Сны мертвой чайки

Автор: Марина ушла. Казалось бы, мне следовало трагически скривиться ей вслед. Тихо притворить дверь. Посмотреть в зеркало, наблюдая, как расползаются в улыбке губы. Подпрыгнуть, достать ладонью потолок, с довольным возгласом «Yiihaaa!!!», что по-английски значит: «Наконец-то можно перестать извиняться».
И отправиться по бабам, предварительно выпив немного коньяку.

Вот только вместо этого я пошел в ванную и, закрывшись, в полной темноте, пахнущей мылом и - немного - хлоркой, сидел молча. Долго сидел - целых двадцать минут. Наблюдал копошение фосфорно-зеленых стрелок на спортивных часах - с такими хронометрами полагается погружаться с аквалангом.

На кухне с неинтересным стеклянным грохотом что-то обрушилось. Кошка начинала приходить в себя после ее ухода.
Я – нет.
Еще нет.
Я открыл кран, ощущая на лице мельчайшие брызги холодной воды. Они перепрыгивали через края умывальника, как крошечные скейтбордисты.

Прошло еще несколько минут.

Сосед включил дрель, которой, кажется, он надеется досверлиться либо до центра Земли, либо до конца моего недлинного терпения. Я закрыл кран и, щурясь от дневного света, вышел в коридор. Из-за угла выглянула Марта и тут же спрятала шкодливую трубочистову морду.

На полу в гостиной лежал пионерский барабан с распоротым брюхом. В нем Марина хранила наличные деньги. Хотя теперь правильнее будет сказать «когда-то хранила». Я криво усмехнулся и полез в рюкзак за бутылкой. Налил полстакана водки. Подумав, долил еще, до трех четвертей, а затем и до края. Граненый стакан должен иметь дома каждый уважающий себя алкоголик. Я вот себя уважаю. Потом я налил еще один стакан, а далее посмотрел в зеркало. Зачем-то я поморгал отражению сначала левым глазом, потом правым. А потом откупорил следующую бутылку.

А уже через 4 часа я уже ехал в разваливающемся «рафике» среди бесконечных виноградников южного Крыма. Водитель-татарин не по-мусульмански хлебал из горла армейской фляги некое подобие чачи, от которой на весь микроавтобус разило карбидом. То обстоятельство, что шофер пьет прямо за рулем, меня отчего-то не удивило.
Рядом со мной на длинном заднем сидении спала девушка с соломенными от солнца волосами и кирпичным, немного пыльным загаром. Я посмотрел на свои расстегнутые брюки. Потом – на ее спящее лицо. На нем что-то засохло, как будто она неаккуратно ела яйцо всмятку. Тут я понял, что мы с ней, видимо, уже знакомы.

Я крикнул водителю, что надо бы остановить машину, потому что так надо. Виноградная лоза пахла пыльным перезрелым летом. Я сорвал наполовину увядшую виноградину. Когда я застегивал джинсы, татарин вышел покурить, поглаживая наголо бритую голову.
«Ну, ты не в обиде, братан?» – неопределенно спросил я, в надежде, что всплывет хоть что-нибудь из пропавшего прошлого. «Чего обижаться, - без акцента ответил водитель. - Мне главное, чтоб салон не заблевали». «Во сколько будем?» - поинтересовался я, хотя куда мы должны были приехать соображал смутно. «Уже, считай, приехали», – шофер бросил окурок в розоватую пыль.

Девушка, с которой я, судя по всему, исполнил в миниатюре цирковой номер «дрессировщик кладет голову в пасть льву», так и не проснулась до самого Севастополя. И это, пожалуй, было хорошо. Я изучил содержание своих карманов и обнаружил там паспорт, бумажник, две стодолларовых бумажки, три пятисотрублевые и семьдесят две гривны с мелочью. Еще была визитка человека по фамилии Головин, черная с белыми прожилками, как могильная плита. А также гондон Durex в истертой до дыр упаковке. Больше не было ничего. Оценив ситуацию, я пришел к выводу, что все очень даже неплохо. По крайней мере, не сравнить с тем, как мы с Мишкой оказались когда-то на заснеженном карпатском перевале с одной бутылкой скисшего псевдогрузинского вина и полным отсутствием перспектив, то есть, денежных знаков. Чтобы спасти ситуацию, Мише пришлось две ночи барахтаться в стокилограммовых объятиях станционной буфетчицы. Я трусливо объявил себя импотентом на почве неврастении и с притворной тоской пил дармовой самогон в подсобке обжитого мышами буфета.

