Болото

Автор: woz прим. ред. очень много букв.
Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 3
ГЛАВА ПЕРВАЯ 5
ГЛАВА ВТОРАЯ 9
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 18
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ 26
ГЛАВА ПЯТАЯ 33
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 47
ГЛАВА ШЕСТАЯ 49
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 53
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 58
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 66
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 76
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 84
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 87
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 91
ЛЮДИ И НАСЕКОМЫЕ 91
ОРЁЛ – РЕШКА 97
РЫБКИ В АКВАРИУМЕ 104
ЭПИЛОГ 113

 
«Держитесь подальше от торфяных болот...»
А. Конан-Дойль.

Часть первая

Запись в дневнике.
«...Страх.
Шесть миллиардов людей, живущих на планете Земля, знают, – что это такое. Это слово есть в каждом языке: произнесённое разными звуками, записанное абсолютно несхожими знаками, оно, тем не менее, откликается в душе каждого человека одинаково.
Страх – первое, что почувствовал наш далёкий предок, впервые спустившись с дерева, на котором он родился и вырос. Это наша изначальная реакция на внешний мир, на его раздражители. Когда-то было так: сначала – воздействие окружающей среды, а потом уже – наша психическая реакция на это воздействие. Но за миллионы лет человек настолько привык к этому чувству, что страх навсегда вошёл в состав нашей крови как один из её ингредиентов. И потому иногда он приходит сам, даже когда нет совершенно никаких предпосылок для его возникновения; он рождается, подобно яйцу несуществующей курицы. И тогда двухлетний ребёнок, понятия не имеющий о том, что в мире есть Бука, Люцифер или Вселенское Зло, вдруг начинает испытывать это неприятное томление в области лёгких, названия которому он не знает, и плачет «на пустом месте», как говорят родители. Говорят потому, что не могут найти другого объяснения.
Отчего ребёнок начинает бояться раньше, чем его этому научат взрослые?.. Гены? Тогда кто вложил эту гнетущую тьму в наши гены? Да и что означает сам этот страх перед Тьмой, которая в окружающем нас холодном и бесстрастном пространстве космоса есть не что иное, как простое отсутствие света? Ведь за пределами Земли нет ни Зла, ни Добра – там только вечный и всепоглощающий космос, непознанный или непознаваемый. И совсем не там обитает тот страшный человек с лицом, покрытым язвами, который каждый вечер выходит из тёмного угла за детской кроваткой и протягивает к вашему горлу свои сухие костлявые руки, в то время как вы, зажмурившись, трясётесь под своим спасительным одеялом. И, конечно же, не там гнездится первородный Страх – не чувство самосохранения, не боязнь потерять здоровье, карьеру или близких, – а тот, древний, мистический, который живёт в переплетении непроходимых ветвей первобытного тёмного леса...
Именно оттуда он приходит к нам до сих пор, принимая в нашем теле самые разнообразные формы – от мгновенного шока, ослепляющего ужаса, живущего под кожей и у корней волос, до затяжного, мутного осадка, который ложится липкой паутиной на мысли и поступки человека, годами не выпуская его из своих маленьких птичьих коготков.
Что мы знаем о нём? Можно всё своё время провести в библиотеках и за окулярами микроскопов, считая себя отпетым материалистом; можно всю жизнь хладнокровно убивать людей, не страшась ни Бога, ни чёрта («мёртвые не кусаются...»); можно годы простоять на коленях с молитвою на устах, получив взамен индульгенцию в виде уверенности в покровительстве Спасителя, но – (банальность из банальностей!) – пройдите в сумерках по заброшенному кладбищу! И вы ощутите его, даже, может быть, не сам страх, а едва уловимую мысль, шевелящуюся в крошечном уголке мозга: «А вдруг?..»
И если вы не научились сдерживать эту мысль, она словно тошнота поднимется наверх из глубин подсознания и заставит вас извергать наружу поток липкого чувства, брызгая им вокруг и заражая всех, кто окажется рядом. Потому, что страх порождает страх. Запущенный в толпу, он ведёт себя как цепная реакция – от человека к человеку страх передаётся мгновенно, заставляя людскую массу метаться, словно стадо антилоп, почуявших близкое дыхание льва…
И даже если ваш черёд ещё не настал, и вы, как обезумевшая антилопа, сумели убежать от свирепого хищника, – от страха вам всё равно не уйти. Когда пройдёт первичный шок, и тело покинут остатки адреналина, хлынувшего вместе с испугом в вашу кровь, внутри останется долгий, тягостный, плохо поддающийся утилизации слепок, подобный гипсовой маске, снятой с лица покойника: вторичный страх, который может обитать в человеческой душе всю оставшуюся жизнь. И очень долго ваши глаза будут смотреть на мир так, будто между вами и всем остальным человечеством раз и навсегда встало заляпанное серыми пыльными разводами оконное стекло...»

Киларкин, о. Скай,
Шотландия, 26 апреля 1999 года.

Вот уже шесть месяцев я живу на этом острове, куда привели меня мои бесконечные скитания: маленький клочок суши недалеко от шотландского берега – странный, древний, затерянный во времени и пространстве остров Скай. При произнесении это звучит как «небеса», хотя пишется по-другому – Skye; мне, не будучи местным, сложно прочувствовать все эти старо-шотландские и гаэльские корни, которыми изобилуют здешние названия, и поэтому для меня этот островок ассоциируется именно с небом, которого здесь как-то необычайно много.
Если бы Скай был плоским, его, наверное, можно было бы пересечь на автомобиле из конца в конец за два часа. Население его ограничено настолько, что мне кажется – всех жителей Киларкина я знаю лично. Киларкин – это небольшое скопление двухэтажных домиков, стоящих на обдуваемой всеми ветрами прибрежной гальке. Местные жители произносят это название как-то по-своему и с длинным «а» – «Кайлаакин»… Мне уже знакомо лицо каждого из них. Однако если посчитать, с кем я успел обмолвиться хотя бы словом за всё это время, то их едва ли наберётся с десяток. Всех моих здешних знакомых можно собрать в гостиной нашего «Дома для туристов» – Скайхастла, и они поместятся там без всякого намёка на тесноту.
Кроме нашего посёлка, на Скае есть несколько рыбачьих и туристических деревушек, а так же столица острова – городок с названием Портри; ни самого города, ни его обитателей я за это время так и не видел.
Местные жители крайне редко выезжают со своего острова и не имеют особой привычки болтаться по нему без дела. Их не впечатляют здесь ни средневековые замки, ни причудливый ландшафт, ни «Долина Карликов» - удивительная местность, где растут деревья по пояс и текут ручьи, как миниатюрные реки: проходя по ней, чувствуешь себя настоящим Гулливером, шагающим по неведомой земле лилипутского континента… Считается, что с незапамятных времён эта земля была обиталищем шаманов и прорицателей. Нынешние их потомки столь же загадочны, - просто они больше заняты своими повседневными хлопотами.
Жизнь на Скае застыла с того момента, как отгремела последняя англо-шотландская война, и все политические и иные коллизии остались для острова далеко в прошлом. В Киларкине особенно не заметно ни полиции, ни каких-либо представителей государства; Скайхастл, ещё несколько частных гостиниц, местное почтовое отделение и по совместительству – магазин, да пара-тройка забегаловок: «Кофейня Гарри», «Король Хаакон», ресторан с названием «Кухня Арендаторов» – вот почти что и все официальные учреждения.
На окраине посёлка есть треугольная коса, уходящая острым концом в море: здесь на протяжении многих столетий люди хоронили своих умерших. Каменные надгробия, словно свидетели с вырванными языками, стоят здесь под открытым небом: нет ни деревьев, ни полумрака – нет вообще ничего такого, что присуще кладбищам. Здесь нет даже тишины – покою мёртвых мешает вечно грохочущее море, купающее древние камни в глумливом хохоте своих голодных чаек.
В самой дальней точке косы стоит памятник какому-то святому: фигура в человеческий рост со сложенными в молитве ладонями и опущенной головой. День за днём, ночь за ночью – он стоит в этой позе, выражающей гнетущее смирение, и читает свою бесконечную проповедь иссохшим костям, которым уже давным-давно на всё наплевать под своими каменными плитами, потому, что Страшный Суд для них – пройденный этап... И это странное кладбище, обдуваемое солёными ветрами, и это море, ворчливое, как седой старик, это небо, нависающее над островом, – всё словно бы специально создано для того, чтобы надолго остановить пришедшего сюда человека. Опустошить его разум какой-то гипнотической волной и навсегда поселиться в его душе как один из самых ярких и запоминающихся образов.
С этого места хорошо видна древняя башня – Моил – таково её название. Ещё одна из достопримечательностей острова. Она торчит на небольшом мысе, словно осколок гнилого зуба с острыми краями, отражаясь в заливе с очень странной водой. Эта вода всегда имеет тёмно-фиолетовый оттенок, даже в яркий солнечный день – наверное, из-за глубины залива. Говорят, что когда-то хозяйкой этой башни была некая воительница, а напротив, на другой стороне пролива, стояла точно такая же башня. И местные жители протянули цепь от одной башни до другой, перегородив путь проходившим мимо кораблям, огромное количество которых погребено здесь под тёмной водой залива. Глядя на эту воду, я всегда пытался представить, сколько человеческой крови растворила она в себе; сколько храбрецов нашли в ней свою могилу, и какие, должно быть, несметные сокровища лежат здесь под охраной мёртвых воинов, никогда не закрывающих свои пустые глазницы...
У этой башни есть интересное свойство: если смотреть на неё с посёлка, кажется, что дойти до неё можно за пятнадцать минут, хотя находится она в полутора часах ходьбы из-за пересечённой местности и постоянно меняющейся, движущейся почвы. Это обманчивое свойство, кстати, присуще всем крупным объектам на Скае. Один из таких – Олд Мэн – огромная одинокая скала на другом конце острова, похожая на каменный наконечник для стрелы, обработанный допотопным великаном. Я не знаю, что притягательного в этом природном сооружении, но, глядя на него, людям почему-то всегда хотелось залезть на самое остриё этого наконечника, что они и пытались сделать последние несколько тысяч лет. И удалось это группе каких-то альпинистов только в семидесятых годах двадцатого века, о чём экскурсоводы торжественно сообщают немногочисленным туристам, восхищённо щёлкающим фотоаппаратами направо и налево.
Скай вообще мог бы стать Меккой для туристов, но новые лица появляются в Киларкине нечасто – раз-два в месяц падают сюда блуждающие авантюристы, подобные мне, или забредают эстетствующие, поэтического склада молодые дамы, ищущие любовных приключений на диванах в гостиной Скайхастла. Поэтому жители посёлка жмутся друг к другу как озябшие, собираясь по вечерам в единственном приличном баре, или в нашем «супергостиничном комплексе», как мы его в шутку окрестили.
Как-то вечером за кружкой ирландского «Гиннеса» мы разговорились с одним из местных, и он добавил довольно оригинальный экземпляр в мою копилку человеческих страхов и фобий. На маленьком клочке суши, где, наряду с красотами, природа создала такое количество устрашающих, гнетущих, давящих на человеческую психику пейзажей, - этого жителя Киларкина всегда угнетала только одна, довольно странная, на первый взгляд, мысль.
Больше всего на свете он боялся выйти утром на улицы своего посёлка и вместо каждого из его жителей встретить самого себя.
Да, именно так. В мире пустоты и одиночества любой человек поседел бы от ужаса, если бы увидел, что на улицах все люди как две капли воды похожи на него. Наверное, мало кто понимает, что это значит. Но я понимаю.
И сейчас, пытаясь осмыслить свои записки о Болоте, я нахожу любопытное сходство моей истории с тем, о чём говорит этот житель Киларкина. Всё, о чём я буду рассказывать дальше, можно вместить в один этот образ, и я был очень удивлён, услышав, насколько точно незнакомый человек смог передать это моё ощущение…

Остров Скай – странное место. Я бы даже сказал, самое удивительное из всех, что я когда-либо видел. Если забыть про то, другое странное место, о котором, собственно, я и написал эту книгу.
Если бы только про него забыть...

История маленького посёлка, окружённого со всех сторон болотами, известна мне очень давно – с самого детства. Однако решение рассказать эту историю пришло далеко не сразу – даже спустя много лет после того, как я побывал там.
Недавно, пару недель назад, я потащился на одну экскурсию для туристов. Здесь, на Скае. Мы были в его северной части, где земля буквально утыкана дольменами. Два камня вертикально, один горизонтально – дольмен, непонятное современным людям древнее сооружение, там они на каждом шагу. Мы подошли к одной из скал, и экскурсовод обратил наше внимание на круглое отверстие, выдолбленное в камне. Достаточно широкое для того, чтобы в него смог пролезть человек. Он дал нам время осмотреть дыру со всех сторон, а затем подошёл к одному из нас, положил ему руку на плечо и сказал:
– А теперь, парень, ты должен залезть туда.
Парень, худощавый немец лет двадцати пяти, опешил. Такого поворота судьбы он явно не ожидал.
– Простите, но... Почему именно я должен сделать это?..
– Мы все сейчас это сделаем, – ответил экскурсовод и подмигнул.
Настроение у группы заметно упало.
– Смелее, это часть экскурсии!
Немец стоял перед отверстием с гамлетовским выражением лица, словно собираясь прочесть известный монолог. Мысль о том, что нужно ползти в эту неведомую каменную пасть, была ему явно не по душе. Проводник ещё раз похлопал его по плечу, показывая на чёрную дыру бровями, и немец полез.
За ним следующий, за следующим ещё один, и так до тех пор, пока я не остался вдвоём с экскурсоводом.
Я смотрел на то, как бесследно исчезают люди в этом загадочном отверстии, и чувствовал, как внутри меня сменяются волны сначала любопытства, затем недоверия, потом замешательства и, наконец… Испуга. Такого же, как и у того немца, - нелепого детского испуга, не поддающегося логическому объяснению. Только что я стал свидетелем того, как нечто «съело» четырёх человек. Они были – живые, настоящие, а теперь их больше нет. Сейчас эта дыра проглотит и меня, а экскурсовод, завывая и брызгая слюной, поедет обратно в свою туристическую фирму за новыми жертвами...
Я вполз в дыру. Там был туннель, а за ним грот, в котором сидели все четверо и издевательски перешёптывались. Проводник задвинул вход камнем, и мы остались в кромешной тьме, где я чувствовал только пол и стену, на которую опирался спиной. Кто-то из моих спутников молчал, другие о чём-то болтали, но я не слышал ничего. Я думал о книге, которую должен написать, чтобы освободиться от того ощущения, которое заставило меня пуститься в бегство длиною в восемь лет. От того самого ощущения, которое не давало мне вползти в этот грот, многократно клонируя и порождая само себя, подобно яйцу несуществующей курицы…
В моей книге настоящим именем будет названо только болото – место её действия и главное действующее лицо. Всё остальное я изменю, от географических названий до автомобильных марок. Я постараюсь дать остальным участникам тех событий новые имена, такие, по которым невозможно было бы определить даже страну, в которой всё это происходило; я напишу свою книгу от третьего лица, чтобы привнести тем самым элемент условности. Я сделаю всё это потому, что даже через много лет не могу чувствовать себя нормальным человеком.
И если вы спросите, что заставляет меня поступать именно так, а не иначе – переверните листы на первую страницу и прочтите то слово, с которого я начал свой рассказ.

Запись в дневнике.
«...Страх».

Глава первая

Сентябрь, 1991 год.
1
Филипп Розен, журналист одной из небольших газет, молодой человек высокого роста, с тёмными курчавыми волосами, погасил фары и остановил машину, почти вплотную уткнувшись в полосатый металлический шлагбаум. Маленькая, светящаяся твердыня порядка и государственности, неведомо как оказавшаяся здесь, на этой дороге, по обеим сторонам которой стояли тёмные леса, обрамлявшие звёздное небо своими рваными краями.
Четыре часа утра.
Перед машиной вырос сонного вида полицейский и, морща лоб, осветил фонариком салон автомобиля. Рядом с этим рабом закона флегматично моргала немецкая овчарка.
– Доброе утро! – Филипп рылся в бардачке, косясь на полицейского, который никоим образом не отреагировал на приветствие, продолжая всматриваться в салон. «Да, да», – со злостью подумал журналист: «четыреста грамм героина, поддельные документы и труп в багажнике, чёртов идиот!»
– Пожалуйста, документы – наконец отозвался «чёртов идиот» и предложил Филиппу выйти из машины. Навстречу уже двигался ещё один, поправляя на ходу ремень; лица этой тёмной фигуры разобрать было невозможно, так как за её спиной горел всеми огнями полицейский аквариум, обвешанный изнутри картами и перечнями всевозможных правил и предписаний. Вдвоём они стали осматривать документы и машину Филиппа.
– Надолго вы въезжаете в страну?
– На неделю.
– Цель вашего визита?
Розен пожал плечами.
– Работа. Я журналист…
– Стало быть, пишете? – полицейский придирчиво заглянул в лицо журналисту.
– Да, бывает. Иногда пишу…
Наконец они закончили, и Филипп достал бумажник.
– Я должен что-то заполнить?
– Нет, только заплатить.
– Сколько?
Полицейский назвал сумму.
Журналист присвистнул.
– Вы это серьёзно?
Вместо ответа полицейский махнул фонариком в сторону будки. Значения этого жеста Филипп решил не уточнять.
Он ехал почти весь день, минуя границы, таможенные посты, застревая кое-где в автомобильных пробках длиною в несколько километров, проезжая фермы, длинные вереницы полей, пустующие коттеджи и автозаправки с кемпингами. Затем, уже достаточно долго, машина его шла по весьма пустынной и мрачной местности. После наступления темноты время от времени по обочинам дороги, словно призраки, выплывали города, – странные, пустые города, которые исчезали так же, как и появлялись, – плавно растворяясь в окружающей ночи. Их редкие огни отвлекали внимание от дороги; Филипп пытался представить себе жителей этих городов и – не мог, казалось, что обитаемый мир здесь ограничивается салоном его «Фольксвагена», а там, за пределами, нет вообще ничего. И все эти тусклые огоньки – лишь приманка для зазевавшихся ночных насекомых. Теперь, стоя у моста, он понимал, почему по мере продвижения сюда встречные машины попадались всё реже и реже.
– Наверное, за такие деньги люди нечасто проезжают по этому мосту?
Полицейский посмотрел на журналиста исподлобья.
– Вы – первый.
Филиппа слегка передёрнуло.
– Весёлые у вас шутки!..
Журналист помигал на прощанье фарами и отъехал, тихо пробормотав себе под нос:
– Ущипните меня кто-нибудь, если я сплю…

Целью путешествия был небольшой посёлок Святая Анна, находившийся прямо у границы в центре старых, занимавших огромные пространства торфяных болот. Съехав с моста, Филипп проехал ещё полчаса по линии дорожной разметки, гипнотизирующей в свете фар, и наконец остановил машину возле указателя, над которым грязной простынёй неба светилось неприветливое, хмурое утро.
Святая Анна...

2

– ...Слушайте, да заткните вы этот телефон!
Происходила какая-то каша, совершеннейшая белиберда, в которой нужно было разобраться немедленно, именно сейчас, иначе сюжетная линия книги зайдёт слишком далеко, и остановить лавину несущихся событий и сменяющихся картинок будет уже невозможно.
«Пусть они дурачат кого угодно, только не меня, я хочу немедленно знать, что здесь происходит!»
– Отправляйтесь в Ад со своими мертвецами!! – орал редактор, зажимая нос скомканным платком. Из-под платка крупными каплями падала кровь – на письменный стол, на бумаги, на свежие газетные полосы, растекаясь жирными красными кругами по готическому шрифту.
– Это не роман, вам ясно? Это какая-то кучка разрозненных сюжетов без всякой связи! Кто едет? Куда? Зачем он едет?? – кровь текла уже по подбородку, капли свисали, перебегая по бурому потолку и сливаясь друг с другом. Туда – сюда...
Вошли какие-то люди в забрызганных известью фартуках и занесли очередное тело.
– Туда, туда, к стене прислоните, – орал редактор. – Когда умер? Шесть дней назад??? Вы что, смеётесь? Да читатель плевать хотел на все ваши литературные образы! Ты ему действие подавай, действие!
Втащили следующий труп.
«О, этого я знаю».
– Пиши: молодой парень, волосы рыжие, особых примет нет. Несчастный случай на дороге. Автомобиль грузовой, марки «Рено», номер сейчас продиктую... Алкогольное опьянение! Да! – редактор кричал в телефон, поглядывая на потолок, с которого падали большие красные капли... – Тело найдено метрах в двухстах от дороги... При опознании присутствовали: местный врач, староста, Филипп Розен, наш собкор...
«Филипп Розен – это я», – с гордостью подумал Филипп.
– Да! Ро-зен... Дальше! Адольф Кшесински...
«Постойте», – мелькнула догадка. «Стоп!!!»
Филипп дёрнулся всем телом. Кшесински не отсюда! Он из реальной жизни!!!

Журналист проснулся совершенно мокрый от пота и долго таращил глаза на приборную доску автомобиля, не понимая, где он находится. Он задремал совсем ненадолго и вывалился из своего оцепенения в самый неподходящий момент, находясь в состоянии «быстрого сна». Запах во рту был ужасный, голова шла кругом, а глаза резало так, словно кто-то швырнул в них горсть поваренной соли. Сжав лицо ладонями, Филипп просидел так несколько секунд, затем посмотрел вперёд, на указатель с надписью «Святая Анна».
И тут его пронзило острое ощущение: всеми волосками на теле он почувствовал чьё-то присутствие слева от себя; он рывком повернул голову и тут же отпрянул от неожиданности – снаружи в салон его автомобиля заглядывала старуха.
Её сухое, синеватое лицо с проваленным, как будто сломанным носом, втянутыми губами и большими рачьими глазами находилось в нескольких сантиметрах от стекла, и они ещё какое-то время смотрели друг на друга в упор, затем старуха улыбнулась и отошла на два шага назад. Филипп открыл дверцу и выполз, прижимаясь спиной к машине. Снаружи был серый, пасмурный осенний день.
– Прошу прощения, я... Здравствуйте.
Старуха стояла молча, мягко улыбаясь какой-то своей мысли.
– Я, должно быть, задремал... Простите, вы... Вы живёте здесь?
Если бы не доброжелательная улыбка, Филипп подумал бы, что эта пожилая дама спятила ещё до того, как он родился.
– Да, да, – ответила она, покачав головой.
Журналист выдохнул: старуха, похоже, была в порядке.
– О, это замечательно, – промямлил он, подумав с некоторым облегчением: «Я рад за вас». – Вы не могли бы мне помочь найти дом вашего... Местного учителя?
Добродушная мумия снова кивнула головой.
– Учитель, Кшесински... Вы не могли бы проводить меня к его дому?
– Да, я провожу...
Филипп пошёл было вокруг машины, чтобы посадить пожилую женщину на заднее сиденье, но тут же застыл в недоумении: старуха повернулась и пошла по направлению к лесу. Сделав несколько шагов, она остановилась и сказала:
– Пойдём со мной.
Целый вихрь разнообразных мыслей пронёсся у журналиста в голове.
– Но простите... Посёлок ведь в другую сторону!
Старуха повернулась обратно. Она двигалась так, будто вместо позвоночника у неё был железный гвоздь – разворот её осуществлялся посредством мелких боковых шажков.
– Да, да... – она согласно закивала.
– Вы... Вы, наверное, заблудились? Если хотите, я отвезу вас домой… – Филипп отчаянно цеплялся за попытки рационального объяснения действий старухи.
Она остановилась, как показалось, в нерешительности. На ней было коричневое пальто, в которых обычно ходят женщины её возраста триста шестьдесят дней в году; тонкие ноги в стоптанных башмаках, полоска какого-то кружева над ними – видимо, нижняя юбка; чёрный платок прикрывал выбивающиеся на ветру редкие седые волосы и жёванную, куриную шею. Филипп глядел на неё, ощущая внутри волны нарастающего беспокойства.
– Вы хотите, чтобы я отвёз вас домой?..
Старуха улыбнулась.
– Не знаю... Я спрошу... У той девушки в голубом платье, которая стоит с тобой рядом...
Филипп похолодел. Нервно оглядываясь, он стал пятиться назад и чуть было не споткнулся. Ухватившись за открытую дверцу машины, он плюхнулся на сиденье, повернул зажигание и ещё раз посмотрел на старуху. Та уже успела в пол-оборота развернуться в сторону леса, словно заводная кукла, не переставая улыбаться и не меняя выражения глаз.
– Так ты пойдёшь со мной?..
Это было уже слишком. Филипп выжал педаль газа и умчался прочь от этого места, стараясь не смотреть назад.

