилуй, не говори таких слов, иначе не сносить тебе головы, придумает Он тебе наказание…
- Это не он придумает мне наказание, система придумает мне наказание, дед, система, понимаешь? Партийное рабство наша религия, вот в нее я верю, ох, как верю! А твой бог жалок, слаб, он ничего не может, вы покланяетесь лишь изображению, культ картины святого, которую в свое время написал какой-то лопух от нечего делать!
- Вот как складно гутаришь, а скажи, чья воля к тому, что люди больные молитвами излечиваются, кто создал наш мир, кто создал тебя, ты это знаешь?
- Знаю! Пьяный односельчанин затащил мою мать к себе в дом, и вскоре я появилась, и бога твоего тут и в помине нет, вы стадо безнадежно верующих, вы банально глупы в своей вере, вы думаете, он спасет вас, поможет в трудную минуту? – Она перешла на крик, лицо раскраснелось, этот человек уже не внушал ей таких уж теплых эмоций, сейчас от него веяло гневом, и былое сходство с отцом улетучилось.
- Дура, девка! Изучаете всякие математики в своих городах, умные все стали, с дипломами ходят, и теперь слово Божье отрицаете? Да это вы первые глупцы, нежели мы, вы не разумеете всю свою неправоту свою, не боитесь предстать пред алтарем после смерти, забываете о Божьем чуде рождения, глупцы! Партия, коммунизм, вы выдумали себе того же Бога, вам его выдумали, а вы и не понимаете этого, котята слепые! Все городские одинаковые, глупы вы, все, вылезай! – лодка с небольшим толчком коснулась земли – вылезай, и чтоб духу твоего я не видел больше!
Она вылезла из лодки, но ничего не ответила, лишь смотрела на лодочника, одинокого деревенского человека, верой и правдой пытавшегося переубедить ее, городскую, образованную, оттого и глупую.
Василий с трудом оттолкнул свою лодку, выкрашенную в ярко голубой цвет, цвет неба, подумала она тогда, и поплыл по направлению к другому берегу, денег с нее он не взял.
Тем временем становилось прохладнее, на ней всего лишь было платье из хлопка, и она довольно ощутимо чувствовала приближение вечера.
Остров представлял собой небольшой лесок, местная ребятня, добираясь до туда, постоянно устраивала себе всяческие штабы, обследовав абсолютно все деревья. Но сейчас остров пустовал, тишина, казалось, заполняла собой все, даже ее мысли. Спор со стариком поверг ее в задумчивость, но ничего не приходило на ум, она хотела поверить в бога, ощутить его присутствие в своей жизни, поддержки и помощи ей не надо, нет, она со всем справится сама, но вера во что-то высшее…она хотела этого. Власть, партия, вся эта кузница, производящая роботов, не пугала ее, она привыкла подстраиваться, не видоизменяя свой внутренний мир.
Вечер вступал в свои права, она немного побродила по острову, он казался ей абсолютно неинтересным, каким-то стандартным, таким же, как и парк в ее городе. Деревья были одинаковы, трава и растения не привлекали ее внимания, все это казалось пустым, лишенным красоты, но вдруг она заметила стаю птиц, облепивших дерево, скорее всего дуб, их было великое множество, шумом они заполняли все вокруг, ей стало страшно.
Птицы со страшным криком кружили вокруг дерева, который наверняка стоял здесь не один десяток лет, они, казалось, хотели только лишь привести ее сюда, при ее появлении эти птицы, словно по мановению чьей-то руки, улетели.
Казалось, что стало теплее, она подошла к дереву, выглянуло солнце.

***
Когда разбилось окно, она начала понимать, что пожалуй эти события и закончат ее жизнь, ей не страшно было терять, потери делают сильнее, закаляют, но зачем сейчас ей эта закалка, зачем ей теперь быть сильной, одиноко лежа в кровати? Когда она потеряла мужа, когда она потеряла дочь, она не плакала, зачем? Зачем это надо, в любом случае и она умрет, оставив всю эту суету и без своего присутствия. Было невыносимо больно, желчь одиночества губила ее хуже водки, которой она глушила эту чертову боль, она напивалась до бессознательного состояния, тем не менее находясь на ногах, она стояла у окна и смотрела на одиноко стоящее дерево, на солнце, которое все еще грело.