Я отвлекся от воспоминаний юности и посмотрел в окно «рафика», за которым начинало темнеть. Через какое-то время до меня дошло, что мы только что проехали «Стрелку». На площади, название которой я никак не могу запомнить, я попросил остановить и расплатился. Когда водитель рванул с места, я подумал, что, верно, уже заплатил ему, еще в начале поездки. Хотя это, как раз, было не важно.

И я уверенно зашагал по направлению к круглосуточно светящемуся приюту алкашей – павильону «У Киры». Знакомых лиц там я не увидел, что, с одной стороны, было нормально для чужого города, а с другой – довольно странно для этого гадюшника, в котором раньше я знал почти всех. Раньше, когда еще мне было зачем сюда приезжать.

Новенькая буфетчица, белобрысая баба с лицом, напоминающим окорок, молча ковыряла пухлым пальцем ноздрю. На ее плоском лице господствовала тревожная скука, сопутствующая опьянению средней тяжести после вчерашнего выступления по максимальной программе гражданского троеборья (пиво, портвейн Крымский, самогон). Хотя, может быть, она так выглядела всегда. Что, впрочем, не опровергает предыдущего допущения. Занятый физиономическим расследованием, я забыл о цели прихода. Буфетчица вернула меня к действительности, молча налив 150 грамм неизвестной водки в белый пластмассовый стаканчик. Ни удивляться, ни протестовать я не стал.

Через сорок минут я был достаточно пьян, чтобы встретиться с бывшей любимой женщиной.
Заявив об этом себе, я удивился: с какой бывшей женщиной – Мариной?
И холодные маленькие тараканы побежали по позвоночнику. Успокоив себя тем, что Марина осталась в растрескавшемся и протухшем на жаре Киеве, я вышел под крупную соль крымских звезд.
Я не знал нового адреса Лены и узнать его не представлялось возможным. О чем только, блядь, я думал? Хотя… разве я ехал к ней? Но ведь я всегда ехал к ней, даже когда лежал в ванне у себя дома, уронив в остывшую воду журнал What Hi-Fi. В общем, это долгая история…

Море сопело где-то недалеко, йодистый запах водорослей заполз в разгоряченный череп через нос. Я вспомнил, что если идти все время прямо, по аллее, закрытой с боков можжевеловыми кустами и еще каким-то с детства знакомыми растениями без очевидных названий, можно выйти к пляжу «Солнечный». А еще дальше и направо – неправдоподобно древние, изумительно никому не нужные руины Херсонеса, в котором, говорят, вино было когда-то – не чета шестирублевому портвейну «Таврида».

Я шел, хрустя осколками ракушек, и прижимая к груди кулек с тремя пузырями мерзкой балаклавской водки и большой фаллической бутылкой Трускавецкой воды. В кустах справа кто-то возился. Какая-то женщина то ли смеялась, то ли всхлипывала. И блестела в бледном свете непривычно большой луны чья-то незагорелая задница. Кусты внезапно кончились и прямо под ноги мне вылилось черное, как нефть, море с растрескавшейся лунной полосой. Спокойные волны с идиотской настойчивостью зализывали неширокую полоску у края пляжа. Лежаки на ночь не убирались и на нескольких спали бомжи. Кое-где обнимались парочки, по плечам которых стекало голубоватое лунное молоко. Я сбросил кроссовки, только теперь обратив внимание, что, уходя из дома, надел этот заслуженный New Balance, некогда сбитый с группы чикагских миссионеров.
Я вообще редко ношу sneakers, а эти не надевал уже, пожалуй, лет восемь. Босые ступни ощутили влажный песок и я заторопился, срывая через голову синюю тенниску и стягивая черный Levi’s с намечающейся дырой под коленом. Я вбежал в воду, как в завтрашний день, как в последний троллейбус на небо, как в винно-водочный магазин за секунду до закрытия тяжелых дверей неприветливой продавщицей с лицом садиста.