3

Улицы посёлка Святая Анна были сориентированы строго по сторонам света. Единственная асфальтированная из них тянулась с востока на запад, две грунтовых поменьше примыкали к ней, разделяя посёлок на пять условных «кварталов», а вокруг были поля. Заблудиться здесь было сложно, если не сворачивать с какой-либо из улиц внутрь скопления маленьких домиков, между которыми хаотичной паутиной вились тропинки. Среди них не предполагалось никакого порядка: скорее всего, местные жители строили свои дома в какие-то незапамятные времена, когда ещё не было на свете ни почтальонов, ни разносчиков пиццы…
Пять «частей света» Святой Анны располагались почти как на глобусе: три в северной половине посёлка, две – в южной. Первая грунтовая улица начиналась домом учителя на севере и заканчивалась углом старой церкви XVI века на пересечении с асфальтированным «экватором». Вторая в том же месте делала небольшой изгиб – угол бара, который был центром поселка, – и шла дальше, заканчиваясь у восточной стены местной поликлиники. Дома получше располагались в северной половине; в двух южных прямоугольниках лепились маленькие хибары из красного кирпича, и дырявые изгороди приоткрывали взору тесные дворы, ржавое листовое железо колодцев и чахлые огороды. В левом верхнем углу каждого из этих секторов находились два «культурных центра» – церковь и бар, которые как бы соперничали друг с другом, а над ними нависало неприветливое, свинцовое небо...
Усадьбу учителя Розен нашёл не сразу – пришлось немного поколесить по окрестностям, распугивая кур и привлекая взгляды редких прохожих.
Хозяин появился через некоторое время – он шёл с продуктами из местной лавки; журналист остановил машину возле калитки и, завидев Кшесинского, вышел навстречу. Учитель коротко поздоровался, с нескрываемым любопытством осмотрел гостя с ног до головы и пригласил в дом.
Адольф Кшесински и Филипп Розен были знакомы по переписке почти год; и сейчас, познакомившись уже очно, они сидели в гостиной после непродолжительных хлопот, связанных со встречей и размещением приезжего журналиста.
Кшесински оказался именно таким, каким Филипп его представлял: среднего роста плотный пожилой мужчина с седеющими волосами. На вид он выглядел моложе своих лет. Тёмный свитер, стеганая жилетка мехом вовнутрь; очки в тонкой золотой оправе и лёгкая щетина дополняли образ деревенского философа.
Учитель не был местным – родился он в Кракове. Его семья покинула Польшу во время войны, когда ему было два года, и навсегда осела здесь; его отец, мать и младшая сестра похоронены на кладбище за чугунной оградой местной церкви. Сам он окончил университет в столице. Наверняка его ожидала неплохая карьера, но Святая Анна притянула его к себе, намереваясь оставить здесь навечно, и этот мрачный ландшафт, и это небо, с которого, казалось, никогда не сходили ватные облака, стали для учителя родными, заслонив собою весь остальной мир.
Итак, они сидели за столом, погружённые каждый в свои мысли, завершив первый после знакомства разговор о дороге, об усталости и планах на ближайшее время.
Раздался стук в дверь – Филипп выпрямился на стуле, а учитель вышел в коридор, откуда вскоре донеслись приглушенные голоса; затем через некоторое время в комнату вошёл молодой парень, сразу смутившись при виде незнакомого человека. Хозяин зашёл следом и со спокойной улыбкой остановился у порога.
– Знакомьтесь: Макс Бодж, самый трудный из моих бывших учеников.
Вошедший смутился ещё больше и протянул журналисту огромную ладонь. Филипп представился, и все расселись: рыжий Макс, не знавший, куда девать свои внушительного размера конечности, вальяжный учитель с пачкой сигарет в руке и Филипп – худощавый долговязый очкарик «с дипломом отличника во лбу».
– Вы приехали необычайно вовремя, мой друг, – сказал хозяин, обращаясь к журналисту. – Сегодня в нашем посёлке праздник, и вы имеете возможность познакомиться сразу со всей молодёжью Святой Анны. А так же… - учитель сделал паузу и хитро подмигнул Максу. - С некоторыми представителями старшего поколения… Которые не успеют уйти в маразм до семнадцати часов нынешнего вечера.
– Это точно, - подтвердил рыжий здоровяк, широко улыбаясь.
– Сегодня Бэзил Майер устраивает попойку в своём... – учитель в затруднении обернулся к Максу. – Как вы его называете... Э-э... Змеевик?..
Макс смущённо хмыкнул.
– Гадюшник...
– Пардон. В общем, в местном «храме Бахуса»... По поводу двадцать первого дня рождения своей дочери Полины. А поскольку Макси сегодня как бы вроде за метрдотеля, мы с вами приглашены, и приглашение можно считать официальным.
– Ну да, – подтвердил Макс. – Наши будут рады видеть вас, господин Розен, потому, что новые люди не приезжают к нам в посёлок.
И простодушно добавил:
– Особенно наши девушки.
– Ну что ж, Филипп! – учитель хлопнул в ладоши. – Поздравляю и завидую. Кстати, Макс, ваш этот, Граммофон... Где он?
Парень насторожился.
– А что Граммофон?
– Да обещал зайти сегодня ко мне по какому-то делу, и что-то нет его.
Макс густо покраснел и уставился на кончик своего громадного армейского ботинка.
– Ну да...
– Наверное, забыл за приготовлениями... Ваши, я так думаю, весь день сегодня волосы гелями мажут?
Макс покраснел ещё больше.
– Да нет... Они у меня дома в огороде блюют...
– Чего? – учитель изумлённо вскинул брови. – С утра? С какой это радости?
– Да мы-то... Собственно говоря... Не пили...
– Ну-ну, рассказывай! – глаза седого философа засветились хитрой усмешкой.
– В общем, дело было так. Собрались мы рано утром у меня, под новый сортир яму копать. Ну и три часа провозились, пока не проголодались. Я домой сунулся – ничего съедобного нет, одна картошка в мешках. Тут все стали спрашивать, – кто какую жареную картошку любит: с луком или без лука. Все кричат: «Давай с луком!» Я говорю: «Я без лука люблю». Они говорят: «Ну и жарь себе отдельно – в маленькой сковородке». Ну, мы, значит, взяли две сковороды.
Макс показал на пальцах.
– Две. И, в общем, жарим. Ну, там, естественно, приколы всякие начались, а я что-то сдуру взял с полки термометр и говорю: «Картошку жарить – это вам не просто так, это сложный процесс. Температуру надо знать, и всё такое». Ну – взял, и сунул термометр в сковороду. Просто наугад – в ту, которая ко мне ближе стояла. Как оказалось, с луком…
Макс сделал короткую паузу и посмотрел на слушателей.
– Вот значит. Сунул, тут же вытащил, поглядел на него – вот клянусь, вроде всё нормально было. Посмотрел температуру и на полку обратно поставил. Короче, стали мы её есть, эту картошку. А я без лука люблю...
Учитель и Филипп слушали рыжего верзилу с нарастающим интересом, причём у учителя по мере развития событий всё выше и выше поднималась левая бровь.
– Едим, в общем... Тут Граммофон кладёт вилку на стол и поднимает голову – белый, как стенка, и глаза вот такие:
– Кто, – говорит, – мне в тарелку ртути налил?!
Тут Макс не выдержал и усмехнулся.
– Все сразу по своим тарелкам, а там – такие блёстки конкретные! Грэм у себя в тарелке копается, подцепляет что-то на вилку, – а это вообще вот эта хрень – колпачок, в котором ртуть! Капсула эта, короче… И – бац, он его роняет вниз, и по полу в разные стороны – шариками! Ну, мы давай её тряпкой собирать, картошку – в сортир, все сразу в огород, я только слышу, – там такое рычание, как львы в зоопарке... В погребе бидон кефира стоял – выжрали, сказали, что «обволакивает». Граммофон сначала блевать не хотел, мол, хрен с ним, с ядом, – всё утро голодный ходил, жалко, мол, содержимое желудка… Потом и его заставили. Поел он, в общем, картошечки...
Учитель и журналист ошеломлённо улыбались, а Макс в замешательстве тёр подбородок, не зная, – делать ему виноватый вид или смеяться.
– Потом все сели и друг на друга смотрят. Ждут. Один говорит: «Ой», – говорит, – «Что-то у меня в боку закололо...» Другой ему: «Ой, и у меня тоже...» Тут сразу у всех начинает колоть в боку. Побежали опять в огород... Стали выяснять: кто ел вилками, кто ложками – очень важный момент оказался – ртуть, она же тяжёлая, а в вилке же дырки хоть есть… А в ложке нету. А Граммофон вдруг у меня спрашивает: а чего это, мол, ты, Макси, в огород не бегаешь? И как-то странно так на меня смотрит. И тут я вспомнил: «Чёрт, а я ведь учителя на праздник не пригласил!» Подождите, говорю, ребята, я сейчас. Выхожу, как будто в огород, а сам сюда. Вот и всё, в принципе...

Глава вторая

1

У Филиппа была своя теория насчёт устройства человеческой памяти. Память – это воспоминания о прошлом, которые влияют на людей, объясняя и во многом предопределяя поступки дня сегодняшнего. Но он был уверен, что если существует движение назад, должно существовать и движение вперед, – то есть «память будущего» – воспоминания о событиях, которые в реальной жизни ещё не произошли. И Филиппу казалось, что некоторые из его поступков обусловлены именно этой «памятью будущего».
Причина этой поездки, больше напоминавшей бегство, находилась очень далеко отсюда – и в пространстве, и во времени.
Это случилось в начале восьмидесятых, когда Филипп ещё учился в школе. Его семья жила тогда в маленьком доме, двор которого был общим – на несколько таких же небольших и старых домов – типичное явление для бедного квартала в том городке, где прошло его детство. В этом дворе висело бельё, детвора играла в футбол, на выжженных солнцем клумбах росли буйным цветом сорняки, и торчал покосившийся фонарный столб, единственная лампочка которого едва освещала двор своим тускло-жёлтым светом.
Одна из квартир, сколько себя помнил Розен, всегда пустовала; хозяином её был полицейский, который наведывался сюда раз в году, проживая в другом месте. Однажды, выйдя во двор, Филипп обнаружил небольшую группу каких-то чиновного вида «дяденек», которые стояли возле открытой двери пустовавшей квартиры. Незнакомые люди меняли замок, сновали туда сюда, выносили старую мебель… С тех пор полицейский бесследно исчез; квартира стояла тёмной и закрытой, пока вдруг в один прекрасный день там не появился новый жилец.
При первой же встрече лицо его показалось Филиппу необычайно знакомым. Он как будто бы «вспомнил» этого человека. И сейчас Розен готов был поклясться, что это было именно воспоминание – словно они встречались во сне или в прошлой жизни. Это был пожилой сгорбленный мужчина высокого роста; волосы на голове у него были седые и коротко стриженные. Из-за своего роста он носил брюки, которые были ему коротки, и над ботинками сантиметров на десять торчали белые носки, которые сосед носил постоянно. За эти брюки и за эти носки детвора тут же дала новому жильцу гениальное прозвище – «Майкл Джексон». Под этой кличкой он и остался в памяти Филиппа – настоящее имя соседа Розен не запомнил, и оно навсегда исчезло в прошлом.
Сначала в поведении Майкла Джексона не было ничего необычного. Жителей двора, правда, насторожило известие, что новый сосед собирается, по его словам, устраивать на крыше своего сарая голубятню. Все хозяйки из соседних квартир, чьё бельё сушилось во дворе, выразили этому намерению решительный протест. Однако со временем обнаружилось, что у соседа была проблема не только с крышей сарая… С собственным «чердаком» на плечах этот тип тоже был явно не в ладу.
Однажды Филипп стоял возле водопроводной колонки с вёдрами, как вдруг сзади неслышно подобрался Майкл Джексон и произнёс что-то совершенно несуразное про какой-то метеорит. Филипп не понял и переспросил, – в ответ Джексон засмеялся и вдруг, ни с того ни с сего, запел во весь голос.
Дальше было хуже. Майкл Джексон оказался абсолютным психом – его болезнь, незаметная вначале, явно прогрессировала. Соседи сначала недоумевали, затем, когда Майкл пару раз пробежался по двору с топором, обратились в психушку. Оттуда им ответили, что это мол, пассажир известный; периодически он гостил по 3-6 месяцев в специальных заведениях, где принято носить модные рубашки с длинными рукавами… Так в жизни двора появилась новая веха: по соседству с несколькими многодетными семьями поселился размахивающий топором псих.
Как такое может быть, спросите? Да вот так оно и было: самым натуральным образом этот тип гонялся за людьми с топором. Обычно это были соседские дети: завидев кого-либо из местной шпаны, Майкл Джексон забегал в свою дверь и через несколько секунд, схватив топор, который всегда стоял у него наготове в коридоре, пускался вдогонку за жертвой. Несчастная жертва к тому времени уже улепётывала со всех ног. На взрослых он тоже пробовал кидаться, но его быстро отвадили. Один сосед, крепкий работяга средних лет, убегать не стал: схватив торчавшую из кучи песка лопату, он двинулся навстречу психу с такими неласковыми словами, что Майкл Джексон поспешно убрал топор и ретировался в свою квартиру. А за детьми он продолжал гоняться регулярно. Надо сказать, что ни разу он никого так и не догнал – не очень то и старался, на самом деле. Но «эффект присутствия», который в момент погони испытывала жертва, был незабываем. Один из друзей Филиппа по кличке Худой однажды чуть не обделался, зайдя случайно во двор. Когда Джексон кинулся за ним в погоню, Худой в панике заскочил к Филиппу в дверь. Дома никого не было, кроме спящего на кухне старшего брата. Брат в дальнейшем описывал это происшествие со смехом – такой испуг был на лице у бедного Худого, который метался по двору от Майкла Джексона, как обезумевший кот от пылесоса…
Кончилось всё тем, что Майкл однажды засветил одному из соседей кирпичом в заднее стекло машины. Хозяин авто работал шофёром у какого-то местного чиновника, а посему имел связи. Он позвонил куда следует, и Джексона наконец-то забрали.
О том, как его брали, можно сложить отдельную сагу и петь её под аккомпанемент лютней с волынками.
Квартиру, в которой забаррикадировался Майкл, взяли штурмом через окно после нескольких часов переговоров с полицией и властями. Это было не просто шоу, это был незабываемый бенефис. Джексон крыл полицейских матом из глубины коридора, обзывая их почему-то «турецкой шайкой», и кричал, чтоб они не вздумали лезть в его сарай, так как у него там оборудованы стойла, в которых стоят породистые жеребцы… В общем, после долгого и совершенно бредового словесного препирательства полицейские заговорили ему зубы, пообещав устроить на работу сварщиком. Пока Майкл пошёл в комнату за документами, необходимыми для вступления в должность, легавые мгновенно отогнули гвозди в оконной раме, сняли стекло, пролезли внутрь и, скрутив бедолаге руки, вытащили его наружу. Мечта о голубятне на крыше маленькой квартиры так и осталась несбыточной мечтой…
Между тем, кроме бега на короткие дистанции и фехтования топором, у Джексона было ещё одно хобби, и об этом знали, пожалуй, только дворовые ребята. По вечерам, включив настольную лампу, Майкл подолгу что-то писал в большой старой тетради. Занавесок у него никогда не было, так как окна квартиры выходили в глухую часть двора, куда обычно кроме местных детей никто не заходил. И Филипп не раз наблюдал эту картину: сосед, сгорбившись, сидел за столом в майке, в своих коротких штанах с подтяжками и усердно что-то сочинял. При этом он то ухмылялся, то тихо кашлял от смеха – видимо, всё, что сочинял Джексон, было ему самому чрезвычайно забавно.
Сказать, что детей и подростков со всей улицы раздирало любопытство – значит, ничего не сказать. За таинственную тетрадь была назначена награда; местная шпана строила планы, мечтая любой ценой завладеть этим могучим артефактом. И когда Майкла Джексона забрали, именно Филипп оказался самым расторопным: в ту же ночь он аккуратно вынул расшатанные полицейскими гвозди, снял стекло и проник в тёмную пустую квартиру.
Заветная тетрадь лежала в ящике стола. Филипп засунул её за пазуху, вылез обратно и замёл следы.
Записки сумасшедшего, добытые таким злодейским способом, превзошли все ожидания. Во-первых, это была не тетрадь, а журнал – старый журнал семидесятых годов, где писали про арабо-израильский конфликт, про какие-то стройки, про моду того доисторического времени. И весь этот журнал был исписан вдоль и поперёк. Большинства текстов разобрать было невозможно: Майкл Джексон писал между строк, и между строк, написанных между строк; таким же образом были исписаны все поля, и даже на картинках в несколько рядов шли надписи. Это был не просто бред, это был абсолютно оторванный от земли полёт шизофренической мысли, сизой чайкой уносившийся через тернии к звёздам, овалам и прямоугольникам.
Филипп отнёс записки к друзьям, и в тот день был его триумф – он зачитывал отдельные перлы из журнала, и вся компания валилась от хохота. От души повеселившись с компанией, Филипп забросил журнал на чердак и забыл о нём.
Каково же было его удивление, когда, вернувшись на следующий день из школы, Розен обнаружил дневник сумасшедшего в своей комнате, прямо у себя на кровати. Озабоченно повертев в руках журнал, он снова отнёс его на чердак, на этот раз хорошенько запомнив место, куда он его засунул. На следующий день, придя со школы, Филипп первым делом вбежал в свою комнату и чуть не вскрикнул – журнал снова лежал на кровати, на том же месте, что и вчера. Сомнений быть не могло – проделки старшего брата… Однако даже для этого оболтуса такое было слишком – Филипп был готов поклясться, что ни в комнате, ни на чердаке никто за ним не следил.
Выходит, журнал приполз сюда сам? У Филиппа тут же разыгралось воображение на тему различных детских страшилок… Решив не поддаваться на провокации брата, он глубоко вздохнул и взял журнал в руки; открыв его наугад, Филипп присел на край кровати и надолго погрузился в чтение.
С той поры любопытный школьник увлёкся новым для себя занятием – расшифровкой бессвязных и блуждающих со страницы на страницу каракулей. Через некоторое время, приноровившись объединять предложения, чередующиеся через одну-две строки, Филипп обнаружил, что все рассуждения крутятся вокруг некоего места – маленькой деревни или посёлка, затерянного где-то в Европе посреди старых торфяных болот…

2

17.29
Журналист подошёл к «гадюшнику» Майера, когда из дверей уже вовсю гремела музыка. После того, как учитель в сопровождении Макса куда-то ушёл, оставив своего гостя располагаться в пристройке рядом с домом, Филипп долго раскладывал вещи, гладил костюм с самым шикарным галстуком, купленным ещё во время учёбы в Париже, затем сел за свои дневники, совершенно погрузившись в работу, и поэтому опоздал к началу праздника. Бар Майера так и назывался – «Бар Майера», о чём Филипп узнал из вывески на двери. Рядом стоял чей-то грузовик и несколько мотоциклов. Журналист постоял на крыльце ещё какое-то время, вслушиваясь в звуки популярного шлягера, затем, решившись, толкнул дверь и вошёл внутрь.
Войдя, он сразу же встретился глазами с учителем, который сидел у стойки, беседуя с хозяином заведения, склонившимся к нему. Филипп подошёл.
– Вот, Бэзил, знакомьтесь, – оживился учитель. – Перспективный жених для вашей Полины.
Майер, лысоватый, широкоплечий мужчина в жилетке и рубахе с закатанными рукавами, из которых торчали толстые предплечья и мощные, заросшие чёрными волосами кисти, усмехнулся и окинул Филиппа взглядом. Журналист представился и присел, взяв стакан водки со льдом, предложенный хозяином.
– Надолго вы к нам? – спросил тот глухим голосом, выпячивая челюсть.
– Не знаю – как получится.
– Странно. Люди из других мест никогда не приезжают в Святую Анну.
– Почему?
– Потому, что это не Калифорния, – последовал вполне резонный ответ.
– Да уж...
– Так когда вы собираетесь в город? – продолжил учитель прерванный разговор.
– Не знаю, господин Кшесински. Скорее всего, на днях. Вам что-нибудь необходимо?
– Да, я потом вам всё расскажу. Жители нашего посёлка, – учитель обернулся к Филиппу, – крайне редко выезжают отсюда куда-либо. И вот почему: вокруг нас почти на триста шестьдесят градусов – болото; вдобавок, мы расположены так, что все дороги вглубь страны от нас, фактически, отрезаны – чтобы куда-то выбраться, нужно пересекать границу два раза. Один раз здесь, за мостом, потом нужно давать громадный крюк до следующего таможенного пункта, там выстаивать в очереди и въезжать обратно в страну… В общем, дорога может затянуться часов на шесть-восемь, а то и больше. Поэтому выходит, что ближайший от нас населённый пункт находится через границу. Это небольшой городок по ту сторону моста, вы его должны были проезжать. Для местных жителей на нашей таможне процедура упрощённая, но плату со всех дерут по полной… Поэтому мы собираем деньги, ожидая, когда кто-нибудь поедет в город через границу по неотложным делам; таким образом сюда попадают все товары, которые не производятся в посёлке.
– А что, через болото действительно нет ни одной дороги?
– Единственная – та, по которой вы приехали сюда. Когда-то, ещё до войны, была вторая дорога, она-то и связывала нас с центром… – Учитель помолчал, словно припоминая о чём-то. – Но по ней уже лет сорок никто не ездит.
– Почему? – спросил Филипп.
Кшесински и Майер переглянулись, при этом бармен хмыкнул и отвернулся.
– Её закрыли, – сухо ответил учитель. – Именно поэтому на мосту дерут по такому тарифу. Здесь ведь никакого движения нет: наша деревня – тупик, мы тут, фактически, как в мешке сидим. С кого им ещё драть, как не с нас?
Филипп сделал из стакана большой глоток и сразу ощутил, что вечер для него только начинается...

18.00
Макс представил Филиппа компании девушек, сидевших за столиком, и тут же исчез. Молодой журналист – единственный человек здесь, одетый в строгий костюм и галстук – сидел, словно в окопе, бомбардируемый со всех сторон вопросами.
– А давно вы носите очки?
– Э-э... С двенадцати лет.
– Так сколько же вам сейчас?..

18.25
Филипп стоял у стойки, беседуя с единственным в посёлке врачом.
– Вообще-то неплохой вечер, – устало говорил тот. – Бэзил раскошелился на славу, что и говорить. Полина хоть и не его дочь, но любит он её как родную...
Полина Майер пела на эстраде под аккомпанемент электрогитары одного из парней. Она была в сером облегающем платье. Стройная, довольно высокого роста – короткие пепельные волосы и большие, большие серые глаза. Несколько пар танцевали перед ними, Макс стоял у стойки и что-то шептал, видимо, подпевая. У Полины был низкий, довольно приятный голос.
Когда закончилась песня, все захлопали, погас свет, и улыбающийся до ушей Майер внёс большой торт со свечами; раздался гул нетрезвых «happy birthday», и девушки стали разносить на блюдцах куски торта. Филиппу достался с розочкой, и протянувшая его девушка что-то сказала по этому поводу – он тряхнул головой и очнулся, вернувшись мыслями к собеседнику.
– ...А днём прибегает ко мне Макса рыжего банда в страшной панике – причём настолько, что ничего толком объяснить не могут. Я так и не понял, чего они от меня хотят – то ли всем кардиограмму сделать, то ли анализы сдать… Мы, кричат, ртутью отравились! Как, говорю, отравились – парами что ли? А они в ответ что-то нечленораздельное мычат и головами трясут от страха. Я говорю – что за ерунда, как отравились, едите вы её, что ли?.. Так вы представляете, оказалось, они её действительно ели!
Врач поморщился и потёр пальцами свои вечно уставшие веки.
– Ну, я им всем по клизме, и отпустил: этих обалдуев ничего не берёт... Они говорят, вы, дескать, домой не уходите, мы сейчас быстренько Макса шлёпнем и к вам принесём... Короче, можно считать, что легко отделались. Вон они стоят, отравленные...
«Отравленные» вместе с Максом стояли кучкой вокруг биллиардного стола в сигаретном дыму, и кто-то носатый, видимо, пресловутый Граммофон, орал гнусавым голосом по поводу забитого противником шара: «Ну-у-у, этого я так не оставля-а-ю! За это я мщу-у-у!..»
Рядом сидела компания из четырёх внушительного вида дедов, учителя и волосолапого Майера, успевшего уже сесть за стол; они играли в местную разновидность домино.
– Вот объясни нам, Адольф, – говорил крайний от биллиардного стола дед. – Ты, вроде бы, человек учёный... Изменят календарь после двухтысячного года или не изменят?
Учитель смеялся и подмигивал бармену.
Подошла одна из девушек и пригласила Филиппа на танец. Рядом топтался рыжеволосый Макс, обнимая за талию Полину Майер. Филиппу показалось, что во время всего танца Полина смотрела на него.
Закончив один из своих дежурных рассказов о Париже, журналист поблагодарил свою даму и подошёл к доминошному столику.
– ...А вообще, если говорить серьёзно, – развивал тему учитель перед напряжёнными дедами и Майером, безуспешно пытавшимся спрятать смех, – календарь на 2001 год – вопрос довольно запутанный. Я вам скажу по секрету... – он понизил голос. – Закрытая правительственная информация...
Деды прищурились и подались вперёд.
– Календаря на 2001 год – нет.
Слушатели разинули рты.
– Как это – нет?
– А вот так – нет. Потому, что ещё не ясно, как лягут числа...
Учитель сделал драматическую паузу и придвинулся к дедам.
– ...И будут ли вторники?..
Майер не выдержал и захрюкал, сползая с табуретки.

19.10
Пять минут назад Макси подошёл к Полине, приглашая её на танец, та в ответ покачала головой. Трезвый до сего момента, он развернулся на каблуках и пошёл обратно. Теперь рыжий отравитель стоял за стойкой рядом с носатым Грэмми, и перед каждым выстроилось по длинному ряду маленьких рюмок. Одновременно осушая их, они морщились и стучали ладонями по столу, а зрители этого состязания после каждой рюмки хлопали, топали, свистели и кричали «гол».