***
Правда стало теплее, даже солнце выглянуло, возникло ощущение, что именно от дерева исходит это тепло, и она подошла к нему, прикоснувшись к стволу, невероятно теплому и приятному на ощупь. На траве перед дубом лежала ворона, ее голова была поджата под тело, мерно содрогающееся в каких-то предсмертных конвульсиях, черные перья были разбросаны вокруг, наверняка она была обречена. Но ведь можно что-то сделать, не оставаться равнодушной, ведь можно помочь! Она подбежала к этой птице, села на траву, тяжело дыша, взволнованная и переполненная сочувствия, потому что совсем недавно она стояла на кладбище, провожая свою девочку в последний путь.
- Ты не можешь! Ты не должна вот так вот! - Она заплакала.
Ворона открывала и закрывала свои глаза, бесцветные, пустые, готовые к смерти.
- Нет же, нет же, давай, двигайся! – Она подняла легкое тельце птицы, становившееся холодным, - взлетай!
Прижала ее к губам, дыша на нее, стараясь сделать теплее, грела ее в ладонях, целуя ее маленькую голову, вдруг ворона открыла глаза, пронзительно взглянув на нежданного спасителя. В этом взгляде читалось сожаление и печаль, ностальгия и разочарование, казалось, ворона просила отпустить ее, положить на землю, и уйти.
- Уйди, ты не поможешь, – эти слова возникли в голове неожиданно, но Галя не удивилась им, они должны были появиться, - уйди.
- Я не могу, я не хочу, я не могу! – сорвалась на крик, наклонившись над телом птицы, - я хочу помочь тебе!
Ворона закрыла глаза.
Встала, подняла голову, вся в слезах, солнце просто ослепляло, как в 73, впервые начала молиться.
Впервые в жизни начала молиться.
- Господи, ты наверно есть, я просто не знаю тебя, господи ты должен быть, не можешь ты не существовать! Ты выкинул из жизни моих родных, ты выкинешь и меня, ведь я не верю в тебя, в твою бесовскую святость! Мне снилась Аня, просила меня поверить в твое существование, и я вдребезги разбивала свое сознание, ночами стоя в тишине у окна, я не хотела верить, ты никто… никто не переубедит меня, ты помогаешь избранным, по партийным билетам, ты есть, и тебя нет! Мне до слез жалко людей, которые верят в тебя, бог… это звучит смешно! Заведи на пару минут жизнь в этой птице, покажи мне себя, что же ты? Ты трус, бог, ты трус, я не боюсь кричать об этом, некому меня наказать, кроме Сталина, а ты слабак, ты меньшее божество, чем он! Но все равно, господи, я… я устала, я ослабла, я одна, мне… нужна твоя поддержка, я хочу поверить в тебя, пожалуйста, прости меня, и помоги мне… помоги той птице, она умирает также, как и моя Аня, и она прошла свой путь не до конца, я прошу тебя, Боже… я на коленях тебя прошу. Помоги.
Тишина заполнила все, абсолютно все.
Птица открыла глаза, черные, иссиня-черные глаза. Солнце грело, жарило, настолько ярко она засветило, ворона взлетела с ее рук, взлетела высоко в небо, в лазурную голубизну, разбавленную молочными облаками, она наслаждалась полетом, свободой, движением, жизнью, Галя плакала.

***
Она на диване принимала месть города, даже в такой ситуации не теряя превосходства, она лежа принимала месть. Разбившееся окно, сейчас входная дверь сотрясалась от ударов, она не знала, кто в нее стучится, незачем ей было это знать. Город мстил ей за то, что она привела Бога.
Эта месть, эта старинная вражда сделала ее сумасшедшей для окружающих, она не имела права выходить на улицу, таковы условия, она не имела права что либо менять, но она нарушила условия договора, исполнив свое желание, она переименовала улицу, на которой живет, с огромными усилиями, но сделала это, переименовала с «Комсомольской», на «Улицу мира», и была готова умирать. Это была улица мира, здесь должен царить мир, она устала.

Эпилог.
Тетю Галю не нашли. Соседи, услышав страшный грохот в ее квартире, вызвали милицию, та, приехав, обнаружила квартиру разгромленной, все стекла были выбиты, все, до единой вещи, сломано и разорвано, но хозяйки не было. В квартиру, как понятой, вошел я, меня поразил этот хаос, я подошел к разбитому окну, на подоконнике лежала фотография в рамке. Тетя Галя, в нарядном платье, Аня, в брючках и синей рубашке, дядя Семен, в выходном костюме, стояли у памятника воинам-освободителям, в руках у всех было по гвоздике, они стояли все вместе, рядом, стояли и улыбались.

Октябрь, 2007.