Я уплыл далеко от берега, то и дело ныряя, и наблюдая сонм светящихся микроорганизмов, превращающих подводный мир в ненаписанную сказку о карликовых звездах и жидком космосе. Море светится только несколько дней в конце августа – и мне повезло напиться до потери географической привязанности именно в такое время. Зеленоватые огоньки окружают руки, разлетаются в стороны маленькими салютами. Даже если поссать в море в это время – эстетического шока не миновать. Вокруг струи образуются завихрения этих самых микро…
Ёб твою мать! А бумажник, одежда… Естественно, все украли. И я остался в мокрых плавках посреди жизни, посреди Севастополя, в котором у меня никого нет, кроме бросившей меня Ленки и обещавшего изрезать меня на маленькие квадратики рогатого мужа Кирилла. Я остался без денег, документов и планов на будущее. Без Марины, которая вчера перевезла вещи к сестре. Без… Тьфу ты, ёбть. Так вот же они, шмотки… И деньги тут. В панике я сначала подбежал не к тому лежаку.

Несостоявшуюся потерю денег и остававшихся перспектив я решил отпраздновать. Водка… Ебёна Матрена, как можно делать такую водку, это же яд, а не водка, а впрочем, кажется, не совсем яд, потому что тепло - такое как нужно, а вкус, ну что ж…

«Один бухаешь», – констатировал голос за моим плечом. Тут же появился и репродуктор укоризненной фразы – высокий юноша с очень узким лицом и следами былой шевелюры, обрамляющей преждевременную лысину. Я молча протянул ему бутылку. Парень выпил и погрузил нос в локтевой сгиб. Я назвал себя. Собеседник какое-то время молчал, а потом громко рыгнул и сказал: «О! Упало. А то после пива и еще эта рыба, блядь, ненавижу рыбу. Ты идешь в Бункер?» Затем он все-таки решил назваться: «А я Артем, - сказал он. И, подумав, добавил: - Но можно просто Боря». Мы выпили еще и Артем по кличке Боря достал из кармана бумажный пакетик с семечками. Я закусывать отказался. Артем выбросил семечки в море и, отряхнув ладони, сказал: «В Бункере сегодня Бакшин будет, правда с левым составом. Идешь?» «Какой Бакшин, - опешил я, - Кирилл?» Артем отхлебнул еще водки: «Так идешь? Только денег – шесть рублей и вот еще…» – он вытащил из кармана длинных шортов кучку смятых флаеров.

Здесь необходимо пояснить, что имя Кирилл плюс фамилия Бакшин говорили мне довольно многое. По крайней мере, человека, который с топором приехал на Батилиман, чтобы убить урода, укравшего у него жену практически со свадьбы, звали Кириллом. А фамилия у него, как ни странно, была … – вы догадались правильно. И о том, что уродом, которого нужно было убить, совершенно случайно был ваш покорный слуга - тоже.
Кирилл совмещал в себе множество интересных качеств. Например, успешно учился в консерватории. А также занимался боксом. При этом очень много пил. Саксофон в его, казалось бы, негнущихся пальцах, выглядел неуместно. Однако звучал божественно. Кирилл был освобожден от армии с настоящим диагнозом «шизофрения». Помнил наизусть русских футуристов. До полусмерти задушил девушку, которая настаивала на том, что Stan Getz лучше, чем Coleman Hawkins. А еще тайком продал кольцо, украденное у будущей тещи, чтобы купить Ленке гигантского желтого тряпичного кролика. Кстати, кролик ей не понравился.

В общем, я сказал, что иду. Конечно же, не затем, чтобы повидаться с Кириллом. Просто так. Да-да, просто так. Ведь то обстоятельство, что там наверняка будет Лена, не имело теперь никакого значения.
Артем закурил сигарету, предварительно оторвав фильтр. Я отпил еще водки, натянул джинсы и мы пошли вверх по аллее, залитой лунными помоями. Ненавижу луну.