20.40
Розен, уже довольно расслабленный после очередной рюмки, навязанной хозяином заведения, стоял на крыльце, вдыхая сырой воздух Святой Анны. В траве пели последние сверчки, музыка играла очень тихо, и в открытую дверь слышался девичий смех.
Филипп впервые ощущал мертвящее очарование болотной ночи. Где-то далеко выла собака, наполняя душу древней, доисторической тоской. Он почувствовал, что за спиной кто-то есть и обернулся. На крыльце стояла Полина.
– Не помешаю?
Филипп смутился.
– Да нет. Конечно же, нет.
Полина достала пачку сигарет и закурила.
– Вы курите? – удивился Филипп.
– А это что – странно?
– Ну... В общем-то, – нет...
– А вы?
– Не курю...
Филипп лихорадочно думал, зная, что нужно что-то говорить, но никак не мог сообразить, что именно – в голове крутилась пьяная ерунда.
– Мы ведь с вами не знакомы, – сказал он наконец, и девушка усмехнулась.
– Филипп Аарон Розен, журналист.
– Полина.
Они стояли на крыльце вдвоём, ёжась от осеннего холода, а вокруг них была ночь; извечная шахматная партия для двоих игроков, в которой пешки – обычные человеческие слова, а тяжёлые и лёгкие фигуры – мысли и желания. Никто не сделал даже и намёка на какую-либо игру, но оба знали о ней, знали, что шахматные часы уже заведены, шестерёнки их уже двинулись навстречу друг другу, и первая пешка уже встала на е-4… А дальше – всё будет развиваться по старым, давным-давно изобретённым схемам: защита, нападение, красивая жертва, ошибочный ход, желанная победа или не менее желанное поражение...
Филипп неожиданно для самого себя расстегнул пиджак и укрыл девушку, обняв за плечо. И она прижалась к нему озябшим телом – рискованный ход для них обоих, но, может быть, единственно возможный тогда, и любое другое начало партии могло бы перерасти в долгую позиционную борьбу с пешечным окончанием, в конце которой нередко случается пустая, бесцветная ничья... И они стояли так молча, опираясь на перила крыльца локтями; он чувствовал прикосновение её ноги и плеча, запах волос, смешанный с дымом сигареты, а она думала о чём-то далёком, очень далёком от этого места...
– Полина!
Её позвал отец. Она выбросила сигарету и выскользнула из-под пиджака, скрывшись за дверью и оставив лишь запах волос, который через какое-то время тоже перестал существовать, растворившись в ночном воздухе...
И тут Филипп увидел фигуру, отделившуюся от тёмной стены – она казалась огромной из-за отбрасываемой длинной тени. Прежде чем он успел что-либо сообразить, тень прыгнула в его сторону, и последовал сокрушительный удар в голову – два биллиардных шара с треском встретились него в мозгу, и он рухнул на ступеньки крыльца, уткнувшись лицом в чёрное небо.
Послышался хлопок двери, затарахтел двигатель, и красные фары грузовика, прыгая, исчезли во тьме...

3

Запись в дневнике.
«Люди боялись болот всегда. В любой точке земного шара, где есть болота, существуют и страшные легенды, с ними связанные. Причина этого страха находится глубоко в подсознании человека, среди основных фобий, которые мы всасываем с молоком матери.
Представьте себя идущим по земле, затянутой мелкими зелёными листочками болотной ряски.
Вы делаете шаг и ощущаете, что земная поверхность пружинит под вами, словно батут. Она движется, прогибается у ваших ног – живая планета, готовая утащить вас куда-то вглубь... И вдруг – шок! Земля ускользает из-под ваших ног, и вы неожиданно проваливаетесь. Медленно, но неизбежно, вас начинает засасывать: сначала по колено, затем по пояс, затем по грудь – вы пытаетесь выбраться, но каждое движение только погружает вас ещё глубже, и, наконец, вы полностью вязнете в трясине, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Чтобы представить себе, что это такое, попробуйте, проснувшись, пролежать хотя бы час без движения. Представьте себя больным, который прикован к постели. Более того: попробуйте даже двигаться, совершая свои обычные дела, только очень-очень медленно – медленно, медленно, например, положите три ложки сахара в чай... Упражнение, которое сводит с ума не хуже любых йогических практик! Мы живём в непрерывном движении, вся наша жизнь – это движение. Даже небольшое замедление скорости вызывает у нас неприятные ощущения, а мысль о полной неподвижности, о параличе – вызывает неподдельный страх.
Следующий шаг по вибрирующей почве.
Сделав ещё шаг, вы можете провалиться в грязевой мешок, который плотно завяжут над вашей головой... Вы увязли в болоте, и трясина медленно сковывает вас, обступая ваше тело со всех сторон. Человек всегда испытывает дискомфорт, когда не хватает свободного места: представьте, например, что вы ползёте внутри трубы, которая сужается по мере вашего продвижения. Ещё несколько мгновений, и труба сожмёт вас… Это называется клаустрофобия. При рождении мы все переживаем акт перехода из замкнутого пространства в открытое, – память об этом событии незримо живёт в нашем теле, так как является первым ощущением в человеческой жизни. По этому пути каждый из нас приходит в мир, и оттого обратный процесс – переход из открытого пространства в замкнутое – подсознательно подталкивает нас к мысли об уходе обратно: во тьму, в небытиё. А мы привыкли к свету, и никакие силы не заставят нас вернуться обратно, – совершить действие, противное природе и эволюции.
Ещё один шаг по болоту.
Видите – там, впереди – мерцают блуждающие голубоватые огненные языки. Звуки, которые порождает болото, словно специально подобраны в диапазоне, угнетающем человеческую психику. Они доносятся будто бы отовсюду – неизвестно кто или что издаёт их. Время от времени что-то всплывает из чрева этого зловонного чудовища, вызывая в воображении самые невероятные и страшные образы: обтянутые кожей черепа на длинных паучьих ногах, деревья с распростёртыми лапами, белесые призраки с дырами вместо глаз и страшные, вздувшиеся мертвецы, готовые утащить за собой всякого, кто забредёт в их владения… Человеческая фантазия всегда населяла болота чем-то тайным, неведомым, – тьмой, не подвластной людскому разуму... Это страх перед неизвестным. Все беды и катастрофы, пережитые цивилизацией в древности, пугали людей до смерти потому, что природа их была непонятна. Чума, едва не выкосившая человечество в средние века, была неподвластна тогдашней науке, и потому рождала в сознании людей самые чудовищные образы. И лишь досконально изучив под линзами микроскопов своего незримого врага, человек нашёл в себе силы бороться с этим недугом, превратив его из ужасного монстра в скопление обычных микробов.
Ещё один шаг.
Люди так и не придумали общедоступного и безопасного способа передвижения по болоту. Когда-то, должно быть, точно так же пугала вода, но люди научились перебираться через реки вплавь, а затем построили корабли, которые покорили океан, обогнув по воде земной шар. Пугало небо, но они научились летать, добравшись, в конце концов, до космоса. Но люди не смогли ничего сделать с топями, и бессилие человека против трясины заставляет нас держаться от неё подальше. Единственное, как человек может справиться с болотом – это осушить, уничтожить, стереть с лица земли. Уязвлённое самолюбие – причина этого страха. Человек – царь природы. Но цари испытывают ужас, когда кто-нибудь сбрасывает их с пьедестала…
Последний шаг.
Вы делаете его, зная, что в любой момент рискуете утонуть. Вы неизбежно уйдёте в трясину с головой – болото залепит ваши дыхательные пути грязью, и вы, пытаясь сделать вдох, втянете в себя вместо воздуха зловонную болотную жижу... Стоит только представить себе, что вам не хватает воздуха, и через пару минут вы непроизвольно зевнёте или сделаете глубокий вздох. Это подсознательная и совершенно автоматическая реакция вашего тела на мысль о нехватке кислорода. Потребность дышать – первое и основополагающее свойство любого живого существа: без воздуха человек живёт считанные минуты. И страх удушения – один из самых сильных для любого из нас.
И всю эту сложную пирамиду из всевозможных страхов, комплексов и фобий, словно вязкий клей, соединяет воедино первый и последний, извечный человеческий страх.
Страх смерти».

21.16
Грузовик Макса несло по ухабистой дороге как кабинку в аттракционе «Американские горки». Несколько раз она отрывалась от земли всеми, как казалось Максу, к чёртовой матери, колёсами, от чего Макс только крепче хватался за руль и завывал, как ковбой на необъезженной лошади. В лобовое стекло не было видно ни черта, кроме прыгающих по обочинам кустов, и расплющенные о стекло жуки придавали этой картине особый шарм и очарование. Это был тот самый пик, когда алкоголь и адреналин, смешиваясь в крови в нужной пропорции, перечёркивают весёлым жирным крестом любые намёки на чувство самосохранения; и если бы сейчас на пути Макса повстречалась сама Смерть с машинкой для стрижки газонов с одной стороны дороги и шеф городской полиции со свистком в заднице – с другой, то Макс, ничуть бы этому факту не удивляясь, сделал бы им обоим ручкой под козырёк и с воплем пронёсся бы мимо. В виду он их всех культурно имел. И мотал на общих основаниях. И Полину (с-сука!), и журналистика этого, и всё своё село списочным составом... Плевать! Если они думают, что вот, мол, Макси, молод ты ещё, чтобы в серьёзные люди выбиваться, ты сначала на грузовичке дерьмо коровье повози, а другие вместо тебя в крахмальных воротничках и при галстуке будут получать от жизни всё, чего тебе не дано... (Под колёсами затарахтело – проезжаем гравий.) Ну и хрен с вами! Сами-то, мать вашу... В селе, может быть, один только умный человек – учитель, остальные все без пяти минут олигофрены, староста – дупло-дуплом... А если Полина думает, что кроме неё...
И тут машину Макса тряхнуло. Совершенно бессознательно вцепившись обеими руками в руль, ногами выжав тормоз и сцепление до такой степени, что спина ушла в сиденье, он лихорадочно вывернул грузовик из штопора; машина подскочила, и Макс почувствовал удар в подбородок, затем дорога прыгнула в сторону, и лучи фар уткнулись в росший по обочинам кустарник; всё это время (длилось это несколько секунд) Макс не видел ничего – перед глазами стоял фосфоресцирующий, вспыхнувший в свете фар клубок, который метнулся под колёса машины за миг до толчка; наконец грузовик качнулся в последний раз и твёрдо стал на все колёса.
Макс пихнул ручку и вывалился из двери. Голова была цела. Машина тоже. Во рту плавала тошнотворного вкуса кровь и зубные крошки. «Чёрт. Язык прокусил», – подумал Макс и, шатаясь, стал обходить кабину грузовика, – несмотря на сильнейшую психологическую встряску, он всё ещё был пьян. Подойдя к правому колесу, он чиркнул зажигалкой. На диске бурыми пятнами лепилась кровь.
«Заяц», – пронеслось у него в голове. «Долбаный заяц!..»
Макс влез в кабину, плюхнулся на сидение и закурил, ощущая, как сердце, прыгавшее подобно пинбольному шарику, нехотя возвращается в обычный ритм. Затем осторожно, малыми оборотами развернул грузовик и... В тупом изумлении уставился на то, что предстало перед его взглядом в свете фар.
Дороги впереди не было.
Точнее, она была, но перегораживал её какой-то странный бревенчатый шлагбаум, на котором висел знак с надписью на непонятном языке. За ним прямо посреди дороги торчал убитый, довоенного образца «Мерседес» с высаженными стёклами и обгоревшим салоном, а дальше по обочинам стояли грузовики и ещё какая-то, как показалось Максу, военная техника, разглядеть которую он не мог. Слева перед шлагбаумом к шоссе примыкала просёлочная дорога.
– Это где ж у нас такое? – пробормотал Макс. Ничего подобного в своей округе он никогда не встречал. Озадаченно размышляя, в какую это дыру он мог заехать, Макс всматривался туда, куда вела заросшая сорняками дорога. В той стороне горели огоньки.
– Это что... Ферма? В другую сторону ферма... Не мог я через гравийку на ферму попасть... Стоп. Это старая дорога, что ли?
Макс ещё раз напряжённо всмотрелся в окрестности, освещённые фарами, продолжая бормотать самому себе.
– Да, это старая дорога! Точно… Так её же нет давно. А там огоньки какие-то… Заново прокладывают, что ли?..
И, решив окончательно во всём разобраться, он свернул налево.
Огоньки оказались посёлком. Грузовик миновал удивительные ворота с несколькими крышами, высветил ветви каких-то цветущих деревьев и остановился у первого дома. Вылезая из машины, Макс отметил про себя странность: ни одна собака не залаяла при появлении чужака. «Съели», – усмехнулся он.
Дома были странные – белые, с крытыми тростником крышами. Не слышно было ни ветра, ни звона цикад – не было вообще никаких звуков, присущих ночи. В этом вакууме существовал только один звук: из хижины, из-за непонятной Максу занавески, прикрывавшей дверной проём, доносился человеческий голос.
В любом другом состоянии Макс Бодж постучался бы перед тем, как войти.
Более того: в любом другом состоянии – никакие силы, земные и небесные… Не заставили бы его стучаться… Входить… Или даже хотя бы заглядывать в окошко того дома на окраине маленькой деревни… Которая была окружена бесконечными, - во все стороны света, - на всё земное пространство от горизонта до горизонта – зарослями цветущей вишни...
Люди, сидевшие на полу хижины, отвлеклись от беседы только на секунду, чтобы окинуть взглядом вошедшего. В их глазах было сожаление; они знали всё, они понимали всё. Максу показалось, что они с укором покачали головами, когда он, не разбирая куда, плюхнулся на пол. Он прислонил к бумажной стенке свою голову, плывущую по алкогольным волнам, и начал глазеть из стороны в сторону. «Смеются, макаки...» – подумал Макс, глядя на сидевших в хижине. А те, давно уже вернувшись к своей извечной беседе, улыбались словам, что говорил один из них, и странные, очень мелодичные звуки незнакомой речи баюкали Макса, сливаясь в его сознании с материнским голосом и какой-то давным-давно позабытой песней... Крохотный красный жук в чёрную крапинку ползал по его указательному пальцу, а он, маленький Макси, ушастый и отчаянно конопатый, в сто восемьдесят третий раз повторял сидящему на пальце беззащитнейшему и безобиднейшему из существ:

Божья коровка,
Божья коровка,
Лети домой.
Загорелся твой дом,
Твои детки сгорят!..

...Резкий толчок вытащил Макса на поверхность.
Над ним возвышался незнакомый человек в белом балахоне и синей юбке в тонкую белую полоску; его широкое лицо с раскосыми глазами пылало гневом, и слова, которые неприятно резали слух, предназначались явно ему, Максу Боджу, хотя он их абсолютно не понимал.
И вдруг он проснулся окончательно, испуганно оглядевшись вокруг. Он увидел страшные, словно вогнутые внутрь лица – вокруг него сидели существа, которые вытягивали свои шеи ему навстречу и что-то быстро-быстро кричали. И он понял, - всем своим телом впитал информацию объемом в миллиарды книжных страниц, какую-то тяжёлую, непомерно тяжёлую истину, пребывания которой в его теле даже в течение тысячной доли секунды было достаточно, чтобы перегнуть его пополам. Он стал падать на бок, и слова человека, тащившего его за руку вон из хижины, стали понятны ему: бежать, бежать без оглядки, закрыв голову руками, чтобы не остаться навечно в этом доме на границе маленькой деревни и жуткого, непроходимого, бесконечного вишнёвого сада...
Маленький темноволосый человек одной рукой схватил Макса за шиворот и, словно котёнка, забросил его огромное тело в кузов. После этого человек прыгнул за руль, повернул ключ зажигания, а потом пришла тьма...

4

21.10
Полина подошла к дому и остановилась перед калиткой. Её подруги, оживлённо переговариваясь, шли по другой стороне улицы, слабо освещённой тусклым фонарём, а за калиткой стоял её тёмный, пустой дом с чёрными глазницами окон. Каждый раз она боялась входить в него, будучи одна, а сегодня ещё, как на грех, перегорела единственная лампочка на крыльце, и весь двор и вся прилегающая территория были погружены во мрак. У них не было собаки, потому, что Полина боялась собак; теперь она пожалела об этом, осознав, что во всей их усадьбе нет ни одного живого существа.
Неожиданно тёплый порыв ветра словно погладил её по лицу. Девушка вдруг с улыбкой вспомнила об истории с двумя сиамскими бойцовыми рыбками, которые жили у неё в аквариуме, когда ей было лет десять. Тогда маленькой курносой Полине подарили двух серо-золотистых созданий, предупредив: между ними нужно установить тонкое стекло, потому, что в этих рыбках живёт настоящий самурайский дух, и нрава они довольно крутого. Стекло, конечно же, не установили, так как Полина не понимала, как могут два таких милых существа подраться друг с другом. И вот однажды вечером, покормив их, она легла спать, а наутро обнаружила совершенно пустой аквариум. Котов в доме не было, других детей тоже, и, тем не менее, рыбки исчезли. Отец рассказал об этом случае соседям, и уже в тот же вечер в доме у Майера за стаканчиком красного вина сидел консилиум из местных стариков, которые, посовещавшись, вынесли однозначный вердикт: рыбки съели друг друга. Учитель, присутствовавший на этом собрании, много смеялся, отец с матерью тоже едва могли усидеть на стульях, и Полина сама тихонько прыскала от смеха, наблюдая за взрослыми из своего уголка. Девушка вспомнила комичные жесты учителя, который категорически опровергал утверждение стариков, заявляя, что два живых существа данного подвида не могут «настолько сильно съесть друг друга, чтобы вообще исчезнуть из аквариума». При этом он приводил в доказательство своей теории сведения из специально взятого в библиотеке талмуда по ихтиологии, оперируя такими латинскими терминами, от которых оппоненты только отдувались и мотали головами, но всё же твёрдо стояли на своём: рыбки съели друг друга.
Только гораздо позже, вспоминая этот случай, Полина поняла, что это был небольшой спектакль, предназначавшийся для неё, и руководил которым, без сомнения, отец. Никто так и не узнал, куда на самом деле исчезли те рыбки – этот факт так и остался загадкой. Но это было уже не важно, – настолько весёлым остался тот вечер в памяти маленькой девочки…
Да, это был её дом, с которым было связано множество воспоминаний детства – большой и добрый при свете дня дом, самый красивый и самый богатый в посёлке.
Полина отомкнула калитку и вошла во двор.
Отец, должно быть, сидит в своём баре за калькулятором и придёт не скоро. Одиночество в пустом доме... Она открыла входную дверь и вошла внутрь. За порогом была кромешная тьма. Пошарила левой рукой по стене в поисках выключателя, нашла его. Указательный палец почувствовал пластмассу кнопки…
– Полина!
Девушка вздрогнула всем телом, опустила руку и медленно обернулась на голос, позвавший её снаружи. Она вышла и прислонилась к дверному косяку, ощущая поднимавшуюся дурноту и лёгкую боль в правом виске. Снаружи никого не было. Глаза её уже привыкли к окружающему мраку, и она чётко различала дорожку, ведущую к калитке. Никого не было ни во дворе, ни на улице. Где-то внутри неё, глубоко в подсознании жил этот голос, бесконечно знакомый голос... Она стояла в дверях, и вдруг словно что-то щёлкнуло в голове как яркая электрическая вспышка; девушка задохнулась и почувствовала, как ноги её подгибаются, отказываясь держать обмякшее тело...
Она вспомнила, чей это был голос!
Голос её отца.
Не Майера.
Голос её настоящего отца.
Совершенно парализованная страхом, она прислонилась спиной к дверному косяку; перед глазами шли сине-жёлтые концентрические круги, голова плыла – Полина стояла ещё секунду, совершенно неспособная мыслить, ощущая лишь подступавшую к горлу тошноту, а затем тихо сползла на пол и потеряла сознание.

 
21.10
Филипп сидел в пристройке к дому учителя и рассматривал в треснувшее зеркало внушительного вида лиловый синяк с маленькой царапиной на левой скуле. Да, Макс – здоровый парень… О том, что это был именно он, Филипп догадался довольно быстро: достаточно было вспомнить кое-какие события этого праздничного вечера…
В дверь постучали, и в комнату вошёл хозяин.
– Ну что, мой друг, как ощущения?
– Да вроде бы всё в порядке.
– Майер просил передать вам наши общие извинения вместе с бутылкой превосходного вина, я поставил её на кухне, в шкаф. Там в заведении сейчас небольшой переполох... Э-э.. У нас, в общем-то, не принято нокаутировать гостей в первый же вечер... Кроме того, куда-то пропал Макс Бодж.
– В каком смысле пропал?
– В прямом. Его нигде нет. Ни его самого, ни его машины. Их шайка облазила с фонарями весь посёлок – безрезультатно. Будут искать утром.
– Как это утром?! Он ведь пьяный в усмерть, да ещё и на машине!
– Видите ли, в чём дело... – учитель в затруднении потёр виски. – В посёлке его нет, следовательно... Он на болоте.
– Как это на...
Филипп глянул учителю в глаза и осёкся. Тот смотрел сквозь стёкла своих очков совершенно спокойно, прикрывая тыльной стороной ладони нижнюю часть лица. И на какое-то мгновение показалось... Будто под ладонью из носа учителя тонкой струйкой бежит кровь.
Кшесински встал и опустил руку. Никакой крови не было.
– ...Именно поэтому они будут искать его утром. Желаю вам спокойной ночи!
Филипп мотнул головой, поднялся и проводил учителя, после чего вернулся опять к зеркалу разглядывать свою многострадальную физиономию.
Забулькал кофейник; сев за стол, Филипп налил себе чашку, сделал небольшой глоток, обжёгся, и чашка запрыгала в его пальцах, – чертыхаясь, он поставил её обратно и тут же побежал к умывальнику: на светло-серых брюках расплывалось тёмное пятно. Сняв с себя брюки, он долго застирывал пятно холодной водой, затем разложил на столе полотенце и достал из сумки небольшой утюг, которым пользовался в походных условиях.
Размотал шнур. Затем, взяв за ручку, подержал утюг на весу, ощущая его тяжесть. Потрогал пальцами гладящую поверхность – приятный на ощупь холодный металл – Филипп приложил его к своему синяку и блаженно улыбнулся. Прильнув к металлической прохладе другой щекой, постоял так; затем взял левой рукой вилку и воткнул в розетку на стене...
Гладкая холодная поверхность удивительно нежно покоилась на щеке, и не хотелось отводить руку…
Он чувствовал, как тепло человеческого лица переходит в металл, оживляя его; потом внутри утюга раздался едва различимый слухом щелчок, и Филипп почувствовал, что откуда-то из глубины металла начало приходить тепло уже другого рода – преобразованный электрический ток. Возникшее с противоположной стороны, это тепло поглотило первое – сначала медленно, мягко, затем уверенней, ещё и ещё, возрастая в геометрической прогрессии с пугающей скоростью. «Ещё немного», – подумал Филипп. Если ещё немного подержать утюг у щеки, он станет горячим, очень горячим, нестерпимо горячим... Затем кожа покраснеет, вздуется от ожога; запахнет палёным мясом, и раздастся крик, – рука оторвёт утюг от лица, а под ним выжженным треугольником останется страшный след...
Прошло несколько секунд после того, как вилка вошла в розетку, и утюг нагрелся уже довольно ощутимо. Филипп решил, что, пожалуй, – этого достаточно, и начал движение, отстраняющее руку от лица… Как вдруг произошло нечто невообразимое.
Тык! По шнуру прошёл какой-то импульс, и утюг прыгнул обратно, снова прильнув к щеке!
Филипп инстинктивно рванулся в обратную сторону и увидел в зеркале, что уже стоит с утюгом в вытянутой руке, белый, как мел, с ошеломлёнными глазами. Этого не могло быть! Утюг прыгнул на его лицо сам! Можно сколько угодно слушать россказни о полтергейстах, телекинезе и прочей ерунде, но… Этого же не могло произойти здесь и сейчас, в реальной жизни – такого просто не может быть!!!
Он посмотрел на утюг, пробежал глазами по шнуру... И вдруг всё понял.
Он плюнул, поставил утюг на стол, сел и начал отдуваться. Затем повалился на кровать и засмеялся, вытряхивая из головы всю набившуюся туда за несколько секунд мистическую ересь…
Розеточный шнур зацепился за кончик стола, и Филипп, погружённый в свои мысли, не заметил, что слегка натягивает этот шнур, прижимая к щеке утюг. А когда он начал отводить руку, шнур соскочил с угла, зацепка сорвалась, и рука потянула на себя утюг совершенно непроизвольно...
Праздник закончился, и подгулявшие парочки разбредались по тёмным улицам Святой Анны. В сырой тишине время от времени выплывали негромкие крики, смех, и в окнах домов, что тянулись вдоль улиц, изредка отдёргивались плотные шторы, – потревоженные жители посёлка смотрели из освещённых комнат в ночь...
«Чёрт возьми. Сутки без сна... Наверное, стар я стал для всего этого...» – саркастически подумал журналист, затем снял очки, растянулся на кровати, закинул руки за голову и закрыл глаза.