Таксист, который нас вез, рассказал дикую историю про своего родственника, который моряк. Родственник пришел домой и увидел, что вся мебель, книги и одежда вымазана солидолом. Он настолько охуел от неожиданности увиденного, что тут же упал и умер от сердечного приступа. Когда вернулась с работы жена, она увидела труп супруга и листок с текстом, который дословно пересказывал предыдущие несколько строк. То есть, там было написано, что «Родственник пришел домой и увидел, что вся мебель, книги и одежда вымазана солидолом. Он настолько охуел от неожиданности увиденного, что тут же упал и умер от сердечного приступа». Никакого солидола на мебели и других вещах не было. Вдова до сих пор не может прийти в себя.
Артем плюнул в окно и неопределенно пояснил: «Обычная мистика…»

У входа в Бункер - клуб, который устроен внутри горы, в помещении бывших артиллерийских складов - толпились местные тусовщики. Артема знали все. Я не знал никого, чему, в принципе, был рад. Мы немного постояли с группой отчаянных молодых людей, самый приличный из которых был одет в косуху на голое тело, плавки и огромные баскетбольные кроссовки. Когда выяснилось, что у меня есть водка, моя популярность стала быстро расти. После того, как кончилась третья бутылка, какая-то девица с розовой, как мечта идиота, челкой поцеловала меня, засунув мне в рот верткий язык, пахнущий стиморолом. После чего ушла обниматься с каким-то Ромой, который крут, потому что басист. Вообще, мне было похуй. А если честно, то мне было очень даже хорошо. Мысли о Марине растворились, как сахар в теплом чае. Деньги – были, а когда кончатся, я мог бы позвонить, чтоб Серега выслал перевод.

В железной клетке на сцене метался какой-то придурок с гитарой, подыгрывая магнитофонной записи. Вся черепно-молниеватая грудь его T-shirt была залита пивом, которое он периодически хлестал из пятилитровой пластмассовой канистры, откладывая гитару прямо посреди нот. Вдоль плохо освещенного длиннющего зала, напоминающего разрезанную вдоль бутылку, тянулись ряды грубых деревянных столов с такими же скамьями. Народу было много, люди в основном пили своё. Чувствуя себя Дедом Морозом и даже немного спонсором, я купил в баре четыре бутылки водки, а также вино, много пива и какой-то еще шипучей дряни, чтобы запивать.

Мои новые друзья шумно приветствовали привезенную официанткой тележку с бухлом, а какая-то рыжая девица уселась мне на колени и сказала «Я люблю тебя. Хотя это ничего и не значит. У тебя еще много денег? Вообще-то мне все равно. Просто хочется веселья. Чтоб башку сорвать. А у тебя еще остались деньги? Ты не думай, мне вообще-то все равно. Только вот если у тебя есть гондон…»

Я вспомнил о протертом Durex-е и мы сразу же ушли в маленькую комнатку за сценой. Девушка Катя сказала, что тот, который спит в углу, все равно не проснется, потому что он обхавался вчера амфетаминов и теперь отдыхает. Еще она сказала, что мы зря пришли в Бункер, потому что в Волне сегодня будут какие-то амстердамские перцы крутить пластинки. А еще у нее оказалась необычно белая для крымчанки кожа и мягкие, теплые губы.

В зале засвистели и затопали. Катя потянула меня за рукав. За нашим столом были уже какие-то другие люди, а Катя сразу же растворилась в нахлынувшей под сцену толпе. В клетке переминался с ноги на ногу волосатый юноша, трогал пальцем микрофон. Вскоре появились и остальные музыканты. Я увидел стриженую голову Кирилла и его абсолютно пьяные глаза под рассеченными бровями. Я отвернулся и пошел в глубь зала, к бару, у стойки которого теперь сидела только какая-то нетрезвая девка, которая пила Балтику и поминутно икала, прикрывая глаза рукой с вампирическими ногтями. Бармен, наделенный совершенно коровьим лицом, налил мне водки. Я выпил и сразу же потребовал повторить. Откуда-то из мозжечка поднялась теплая волна и желаемое опьянение опустилось на глаза калейдоскопической вуалью…

… Лена впрыгнула в мою жизнь, как еще один лишний пассажир в перегруженную спасательную лодку. Лодка перевернулась, и я пошел ко дну. Кроме ее бархатно-карих глаз и немного сумасшедшей улыбки на свете не оставалось ничего. Когда она в конце концов вывалилась из этой моей лодки-жизни, все стало не просто хорошо, а просто плохо. If you know what I mean. I don’t. Вот, вкратце, история нашей с ней любви. Хотя, вообще-то, все было немного не так.
Накануне дня, когда мы впервые проснулись вдвоем, человек с нелепой совиной фамилией Пуго возглавил комичный, неловкий переворот, по советской привычке показавшийся страшным. Августовский вечер застал нас на темном, как будущее развалившейся страны пляже. Ленка приблудилась к нам, не найдя каких-то друзей, к которым она приехала. Никто не видел ничьих лиц, потому что освещение присутствовало только в виде красных глазков сигарет и далеких огней ржавых военных лоханок на рейде. Помню, я отходил в кусты с большегрудой Таней Гостевой, чтобы охранять ее от потенциальных насильников, пока она мочится. Таня сидела на корточках и курила, обсуждая достоинства и недостатки ее реальных и потенциальных ебарей, включая меня. Я принадлежал к числу потенциальных. Еще около двух минут…
Пьяные и шумные мы разбредались по строгорежимному пансионату, вползая в загодя открытые окна и поднимаясь на балконы вторых этажей по привязанным к перилам казенным покрывалам. Я вполз в кровать, по-рыцарски оставленную свободной для Ленки моим другом Игорем. С моей стороны это был инстинктивный поступок, ведь я не только не думал совращать девушку, но и в принципе не понимал, что в кровати уже кто-то есть. Я проснулся ночью и растолкал девицу, неизвестно как оказавшуюся у меня в кровати. Лена открыла глаза и мы поцеловались. Мы долго, долго целовались в ту ночь, а остальные пьяные «сопалатники» числом 4 ворочались в своих койках, боясь помешать нам. Иногда пьяные хулиганы бывают удивительно деликатны. А потом кооператор Жора из Донецка вывел всех в коридор с матрасами, чтобы не мешать нам с Леной. Хотя, если разобраться, ведь это мы мешали им.
Вот.
А имя ее я узнал только утром. Потому что никаких имен нам как раз и не было нужно.
Потом были дни, наполненные жарким, но уже увядающим солнцем, мелкими черноморскими крабами, мидиями на раскаленном листе, запахами можжевельника, нагретых камней и моря, ласкового, как ее губы и соленого, как ее глаза…А потом она уехала навсегда, чтобы вернуться через три дня, вернуться тоже навсегда, лишний раз доказывая, что вечность бывает такой короткой. Мы лежали над обрывом и смотрели вниз, на слоистую глину отвесного берега, серые скалы и бесконечное зеленоватое море.

Лена ждала меня восемь месяцев, пока я решал в Киеве свои дела. Вернее, никаких дел не было, присутствовало лишь осложнение в виде парикмахерши Светы, существа с мозгом попугая и похожим профилем. Но это совсем печальная история, за которую мне стыдно до сих пор.

А следующим летом все повторилось опять, и я приехал на мыс Айя, и солнце выжигало немыслимо красивые глупости на глади воды, и ее кожа была такой же соленой, как море, а море – как ее ресницы. А мне было все равно. Я не задумывался о том, почему ее ресницы так часто бывают солоны. Я любил ее, как ребенок может любить кошку, мучая ее до хрипа и потом зацеловывая до истерики. Мы снова лежали над обрывом, и из всей одежды на ней был только я, а не мне – соленый панцирь с дорожками от ее слез. Я обещал ей вечность, она, смеясь, подставляла ладони. А потом пришла осень и все повторилось. Еще через год Лена вышла замуж за Кирилла. Потому что у него был саксофон, а она всегда мечтала научиться на нем играть. Когда она позже рассказала мне об этом, я сразу же ей поверил. За неделю до свадьбы она позвонила мне, и я высокопарно поздравил ее с окончанием кабалы. Зная, что ничего не кончилось.
Свадьбу перенесли из-за болезни невесты, она, дурочка, отравилась грибами. Ну кто же ест грибы сейчас, ведь такая экология, еби ее мать… Ее мать. Да, ее мать призналась мне много позже, что Лена тогда приняла упаковку снотворного. Но я в этом не виноват, нет. Совершенно. Не так ли?