Запись в дневнике.
«Как-то так распорядилась природа, создавая живых существ на нашей планете. Это странно; человек, каждые сутки повинуясь неписаному закону, никогда не задумывается над его сутью, а это – странно!.. Через строго определённые промежутки времени живое существо вдруг останавливается, его кровь начинает остывать, обменные процессы – замедляться, и, в конце концов, оно цепенеет, замирая в какой-нибудь позе. Какая-то разновидность паралича, которой подвержено всё живое. Треть своей жизни человек проводит в этом параличе. Третья часть отпущенного на земле срока проходит в состоянии перманентной смерти, и непрерывная череда рождений и умираний сопровождает человека на всём его пути. Природа не создаёт ничего несовершенного, – все её творения удивительны, и каждая деталь здесь проработана до непостижимых мелочей. Но в данном случае произошла какая-то ошибка, – почему она создала механизм, который способен функционировать в среднем лишь шестнадцать часов из двадцати четырёх, а потом требует полной остановки и отключения – для восстановления жизненных сил?
Для чего мы периодически впадаем в эту кому? Ведь наукой доказано, что сон как таковой отдыха не приносит – чтобы расслабился организм, достаточно просто пролежать какое-то время без движения. Мозг же не отдыхает вовсе: во время сна он продолжает работать даже в более напряжённом режиме, чем обычно.
Странная штука, загадка... Каждую ночь наше сознание умирает, и человек оказывается где-то там, на тёмной стороне. Повинуясь расписанию, мы передаём этот мир другим хозяевам, которые просыпаются в тот момент, когда засыпаем мы. И в эти часы они выходят на улицы, чтобы бродить за спиной какого-нибудь запоздалого путника, не успевшего дойти до своей постели вовремя; чтобы заглядывать в щели наших дверей и прогуливаться, вытянув руки, по невесомой дорожке из лунного света, протянувшейся от крыши до крыши между двумя печными трубами...»

00.18
Когда Бэзил Майер зашёл в свой дом через открытую дверь, он мгновенно почувствовал характерный запах и понял, что произошло. Сделав шаг внутрь, он споткнулся обо что-то прямо у порога – это была Полина. Бэзил быстро подхватил дочь на руки и вынес наружу; убедившись в том, что она жива, он вошёл обратно в тёмный коридор, стараясь ничего не задевать лишний раз, и, прикрывая нос платком, быстро прошёл на кухню, где из нагревательного котла шла сильная утечка газа. Перекрыв клапан, он распахнул в доме все окна и вернулся к дочери… То, что он увидел в следующую секунду, заставило его оцепенеть.
На крыльце, прямо над Полиной, которую Бэзил оставил без сознания в кресле-качалке, стоял какой-то человек. Иллюзия длилась лишь долю секунды, после чего Майеру, похолодевшему от испуга, показалось, что тёмная фигура, склонившаяся над его дочерью, мгновенно впиталась в стену дома, словно капля воды в раскалённый песок…

…Филипп Розен вздрогнул и, проснувшись, сел на кровати. Какое-то время он тёр глаза кулаком, пытаясь понять, где он находится. Затем встал, погладил брюки, почистил зубы, разделся и рухнул на застланную постель, отключившись в тот момент, когда голова снова коснулась подушки.

Глава третья

1

Последний день, проведённый Филиппом в редакции, был пасмурным. В то утро журналист сидел за своим письменным столом и размышлял, глядя в окно, о том, может ли кабинет влиять на душевное состояние тех, кто в нём работает. «Очень многое зависит от окна», – думал Филипп. За его окном красовалась белая кирпичная стена, до которой было около метра. В этот закуток, куда выходило окно, почти не заглядывало солнце, и поэтому обитатели кабинета в любое время суток сидели при искусственном освещении.
– Филипп, тебя просят зайти.
В дверях показалась Матильда – так все называли секретаршу редактора. На самом деле её звали Марушка, но это странное имя никому не нравилось. Она была весьма милой и доброй девушкой, с которой всегда можно было поболтать на досуге о чём угодно.
– Кто? – спросил Филипп, заранее зная ответ.
– Этот, – многозначительно кивнула головой в сторону коридора Матильда.
Пройдя через коридор, молодой человек остановился перед большой деревянной дверью главного редактора. Сверкавшая золотом табличка, блестящие петли, массивная ручка – всё было такое же, как и всегда, за исключением следов от бумажной полоски, которой на прошлой неделе был опечатан кабинет.
Филипп потянул за ручку и вошёл внутрь.
В дальней комнате сидел человек, который тут же быстрым профессиональным взглядом окинул журналиста с головы до ног.
– Добрый день, – сказал человек. – Присаживайтесь.
«Да уж, добрый», – подумал Филипп.
– Вы – Филипп Розен?
– Да, я.
Человек откинулся в кресле и, сложив руки на животе, затянул долгую паузу. Огромное директорское кресло из чёрной кожи было ему великовато, и смотрелся он в нём странно. По внешнему виду обитателя этого маленького трона было несложно определить, что в жизни он привык сидеть на более жёстких сиденьях.
– Расскажите, чем вы занимаетесь в редакции.
– Я делаю материалы… О человеческих отношениях.
– А подробнее?
– Ну, – Филипп покосился в сторону. – Скорее об испорченных отношениях…
– Криминал?
– Да, ну в общем – немного шире. Есть у нас такая рубрика – «Наизнанку». Вот я её веду. Там публикуются письма читателей с описанием, как бы… Их собственных странностей. Люди имеют свои различные странности, понимаете?
Человек в кресле многозначительно ухмыльнулся.
– Понимаю.
– Иногда эти странности безобидны, иногда – не очень… Но каждый человек имеет право на то, чтобы выразить своё мнение, рассказать о себе и о своих отношениях с окружающими.
– Вы так считаете?
– Конечно.
Филипп посмотрел в лицо собеседнику и ощутил спиной неприятный холодок.
– И что же – абсолютно все имеют право на то, чтобы высказывать своё мнение в публичной газете?
– Думаю, да.
– И даже убийцы?
Журналист хмыкнул и пожал плечами.
– Вы читали мои материалы?
– Ну что ж поделать, работа у меня такая, – ответил человек, продолжая неприятно сверлить глазами Филиппа. – Читал, и очень внимательно.
Возникла ещё одна пауза. Журналист поправил очки и спросил:
– А вы не знаете, что теперь будет? Ну – с газетой?..
– Это не ко мне, – ответил обитатель кресла, скорчив недовольную гримасу. Он ослабил воротник и помахал полами пиджака, как будто ему было жарко, и Филипп мельком заметил пистолет в кобуре. – У вас же есть управляющий?
– Есть, конечно… Просто теперь все боятся увольнений…
– Да? А вы – не боитесь?
Филипп поднял глаза.
– А почему вы меня об этом спрашиваете?
– Потому, что я читал записи в органайзере покойного. Редактор собирался уволить вас на следующей неделе. Вы знали об этом?
Журналист едва заметно поджал губы и твёрдо ответил:
– Да, знал.
Следователь встал с кресла и, заложив руки за ремень, прошёлся по комнате. Чёрная рукоять пистолета вновь показалась из-под полы пиджака.
– Что вы ещё можете рассказать о себе?
– Что вас интересует?
– Хм… Что меня интересует? Относительно вас меня интересует многое… Прежде всего, чем вы зарабатываете себе на жизнь? Насколько я знаю, ваша рубрика выходила довольно редко.
– Я пишу и для других изданий. Я журналист.
– Ах, вот как!.. – следователь перестал ходить по кабинету и снова уселся в кресло. – Ну что же, если вы не хотите называть вещи своими именами, я позволю себе сделать это за вас. Итак, вы скромно именуете себя журналистом. Журналисты бывают разные – спортивные, светские. Однако вас в последнее время всё больше увлекает другая тематика. На вашем профессиональном жаргоне вы называете себя «стрингерами», не так ли? Из всех разновидностей вашей и без того не совсем чистой профессии вы избрали для себя именно эту – торговец смертью.
– Ну, это вы уже чересчур. – Филипп посмотрел в глаза собеседнику. – Я хотел бы попросить вас не делать таких заявлений.
– А как же вы ещё прикажете вас называть? Торговец кровью? Или слезами?
– Всё, что я продаю, называется словом «информация»…
Следователь взял со стола какую-то папку с документами и начал перелистывать, так, чтобы молодой человек не мог увидеть их содержимое.
– Да, господин… Розен… Это я уже понял. Я интересовался вашим творчеством. И вот что я заметил. Ещё год назад вы были обычным, ничем не примечательным человеком. Освещали светские новости в небольшой газете. И вдруг – что-то резко меняется. У вас появляется странная тяга – тяга ко всему, что содержит в себе зло. Вы как будто ищете преступление. И вы его находите. Или оно находит вас… В последнее время вы общаетесь исключительно с теми, кого вы называете «люди со странностями». Мы, общество, – привыкли их называть просто: преступники. Извращенцы, наркоманы, психи – кто ещё?
Следователь резко облокотился на стол и с вызовом посмотрел в глаза журналисту.
– Стоп, стоп! – Филипп смутился. – По-моему, вы меня путаете с телезвездой какого-то крупного канала. Я далеко не воротила подпольной журналистики – если бы я действительно делал на этом карьеру, я бы не сидел сейчас в этой газете и в этом костюме! Для меня такая деятельность – всего лишь хобби! Просто это – ну как… Моя тема, что ли. Да, я исследую зло – как социальное явление. Я действительно встречался с несколькими людьми, которых можно назвать преступниками, и я рассказывал о них своим читателям, но не в таких же масштабах, чтобы обвинять меня в торговле черепами!
– Да, что верно, то верно… – следователь покивал головой. – Вы действительно мелкая сошка… Только вот одно «но»: преступление – мелким не бывает. Это всегда преступление. И весьма странно, что человек по собственной воле тянется ко всем этим, как вы их назвали, «черепам», вместо того, чтобы писать о чём-то более приятном для чтения… Вам не кажется, что слишком частое общение с этой… Не совсем чистой изнанкой человеческой природы… Может наложить на вас свой отпечаток?
– Да? – Филипп усмехнулся. – А как же вы? Ваша профессия – полицейский – разве не является угрозой для общества в таком случае? Вы-то, надо полагать, гораздо больше меня с этой публикой общаетесь!..
– Да, – следователь усмехнулся. – Вот здесь вы попали в точку. Я действительно за свою карьеру пообщался и повидал более чем достаточно.
Он сделал паузу и продолжил.
– Именно поэтому я вас вижу – как рыбак рыбака. Я насквозь вижу – кто вы, и чего вы хотите. С одной стороны, вы ищете некой силы, какого-то запретного могущества в среде тех, кто, как им самим кажется, повелевает чужими жизнями. А с другой стороны – вы не только зарабатываете на крови, вы эту же кровь и пускаете, – молчите сейчас – я знаю, что говорю!
Филипп попытался зашевелиться, но следователь хорошо отработанным жестом указал ему на место:
– Сидите!
Журналист нервно пожал плечами и опустил глаза.
– Да, вы пускаете эту кровь, но только чужими руками. По моему мнению, – тех, кто выставляет на всеобщее обозрение зло, нужно сажать рядом с теми, кто это зло совершает. То, как вы смакуете детали этих злодеяний – я сейчас не только о вас говорю – вся ваша пишущая и снимающая братия! Вы же как вороны слетаетесь на падаль – и вам на самом деле плевать на жертву преступления; вас интересует только гонорар. А чтобы гонорар был пожирнее, нужно побольше живости в деталях: надо этого маньяка представить публике со вкусом, с помпой, во всех цветах и красках, – и пока вы его героем не сделаете, вы не успокоитесь. Ведь у вас с ними замечательный симбиоз – им нужна слава, а вам нужны деньги! Вот вы и паразитируете друг на друге. А я, в отличие от вас, героев из убийц не делаю. Я их отлавливаю как бешеных зверей и сажаю за решётку. Тихо и молча. Впрочем – всё это так, лирика…
Следователь встал и снова прошёлся по комнате. Каждый раз, когда он перемещался за спину, Филиппу становилось ужасно не по себе.
– Ещё один вопрос. Вы обращались за помощью к психиатру?
Филипп густо покраснел.
– Да, но это не связано с моей работой.
Хозяин пистолета медленно обошёл стол и плюхнулся в кресло с лицом человека, которому смертельно надоел этот разговор. Небрежным жестом распахнув свою папку, он достал из неё две фотографии и выложил на стол перед Филиппом.
– Вы узнаёте кого-либо из этих двоих?
Журналист посмотрел на фото.
– Нет. А кто это?
– Да так, знаете ли. Пара весьма примечательных личностей. Вот этот, например, – следователь указал на фотографию невзрачного человека в огромных очках с двойными линзами, которые до невозможности уменьшали глаза, – Андрэ Лёини. Серийный убийца, на счету которого несколько женщин. А вот этот рыжий бородач – Фахмад Маруан, гражданин Ливии. Известный террорист, причастный к нескольким взрывам.
Следователь прищурился, наблюдая за реакцией собеседника.
– Эти имена вам о чём-нибудь говорят?
– Да, мне известны эти имена, – ответил Филипп. – Как и многим другим, кого интересуют криминальные новости. Только я не понимаю, к чему вы клоните.
– Странное дело, – задумчиво продолжил следователь. – Вдова вашего редактора сообщила нам, что незадолго до смерти мужа она несколько раз видела возле дома двух подозрительных людей. Составленные с её показаний словесные портреты удивительным образом совпадают с фотографиями двух этих преступников, находящихся в международном розыске. Однако мы не имеем ни одного достоверного факта, свидетельствующего о том, что этих двоих что-либо связывает в реальной жизни. Слишком далеки друг от друга их интересы и несхожи преступления, которые они совершили. Единственный документ, где оба этих персонажа фигурируют вместе, – это небольшая статья о типах личности преступника, опубликованная в одном бульварном журнале несколько недель назад. Её автор – вы.
Розен поднял глаза на следователя.
– Я… – молодой человек запнулся и пожал плечами. – Я не понимаю. Я просто взял наугад два примера из хроники происшествий за последние полгода… У меня были соображения насчёт каких-то черт в личности потенциального преступника… Честно говоря, я толком даже и не помню эту статью – писал по заказу и… В общем… Я не понимаю, какое отношение всё это может иметь к тому, что случилось… Странно…
Сидевший в кресле задумчиво побарабанил пальцами по столу.
– Да, вы правы. Это весьма странно. Главный редактор вполне преуспевающей газеты вдруг ни с того ни с сего вешается на дереве возле собственного дома.
За дверью в кабинете секретарши зазвонил телефон.
Следователь взял со стола ручку и что-то написал на бланке с синей печатью.
– Я хочу попросить вас никуда не уезжать до тех пор, пока не закончится следствие.

2

Филипп проснулся поздно, около десяти часов, и, с трудом разлепив веки, первым делом осознал, что у него сильно болит голова. Он потянулся за кофейником и одним махом осушил половину, затем поднялся и начал долгий и трудный путь возвращения в реальность. За окном было всё то же хмурое небо.
Дом учителя был последним в небольшом ряду улицы, и в окошко пристройки виднелся маленький огородик, за ним пустырь, а дальше – квадратные километры заболоченных лесов, пустые топкие поля и болото, болото, болото – вплоть до самой границы.
Синяк на лице приобрёл несколько желтоватый оттенок – верный признак того, что это ненадолго. Если бы не рассечение, удовольствие растянулось бы, как минимум, недели на полторы.
Журналист сварил кофе и начал восстанавливать в голове события вчерашнего длинного дня. Казалось, что прошла целая жизнь с того момента, как он приехал в Святую Анну, и весь остальной мир остался где-то очень далеко, за пределами окружающей реальности. Бессонные ночи имеют обыкновение сворачивать время в клубок, сжимая одни события и растягивая другие, – эту особенность Филипп знал ещё со времён университетской юности, когда сон выбрасывался из суточного распорядка, как занятие пустое и ненужное. Интересно, где сейчас все те, с кем он провёл несколько лет своей студенческой жизни – лихие друзья-собутыльники, смешливые девчонки, в окна к которым по неписаному закону, одинаковому для любой точки земного шара, где есть общежития, пробираются студенты, минуя суровых комендантов и распорядителей...
Ему припомнилась последняя его девушка, с которой он провёл вместе два года – блондинка с классическим сочетанием – длинные светлые волосы и зелёные глаза. Вспомнился долгий, выматывающий душу разлад с нею, бесконечные скандалы, надоевшие им обоим, явная, нависшая в воздухе необходимость расстаться, когда никто не может взять на себя смелость сделать первый шаг.
Он вспомнил всю свою жизнь после университета – несколько месяцев в армии, затем работа, разные города, страны, люди... Годы, проведённые в погоне за сенсацией. Он вдруг впервые ощутил всю нелепость, всю странность своей профессии, которую всегда считал делом благородным и стоящим. «Люди имеют право знать...» А ведь мало кто вдумывается в смысл этой фразы! Право – но не обязанность! Может быть, кое-что они имеют право не знать, и Филиппу показалось, что сейчас он находится как никогда близко к этому пресловутому «кое-что». «No news is good news», – «Отсутствие новостей – хорошая новость», – гласит английская пословица. Чего я не знаю, то мне не повредит...
И вся эта его прошлая жизнь занимала в памяти промежуток, равный по продолжительности одному-единственному вчерашнему дню.
«Полина…»
Странная девушка. Филипп вспомнил о ней, вспомнил Макса, и ему стало неловко оттого, что он, возможно, оказался не в то время и не в том месте и, сам того не желая, влез в чьи-то отношения. «Кроме того, куда-то пропал Макс Бодж...»
«Учитель…»
Филипп окончательно привёл себя в порядок, вышел во двор и дёрнул за колокольчик перед дверью напротив.
Ему никто не ответил; он повернул ручку и вошёл внутрь без приглашения. Пройдя кухню, маленький коридорчик с лестницей на второй этаж, гостиную (всё было пусто), он остановился в холле. По обе стороны находились две маленькие комнатки – спальня и кабинет учителя. Филипп постоял немного, затем прошёл через холл и постучал в дверь кабинета.
– Войдите!
Хозяин дома сидел за столом и что-то писал мелким почерком в объёмистой тетради. Странное, болезненное воспоминание вдруг возникло в мозгу – журналист тут же отбросил эту мысль и взглянул на учителя.
– Простите за вторжение, я подумал...
– Ничего-ничего, присаживайтесь, – учитель отложил тетрадь и снял очки. – Сегодня вы выглядите намного лучше.
Филипп потрогал синяк.
– Благодарю вас за незаслуженный комплимент... Чем окончились вчерашние поиски?
– Ничем. Макса нигде нет. Вполне возможно, что его задержали на мосту, и он сидит сейчас где-нибудь в городской кутузке за вождение в пьяном виде.
Какое-то время оба молчали.
– Кроме этого, вчера в посёлке было ещё одно происшествие.
Филипп насторожился.
– Чуть было не взлетел на воздух дом Майера.
– Как?..
– Утечка газа. После того, как наши парни привели вас в чувство и отправили спать, все потанцевали ещё минут десять, затем молодёжь начала расходиться, старики уже вовсю клевали носом, в общем, Майер рассказал мне на прощание пару анекдотов, и я тоже отправился домой. Полина в это время уже ушла с подругами. Дальше было вот что: Полина зашла в дом, после чего ей по какой-то странной причине стало плохо, и она упала в обморок прямо у порога, не успев сделать и шага внутрь. Это её и спасло. Вы же знаете, когда в помещении газ, нельзя делать ничего, даже снимать телефонную трубку... Она так и не поняла, что находилась на волосок от гибели. И ещё повезло в том, что Полина оставила открытой входную дверь и не задохнулась. Тем не менее, когда она пришла в себя, по словам Майера, она была в странном состоянии: Бэзилу показалось, что она произносит вполне осмысленные предложения, но на чужом языке. Среди всего этого промелькнула только одна понятная фраза, и касалась она, видимо, Макса.
Учитель помедлил.
– Полина несколько раз отчётливо повторила… Что Макса нужно похоронить как можно скорее. Иначе –
он явится к ней в дом.
Филипп на секунду оцепенел, затем криво усмехнулся и посмотрел на учителя, который продолжал сохранять своё олимпийское спокойствие.
– Господи, прямо кино про вампиров какое-то… Почему она так сказала?
– Кто знает?.. Вообще-то, ничего странного нет в том, что она вспомнила про Макса. Довольно долгое время их связывали отношения... М-м... И незадолго до вашего приезда что-то у них там разладилось. В общем, поведение Макса в тот вечер могло как-то повлиять на неё.
– Да, возможно… - Филипп опустил глаза.
Возникла пауза, во время которой каждый задумался о своём.
– А что это за язык? – нарушил молчание Розен.
– Что, простите?..
– Вы сказали, что в бреду Полина говорила на чужом языке.
– Хм… Вот это меня и беспокоит… Я несколько раз переспросил Майера – уверен ли он. Но он действительно знает, о чём говорит. В своё время Бэзил достаточно поездил по миру… В общем, он утверждает, что это был японский. Это меня и…
Не закончив фразу, учитель снова замолчал. Филипп достал блокнот.
– Надо сказать, – продолжал Кшесински, – Полина довольно-таки странная девушка. Я не знаю, известно вам или нет, но Майер не настоящий её отец. Он женился на её матери тринадцать лет назад. У Бэзила нет своих детей, и Полина для него – единственный шанс почувствовать себя отцом. Поэтому он нянчится с ней как с младенцем...
– А кто же её настоящий отец?
– Её настоящий отец?.. – учитель явно медлил, словно бы не желая произносить следующую фразу.
– Когда Полине было три года... В общем, он утонул в болоте у неё на глазах.
– А мать?
– Умерла от лейкемии в прошлом году.
В холле раздалось какое-то шипение, скрежет, и сиплым, тоскливым боем забили настенные часы.
– Я хотел бы вам рассказать ещё вот о чём. Тогда, когда произошёл этот несчастный случай с её отцом, они были на болоте вдвоём – он и Полина. И она вернулась с болота одна – трёхлетний ребёнок, – не зная тропы, не зная безопасных мест, просто пришла в дом как кошка, по какому-то своему внутреннему направлению. А она ведь тогда и разговаривать-то не умела. Вот так. И с тех пор многие в нашем посёлке... Как бы это точнее выразить... Считают её ненормальной.
– Вы хотите сказать, она...
– Да нет, вы не так поняли. С головой у неё всё в порядке. Просто она частенько пропадает на болоте одна. А у нас в посёлке это не очень приветствуется. Ерунда, конечно, я-то её знаю с детства, и с Бэзилом мы дружим – у них прекрасная семья. Но у нас, – знаете же, как в деревнях люди живут, – всегда про соседей выдумывают всякое… В общем, в местных поверьях есть такая легенда. Что все, с кем случались какие бы то ни было странные происшествия на болоте, больше не принадлежат к миру людей. Они только притворяются людьми, а сами, якобы, ничего не едят, ничего не пьют, и спать всегда уходят за территорию посёлка. А некоторые и вовсе живут в лесу. Так вот – Полину причисляют к такого рода существам. Всё это, конечно же, полнейший бред, эти истории у нас рассказывают про каждого второго. Кстати, могу вас обрадовать...
Учитель посмотрел на Филиппа своими холодными серыми глазами.
– Про меня тоже ходят подобные слухи. М-да.
«Старый актёр», – усмехнулся про себя Филипп.
– Так вот. Я думаю, и сейчас найдётся в посёлке немало человек, которые всерьёз считают, что тогда, в возрасте трёх лет... Полина сама утопила своего отца.
– Господи, что за чушь! – не выдержав, вскричал Филипп.
– Есть у нас такие. Особенно среди женщин.
Журналист вдруг задумался.
Странное обстоятельство, но за всё время он не заметил в Святой Анне ни детей, ни женщин старше тридцати лет. Все особы женского пола, попадавшиеся ему в посёлке, были молодыми девушками.
Хотя...
– Кстати, я давно хотел у вас спросить, – обратился он к учителю. – Когда я подъезжал к посёлку, на дороге я встретил какую-то явно сумасшедшую старуху. Вы не знаете такую – в коричневом пальто?..
Учитель посмотрел на Филиппа в упор.
– В Святой Анне, – сказал он, – много сумасшедших старух. Ну что ж, мой друг! – Кшесински встал и потёр руки:
– Я думаю, не помешало бы нам заглянуть к Майеру?