Третьего сентября я приехал к ним на свадьбу. Вернее, меня, конечно, никто не звал. Нас было трое: я, белобрысый хулиган Фил и интеллигентный бейсболист Андрюша. Мы курили на лестнице ее безлифтовой пятиэтажки, слушая хриплый вой саксофона, доносившийся с пятого этажа. Потом Андрей пошел наверх. Был придумана легенда, в соответствии с которой Андрей должен был назваться другом уехавшего в Германию Ленкиного двоюродного брата.
В комнате был накрыт стол, и невеста была во всамделишном белом платье. Когда Лена увидела Андрюшкино перекошенное шкодливое лицо, она оттолкнула обнимавшего ее Кирилла и напряженно спросила: «Что?» Андрей открыл рот, чтобы изложить телегу немецкого гостя. Но Лена уже бежала по лестнице.

В ту ночь Кирилл избил отца. Ни за что. А что, нужен ЕЩЕ повод? Говорят, нас искали. Говорят, в сентябре уже холодно спать на пляже. Что ж, наверное. Но это – если спать. А утром выкатилось вечное солнце, и Лена была совершенно нелепо красива в белом платье, порванном на спине. Я купил нам с ней билеты на самолет, и в аэропорту мы напились за будущее счастье. А когда Лена пошла в сортир, я незаметно ушел. А еще почти через год Кирилл ударил ее ножом в грудь и только чудом не задел сердце и 4 сентября в очередной Labor Day я целовал этот белесый шрамик и снова облизывал ее пушистые соленые ресницы. Ну что ты, говорил я Ленке. Ведь теперь-то ты понимаешь, что все будет хорошо, совсем. Совсем хорошо. Лена кивала и утыкалась горячим лицом в мое голое плечо. На базе отдыха троллейбусного парка нас поселили бесплатно, хотя я предлагал им деньги, ведь денег было полно. Директор с обветренным лицом не то моряка, не то просто алкоголика, все улыбался, как-то снисходительно, но очень по-доброму. И денег не брал. Просто все, кто видел тогда нас с Ленкой, становились почему-то на несколько градусов сентиментальнее. Я думаю, мы заслуживали этого. А может, просто-напросто, люди необъективны к красивым девушкам с сумасшедшими глазами. Да, наверное так. Местные бандиты покупали Ленке шоколадки и, обнимая меня за плечи, нависали нетрезвыми тушами, обещая убить каждого, кто обидит. А если обижу я – то меня.

Но я обижать не собирался. Не правда ли, я успел уже и до этого … в общем, что говорить. Рассказывали, что Кирилл разыскивал нас на Айя и Батилимане, с намерением сделать из меня мертвое тело, а из нее - … он еще не решил. Но в этот раз судьба была явно за нас, и через неделю мы уже сидели в раскаленном нутре Як-40, собиравшегося взлететь с унылого симферопольского аэродрома. На моей девушке были ее собственные джинсы, майка, которую ей одолжила Людка из пищеблока и фенечка на правом запястье. Обувь она потеряла в аэропорту. Кроме того, у нее было зеркальце и расческа. А еще у нее был я – странный парень с наружностью сентиментального гангстера из очень дешевого фильма, скорее всего, польского. Но ей, дурочке, этого хватало.

Самолет никак не взлетал и кто-то стал шутить по поводу пятницы, 13-го, ведь рейс пришелся именно на такой день. А когда механик стал ковырять отверткой двигатель, сплоченная группа пассажиров пустила по кругу бутылку коньяка. Потом в салоне появился мужчина в расхристанной форменной рубашке и цветастых шортах. При помощи длинного ножа он отковырнул плафон с потолка и принялся копаться в проводах. Походя, он заметил: «Скоро взлетим. В проводке разрыв был. Хорошо, что щас, а не в воздухе». После чего он ушел в пилотскую кабину, хлопнув дверцей. Кое-кто уже истерически смеялся, а дама с пунцовыми щеками и огромным бантом в крашеных волосах громко уверяла присутствующих в том, что только что видела командира экипажа в баре с бутылкой вина. Потом мы все-таки взлетели и я обнимал Ленку за плечи, думая только об одном: вот если мы сейчас разобьемся, будет красиво. И никаких тебе бытовых ссор. И я почти хотел этого. Лена дремала, а я не мог оторвать взгляда от ее лица, безмятежного, как майское море. Меня душили слезы – нежности, радости, отчаянного счастья, с которым можно хоть под танк с плохо взрывающейся гранатой…