3

Бэзил, всё в той же жилетке и рубашке с закатанными рукавами, торчал за стойкой и, водрузив на нос очки, читал газету. Вчерашние деды сидели в углу и посасывали что-то из рюмок, играя в шахматы.
Учитель, войдя, поприветствовал всех присутствующих (деды, как по команде, подняли правую руку) и уселся за стойку, любезно заказав для Филиппа джин с тоником. Майер с нескрываемым любопытством разглядывал филипповский «бланш».
– Как самочувствие Полины?
– Спасибо, господин Кшесински, с ней всё в порядке. Вы ведь в курсе, господин Розен, нашего вчерашнего происшествия?
Журналист кивнул.
– Я пока оставил её дома, запретил выходить на улицу – ей всё ещё нехорошо... – Майер задумчиво складывал и раскладывал газету. – Знаете, мне как-то не удалось уснуть сегодня ночью. Сначала вся эта чехарда, бегал за врачом... Я, вообще-то, человек с крепкими нервами, в своё время мне приходилось видеть всякое. Но сегодня впервые в жизни мне не удалось уснуть.
– Возраст, мой друг, – посетовал Кшесински. – Хотите вы этого или не хотите – возраст.
– Да бросьте вы, учитель! – махнул на него Бэзил волосатой клешнёй. – Мне сорок два. Какой это, к чёрту, возраст? По-моему, правы те, кто говорит, что человек от рождения до смерти пребывает в одном и том же возрасте. Мои друзья всегда считали, что мне и в юности было сорок два. – Майер улыбнулся. – Судя по всему, мне и через двадцать лет будет столько же.
Бэзил опёрся на стойку и помолчал.
– Я ведь сегодня не спал только из-за неё. Сидел всю ночь у открытого окна, перебирал в уме всё это происшествие... И, наверное, раз тысячу повторил про себя одну и ту же фразу: «Хорошо, что ты не включила свет»!
– Что? – Филипп, в задумчивости водивший до этого пальцем по стойке бара, поднял глаза на Майера. – Как вы сказали?
Бэзил посмотрел на Филиппа.
– Я говорю – электричество. При утечке газа ни в коем случае нельзя ничего включать или выключать.
Журналист механически покачал головой.
– Да... Простите, я, наверное, выйду на свежий воздух...
Учитель и бармен понимающе посмотрели ему вслед, и Майер налил ещё одну порцию тоника.

Филипп стоял на крыльце и вдыхал осеннюю сырость.
Странное совпадение… Эту фразу он уже слышал… При других обстоятельствах.
Это произошло несколько месяцев назад – один из самых запоминающихся случаев в его журналистской практике.
Темой его статьи была женщина, которая получила сильную психологическую травму при довольно жутких обстоятельствах. Её звали Тина. Филипп несколько раз был в клинике, где та проходила реабилитацию, и они долго беседовали у неё в комнатке в промежутках между больничными процедурами. Журналист с каким-то дразнящим интересом погружался в её историю, тем более что Тина рассказывала в мельчайших деталях – так, будто всё происходило в настоящий момент.
В прошлой жизни, которая бурлила за стенами психиатрической лечебницы, Тина была служащей в одном из банков. Однажды она пришла домой после очередной вечеринки из разряда тех, что устраивали её сослуживцы – пьяная вдрызг, босиком, с туфлями в руках. Она так и ехала в такси, босиком, держа белые шпильки, натиравшие левую ногу, в руках. Шатаясь, Тина завалила в свою квартиру, – она жила одна, – бросила туфли в прихожей, разделась в полной темноте и рухнула на кровать, отрубившись в несколько мгновений.
Рано утром её поднял навязчивый, отвратительный, повторявшийся бесконечно звонок в дверь. Постанывая, она напялила на себя халат, побрела на кухню – в дверь звонили, не переставая, – достала из холодильника пакет со льдом и водрузила на голову.
– Сейчас, сейчас! – мало-помалу из больной головы выплывала злость. Тина совершенно не представляла, кто бы это мог быть в такую рань.
– Какого чёрта... – начала она, открыв дверь, и тут же осеклась. На пороге стоял полицейский.
– Извините, мадам, я вынужден вас побеспокоить. Вы бы не могли выйти на секунду?
– А в чём, собственно, дело? – Тина одной рукой прижала пакет к голове, а другой поправила халат. – Простите, я не совсем...
– Ничего-ничего. Пройдёмте со мной, сейчас мы всё объясним, – сказал полицейский и сделал приглашающий жест. – Можете не переодеваться.
Он развернулся и толкнул дверь напротив, в квартиру соседки.
Войдя перед полицейским, Тина сразу же ощутила какой-то странный, полузнакомый запах и увидела множество людей, толпившихся в квартире. Какой-то молодой человек прошёл мимо с чашкой кофе, не взглянув на неё. Полицейский подвёл Тину к пожилому толстяку в сером костюме, расстёгнутой рубахе и со сдвинутым набок галстуком.
– Здравствуйте. Вы... – толстяк назвал её имя и фамилию.
– Да...
– Прошу прощения, мы хотели бы задать вам несколько вопросов. Присаживайтесь.
Женщина села на стул с пакетом льда в руках, глядя ничего не понимающими глазами на человека в сером костюме.
– Скажите, когда вы в последний раз видели свою соседку?
– Не знаю... – Тина совершенно не могла вспомнить, когда же она её видела. – По-моему... Да, вчера утром, когда шла на работу. А что?
Толстяк порылся в папке и достал фотографию.
– Это она?
– Да...
С фотографии смотрела некрасивая женщина со светлыми волосами, длинным носом и маленьким подбородком.
– Скажите, у неё был какой-нибудь приятель, кто-нибудь, кто приходил бы к ней в дом?
– Не знаю... Я не видела. Она всегда жила одна.
На столе завизжал телефон, и толстяк поднял трубку.
– Да! Да, мы в курсе. Это уже шестой случай за полгода. Мы запросили данные у наших соседей...
И тут Тина впервые взглянула по сторонам.
В квартире был страшный переполох, вещи валялись на полу в ужасном беспорядке, а по стенам хаотично, без всякого разбора, тянулись длинные бурые подтёки. И тут она догадалась, что это был за запах...
По стенам всей квартиры была размазана кровь.
Ничего не разбирая вокруг, женщина встала и пошла куда-то, и вдруг один из молодых людей появился у неё на пути, загораживая дорогу.
– Мадам, сюда нельзя...
Впереди была отделанная кафелем комната, посредине которой стояла ванна, наполненная розовой водой, и из этой ванны торчала жёлтая, восковая рука. Соседка лежала в воде с неестественно вывернутой головой, в открытых глазах стояли выкаченные белки, а из оскаленного рта виднелись крупные, ровные зубы.
Молодой человек взял Тину за плечи и быстро развернул в другую сторону; она уронила пакет со льдом, подняла, затем кто-то повёл её к выходу – всё это время перед глазами женщины стояла розовая вода...
В прихожей Тина почувствовала в руках чашку с чем-то горячим; она сделала несколько глотков и тут обнаружила нечто, поразившее её гораздо больше увиденного в ванной комнате.
На полке с обувью аккуратно стояли её белые туфли.
– ...Мадам, вы в порядке?
Находясь почти без сознания, она вышла в коридор, толкнула свою дверь, затем прошла в спальню и села на кровать. Ночью... Ночью она приняла это за отрывок тяжёлого пьяного сна… Когда Тина вошла вчера в спальню, краем глаза она заметила кучу одежды, сложенную на спинке кресла. Она была слишком пьяна, чтобы обращать внимание на такие вещи – мало ли, что померещится с пьяных глаз – но эта куча одежды напоминала сидящего в кресле человека...
Медленно, словно неживая, Тина обернулась к туалетному столику.
Там было пусто – все флаконы и коробочки с косметикой валялись на полу, а точно посредине стояла ярко-красная помада без колпачка. Наискосок по стеклу зеркала губной помадой было написано:

ХОРОШО, ЧТО ТЫ НЕ ВКЛЮЧИЛА СВЕТ!

4

– Ну что, вам лучше?
Филипп вздрогнул. Сзади стоял учитель.
Вечное ватное одеяло над Святой Анной двигалось, а весь северо-восток закрывала тёмная пелена тучи – где-то далеко, видимо, по другую сторону болота, шла гроза.
Учитель поглядел на небо.
– В такие дни человек особенно сильно чувствует своё одиночество перед лицом природы.
Филипп стоял молча, не зная, что ответить.
На крыльцо поднялся какой-то парень, скорее всего, один из приятелей Макса. Учитель вопросительно вскинул брови.
– Ну что?
Парень лишь отрицательно покачал головой и вошёл в двери. «Ничего...»
Филипп смотрел прямо перед собой, туда, где на старой автомобильной покрышке сидела птица. Большая чёрная птица с длинным и острым, чуть загнутым книзу клювом. Птица вертела головой, глядя прямо в глаза человеку, стоявшему перед ней на крыльце. Эти странные создания, жившие у поверхности земли, были мало понятны ей, и в своих повседневных хлопотах птица не обращала на них внимания. Они не умели летать, эти существа, обтянутые кожей без оперения, словно желторотые птенцы; у них была низкая температура тела и слабые, дряблые мышцы. По соотношению мускульной массы к общему весу тела птица была ровно в 72 раза сильнее того, кто смотрел сейчас на неё с крыльца. Их самки рождали детёнышей живыми, они не знали, что такое яйцо – первооснова мира, вытянутый с одного конца эллипс. Они носили детей прямо в своём теле, чтобы затем, вытолкнув их из себя наружу, кормить выделяющейся у них из особых желёз секреторной жидкостью. Че-ло-век.
– Вы знаете, я (птица спрыгнула с покрышки и в несколько хлопков поднялась в воздух), наверное, прогуляюсь немного по посёлку, – сказал Филипп.
– Замечательно. Вам это никак не повредит. А у нас с Майером нынче партия в домино...
Учитель плотоядно хлопнул в ладоши и потёр руками, а журналист сошёл с крыльца и свернул за угол.
Все эти люди каким-то необъяснимым образом появились вдруг в его, Филиппа, жизни. Вечно загадочный учитель, крепкий и со всех сторон основательный Бэзил, исчезнувший Макс. Полина... Ещё сутки назад их не существовало, был только учитель, далёкий и неизвестный человек, знакомый лишь по переписке. Это учитель. Это он достал всех этих людей из сундука к его приезду, чтобы водить их за нитки. «Когда я отсюда уеду, он сложит их обратно в сундук, припудрит порошком от моли и закроет над ними крышку...»
Филипп ещё раз свернул за угол и оказался на заднем дворе заведения Майера; с другой стороны к нему примыкало маленькое, заросшее тростником озерцо. Он поднял глаза от земли и вдруг увидел то, чего увидеть совершенно никак не ожидал.
С людьми, склонными к постоянным размышлениям, такое бывает. Ты, задумавшись, бредёшь где-нибудь, не глядя по сторонам, и вдруг – словно кто-то постучал костяшками пальцев по твоей голове: эй! И первую секунду сложно понять, где ты находишься – даже хорошо знакомые улицы кажутся увиденными впервые, как будто ты смотришь не на обычный мир, а на его отражение в зеркале...
Прямо посреди двора, словно застигнутый дневным светом полуночный призрак, стоял грузовик Макса.
Молодой человек удивлённо погладил себя по волосам и громко крикнул назад, в сторону входа в заведение.
– Господин Кшесински! Господин Майер!
От громкого возгласа стало неловко, словно какой-то юнец нарушил тишину на почтенном собрании. Филипп, обуреваемый любопытством, медленно подошёл к кабине грузовика. Кабина была пуста. Он стоял перед машиной, не решаясь прикоснуться к ней – странная мысль крутилась в мозгу: можно сколько угодно рассматривать этот автомобиль, но нельзя его трогать, потому, что от прикосновения он исказится, и черты его медленно исчезнут, превратившись в серо-коричневый туман...
Журналист ещё раз обошёл кабину, затем взялся за ручку, повернув, дёрнул дверцу на себя...
В кабине было пусто.
Филипп залез на колесо, подтянулся на руках и, заглянув в кузов, тут же отпрянул.
На деревянном настиле лежал человек, накрытый каким-то брезентом.
Он лежал лицом вниз, в неестественной позе, накрыв голову руками.
И в этот момент его тело дёрнулось – раздался нечленораздельный полу-стон, полу-рычание, и человек начал медленно подниматься, разворачиваясь лицом к Филиппу...

– От-тт это я...
Макс Бодж занял вертикальное положение и стал ощупывать рыжую взлохмаченную голову.
– От-тт это я вчера да-ал...
Лицо его было пухлое и розовое, как у младенца, с каким-то сине-красным пятном на подбородке. Голос Макса явно изменился – он хрипел и шепелявил одновременно.
С полминуты они смотрели друг на друга: Филипп, – пытаясь проглотить образовавшийся в горле комок, и Макс, – озабоченно почёсывая в затылке.
– Кто это вам врезал? – спросил наконец рыжий здоровяк, затем посмотрел налево и вверх и тут же просветлел от воспоминания. – А, это я...
Словно марсианин, впервые оказавшийся на Земле, он стал вылезать из кузова, сопровождая каждое своё движение шепелявыми стонами.
– Уф-ф... Ш этим надо што-то делать...
Под «этим» Макс, видимо, подразумевал свою голову, в подтверждение чего он оттопырил указательный палец и ткнул себя в темя. Затем он тяжело спрыгнул на землю и, сделав Филиппу приглашающий жест, побрёл по направлению к крыльцу. Журналист, не сказавший за это время ни слова, поплёлся следом.

Учитель и Майер играли в домино прямо за стойкой. Кроме них в баре не было никого. Бэзил держал в руках только что открытую жестяную банку с консервированными персиками.
Дверь распахнулась – в проходе возникла фигура Макса и голова журналиста, пытавшегося выглянуть из-за огромного плеча; учитель поднял руку с костяшкой, чтобы сделать очередной ход, да так и застыл, уставившись на вошедших поверх очков, а Бэзил открыл рот и механически вывалил содержимое банки мимо приготовленного блюдца.
Возникла пауза; тут Майер посмотрел на растекающийся по стойке сок, посмотрел на Макса, опять посмотрел на стойку и, указав на кучку консервированных фруктов ладонью, извиняющимся тоном промолвил:
– Персики...
Макс вошёл и направился к стойке, словно бы желая удостовериться, а не абрикосы ли это; сок добрался до края стойки и тоненькой струйкой побежал на пол. Первым заговорил учитель.
– Здравствуй, Макси.
– Здрассте...
– Тебя весь посёлок ищет. Ты где был?
Макс указал в сторону заднего двора.
– Там.
Все переглянулись. Бэзил придвинул рюмку.
– Выпьешь?
Макс, против обыкновения, вдруг помотал головой и на лице его изобразилось что-то вроде отвращения.
– Может быть, съешь чего-нибудь?
Макс помотал снова. Тут заговорил Филипп.
– Оказывается, он всё это время был здесь, на заднем дворе.
Никто, как показалось Филиппу, не обратил внимания на эти слова. Майер выразительно посмотрел на учителя.
– Вспомнил! – Макси снова просветлённо вскинул брови кверху. – Я вспомнил, где я был.
– И где?..
Рыжий водитель грузовика торжественно обвёл всех взглядом и ляпнул:
– В Китае.

Глава четвёртая

1

Последний месяц, который Филипп провёл со своей девушкой, был сладковато-горькой смесью кошмара и мыльной оперы. Они отчаянно цеплялись друг за друга – тогда, когда нужно было просто отпустить, без всяких предварительных условий. В конце концов, случилось то, что и должно было случиться: первый шаг сделала она. Данное обстоятельство стало для Филиппа роковым – они бы расстались и так, но тот факт, что его девушка ушла к другому, перевернул всё с ног на голову.
Первые полгода он жил надеждой, что всё ещё вернётся. Почему-то Розен был уверен, что она вернётся: сначала он думал, что навсегда, потом, когда они всё дальше уплывали друг от друга, Филипп был согласен хотя бы на пару недель, затем на несколько дней... Время по капле вводило противоядие в его кровь, и, несмотря на сильную влюблённость, молодой человек понимал: вместе им не быть. Но на один, на два вечера она должна была снова стать его!
Невыносимые муки доставляли Филиппу их встречи – они были вынуждены видеться по работе – она говорила крайне сухо, старалась долго не задерживать на нём своего взгляда. А он сходил с ума. Часто, напиваясь, Филипп самым позорным образом выл на луну – сидя один дома на своём диване, он раскачивался взад-вперёд и плакал в голос. Потом были периоды ненависти – один раз она додумалась до того, что попросила его вернуть её подарок – дорогой фотоаппарат. Это было не умно, не красиво и бессмысленно. Розен с удовольствием вернул, радуясь каждому её минусу – так легче забывать. Но он никуда не мог деться от её плюсов: она выглядела счастливой и безумно привлекательной. Теперь, превратившись в запретный плод, она казалась Филиппу в сто раз красивее; он снова и снова рисовал в воображении тот самый вечер, когда они наконец останутся вдвоём у него на квартире – как раньше… Это должно было произойти, Розен знал. Когда-нибудь, когда его бывшая девушка поссорится со своим новым бойфрендом. Такое ведь часто бывает – любовники ссорятся. Или тот уедет куда-нибудь в командировку; ей станет одиноко, она захочет искупить чем-то свою вину перед Филиппом (тогда ещё он считал, что она в чём-то виновата), – и позвонит. Её новый парень напоминал Розену какого-то тряпичного ослика, совершенно никчёмного, но, в то же время, чрезвычайно напыщенного и влюблённого в себя. Филиппу иногда даже становилось непонятно, глядя на него, был ли вообще этот субъект мужчиной…
Но время шло, а она всё не приходила. Она была счастлива с этим типом. Всё, что Розен слышал от неё при встрече – это просьбы оставить её в покое и не делать глупостей. Наконец он не выдержал и как-то вечером приехал к ней. Он хотел увидеть её во что бы то ни стало – рассказать всё, что накопилось у него в душе за время разлуки; не важно, поймёт она его или нет, но он желал, чтобы его хотя бы выслушали… Она оказалась не одна. Тот парень сидел у неё на кухне, давно уже чувствуя себя как дома. Разговора не получилось. Вместо этого Филипп вышел с её бойфрендом на лестничную клетку. Тот спросил у Розена, почему бы ему не оставить его девушку в покое. На что Филипп сделал встречное предложение: почему бы ему самому не оставить её – ведь это он влез в их отношения, разрушив их совместную жизнь.
– Неужели ты не понимаешь, что я её люблю?
– А ты не задумывался о том, что я тоже её люблю? – усмехнувшись, спросил тот. – Я – её, а она – меня. Мы оба друг друга любим.
Да уж… Вот об этом Розен точно никогда не задумывался. Он развернулся и пошёл домой.
Придя домой, он, не разуваясь, прошёл в свою маленькую комнату и рухнул на кровать.
И тут произошло нечто весьма странное. Чувствуя, что какой-то предмет мешает ему, Филипп засунул под себя руку и медленно достал старый журнал, исписанный вдоль и поперёк рваными каракулями…
Записки сумасшедшего, которые он читал когда-то в детстве, сейчас вновь лежали у него в руках. Всё это время журнал пылился в кипах бумаг, рассованных по чемоданам – когда-то, уезжая из родительского дома, он захватил его с собой, сам не зная почему… Эти записки не попадались Розену на глаза уже много лет; в последнее время, правда, он рылся в чемоданах, и теперь уже вроде как и не мог вспомнить, доставал ли он этот журнал из кипы старых бумаг – все последние недели проходили в каком-то любовном бреду, в нечеловеческой тоске по счастью, которое он потерял навсегда…
Она так и не пришла к нему. Через некоторое время Филипп уехал из Парижа и потерял с ней связь…
Это был странный период. Какие-то люди появлялись в его жизни неизвестно откуда и так же загадочно исчезали неизвестно куда. Филипп жил один, по вечерам работая над статьями, которые он худо-бедно публиковал в нескольких изданиях. Со временем мысль о какой-то большой, существенной работе всё больше занимала его воображение. Филипп целыми вечерами проводил над дневником сумасшедшего соседа, читая и перечитывая его заново. Через некоторое время этот дневник стал настолько ему знаком, что иногда казался уже его, Филиппа, отражением в зеркале. И чем дальше, тем больше молодой журналист уходил в какой-то непонятный водоворот, в котором грань между реальностью и вымыслом становилась всё более призрачной. Ему казалось, что на основе этих записок можно издать книгу, в сюжет которой будут вплетены события из его собственной жизни. В конце концов, Розен завёл свой собственный дневник, в который начал записывать всё, что с ним происходило в тот период. И, заглядывая в свои записи, Филипп раз за разом испытывал одно и то же чувство: всё это он уже где-то видел. Где-то читал…

2

Около четырёх часов дня грозовое облако на востоке окрасило половину неба в неестественно фиолетовый цвет, а на другой стороне в маленькую проталину среди облаков пробивалось солнце – впервые за всё время, которое Филипп провёл в Святой Анне.
Его лучи окрашивали лес в цвета оранжевого спектра, видимо по контрасту с фиолетовым небом, и яркие, освещённые словно искусственной иллюминацией древесные стволы выглядели картинкой импрессиониста. Далеко на востоке по тучам бегали белые всполохи – беззвучный салют, свидетельствовавший о происходившем там катаклизме. Медленно, но верно, к Святой Анне приближалась гроза.
Филипп сидел в своей машине и ждал Макса с учителем. Начинавший потихоньку приходить в себя Макс продолжал упорно доказывать, что ночью был в какой-то деревне, где полным-полно китайцев. В принципе, он понимал, что говорит полнейшую ерунду, но не мог найти никакого объяснения событиям, которые упрямо выдавала его память, и, в конце концов, заявил, что может в точности показать то место, где он был вчера, так как отчётливо всё помнит. Единственное, чего он не мог вспомнить – это как он вернулся в посёлок, и каким образом его грузовик оказался на заднем дворе майеровского бара. Объяснения этому факту вообще не находил никто – ночью друзья Макса досконально обшарили всю округу – в Святой Анне его не было; с утра Бэзил сам несколько раз выходил на задний двор, хотя, вроде бы, теперь как-то и не может вспомнить – был там грузовик или нет; дело в том, что он мог его не заметить чисто машинально, так как Максов драндулет стоит там почти каждый день. В любом случае, учитель с Филиппом согласились съездить на место вчерашнего происшествия хотя бы из чистого любопытства.
– Ну что, можно ехать.
Кшесински и Макс подошли и с разных сторон уселись в машину – Макс успел уже причесаться и побрить свою конопатую физиономию; выглядел он намного лучше, хотя шепелявить не перестал.
– Я себе язык прокусил, – объяснил Макс и показал Филиппу язык. – Теперь он у меня как кусок теста во рту. Значит, так. Выезжаем прямиком на шоссе и километров десять...
Маленький «Фольксваген» выехал на окраину посёлка, и скоро Святая Анна скрылась за поворотом.
Филипп смотрел на учителя – тот слушал Макса молча, не глядя на дорогу, и время от времени покачивал головой – казалось, странный рассказ о вчерашнем происшествии абсолютно не затрагивал его мысли, которые находились где-то за тысячу километров отсюда. Рыжий верзила, сидевший на заднем сидении, выкладывал тем временем всё новые и новые подробности, слишком непонятные и слишком отчётливые для того, чтобы быть выдуманными или взятыми из обычного сна.
– Там было ещё что-то... – Макс отчаянно напрягал многострадальную голову, пытаясь вспомнить. – Что-то очень важное...
И тут он выпрямился от пронзившей его ясной мысли.
– Деревья! Точно, деревья! Я знаю, вы будете надо мной смеяться, но там вокруг были цветущие сады.
Филипп посмотрел на Макса в зеркало.
– Ничего удивительного, мой друг, – прокомментировал учитель. – Не обращайте внимания. Деревья у нас в Святой Анне имеют обыкновение цвести в сентябре…
Журналисту припомнился старый анекдот. Наркоман обкурился травки и лёг спать, а утром, проснувшись, вышел на крыльцо и обнаружил занесённый снегом двор и свисающие с крыш сосульки, хотя ещё вчера вечером было лето. Ничего не понимая, он смотрит вокруг, смотрит на свой косячок, смотрит вокруг – и тут замечает девочку в розовом платьице и с бантом, которая, напевая детскую песенку, скачет по сугробам.
– Эй, девочка! Я что-то не пойму, сейчас, вообще, – зима или лето?
– Лето, дяденька, лето. Вот такое у нас хреновое лето...
Учитель насвистывал какую-то мелодию, когда Макс вдруг подался вперёд и схватил Филиппа за плечо.
– Стоп! Вот здесь...
Машина притормозила у обочины, и все вышли наружу. Три хлопка автомобильных дверей.
Сырой осенний воздух, наполненный запахом мокрой почвы вперемешку с какими-то гниющими травами, оседал в лёгких, словно сигаретный дым, – маленькими каплями.
Фиолетовое небо…
Филипп посмотрел вокруг: справа шла всё та же панорама бесконечного кустарника; слева кусты заканчивались, а за ними стояли заболоченные луга, поросшие редкой серой травою. Вдалеке закрывал горизонт жиденький, туманный перелесок.
Макс уже свыкся с мыслью о том, что его будут принимать за психа, поэтому говорил быстро и уверенно.
– Вот здесь, как кончается гравий, наверное, метров двадцать. Прямо тут стоял шлагбаум. А вон туда – дорога, и в темноте огоньки.
– Может быть, в лесу? – спросил Филипп. – Может, пешком сходить?..
Учитель помолчал.
– Да нет, я думаю, не стоит.
Они постояли ещё немного, затем сели в машину и, развернувшись, поехали обратно. За всю дорогу никто не сказал ни слова.