Над Житомиром мы попали в грозу и мортальные шуточки вновь наполнили салон, а вместе с ними по кругу пошла еще одна бутылка. Самолет жутко бросало и несколько человек уже блевали в коричневые мешки. Кроме того, кому-то показалось, что правого двигателя не слышно. Вдруг дверь кабины пилотов распахнулась и на пороге появился летчик в сдвинутой на затылок фуражке. Глаза его не выражали ничего, но когда он заговорил, всем стало страшно уже по-настоящему. Откашлявшись, пилот сказал дословно следующее: «Пассажиры! Я вынужден сообщить вам пренеприятнейшее известие…» Клянусь, в другое время я бы расхохотался.
Дама с бантом вскрикнула и потеряла сознание.
Бородатый и очень загорелый кавказец чуть впереди нас стал белым, как баскетбольные носки.
Летчик пожевал губами и продолжил: «Я имею в виду, что из-за грозы аэропорт Жуляны не принимает. Садимся в Житомире.»
Ей-богу, я видел, как огромный барыга с очень маленькой головой и совершенно зверским лицом, сидящий справа от нас, по-детски тер глаза кулаками и рыдал в голос, пуская носом зеленые пузыри.
А Лена только сейчас открыла глаза и с улыбкой потянулась ко мне сонными теплыми губами. И вот тут мне неимоверно захотелось выпить.
Скажу сразу, в городе Житомир аэропорта нет. Есть только военный аэродром. Где мы и приземлились. Водки купить было негде, но случай, как всегда, выручил. Единственного пассажира, которого обрадовало изменение курса, поскольку он был как раз из Житомира, встречали в аэропорту какие-то люди. Наверное, он позвонил им по мобилке. Люди уже приготовились выпить на капоте «жигулей» за неожиданно ранний прилет земляка, когда я всунул одному из них в руку пятидолларовую бумажку и, не дав им опомниться, скрылся с изъятой бутылкой Столичной. Честное слово, это была самая вкусная водка, которую мне доводилось пить…
А дальше… Дальше было много чего. Хотелось бы сказать, что все закончилось из-за каких-нибудь совершенно мистических или, по крайней мере, роковых обстоятельств. Но реальность была скучнее и проще. Что-то сгорело в ней за эти годы бесплодного ожидания. И, получив меня, она скоро заскучала. А через два месяца удрала назад, в Севастополь. По крайней мере, я это себе объяснил именно так. О том, что я заставлял ее сидеть целыми днями в пустой квартире, в городе, где она никого не знает, я как-то не думал. В общем, она уехала.
Были еще возвращения и встречи, сумасшедшие ночные прыжки с разрушенного моста в невидимое сверху море, прокушенные до крови губы, рассветы на пляже и мидии на железных листах. Но больше всего было ее соленых ресниц и моего ощущения ненужной повторяемости. Потом даже еще раз она почти сбежала со мной в Киев. А еще была историческая драка с Кириллом, в которой меня спасло только то, что он был намного пьянее меня, и что мне удалось ударить его большим пальцем в глаз, когда он уже занес над моим лицом руку с зажатым в ней отшлифованным волнами булыжником. И, кроме того, было много ночей и дней и много секса, который не хочется так называть, потому что секс – это всего лишь процесс, составляющий часть репродуктивной программы человечества, и много раз солнце останавливалось не ее смуглом плече, прижавшемся к моей не менее загорелой ключице.
А потом у меня появилась Лиза, а потом – Марина, и я забыл о странноватой девушке с темно-ореховыми глазами и смуглым полированным телом, я даже перестал ей звонить. Что толку думать о сумасшедшей девчонке, которая может прыгнуть на пари «на просто так» с почти сорокаметровой высоты Ласточкиного Гнезда в утыканное скалами море.
Что там о ней думать, когда есть Марина, ее диссертация, а также планы на покупку недвижимости в Чехии. Хотя вот теперь нет и Марины.