3

Запись в дневнике.
«Человек имеет пять органов чувств: зрение, слух, вкус, обоняние и осязание. Пять направлений, пять окошек в окружающий мир, прорезанных в стенах маленькой комнаты, на дверях которой висит табличка с надписью «Homo Sapiens» – «Человек Разумный».
В комнате есть горящий английский камин – сооружение с прямым, вертикальным дымоходом; эта труба – шестое отверстие, соединяющее комнату с внешним миром. Мир внутренний представлен на стенах: плакаты, картины, фотографии, детские рисунки – всего этого много, и у каждого своё. Лишь единицы из нас содержат эту комнату в чистоте, в основном же здесь всегда нагромождение всевозможного хлама, перечислять который нет смысла. Есть в комнате и дверь, которой человек пользуется только два раза: один раз, чтобы войти в эту комнату, другой раз, чтобы из неё выйти.
Тема для целого рассказа, не правда ли?
Но остановимся лишь перед окнами.
Каждое из чувств можно представить в виде шкалы, где отрезок от А до В – воспринимаемое, а всё остальное в направлениях до плюс-минус бесконечности – то, что лежит вне досягаемости человеческого восприятия. Интересная штука. Ультрафиолет, инфракрасное излучение, язык дельфинов и летучих мышей – лежат за пределами нашего мира, но близко к его границам. И поэтому их ещё можно поймать с помощью приборов, раскатать, как кусок сдобного теста, испечь в духовке, украсить заварным кремом с вишенкой и жевать, тыкая указкой в доску на уроках физики: «Смотрите, дети – этого мы не видим и не слышим, но оно есть».
А ещё есть кое-что другое, кое-что посложнее; находится оно подальше от воспринимаемого нами отрезка и, уверяю вас, не терпит такого фамильярного к себе отношения. Оно там, слева от окна, прижимается к стенам, чтобы остаться недосягаемым. Знаете, что это? Это целый мир, невидимый из окон нашей комнаты.
Потусторонний мир».

То, что появилось за тысячу километров от Святой Анны, не имело названия. Оно родилось больше суток назад по другую сторону болота, очень далеко от его восточного края, – в тот момент, когда журналист Филипп Розен пересёк пограничный мост на шоссе – ровно в четыре утра. И сразу же двинулось на запад, неумолимо приближаясь к месту встречи по самому кратчайшему маршруту.
Оно не имело ни вкуса, ни цвета, ни запаха; оно могло принимать любую форму – родившись на нижней границе грозового облака как маленький сгусток энергии шарообразной формы, оно мгновенно устремилось вниз, к земле, и можно было сказать, что это крупная, зеленоглазая стрекоза, исполняющая ловкие пируэты в воздухе. Стрекоза летела над скошенными полями, минуя болотистые пруды, заросшие километрами тростника, и когда с той стороны, откуда она начала свой путь, взошло солнце, два случайных человека, оказавшиеся на краю луга, затянутого сыростью, увидели маленького белого ягнёнка, бежавшего через туман с востока на запад. Они решили, что ягнёнок отбился от чьего-то стада или сбежал с какой-нибудь фермы; они хотели уже пойти за ним, но почему-то не стали этого делать. Какой-то неясный шорох раздался в дымоходе английского камина, и люди не стали этого делать.
А нечто продолжило свой путь, и вечером того же дня его видел ребёнок, сидевший в доме на окраине одной из деревень. Кто-то постучал в окно, и ребёнок увидел силуэт человека, быстро прошедшего мимо; но если бы в доме были взрослые, они сказали бы, что это просто ветер швырнул в окошко ветку с засохшими листьями.
Оно продолжало двигаться ночью по никому не известным тропам, отмеряя лесные поляны своими лапами, поросшими медвежьей шерстью, прокладывая дорогу в мокрой от росы траве, мимо тонких кружевных паутинок, протянутых между ветвей кустарника с нависшими на них гроздьями ягод. Там, где это было необходимо, оно взмывало над чёрными ветвями, захлёбываясь от холодного ветра, затем снова опускалось в мрачную и влажную утробу леса, и какой-то охотник, сидевший у костра, рассказал наутро под дружный хохот, что видел ночью чёрного пса-призрака с жёлтыми горящими глазами, который плыл по реке.
Сменив по дороге множество состояний, оно всё-таки приняло свою излюбленную форму – огромная чёрная собака со сверкающими угольками глаз и страшной пастью, которая обычно с наступлением темноты бесшумно подкрадывается к окну того, за кем она пришла, – и тогда одна её голова заслоняет собою всё окно, – или становится под дверь, чтобы подслушивать доносящиеся из щелей людские разговоры, вдыхая влажным носом запах человеческого жилья...
Священник, встретивший его на пути, сказал бы, что это – Дьявол. Учёный склонен был бы считать, что это – сгусток страха, энергетический фантом, время от времени появляющийся в местах скопления человеческих эмоций. Философ заявил бы, что это сама Судьба. И все подряд были бы не правы, потому, что «это» не имело названия, придуманного человеком, как не имело и формы, являясь лишь обманкой для нашего восприятия. Потому, что оно было существом, живущим по ту сторону стекла.
«Смотрите, дети, – это Бука. Мы её не видим, не слышим, не чувствуем её запаха и вкуса, не ощущаем её прикосновений, – но она есть».
Это просто существует, как существует неслышимый ультразвук, и время от времени оно заглядывает снаружи в одно из наших окон, и тогда вы видите лицо, слышите чьи-то шаги за дверью или, может быть, чувствуете дуновение ветра, прикосновение чьих-то холодных пальцев...
Совершенно неважно, какую форму оно имеет, ибо форма – обман, попытки нашего разума найти объяснение необъяснимому, идентифицировать странный шорох в дымоходе шестого чувства...
Над восточным краем болота бушевала гроза, и частые молнии разрезали маленький островок среди поросших мхом шатких кочек, на котором стоял огромный, мокрый от дождя чёрный пёс и смотрел своими жёлтыми глазами в небо...

4
– Я не понимаю, – говорил Макс, сидя в доме учителя с чашкой кофе, которую он держал в обеих руках. Каждый глоток плавился во рту, причиняя ноющую боль. – Может быть, я никуда не ездил. Может быть, всё это мне приснилось, чёрт его знает, ну бывают же такие реальные сны! Но я ведь видел это место – один в один, я хоть и пьяный был, но я на всю жизнь запомню! Всё точно так, как было, даже, кажется, резина на асфальте, там, где я тормозил, и кусты – хоть убейте – те же самые, а шлагбаума нет! И дороги налево нет. Деревню эту я тоже видел, и цветущие сады, и даже, по-моему, какой-то колодец... Я одного не могу понять – откуда они взялись, и вообще, при чём здесь эти китайцы?!
– Японцы, – тихо и как-то вдруг удивительно ясно сказал учитель. И все как по команде уставились на него.
– Что?..
– Японцы. Помните, Филипп, вы меня спрашивали про старую дорогу?
– Да, – ответил Розен.
– Мне было тогда четыре года... Эту дорогу построили во время войны. Конечно, мы тогда подробностей не знали, это уже намного позже я занимался всерьёз – наводил справки, читал архивы… В общем, в своё время немецкое командование очень интересовалось тем, что находится в этом районе. Настолько интересовалось, что где-то здесь, по некоторым сведениям, был целый город, построенный из подземных бункеров. Когда война заканчивалась, сюда пришли русские – но не обычные солдаты, а какие-то особые части. Мы их называли «панцирники» – дело в том, что они носили бронежилеты – это в сороковые-то года! И оружие у них было особое – никогда, ни до, ни после, я таких солдат не видел. Они знали точно, зачем они здесь… Часто они проезжали через наш посёлок – когда заболела моя бабушка, они помогли нам с медикаментами и оставили целую гору солдатских пайков... Так вот. На этом объекте было несколько лабораторий, в которых вместе с немцами работали японцы – учёные, техники, рабочие. Они жили здесь с семьями – целый посёлок, который был как раз к югу от шоссе, на том месте, где сейчас заболоченное поле. Ну и когда немецкие войска отступали, все они попали в плен к русским. Их посёлок был за одну ночь огорожен колючей проволокой и превратился в лагерь. Их держали в статусе военнопленных довольно долго, – Германия капитулировала, но война с Японией ещё продолжалась, и осенью сорок пятого они ещё были здесь…
– А потом? – каким-то придушенным голосом заикнулся Макс.
– Что – «потом»?
– Куда они подевались потом?
– Куда подевались?.. – учитель медленно, механически тёр платком стёкла очков. – Никуда они не подевались. Они до сих пор здесь. Все, до единого человека... Их держали до последнего, не отправляя ни в какие фильтрационные лагеря, и потихоньку поползли слухи, что посёлок пуст. Местных жителей туда не пускали, – всё было оцеплено и огорожено, но если раньше лагерь подавал хоть какие-то признаки жизни, то теперь там не было ни звука. Ни дымка, ничего, – только ветер гулял по лагерю. И вроде бы, кажется, должна была прибыть сюда английская комиссия... И тогда за одну ночь посёлка не стало. Ещё вечером на южной стороне шоссе виднелись бараки и огни фонарей, а на следующее утро там было только чёрное поле. По официальной версии лагерь, якобы, был эвакуирован. А по неофициальной версии... Там наискосок через всё поле – траншея. Глубиной в полтора метра. И все они там. Мёртвые.
С тихим, очень тихим стрёкотом в начинавшее уже темнеть окошко забилось маленькое болотное насекомое. Его крылья цокали о стекло как сломанные настольные часы: длинный, непрекращающийся звук – тишина; снова длинный звук – снова тишина... Крошечный кусочек живой плоти бился о невидимую преграду с непонятным всему миру упорством, раз за разом пытаясь преодолеть препятствие, словно от этого зависела его жизнь. Что-то невидимое, страшное стояло перед мотыльком: что-то, чего в понимании насекомого в принципе не могло быть. Оно не вписывалось в знакомый и хорошо исследованный мир маленького существа, как не вписывается страшная картинка, вырванная из предрассветного кошмара, в обычный, освещённый солнцем мир человеческий. Было около семи вечера, и дневной свет умирал за стенами комнаты, а с востока медленно наползал грозовой фронт, который нёс с собой целую вереницу запахов, звуков, ощущений. Первыми это почувствовали именно насекомые, и мотылёк, бившийся о стекло, знал: то, что люди называют грозой, на самом деле – нечто иное; он чувствовал его приближение по изменению в длинной цепочке таких важных координат, как влажность, атмосферное давление, электрические разряды в пространстве, количество озона в воздухе и сдвиги в магнитных полях... Это пришло с неба и придавило к земле всех летающих, ползающих, прыгающих и снующих тварей, и в следующий момент его почувствовали птицы, которые стали снижать высоту и носились теперь у самой земли с оголтелыми криками, убивая и пожирая насекомых, потерявших привычные ориентиры. Пройдёт ещё какое-то время, и длинными, косыми потоками на поверхность планеты обрушится вода, которая загонит в убежища всех, кто успеет спастись; а кто не успеет – тех унесут ручейки, как того крупного, мохнатого паука, сбитого с листа огромной каплей, яйцевидное и мягкое тело которого с вытянутыми размокшими лапками поплывёт куда-то, ударяясь о мелкие камешки и комки почвы...
«Мёртвые». Последнее слово, сказанное учителем, словно мячик, перекатывалось у Филиппа в ушах. Он смотрел на Макса – тот сидел с испуганным лицом, в сумерках походившим на восковую маску («...нужно похоронить как можно скорее, иначе он явится к ней в дом...»), на учителя – спокойного, как всегда, с очками в руках, от которых отсвечивали золотые блики («...только притворяются людьми, а сами ничего не едят, ничего не пьют и спать всегда уходят за территорию посёлка...»), и Филиппу на какое-то время вдруг показалось, что и сам он уже давно мёртв. С того момента, как пересёк мост на шоссе, соединяющий царство живых с царством болота...
Учитель встал, подошёл к стене и включил свет.

5

Запись в дневнике.
«...Дьявол.
Страшное для одних и привлекательное для других слово.
Сколько книг, сколько повествований и легенд сложено о нём, сколько разнообразных трактовок его образа существует в мировой литературе! С ним искали встречи умнейшие представители рода человеческого, его именем пугали детей и соблазняли женщин. Нет ещё по сей день однозначного вердикта по его делу, а он уже сотни раз заочно казнён, закован и обречён на муки. До сих пор определённо не ясно, в чём заключается его вина: «Восстал против Бога, превратившись во врага человеческого». Туманная формулировка с точки зрения юриспруденции! Нет пока ещё понятного объяснения по вопросу о том, кто, собственно, повинен в человеческих грехах – Дьявол, толкающий человека на преступление, или сам Бог, создавший и то, и другое, и третье?! Человек не может и не хочет расплачиваться всю свою жизнь несчастьем и болью всего лишь за то, что Один когда-то посадил дерево, а Другой предложил ему, человеку, съесть то, что на этом дереве выросло; он не может и не хочет тысячелетиями участвовать в грязной делёжке небесных кресел – он хочет всего лишь счастья для себя и своих детей, обыкновенного счастья и простого достатка. И человек готов уже отказаться от своих небесных пастырей, ведущих его неведомо куда. Но он не готов лишь к одному. Он не готов остаться в одиночестве. Но стоит взглянуть на этот мир повнимательней, и становится ясно, что человек уже давным-давно брошен на произвол судьбы, а там, наверху, все заняты делами куда более важными, чем возня с потомками Адама и Евы – надоевшей игрушкой, брошенной Творцом, вышедшим из детского возраста... Это и есть самый большой и смертный грех Дьявола (Бог, само собой, безгрешен, поэтому Сатана тянет эту лямку за обоих).
Самая большая вина Дьявола в том, что его – НЕТ.
Нет нигде: ни в небесах, ни на земле, ни в космосе.

И одиночество человека не знает границ...»

Полина сидела на краю лужайки, опираясь спиной на толстый ствол дерева, закованный в узловатые переплетения коры. Она вышла из дома несколько часов назад, вышла совершенно без цели, в никуда, и сейчас, когда до наступления сумерек оставалось уже совсем немного, сидела у того места, где заканчивалась тропа, тянувшаяся от самого посёлка через лес и утопавшая в густой, влажной траве на краю болота.
Она не знала, зачем пришла сюда.
Жители Святой Анны ходили в здешние места точно так же, как ходят на любое другое болото в любом другом месте живущие поблизости люди. Осенью на этих древних лугах, заросших папоротниками и мхом, пряталось огромное количество ягод; кое-кто из мужчин охотился здесь на мелкую и крупную птицу, женщины временами собирали по лесным полянам дрова, – словом, происходила обычная жизнь, спокойная в общем и суетная в мелочах. Полина с детских лет участвовала в этой жизни, вместе со взрослыми встречая и провожая времена года, сменявшие одеяния болота – от белого с каймою чёрной грязи зимой (глубокие топи не замерзали даже в сильные морозы) до красно-жёлтого осенью. Люди жили в этих местах всегда, и они знали болото так же хорошо, как свои отражения в зеркалах.
И они знали ещё кое о чём.
В посёлке не любили говорить об этом, как не любят говорить члены семьи о сумасшедшем родственнике, живущем взаперти в одной из дальних комнат в конце затхлого и тёмного коридора с коричневыми разводами по стенам. Родственнике, от которого нельзя избавиться, которого невозможно излечить и который навсегда останется тёмным пятном, страшной фамильной тайной, охраняемой по молчаливому семейному сговору...
Долгие годы Полина хранила это тёмное пятно в самом дальнем закоулке своей памяти, не позволяя ему выбраться наружу. Но вчера ночью оно вырвалось из своего заточения само – кто-то из домочадцев по роковой оплошности забыл запереть дверь в конце коридора, и полоумный призрак выбрался из своей кельи. Сначала медленно, не доверяя неожиданной свободе, затем смелее, минуя коридор за коридором, обходя комнаты со спящими людьми, которые застыли в своих тёплых постелях в блаженном неведении до тех пор, пока стены дома не затрясутся от завывающего хохота, который разнесётся по коридорам из уст освободившегося безумца...
Сначала Полина услышала голос отца – прошлой ночью, когда вошла в дверь своего дома. Затем с самого утра воспоминания о нём становились всё ярче и ярче, и уже к вечеру она полностью восстановила в памяти его лицо, походку, манеру говорить, растягивая слова – всё то, что она давным-давно забыла… И теперь этот образ вязкой пеленой стоял у неё перед глазами, не давая думать ни о чём другом. Она сидела у черты, за которой начиналось болото, полностью погружённая в себя, и вспоминала события восемнадцатилетней давности.

...В тот день отец с самого утра был в необычайно приподнятом настроении. Он накормил скотину (семья держала нескольких коров) и сообщил матери, что до обеда сходит на болото – присмотрел невдалеке от посёлка хорошую лужайку под выгон. Полину он берёт с собой – дочь уже вовсю бегала по двору, маленькая и шустрая, как толстый и весёлый щенок, который всё понимает, но не говорит, откликаясь на родительскую речь лишь радостными улыбками до маленьких розовых ушей. Ничего с ней не случится днём, в безопасном месте у края болота, тем более что отец знает все тропы даже в самых непроходимых местах. И он взял Полину на руки и понёс в сторону леса.
Они вошли во влажную, стрекочущую и звенящую лесную обитель, где сразу же исчезли все обычные звуки человеческого жилья, сменившись на птичий гомон и далёкое, ритмичное постукивание работяги-дятла... Сначала отец всё оборачивался назад, беспрерывно разговаривая с Полиной радостным, возбуждённым голосом. Многих слов ребёнок не понимал, так как слышал их впервые; отец гладил Полину по голове и нёс всё дальше и дальше, по какой-то заросшей тропе сквозь кустарник, пригибаясь временами в тех местах, где ветви сплетались над головой. Иногда он опускал дочь на землю и вёл за руку по высокой траве – движение их замедлялось, так как Полина, не желая идти просто так, прыгала на обеих ногах; отец поднимал её и снова нёс, с притворной строгостью отчитывая за шалость. Затем отец стал молчалив и глядел только вперёд и под ноги, удаляясь всё дальше и дальше от посёлка. Лес редел, и всё чаще стали попадаться чёрные торфяные проплешины, затянутые туманом испарений; они шли уже по шатким кочкам среди торчавших из болота гнилых зубастых пней, где временами по сторонам тропы всплывали огромные пузыри, лопавшиеся в глубине мутной жижи с тяжёлым звуком. Наконец они остановились среди гнилостного запаха, там, где покоилось мёртвое сердце болота, затянутое плёнкой тумана. Полина молча смотрела вокруг, вертлявым червячком прыгая на отцовских руках, и он вдруг прикрикнул на дочь.
Отец нервничал. Он не заблудился, нет – с самого начала никто не собирался идти ни на какой выгон; его путь лежал именно сюда, и шаги его с каждой минутой становились всё более вязкими, механическими, как у заводного солдатика...
Они стояли на небольшом, почти сухом острове в самом центре болота. Настал тот день, к которому отец готовился долго, тщательно, скрывая свои приготовления ото всех, даже от тех, кого называл своими братьями и сёстрами – это был его день, и никто не имел к нему отношения. И сейчас лёгкая дрожь пробегала по его спине.
– Смотри! – отец развернул Полину и вытянул правую руку.
Это пришло как маленькие, незаметные завихрения в верхнем слое тумана, висевшего над островом. Тоненькие смерчи появлялись и исчезали, затем какая-то структура равномерным узором начала двигаться внутри белой пелены – и вдруг что-то произошло: туман сдвинулся весь, словно одеяло – дёрнулся, отошёл назад – и пополз снова, медленно надвигаясь на людей, стоявших на краю острова. Отец пришёл вдруг в какое-то звериное возбуждение – он упал на колени и снова выбросил вперёд правую руку.
– Смотри туда!!!
Полина смотрела широко раскрытыми глазами на ровные, красивые сплетения выгнутых линий и треугольников, медленно плывших внутри тумана по часовой стрелке; белая стена ползла вперёд, не касаясь земли, и трава пригибалась под ней, словно придавленная тяжёлым катком. В нескольких шагах от людей туман остановился, и структура, которая двигалась внутри него, замерла, постепенно искажаясь, словно тающий мираж. И тогда, не вставая с колен, заговорил отец.
– Ты не зря кормила меня своим молоком! Посмотри – я пришёл к тебе. Я принёс тебе свою дочь – посмотри на неё! Ты видишь? Я знаю, это ты родила мне её. Посмотри – кровь от крови, плоть от плоти – она твоя, и когда она станет женщиной, она вернётся к тебе! Посмотри на неё!..
Медленно, словно во сне, посреди тумана стало появляться что-то тёмное... Шаг. Другой. Третий. Ещё один шаг, и стало ясно, что это – женщина. Босая, в оборванном платье, с грязными, спутанными волосами. У неё были густые и чёрные сросшиеся брови, а на руках, покрытых пятнами грязи – бурый свёрток с торчавшим из него лицом младенца – маленький, вздёрнутый нос, глубоко вдавленные, с тёмными кругами, глаза и перекошенный рот с вечно мокнущими губами. Младенец дёрнулся вдруг, открыл глаза, заплакал, – и в ту же секунду Полина прижалась к отцу и заревела сама...

– А-а-а-а-у-а!..
Девушка подпрыгнула так, словно её подбросила вверх огромная пружина. Плач раздался у неё над левым ухом – резко, отчётливо, так, словно ребёнка держали в нескольких сантиметрах за её спиной. Мгновенно она развернулась на сто восемьдесят градусов – сзади не было никого. Она рванулась обратно, пробежала несколько шагов и остановилась – впереди было болото. Сердце бешено колотилось в груди, холодный пот выступил на теле – Полина снова развернулась и, ничего не разбирая в наступивших сумерках, побежала в сторону посёлка по извилистой тропе, прыгая через траву, задыхаясь, совершенно потерявшая способность мыслить. Её ноги в серых джинсах бежали сами, несколько раз она падала, поднималась и снова бежала до тех пор, пока лес не остался позади и не показались огни в домах Святой Анны. На окраине она остановилась и, хватая воздух ртом, присела на корточки. «Господи, Господи, что со мной? Что со мной происходит??» Второй раз за сутки она слышала звук из ниоткуда, и снова она была готова упасть в обморок от безумного страха.
Она отдышалась, слыша, как стучит кровь в ушах, и посмотрела вокруг. Прямо перед ней стоял дом учителя.
Сверкнула первая молния, – Полина машинально начала считать – раз, два, три, четыре, пять, шесть... Гром был долгий, раскатистый. Медленно приходя в себя, она перелезла через ограду и пошла по выложенной кирпичом дорожке между клумбами, сразу окунувшись в запах человеческого жилья – справа от неё был сарай, от которого несло каким-то бензином. Девушка стояла и впитывала в себя этот запах – он казался почему-то таким родным и успокаивающим – запах техники, моторов, обычного людского мира, перед которым отступает сводящий с ума, пахнущий прелыми листьями осенний лес...
Она постояла ещё немного, придя в себя окончательно, затем направилась через двор и – передумала, решив постучаться к учителю.
Полина обогнула дом и пошла к крыльцу.
И тут произошло нечто, заставившее её похолодеть ещё раз: огромная чёрная тень метнулась от двери учительского дома и скрылась во тьме – два жёлтых глаза загорелись и погасли – Полина вскрикнула и помчалась к калитке, стараясь не оглядываться назад; она рванула дверь на себя – та оказалась закрытой. В полуобмороке Полина дёргала за ручку, затем подпрыгнула, ухватилась за верхний край и одним рывком перевалила тело на другую сторону, чтобы тут же броситься со всех ног к своему дому...
Ещё одна вспышка осветила небо и в мягкой дорожной пыли запрыгали, набирая и набирая силу, первые дождевые капли.

Глава пятая

1

– Никого тут нет...
Учитель и Филипп стояли на крыльце, наблюдая, как усиливается ливень. В небе громыхало так, словно между тучами шла артиллерийская канонада.
– Мне показалось, кто-то кричал, – сказал Филипп, вглядываясь полуслепыми после освещённой комнаты глазами в ночную тьму. – Да, скорее всего – показалось...
Журналист переминался с ноги на ногу – струи воды били уже с такой силой, что отскакивавшие от земли капли заливали крыльцо.
– Как вы думаете, Макс успел добраться до дома?
Учитель озабоченно всматривался куда-то в темноту.
– Да, наверное... Я полагаю, нам лучше зайти...
– Да, вы правы.
Они зашли в дом, и учитель захлопнул дверь.
– Так вот, – вернулся он к прерванному разговору, когда они оба уселись в мягкие кресла у пылающего камина. – Я, конечно же, не собираюсь оценивать прочитанное с точки зрения литературного критика, тем более что не имею на то никаких оснований... Но, вы знаете, – одно маленькое замечание, мне как-то сразу бросилось в глаза. Э-э-э... Слово «болото».
Филипп поднял брови.
– В смысле?
– Зачем вы пишете его с большой буквы?
Журналист покосился в сторону. В самом деле, зачем?
– Не знаю... Я как-то не задавал себе этот вопрос... Наверное, потому, что...
Продолжения не последовало. Вместо этого Филипп вдруг зябко повёл плечами и усмехнулся.
– Простите... Вы знаете – не могу избавиться от одного ощущения, смешно, конечно, но такое чувство, что за входной дверью кто-то есть, – пробормотал он и как-то просяще посмотрел на учителя.
– Снаружи?
– Да.
– С чего вы взяли?
– Чёрт его... Прошу прощения... У вас такого никогда не бывает?
– Хм…
– А... У вас есть фонарь или что-нибудь в этом духе?
– Зачем он вам?
– Ну...
– В подвале – есть.
– Нет, в подвал из-за этого лезть – это уж слишком, пожалуй.
– Выгляните в окно.
– Нет. Именно за дверью.
– Ну – не знаю...
– Вы позволите?
– Что?
– Я хочу посмотреть.
– Ну да, конечно... Хотите удостовериться?
– Наверное. Если вас не затруднит.
– Пожалуйста, меня не затруднит.
– Спасибо. Этот ливень... Пока мы говорим – всё, вроде бы, нормально, но стоит замолчать – шуршание такое... Как будто кто-то трётся снаружи.
– Верхний.
– Что? А, да. Как он у вас открывается?
– От себя. Э-э, в смысле, по часовой. Погодите, я сам. Вот ч-чёрт...
– Что – заклинило?
– Похоже...
– А вот – тут фиксатор.
– Да нет, погодите... Что за дьявол...
– Тс!
– Ага, вот, всё в порядке...
– Тихо! Подождите! Не открывайте дверь... Слышите звук?..
«Шлёп! Шлёп-шлёп!..»
Филипп и учитель стояли перед дверью, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Что-то тяжёлое прыгало на мокром крыльце, словно кто-то шлёпал об землю детский резиновый мяч...
Быстрым и сильным рывком учитель дёрнул на себя дверь и тут же отпрянул назад.
В ярко освещённом пространстве, образовавшемся перед дверным проёмом, стояла призрачная человеческая фигура в чёрной одежде с протянутой вперёд правой рукой. Филипп мгновенно ощутил ледяную волну, прокатившуюся по телу – он так же инстинктивно дёрнулся от двери и в следующую секунду испытал совершенно другое чувство: тупое, начисто выбившее его из колеи изумление.
Кшесински просто протянул свою ладонь, пожал руку призрака и засмеялся.