Иногда мне казалось, что никакой Лены не было вовсе. И уж по крайней мере не было всего того, что мы с ней пережили. Но все это было и не было, как есть и в то же время не существует самый длинный, самый скоротечный сон, который называется жизнью.

… А сейчас вот я сидел в баре и пил водку, глядя на освещенное лицо своего «молочного брата» и слушал хриплый баритон его саксофона. Я пил, заливая в себя все новые порции и свет постепенно тускнел, а перед глазами кружились черные точки. И в это время кто-то положил мне прохладную ладонь на шею. Я повернулся, чтобы увидеть ее смеющиеся глаза. И вот тогда я, наконец, отключился.

Вернулся в себя я как-то незаметно. Вначале проявились запахи – солено-горький аромат моря и неповторимый запах костра. Потом я услышал тихий голос, который мурлыкал какую-то песню без слов, а затем – открыл глаза. Я лежал на диком пляже, рядом, как я и думал, горел костер. У костра сидела женщина. Женщину звали Лена. Я попытался вспомнить хоть что-нибудь, но тут же оставил это занятие. Лена повернулась. По ее лицу бродили оранжевые отсветы пламени. Она улыбалась, но глаза были печальны и глубоки, как колодец ночи. Я попытался что-то спросить, но она зажала мне рот прохладной ладонью. А потом мы любили друг друга. И мне казалось, что мир сейчас развалится, распадется, как снеговая баба, в которую попал артиллерийский снаряд, что звезды потухнут и родятся заново, что Лена взлетит под самое небо и рухнет мне в сердце, пробив его стальным клювом своей нежности. А, отвалившись друг от друга, как напившиеся досыта кровососущие насекомые, мы все еще жадно смотрели друг другу в глаза и снова сплетались ногами и снова кусали губы и плечи до крови. А затем над морем стало совсем темно, и еще чуть позже темный купол посерел и надорвался по стыку с морем розовой полоской.

Я встал на колени и взял Лену за руки. Я сказал ей: «Лена, я люблю тебя. Ты можешь думать все что угодно и делать все что угодно, но мы никуда не уйдем друг от друга. И я хочу, чтобы мы были вместе. Всегда. А ты?». И тогда Лена улыбнулась мне рассветными глазами и сказала: «Подожди, котенок, я сейчас.» Она отошла к кустам и вынула из сумки куртку с капюшоном. И, кажется еще что-то. Только я не разглядел. Я видел только ее гибкое, сильное тело и какие-то сумасшедше-счастливые глаза. А потом я отвернулся и стал смотреть на море, думая, что она сейчас подойдет сзади и прижмется подбородком к моей спине. И она подошла. И прижалась. И мы долго сидели так, глядя на золотистый край солнца, а потом она заснула. А когда через час я понял, что сон ее что-то уж слишком глубок, было поздно. В кармане куртки я нашел пустую баночку от снотворного. Скорая помощь доехала, конечно, только до верха обрыва, да и все равно уже не могла ничего поправить.


На ее похоронах Кирилл свалился в обморок. Подруги покойной почему-то целовали в щеку меня. На поминки я не пришел, а сразу уехал в Симферополь, а оттуда – улетел в Киев. По дороге мы попали в грозу, но все обошлось.

А через месяц Марина вернулась ко мне. И теперь у нас все хорошо и скоро будет вид на жительство в Чехии. И вообще, жизнь как-то наладилась, а бизнес идет в гору. И больше я не вспоминаю о Крыме. И все как-то… Да нормально все. Правда.
А то что снится ночами море, черная вода, над которой застыла мертвоглазая чайка, которая падает наискось через электрический воздух, через всю мою жизнь, сквозь этот сон, в темную пустоту волн … так ведь это просто море, к которому я больше не хочу…