– Господи, Святой Отец! Вы напугали моего гостя!
Перед дверью стоял священник, совершенно промокший под дождём – с виноватой улыбкой он топал ногами по бетону, пытаясь сбить с них налипшую грязь.
– Вы уж меня извините, господин учитель, я тут натоптал... – он запнулся и показал рукой под ноги.
– О чём вы говорите! Немедленно проходите в дом!
Учитель взял священника за плечо и буквально втащил через порог. Вся одежда нежданного гостя была заляпана жёлтой глиной; короткие чёрные волосы косичками прилипали ко лбу, и длинные водяные струи текли с них по всему лицу, с которого не сходило извиняющееся выражение.
– Представляете, только протянул руку, чтобы позвонить – тут дверь распахивается, и на пороге – вы...
– Что с вами произошло?
Святой Отец, улыбаясь, пожал плечами и оглядел свою одежду.
– Вот – попал под ливень...
– Как вы сюда зашли – калитка-то закрыта?
– А я с той стороны, – ответил ночной гость и махнул в направлении заднего двора. – Вы уж простите, пришлось перелезть через забор…

2
Филипп сидел перед горящим камином и переворачивал листки своего блокнота. На столе перед ним стояло три бокала с подогретым вином.
В соседней комнате раздался топот ног и послышались голоса людей, спускавшихся по лестнице. Ещё несколько секунд, и в дверях появился священник, а за ним хозяин дома. Филипп впервые получил возможность оглядеть нежданного пришельца в спокойной обстановке. Переодетый в мирскую одежду, взятую из гардероба учителя, он показался намного ниже ростом; чёрные, вытертые насухо волосы ровным полукругом обрамляли довольно тёмное лицо с живыми, выразительными глазами. Внешностью он походил на латиноамериканского индейца – Филипп перевёл взгляд на белый батник, мешковато висевший на теле гостя, который был ему сильно великоват, и еле удержался от усмешки. И без того странноватый вид святого отца дополняла украшавшая батник фотография Че Гевары.
Учитель перехватил взгляд Филиппа и тоже улыбнулся.
– Что ж, я думаю, пора вам познакомиться?
Священнослужителя звали Отец Симон. Все расселись в кресла, и учитель, подавший гостю бокал вина, продолжил.
– Так всё-таки, чем мы обязаны вашему появлению?
– Я шёл с фермы, – ответил священник, – весь день пришлось провести за весьма печальными хлопотами... И, в общем-то, решил сократить дорогу – дело к вечеру, да ещё гроза собиралась – не хочется быть застигнутым темнотой в такое время, сами понимаете. Не успел совсем чуть-чуть – я шёл через поля, тут оно и полилось. Страшная гроза, давно таких не помню – грохот ужасный, светло, как днём... Тут уж невольно согласишься на любое убежище – по такой размытой грязи далеко не уйдёшь, только до вашего дома и успел добраться. В общем, пришлось прыгать через заборы...
– Жаль, – подытожил учитель, – жаль, что ваши прихожане не видели этого духовного подвига. Многие были бы потрясены до глубины души: грохочущая темнота, сверкающие молнии, великий потоп из разверзшихся небес, Отец Симон, нетопырём сигающий в огород... Жаль.
Священник тихо улыбался, держа горячий бокал в руках.
– Я ожидал от вас подобного красноречия. Что ж – я ваш гость, оказался в руках судьбы и теперь смиренно готов стать жертвой.
– Какой ещё жертвой? – учитель хитро прищурился.
– Жертвой кровожадного монстра, обитающего в этом доме. Этого вашего злобного чудовища, которое готово с наслаждением растерзать всякого добропорядочного христианина.
– Это какой же такой монстр обитает в моём доме?
– Чувство юмора, господин учитель. Чувство юмора...
Маленький, затерянный в самом центре грозы мирок, который населяло три человека, охраняли прочные стены дома. Внутри этих стен было светло, сухо и горел наполнявший пространство невероятным теплом камин, а снаружи не было ничего, кроме воды – чёрной в небе, серой на земле и ослепительно белой при вспышках молний. Светящееся оконце игрушечного домика плыло, унесённое водоворотами, плыло в никуда...

– А какого рода будет ваша работа?
– Ну, вы знаете, я сам пока ещё до конца не решил. Может быть – серия статей, что-то вроде... «Хроники Святой Анны», «Записки о болоте», что ли...
– Гм, интересно, – Отец Симон снова заулыбался. – И вы хотите описать в своих статьях нас? В смысле, местных жителей?
– Ну, если вы не будете против.
– Никогда бы не подумал, что моя персона может вызвать интерес у читателей журнала.
– Я не уверен, что это будет напечатано в журнале – уже сейчас напрашивается довольно большой объём – может даже и на целую книгу…
– Я понял вас, – сказал священник. – Что ж, вполне естественно, что вы хотите знать мнение церкви обо всём этом. Хотя, «мнение церкви» – слишком сильно сказано, потому, что всё, что я вам могу рассказать, сводится только к мнению одного из её служителей.
– Прошу прощения, я вас покину ненадолго, – прервал учитель. Взяв со стола пустые бокалы, он вышел.
Отец Симон помолчал. Медленно растерев виски пальцами, словно его мучила головная боль, он посмотрел на Филиппа и тихо спросил:
– Скажите, господин Розен, вы – верующий?
Журналист оказался в явном затруднении.
– Ну... Как вам сказать... Наверное – да.
– «Наверное» или «да», обычно спрашивают в таких случаях. Я не хочу задавать вам слишком много вопросов, тем более, что мы сейчас ведём весьма приватную беседу, и весь мой вид, – он опять развёл руками, – тому доказательство: сами понимаете, не на исповеди... Но, всё-таки, я – священнослужитель, какую бы одежду я не носил. И моя задача, прежде всего, подобрать ключи к вашей душе или хотя бы попробовать достучаться до неё, а для этого я должен знать, какими словами, то есть, на каком языке лучше всего общаться с собеседником.
– Ну, мне кажется, искренней всего было бы ответить таким образом. Если считать, что вера в Бога – это стремление к Абсолютному Добру, то я, несомненно, человек верующий.
– Что ж, всё ясно. Значит, удобнее всего будет оперировать вашими терминами. Стремление к Абсолютному Добру… Хм… Мы можем вкладывать различное содержание в эти слова, но общий смысл их ясен нам обоим. Так вот. Если считать, что маленькая частичка этого добра есть и во мне – как безусловная вера в Господа нашего Иисуса Христа, и в вас – как некое мистическое, неопределённое, но, всё-таки, светлое чувство, – то там...
Священник помедлил и описал пальцем в воздухе круг, означавший «там, снаружи».
– На болотах, которые окружают Святую Анну, обитает нечто совершенно противоположное.
Розен саркастически усмехнулся.
– Неужели Абсолютное Зло?
Священник вздохнул и отвёл глаза.
– Мне будет нелегко это объяснить, но я попытаюсь. Для этого, наверное, мне (вошёл учитель с полными бокалами в руках и кивком головы дал понять – не обращайте внимания...) придётся слегка отойти от предмета нашей беседы. Когда-то поблизости от Святой Анны было ещё несколько деревень – все они опустели давным-давно, и болото поглотило все тропинки, которые к ним вели. Но кое-какие дома остались – где-то там есть почти целый посёлок, заросший травой. У нас народ, конечно, любит приврать – послушать людей, так здесь чего только нет – и немецкий бункер якобы здесь есть с летающими тарелками…
При этих словах священник ехидно покосился на учителя, но Кшесински остался невозмутим.
– Но опустевший посёлок существует – лет тридцать назад я лично был в том месте. Там никто не живёт – вы знаете – жутковатое, конечно, зрелище – все эти улицы, покинутые людьми, пустые дома, есть даже маленькая заброшенная церковь... Никого там нет, это всем известно. И, тем не менее, ходят всяческие легенды, что этот посёлок обитаем, и живут там люди... Как бы лучше сказать... Вывернутые наизнанку.
Филипп удивленно взглянул на священника.
– Как один говорил у нас тут, – охотник, – «мясом наружу». Кое-кто, якобы, видел некоторых из них: красные жилы на шее, нет губ, бровей, век и ресниц – одни белые глаза на лице, которые, как они утверждают, тоже развёрнуты вовнутрь. Ересь, конечно же, но этот образ – именно то, чем я хотел бы воспользоваться, чтобы ответить на ваш вопрос. Мы носим это в себе, – каждый из нас. Абсолютное Зло – это всё то, что есть в вашей душе, всё, стремящееся к добру и свету, – только наоборот. И стремится оно в обратную сторону. Ваши желания, ваши мечты, убеждения – всё то же самое, только в извращённой, противной человеку форме. То есть, представьте, что где-то там по болоту бродит ваш двойник, вывернутый мясом наружу...
Филиппа передёрнуло.
– Господи, Святой Отец, что вы такое говорите?!
Учитель, наблюдавший беседу несколько издалека, сочувственно улыбнулся.
– Неприглядный образ, – согласился священник, – могу вас понять. Но очень удачный. Вы знаете, современный человек, имеющий при себе внушительный философский багаж, накопленный за всю его историю, очень легко обращается с этими понятиями – Добро и Зло, и от частого употребления, мне кажется, они утратили свой первоначальный смысл. И если охарактеризовать Зло именно таким образом, лишить его своеобразного романтического глянца… Наведённого на это слово людьми, которые любят острые ощущения… Получится именно такое вот чудовище.
– Да, – помолчав, сказал Филипп. – Надеюсь, что эти люди из мёртвого посёлка – не больше, чем плод чьей-то фантазии. Странное место, странные образы...
– В этом вы правы. Здесь действительно странные места. Я думаю, господин учитель немало рассказал вам о том, что в здешних лесах существуют загадочные кладбища животных, что в нашей округе чаще, чем где-либо, находят странные узоры, вытоптанные на полях, что в центре болота сходит с ума стрелка компаса и выходят из строя все электроприборы, включая карманные фонари... Наверное, говорил что-нибудь о геомагнитных зонах и рисовал всякие точки на глобусе?..
Учитель при этих словах изобразил на лице притворное недоумение и пожал плечами.
– Да, наверное: если бы я не принадлежал к числу служителей церкви, то, так же, как и вы, склонен был бы причислять это болото к числу неких «чёрных дыр» на теле нашей планеты или «пупов земли» – как хотите. Но я – священник, и здесь меня, прежде всего, интересует нечто большее, нежели местные странности с температурой кипения воды. Для меня, в силу моих религиозных убеждений, существует, в частности, такой загадочный и пугающий факт: местные жители сохранили каким-то образом множество странных, ни на что не похожих языческих культов. Я знаю о том, что здесь есть люди, которые поклоняются птицам. Мёртвому колодцу, сухому листу... Более того, существуют культы, основанные на извращённых фрагментах христианской религии, и я лично считаю, что это действительно страшно...
Святой Отец замолчал, словно бы взвешивая, стоит ли говорить следующие слова.
– Известно ли вам, господин Розен... Что некоторое время назад в Святой Анне существовала секта, которая поклонялась божеству... Ну – что-то вроде Девы Марии, только наоборот.
Филипп посмотрел на учителя: тот поджал губы и молча покивал головой.
– И самое страшное, что мне приходилось быть очевидцем таких вещей... Против которых моя вера оказалась бессильна.
– Вы хотите сказать, что видели нечто такое...
– И видел... И слышал. И ощущал запах этого «нечто».
– Что же это было?
– Внешняя форма всех этих явлений интересует меня как раз меньше всего. Я уже давным-давно пришёл к выводу, что болото обладает своей странной – не человеческой, не божественной, но всё-таки логикой. Здесь нет ничего от сумасшедшего бреда, и все явления подчинены некоему закону, своду каких-то правил, если хотите. И одно из таких правил заключается в следующем: если что-либо входит в болото, то в ту же секунду где-нибудь в другой его точке что-либо выходит из него. Болото словно губка впитывает в себя всё, что находится на земле, в воде, в воздухе, а так же в человеческих душах – целый мир, и затем, переварив его, выплёскивает обратно. И оно будет возвращать вам то, что вы принесёте на эту землю в своей душе. А что творится в человеческих душах – известно лишь Господу...

3

Часы в гостиной пробили одиннадцать раз, и на столе уже прочно обосновалась бутылка с вином – компенсация Майера за неласковый приём, который был оказан Филиппу вчерашним вечером. Отец Симон удалился на второй этаж, сославшись на тяжёлый день и усталость, а журналист с учителем всё сидели у негаснущего камина как два человека, которые больше всего в жизни ценят интеллигентный спор, и которые напали на неисчерпаемую тему. Говорил учитель.
– Итак, что мы имеем? Существует некое оторванное, изолированное от остального мира пространство. Вообще, вся наша область – богом забытая дыра, до которой нет дела даже нашим соседям, не говоря уже о столице. А болото, и, тем более, Святая Анна – самый центр этого захолустья. Время обошло стороной наш посёлок, и тот факт, что я никогда не слышал о существовании болота за пределами самого болота, превращает эти края в какую-то ловушку, которая словно удерживает всех, кто оказался здесь, в состоянии массового гипноза, который продолжается веками. Согласитесь, нет-нет да и возникнет мысль: а не находится ли Святая Анна целиком в области нашей фантазии, а местные жители в каком-то длинном гипнотическом обмороке - одном на всех?
– Но вы же выбираетесь иногда в другие места?
Учитель пожал плечами и, помолчав, продолжил.
– Знаете, в молодости я увлекался ботаникой, и однажды наткнулся на некую разновидность плюща. Мягко говоря, странную... Очень странную разновидность... Я описал это... Растение... И послал небольшой доклад в университет своему бывшему профессору. Ответа не последовало. Тогда я начал собственные исследования и собрал, в конце концов, целый гербарий, который повёз лично в столицу, предварительно оповестив моего профессора, что скоро покажу ему нечто такое, что произведёт переворот в современной науке.
– И что это был за гербарий?
– Не важно. В любом случае – переворота не произошло. У меня украли сумку со всеми образцами. В автобусе. И везде и всюду я натыкался на стену непонимания – никому ничего не интересно! Никто не бродит по здешним лесам с дозиметрами, никакие археологи не роются в окрестностях и энтузиасты не ищут здесь следы крушения летающих тарелок. А когда у кого-нибудь из тех, кто живёт за пределами болота, рождается хоть какой-то интерес – на свет является странная цепочка событий, случайностей, совпадений, в результате которых всё опять возвращается на свои места!
– И что, по-вашему, это означает?
Учитель усмехнулся, переминая в руках маленький кусочек хлеба.
– Это означает, что на болоте обитает злой демон, который мешает движению прогресса… Нет, конечно! Отец Симон говорил здесь, что болото – бич божий, который выплёскивает на человека зло. Зло как явление. Конечно же, я бы не стал отдавать всё в объятия религии – слишком сложна проблема для «чёрно-белого» решения, свойственного церкви. Наука? Наука споткнётся здесь на первой же кочке. Философия? Не знаю, не знаю... Вот и получается: объяснять можно с каких угодно позиций; но – все объяснения, все трактовки странных событий, происходящих здесь, – это досужие вымыслы, а болото – факт, убийственный, но факт. И здесь я соглашусь с нашим священником – очень логичный факт...
– Но я всё-таки не понимаю ваших рассуждений. В чём логика?
Учитель и Филипп потихоньку начинали ощущать определённую дозу алкоголя в крови, которая уже начала уводить их мысли в какой-то причудливый лабиринт...
– В том то и дело, что понять это мы не в состоянии. Единственное, что я знаю – это то, что здешнее болото... Огромный единый организм. И оно хотело бы остаться в тени, ему совсем не нужно, чтобы кто-то вмешивался в его дела.
– Но тогда вы противоречите самому себе! Я имею в виду начало нашей беседы!
– А я так не думаю. Я ведь не утверждаю, что болото, повинуясь какому-то злому умыслу, стащило у меня мою сумку с гербарием.
– Но если это единый организм, которому свойственна логика в поступках... Не вытекает ли из этого, что, возможно...
– ...Возможно, болото обладает разумом? Это вы хотели сказать? Нет. Разумен человек, который, в силу своей разумности, воспринимает плоды деятельности болота как нечто антропоморфное. А оно, может быть, плевать хотело на то, что мы сейчас сидим здесь и строим наши с вами замечательные догадки. Вам есть дело до того, что думает Божья коровка, присевшая случайно на капот вашего «Фольксвагена»?
– Да, но я-то, всё-таки разумен, в отличие от насекомого...
– С точки зрения Божьей Коровки? – учитель хмыкнул, наблюдая за явным замешательством Филиппа. – Я вас уверяю, стоит вам посмотреть на себя её глазами, и вы сильно усомнитесь в своей разумности. Между вами стоит непреодолимая пропасть видовых различий, и понять вам друг друга на том уровне, на котором вы пытаетесь понять болото, вряд ли представляется возможным. Более того, если продолжить эту аналогию: Божья коровка-то села не на вас, а на ваш автомобиль...
– Вы хотите сказать, что у болота... Есть хозяин? Высшее по иерархии существо?
– Высшее, низшее... – учитель достал из пачки сигарету и закурил. – Рядом живущее... Называйте, как хотите. Известно ли вам, молодой человек, что континенты Земли двигаются даже с большей скоростью, чем у человека растут ногти на руках?
– Да, – хмыкнул Филипп. – Я что-то слышал подобное.
– Эта планета – живая! Никогда не сомневайтесь в этом, мой вам совет… Так вот, возвращаясь, так сказать… К нашим коровам. У вас в распоряжении есть множество вещей – от автомобиля до радиоприёмника, каждая из которых может осуществлять определённую деятельность, правильно? Автомобиль издаёт скрежет, рычание, выпускает с тыльной стороны облачко ядовитого газа, после чего его колёса начинают вертеться и уносят всё это сооружение куда-нибудь к чертям собачьим. Сложновато, не правда ли? А для нашей любезной коровки – тем более. А ведь мы ещё не знаем, чем всё это является с точки зрения всей её системы органов чувств, инстинктов, мозговой, если хотите, деятельности, которая наверняка не похожа на нашу с вами. Вот и получается. У Матери-Земли навалом всяческих странных мест и совершенно непонятных нам устройств... Она их создавала не по нашим чертежам. А мы уже, как и положено букашкам, ползаем по ним, гадая – разумно ли болото и почему в каком-то там пресловутом треугольнике пропадают корабли и самолёты... И невдомёк нам, что, может быть, не пропадают никакие корабли. И нет никакого болота! – учитель отдёрнул занавеску и ткнул пальцем в окно. – Ничего этого нет! И все эти мёртвые, все эти растения, о которых понятия не имеет земная ботаника – всё это не более чем игра нашего восприятия! Божья коровка, которая воспринимает рок-н-ролл из радиоприёмника как громы небесные!..
Журналист, тупо уставившись в стол, молчал.
«Рок-н-ролл... Божья коровка. Божья коровка...»
– Одно только неверно в вашей аналогии, – сказал он наконец, смахивая крошки со стола. – То, что ползаем мы по Земле, это так. Только вряд ли сравнение с этим безобидным насекомым удачно... И может быть, в этом всё дело... Всё это зло, – болото, враждебное человеческой природе... Это для нас как пестицид для вредителей.
– Ну – это понятное дело, что не божьи мы люди! Только по этому вопросу не ко мне. На эту тему вам Отец Симон всё в подробностях, если хотите, расскажет. С девяти утра и до Второго Пришествия он совершенно свободен... Кстати, – учитель вдруг хитро прищурился, – А вы никогда не задумывались, почему человечество испытывает такое патологическое отвращение к тараканам? Ведь вот, вроде бы, ничего в нём такого противного нет – жук и жук. Ни клешней, ни мохнатого брюшка, а?
Филипп засмеялся, пытаясь что-то пробубнить набитым ртом.
– ...Извечная человеческая ненависть к соседям, мой друг, вот что это такое. На Кубе есть тараканы длиною до восьми сантиметров, и, тем не менее, они меня совершенно не волнуют. А появись у меня в доме что-либо подобное?.. И, строго говоря, в чём, собственно, состав их преступления? Живые существа, имеющие безусловное право на жизнь. Едят свой хлеб. Плодятся и размножаются... Улавливаете, кстати? Аналогию?
Филипп, продолжая усмехаться, кивнул головой.
– Уж не хотите ли вы сказать, что мы, являясь соседями Господа Бога...
– Именно так, сын мой! Однажды люди появились на кухне у Создателя, и Господь схватился крылами за своё высокое чело. И пошёл он в супермаркет, и купил Десять Заповедей, чтобы заповедями сими отравить житие человеческое во веки веков, аминь! Кстати, наверное, с той поры и вошло в моду считать человека существом низким и греховным уже просто по факту рождения. А в чём наше преступление? Да так и выходит – ни в чём. А то, что размножились мы и стали помехой – Богу ли, Земле, Матушке-природе – так не наша в том вина; и бегаем мы сотни тысяч лет по столу величиной с планету, собираем свои хлебные крошки... Ну, и гадим, конечно, тут уж не без этого... Правы мы, - правы, какие есть... И ни при чём здесь болото...
– Я расскажу вам одну историю.
Учитель и журналист одновременно вздрогнули и обернулись.

На лестнице стоял Отец Симон, и было похоже, что спать он так и не ложился.
– Вы решили нас сегодня до паники довести своими появлениями? – Кшесински дружески усмехнулся и с приглашающим жестом указал на свободное кресло. – Спускайтесь.
– Благодарю вас.
Отец Симон вновь занял своё место у камина, мельком глянув на порядком опустевшую бутыль.
– Вы знаете, там, наверху, я всё не мог уснуть… Почему-то мне вспомнилась одна история – после разговора с вами, молодой человек.
Филипп улыбнулся и поправил очки.
– Вот вы, учитель, говорите о живой планете, обладающей собственным разумом…
– Ну, – Кшесински, улыбаясь, развёл руками, – вы же меня знаете, Святой Отец… Я никогда ничего не утверждаю однозначно…
– И, тем не менее – я считаю так. Зачем всё усложнять до такой степени? Зачем вы ищете душу где угодно, только не в собственной душе? И если вы желаете считать болото неким зеркалом, в котором отражаются Добро и Зло, – то я уверяю вас: душа человека есть самое совершенное зеркало. Лучшее из зеркал. И для того, чтобы происходили вещи, о которых вы говорите, не нужен какой-либо особенный ландшафт. Болото, горы, пески – это всего лишь декорации. Я расскажу вам историю. Вернее, – перескажу, – так, как услышал её сам от одного интереснейшего человека, с которым я имел удовольствие общаться когда-то в дни моей молодости…
Однажды мой учитель, профессор, предложил мне присутствовать на некоем богословском споре. Было это году в 66-м, – тогда ещё настоятелем церкви Святой Анны был Отец Марк, а я был молодым священником, изучавшим теологию и естественные науки в духовной семинарии в столице. Этот спор должен был стать кульминацией переписки, которую мой учитель вёл с одним мусульманским учёным, ставшим впоследствии широко известным религиозным деятелем в Америке. В те времена произошёл такой случай: один исламский священник разослал письма настоятелям ряда европейских церквей, в которых говорил о существовании прямых доказательств того факта, что все пророчества Ветхого Завета, говорящие о приходе Мессии, относятся не к появлению Иисуса Христа, а к приходу пророка Мухаммеда. Таких доказательств, как он утверждал, существует более пятидесяти. И любому желающему он предлагал встречу – в любом месте и при любой аудитории, где готов был аргументировано изложить все свои доводы. Ему никто не ответил – по разным причинам… Но надо было знать моего учителя.
Получив это письмо, он вызвал меня и сказал следующее:
– Симон. Я всю свою жизнь изучаю Библию. Я знаю её наизусть. Я могу воспроизвести на память любую строку из любой главы. И если бы там было хоть слово о пророке Мухаммеде, я бы об этом знал. Пусть этот человек докажет. Я готов выслушать его доводы. И я хочу, чтобы ты присутствовал при этом…
Отец Симон улыбнулся и на какое-то время замолчал, глядя мимо собеседников – туда, где далеко в памяти остались дорогие сердцу люди…
– И этот разговор состоялся. Это была даже не одна встреча, а несколько встреч, которые я запомнил на всю жизнь. Этот человек приехал, с радостью откликнувшись на наше приглашение. Конечно, надо сказать, что ни одна из сторон не смогла доказать другой свою точку зрения – каждый остался при своём. Но наш оппонент оказался очень интересным собеседником. Это был тонкий, с прекрасным чувством юмора, высоко образованный человек. Будучи выходцем из очень богатой семьи, он мог получить любое образование, однако выбрал для себя самый престижный и самый непростой путь: учёбу у великого мудреца. Он был учеником суфия – если вам о чём-нибудь говорит этот термин.
Так вот: я перескажу одну из историй, которую услышал от нашего собеседника. Расказчик он был, надо сказать, мастерский – вряд ли у меня получится пересказать всё так, как я это услышал, но я попробую. История абсолютно реальная, в чём лично я ничуть не сомневаюсь. Это было в середине шестидесятых. Сам наш гость был свидетелем этого случая, сопровождая своего наставника в одной из поездок…

4
Огромное красное солнце медленно показалось над горизонтом. Его зыбкие края плавали в мареве, и необыкновенно красивый рассвет, – как и всегда здесь, – окрасил в яркие оранжево-красные тона белую известь домов в старом городе, голубые трубы минаретов, жёлтые башенные краны в порту, – автомобили начали выстраиваться вереницами, и людской поток заполнил улицы большого и прекрасного города – столицы одного из Арабских Эмиратов.
Человек, сидевший в камере, не замечал всех этих красот, которые можно было увидеть сквозь решетку тюремного окна. Пройдёт ещё несколько часов, и в этот предательский проём хлынет ненавистная жара – жара, от которой негде было спрятаться в маленьком помещении с каменным полом. Этот пол за день успевал накалиться не хуже любой печки, подогреваемый квадратным световым пятном. Горячее пятно из окна медленно проползало по всей комнате – словно палящая точка, сфокусированная чьим-то огромным увеличительным стеклом. Узнику казалось, что стоит ему попасть в это пятно, и он скорчится, задымится, как муравей, которого выжигает сквозь линзу сопливый и рыжий небесный юнец… Всю ночь каменный пол отдавал тепло в камеру, и долгожданная прохлада наступала только под утро. Но и тогда человек не мог уснуть – с тюремной вышки ему мешал оглашающий всю округу своим заливистым пением муэдзин.
Пол Фергюссон, американец, сидел в этой тюрьме уже три месяца. Сидел «с переменным успехом», то обретая, то вновь теряя надежду на спасение. Последнее прошение о помиловании, поданное больше месяца тому назад, было отклонено, затем вновь возвращено в суд при ходатайстве посла, и снова отклонено. В принципе, даже тот факт, что приговор в отношении Пола до сих пор не был приведён в исполнение – можно было рассматривать как величайшую милость местного правосудия. Конечно, американское посольство всё время пыталось что-то сделать; но у заключённого были основания полагать, что делалось это в основном ради Синтии – его жены, которая проходила по тому же делу и содержалась в женской тюрьме где-то на другом конце эмирата. И не потому, что её вина была меньшей, нет, – наркотики, в конце концов, нашли в её багаже. А потому, что она была женщиной. Только и всего. Отсутствие члена между ног было для его родной Америки тем обстоятельством, которое заставляло половину страны с замиранием сердца следить за развитием истории со спасением гражданки США, которой грозил смертный приговор где-то в диком восточном полушарии… Вот так – наркоманку и шлюху Синтию Фергюссон сделали национальной героиней, а до него, Пола, никому интереса не было. Про него будто бы все забыли. Кроме адвоката, конечно, который регулярно наведывался к заключённому, чтобы сообщить о том, что «никаких изменений по его делу, увы, нет». И, тем не менее, судебные власти эмирата медлили. В аналогичном случае в прошлом году с какими-то французами точка была поставлена за две недели. Не смотря ни на какие протесты французского консульства приговор был приведён в исполнение.
А теперь судебные власти медлили, и никто не мог объяснить, почему…
На сегодняшней встрече с адвокатом должно было что-то решиться – так почему-то казалось Полу. Иначе зачем ему было приезжать сегодня, вроде бы, виделись только позавчера… Значит, есть изменения в деле.
– Хорошие новости! – адвокат весь светился изнутри, так, будто только что договорился о списании всех своих грехов перед загробным миром.
Пол Фергюссон осторожно присел за стол, стараясь ничем не выдавать своих эмоций.
– Вы знаете, что посольство Соединённых Штатов не теряет надежды на вашу экстрадицию. И наши усилия уже приносят свои плоды.
– Что за плоды? – устало проговорил Пол. – Бананы? Финики?
– В деле вашей жены произошли изменения, – продолжил юрист, не обращая внимания на сарказм заключённого. – Учтя эти изменения, наш посол на прошлой неделе лично встретился с эмиром и передал ему просьбу о выдаче Синтии Фергюссон американскому правосудию. И вчера…
Адвокат выдержал секундную паузу.
– Мы узнали о положительном решении этого вопроса.
Пол медленно поднял глаза и уставился на собеседника.
– Вы это серьёзно?..
– Абсолютно, – улыбнулся юрист.
– Я спрашиваю, – процедил сквозь зубы Пол. – Вы серьёзно пришли сюда только за тем, чтобы сообщить мне эту чушь?? Да мне плевать на то, что там происходит с Синтией, вам ясно??!
– Прошу вас…
– Это я прошу вас!!! Я уже четвёртый месяц прошу вас: вытащите меня из этой чёртовой тюрьмы и из этой чёртовой страны!
Адвокат покосился на охранника в конце коридора.
– Прошу вас, успокойтесь…
– К чёрту ваше спокойствие! К чёрту – я больше не могу здесь находиться!!! Я больше не могу слышать этого «тарзана», завывающего с вышки по пять раз в сутки! Мой мозг плавится от этой жары! И слышите меня – я не хочу умирать!!! Я не должен умирать здесь за такую мелочь, с которой в моей стране люди попадаются по нескольку раз и отделываются лёгким испугом!
– Возьмите себя в руки! – резко оборвал адвокат. – Неужели вам не ясно, что факт положительного решения по делу вашей жены должен вселять надежду и на ваше освобождение!
– Не ясно? А неужели вам не ясно, что для меня это – конец, всё, крышка! Они согласились выдать её в качестве уступки – на большее они не пойдут! Да вы похоронили меня с этим решением! Как мило! Синтия вернётся домой и получит пару месяцев тюрьмы, а меня казнят здесь, устроив из этого публичное шоу!.. И погодите-ка… Что это ещё за «изменения в её деле», которые касаются моей жены, и не касаются меня?
– Я как раз хотел вам об этом сказать.
– Ну? Говорите, я слушаю!
– Ваша жена – беременна.
– Замечательно! – Пол Фергюссон развёл руками и откинулся на спинку стула. – Как это трогательно! Моя жена – беременна… Я должен сейчас обнять вас и разрыдаться?
Адвокат молча барабанил пальцами по столу.
– Плевать я хотел. – Заключённый резко нагнулся над столом. – Вы должны были вытащить нас обоих. А про этого ребёнка я знать не знаю, и умирать из-за него не хочу.
– Но это же ваш ребёнок!
– Да бросьте вы эти сопли! Вытащите меня отсюда, и я вам за пол часа десять таких наклепаю… Мне сейчас ни до кого нет дела, неужели это вам не ясно? Я хочу, чтобы кто-то позаботился о моей шкуре! Я всего лишь хотел провезти в эту чёртову страну немного дерьма, а теперь мне хотят отрубить за это голову!
– Не говорите ерунды, – скривился адвокат. – Это цивилизованное государство. Здесь расстреливают.
– Чёрта с два! Вы знаете, как здесь происходят казни? Добрые охранники мне рассказали… Приговорённого выпускают во двор – в оранжерею с цветами. Это у них гуманность такая – цветы, это же прекрасно, правда?..
Фергюссон нервно засмеялся.
– Человек идёт по оранжерее, а навстречу ему с другого конца двора движется палач. И когда они поравняются, палач одним взмахом меча отрубает приговорённому голову.
Адвокат поджал губы.
– Мы обязательно что-нибудь придумаем.
– Спасибо, мистер! Вы меня очень обнадёжили! Эй! – заключённый повернулся и махнул охраннику. – Отведите меня обратно! А вы… – Пол обернулся и ткнул пальцем в адвоката. – Не приходите больше. До тех пор, пока не принесёте действительно хорошей новости.

Дело, похоже, обещало быть выгодным. Синтия и Пол сидели у себя дома на кухне; снаружи доносился шум поездов и гоготание уток – они жили в отвратительном районе, где ютились в основном безработные, и многим семьям, чтобы хоть как-то прокормить себя, приходилось держать домашнюю птицу.
– Договариваться обо всём будут китайцы, – Пол расхаживал по кухне, то и дело забираясь в холодильник за новой бутылкой пива. – Мы повезём как будто бы левый товар – поддельную электронику. Радиоприёмники и прочую ерунду. На таможне все купленные, так что всё будет о’кей.
– Ты это и в тот раз говорил, – со злостью процедила Синтия. – Я устала; я не хочу больше ждать, когда тебя в следующий раз выпустят из тюрьмы!
– А ты и не будешь ждать меня, детка. Потому что ты поедешь со мной.
– Ну уж нет!
– Давай ты не будешь упрямиться, дорогая, – ты нужна мне на этот раз!
– Нет, я сказала!
Фергюссон со злостью схватил жену за плечи и тряхнул так, что у женщины клацнули зубы.
– Погоди… – Пол взял себя в руки и обнял Синтию. Та попыталась отпихнуть его, но Пол сжимал её слишком крепко. – Погоди, нам надо успокоиться. Ты же нарушала закон и раньше, так ведь?
– Да, только это не было так серьёзно! Разве ты не понимаешь, что мы как кролики, Пол?.. Там за наркоту дают смертную казнь!
– Знаю, детка, знаю. Так ведь и деньги на этот раз совсем другие! Сумасшедшие деньги! Нам никогда с тобой столько не заработать. Провернём это дело – и всё, я завяжу. Заживём вместе как люди, уедем к чёртовой матери из этого проклятого района. В последний раз, детка…
– Да ты не понимаешь, – подняла Синтия заплаканное лицо. – Я больше не хочу связываться с наркотиками. Моя лучшая подруга умерла – а ведь это я в первый раз дала ей попробовать дурь! Я не хочу больше чувствовать ответственность за чужие жизни!..
– Мне сейчас почему-то вспомнился один случай из детства… – Пол усмехнулся и задумчиво посмотрел сквозь пивную бутылку на свет. – Жила у нас в квартале одна старуха, нищенка. Вечно ходила по свалкам с детской коляской, набитой всякими отбросами, а вокруг неё всё время бегала свора её собак. Она их подкармливала, лечила, имена всякие дурацкие придумывала… А у неё дома была настоящая помойка – это выяснили потом, когда она умерла. Эта полоумная всю жизнь, наверное, таскала к себе в дом всякий мусор, и он лежал у неё слоями, пока не заполнил весь дом, чуть ли не до самого потолка. Тогда она забила дверь и лазила домой через окно – и там спала на мусоре, а утром выходила, брала свою коляску и шла на свалку за новыми отбросами. Короче, с мозгами у женщины было туго, и единственное, что у неё оставалось – это религия и любовь к животным. Всех бездомных тварей она тащила к себе в дом – котов, собак, голубей… Просила милостыню и покупала им еду, а сама кормилась со свалки. И вот однажды мы играли во что-то на пустыре, подходит к нам эта старушка и говорит так жалобно: «Ребята, помогите мне в одном деле, а я вам денег заплачу…» В общем, родились у неё котята, а кормить, как она объяснила, их было нечем – вот она и ходила по людям, просила, чтоб кто-нибудь взял их и утопил.
– Не поняла, – переспросила Синтия.
– Ну, в смысле – сама она не могла или не хотела этого делать, – ты что, это же грех, как можно… Кошка родила котят и сдохла; кормить их было нечем, – они бы всё равно умерли; а чтоб не мучались, женщина решила их утопить. Но не сама, а чужими руками – чтобы не брать грех на душу. И платила за это 25 центов. Никто из наших пацанов не соглашался – как-то стушевались, – дети, всё-таки. И вот тогда я понял кое-что: в этой жизни есть работа, и есть деньги. А всё остальное – сопли. Я пошёл с ней, забрал у неё этих котят, положил в мешок и закинул в реку. И в результате у меня на руках было 25 центов – просто сумасшедшие бабки, – а у моих друзей – ни хрена. Вот и вся история.
– История – просто класс, – брезгливо отвернулась Синтия. – Других я от тебя не слышала.
– И не услышишь, – хмыкнул Фергюссон. – Зато через пару недель у нас будут деньги. И всё это, – Пол обвёл пальцем убогую кухню, – исчезнет, как кошмарный сон. И этих грёбаных уток я буду видеть только в жареном виде, и подавать мне их будет накрахмаленный лакей в дорогом ресторане!
Пол одним глотком опорожнил бутылку и со злостью швырнул её об стену. Синтия нервно вздрогнула – бутылка не разбилась и, звякнув, откатилась куда-то в угол.
– Всё, детка, разговор окончен, иди спать! Завтра в пять утра мне надо быть в Чайна-тауне…

Время шло. Каждый день световое пятно совершало свой путь по комнате; три раза в сутки заключённому давали еду, и пять раз в одно и то же время оглашал окрестности своей молитвой тюремный муэдзин. Заключённый часами бродил по камере, всё больше походя на загнанного зверя. От одного из охранников, который немного говорил по-английски, Пол узнал, что его, возможно, вскоре перестанут кормить в светлое время суток – приближался священный месяц Рамазан, и тюрьма будет жить по исламским предписаниям, независимо от того, кто в ней содержится.
Вестей о том, как обстояли дела с его женой, Пол не получал, да и не хотел. Адвокат с того последнего разговора больше не появлялся. Единственным человеком, с которым Фергюссон теперь изредка разговаривал, был этот наполовину англоязычный охранник.
Именно от него Пол впервые услышал это предложение, которое теперь всё чаще занимало мысли узника, и за которое он всё больше начинал цепляться как за последнюю, исчезающую соломинку. Это было предложение принять Ислам.
Видимо, охранник каким-то образом клюнул на его жалобы – Пол как-то обмолвился в разговоре, что его государство и его религия от него отвернулись. Охранник стал частенько беседовать с Полом о преимуществах мусульманства на ломанном английском, перемежая фразы длинными и мелодичными арабскими фразами, и Фергюссон начинал ловить себя на мысли, что ему где-то даже нравится этот странный язык. Однако на самом деле Полу было наплевать на всякого рода религиозный дурман: в мозгу его всё отчётливее рождалось мнение, что в этом, может быть, и кроется причина задержки, которая тормозила его судебное разбирательство. Может, именно этого от него хотят? И, возможно, если он примет их веру, его помилуют?..
Ответ пришёл сам собой: в один из дней тюремное начальство официально объявило ему, что его хочет видеть Верховный Муфтий.
Пол Фергюссон подготовился к этой встрече основательно – за несколько дней заключённый продумал всё: что он будет говорить и как говорить. На встрече он скажет, что хочет пойти по пути Ислама, что делает это сознательно и добровольно. Причём, это важно: он должен сказать это первым, не дожидаясь предложения. Однако было одно существенное обстоятельство, которое заставляло Пола теряться в догадках: с ним пожелал встретиться не тюремный мулла, а сам Верховный Муфтий, глава духовенства, – чем простой преступник, да, к тому же, иностранец, заслужил такое внимание к своей персоне?..
В один из дней к нему в камеру явилась целая делегация из охранников. Фергюссон понял, что назначенный день настал, и отправился на встречу, повторяя в уме заготовленную заранее речь.
Однако то, о чём Пол узнал на этой встрече, ничуть не прояснило ситуацию, а напротив, ещё больше поставило его в тупик.
Человек, обладавший столь высоким духовным саном, имел невысокий рост, седые волосы и благородное, слегка полное лицо, увенчанное изящными очками в золотой оправе. При разговоре, видимо, повинуясь укоренившейся на протяжении всей жизни привычке, Муфтий отсчитывал каждое слово на длинных, свёрнутых в несколько колец чётках.
Говорили через переводчика, который присутствовал на всех допросах заключённого.
– Итак, – сказал Муфтий после того, как Пол сделал своё заявление, – вы решили принять Ислам…
– Да, – ответил Фергюссон. – к этому решению я пришёл, размышляя о своём преступлении, и надеюсь, что смогу в молитвах Аллаху выпросить прощение за свою вину.
– Что ж, хвала Всевышнему – за то, что Он может посеять семя разума даже в сознании такого преступника как вы, мистер Фергюссон… Однако я пришёл сюда не за этим.
Муфтий сделал длинную паузу, и чётки его замерли.
– Недавно к нам обратился один очень влиятельный в нашем мире человек. Скажу сразу, что я был немало удивлён тому, о чём он меня попросил. Однако я не мог отказать в его просьбе, потому, что этот человек – суфийский шейх, один из величайших исламских учёных нашего времени.
Тут священнослужитель сказал несколько слов переводчику, и тот обратился к заключенному собственными словами.
– Суфий – это по-нашему – мудрец. Суфизм – это мистическое течение в Исламе. Люди, которые изучают это, обладают древними знаниями и большой силой. Они могут лечить людей, могут читать судьбу…
Тут переводчик запнулся и посмотрел на Муфтия. Тот кивнул и продолжил.
– Шейх написал нам письмо, в котором попросил о встрече с вами.
Пол тупо молчал, не понимая, что происходит.
– Да именно так. Последние десять лет шейх живет в Турции, в уединении от мира, окружённый лишь самыми близкими учениками. Откуда он узнал о вас – большая загадка для смертных, в том числе и для меня… – Муфтий скромно опустил глаза, однако Пол разглядел на его лице мимолётную улыбку, какую ему случалось видеть только у очень влиятельных людей.
– Но не для Аллаха, мистер Фергюссон. А дела Всевышнего открыты для таких людей, как шейх. И именно по божественному поручению этот удивительный человек обратился к нам со своей просьбой. Дело в том, что ваша судьба, – так сказано в письме, – зависла на кончике сабли. И теперь по высочайшей воле шейх должен стать посредником в вашем деле.
– Что это значит? Я не понимаю, – наконец нарушил своё молчание заключённый.
– Ну, скажем так. Ваше дело – решается сейчас не только в мирском суде. Ваша судьба, как и все наши судьбы – сейчас находится на небесном, не подвластном человеку Судилище. И там, как ни странно это звучит, решение по вашему случаю не может быть принято без дополнительного разбирательства. Именно этот вопрос и должен разрешить шейх.
– Каким образом? – насторожился Фергюссон.
– Наш гость просит провести по соседству с вами одну ночь.
– Что? – удивлённо переспросил Пол.
– Да, он хочет провести всего лишь одну ночь в вашей камере. И я поговорил с тюремными властями, – в общем, мы решили выполнить просьбу шейха. Вчера он прилетел к нам в страну в сопровождении одного ученика, и сейчас находится во дворце, в гостях у эмира. Завтра вам предстоит познакомиться с ним.
Муфтий поднялся с места, показывая, что разговор окончен. В дверях он остановился и добавил ещё одну фразу, от которой у Пола мгновенно пересохло во рту.
– Я не знаю, мистер Фергюссон, короткой или длинной будет ваша жизнь, – на всё воля Аллаха… Но встречу с этим человеком вы будете помнить до самой смерти.

Весь остаток дня и всю ночь заключённый провёл в каком-то мутном дурмане – он ничего не понимал и ничего не мог объяснить. К еде за всё время он так и не притронулся – никакой кусок в горло не лез. Пол ощущал, будто чья-то огромная и устрашающая по своему воздействию воля вторгается в его сознание сквозь камень тюремных стен. К вечеру следующего дня нервное напряжение достигло пика: он вздрагивал от каждого шороха, прислушиваясь к шагам в коридоре.
Около девяти часов каменный пол зазвучал топотом многочисленных ног. Сердце Фергюссона подпрыгнуло, отозвавшись болью в солнечном сплетении, и дверь в камеру начала открываться. Заключённый встал с кровати и остановился посреди камеры…
Медленно, с прямой осанкой, в тюремное помещение вошёл пожилой человек. Первое, на что обратил внимание Пол, была самая настоящая чалма на голове у вошедшего, такая, какую Фергюссон видел только на чайных этикетках. Однако всё это было мгновенно погашено следующим взглядом: у старика были удивительно живые и сверкающие глаза. Взгляд этих глаз из-под мохнатых бровей мгновенно проникал в самые отдалённые уголки сознания. Шейх только лишь мельком глянул на заключённого и прошёл к окну, однако Пол остался стоять на месте без единой мысли в голове.
Молодой человек, вошедший следом, постелил на пол несколько ковров и, с почтением поклонившись учителю, вышел. Шейх кивнул головой Фергюссону, приглашая его присесть на стул, и опустился на ковёр, поджав под себя ноги в совершенно удобной и привычной для себя позе.
Через какое-то время Фергюссон поймал себя на мысли, что он совершенно не заметил, когда и как тюремную камеру покинули охранники. Они со стариком сидели напротив, непрерывно глядя друг другу в глаза.
Через некоторое время Полу стало нестерпимо жутко – выносить далее этого взгляда, похожего на хирургический скальпель, он не мог. Лихорадочно соображая о том, что он может сказать Шейху, как, о чём и на каком языке, Фергюссон отчаянно пытался выкарабкаться из того мешка, который постепенно стал затягиваться у него над головой… Через некоторое время оказалось, что старик, сидевший напротив заключённого, уже долгое время что-то тихо напевает или просто бормочет монотонным голосом… Навалилась огромная усталость – веки, словно налитые свинцом, начали отчаянно слипаться; не в силах больше бороться с оцепенением, Пол встал со стула и, шатаясь, рухнул на свою кровать…

На зелёной лужайке было светло и прохладно – маленькие капельки росы лежали на каждой травинке, словно микроскопические жемчужные бусы…
Пол Фергюссон сидел на корточках. Какой-то человек справа от него руководил всем действом. Повернуть голову направо Пол не мог, схватывая боковым зрением только силуэт, а чуть позади первого стоял второй человек, помоложе. Он присутствовал здесь скорее как зритель, - Пол едва мог различить его, когда скашивал глаза в ту сторону. Старший, как показалось, махнул рукой вперёд – туда, где на земле стояло непонятного вида сооружение из досок. Пол тщетно пытался сфокусировать на нём взгляд – непонятная конструкция расплывалась в воздухе, как мираж. Подошёл мальчик – Пол сразу его узнал – тот самый, что проглотил муху; держась за живот, мальчик застыл над конструкцией, и вдруг его вырвало прямо на доски… В ту же секунду что-то изменилось, и одна часть сооружения легонько сдвинулась вниз. С другой стороны подошёл кто-то незнакомый и высыпал горсть каких-то предметов – Фергюссон не смог разглядеть, что это было.
Ноги затекли от долгого сидения на корточках: Пол попробовал пошевелить ими, но не смог. Мелькнула внезапная мысль – тела не было! Однако почему-то это обстоятельство не казалось хоть сколько-нибудь важным. Пол не мог пошевелить ни рукой, ни головой – он мог только сидеть и смотреть вперёд, туда, где один за другим появлялись всё новые и новые люди.
Он увидел свою мать. Рядом с ней стоял незнакомый мужчина – Фергюссон догадался, что это, должно быть, его отец. Родители, в отличие от остальных, ничего не бросали на доски. Они молча постояли перед ним, а затем ушли куда-то в сторону…
Следом шёл мексиканец, убитый во время того ограбления. Он нёс что-то в охапке, обнимая это нечто обеими руками. Он подошёл к сооружению, разжал руки, и Пол увидел, что мексиканец несёт собственную кровь. Он нёс её так, будто кровь находилась в каком-то тонком пузыре: пузырь с плеском лопнул, и кровь хлынула на деревянную конструкцию. В ту же секунду сооружение резко перекосило, словно весы, на которые кто-то уронил пудовую гирю,– и внезапно Фергюссон всё понял.
Это был суд!
Он присутствовал на собственном Страшном Суде.
Эти люди приносили с собой все его, Фергюссона, поступки. Сложный механизм на земле представлял собой именно весы: люди бросали на чаши весов всё, что успел сотворить Пол за свою никчёмную жизнь, и многоуровневые чаши колебались то в одну, то в другую сторону – что-то менялось в структуре весов с появлением каждого нового предмета, что позволяло всей конструкции сохранять некое хрупкое равновесие…
Пол изо всех сил пытался сфокусировать своё внимание на этих досках. Он начал видеть их слоистую структуру – ровные, гладко отёсанные бруски не были скреплены ничем. Они балансировали «на честном слове», словно карточный домик или большая объёмная фигура, сложенная из костяшек домино. Казалось, что всё это здание вот-вот рухнет, но появлялся очередной предмет, и равновесие восстанавливалось совершенно невероятным образом – конструкция трансформировалась сама в себя, неизменно увеличиваясь в размерах. Следующий предмет, брошенный на доски, вносил дисгармонию, какие-то части становились тяжелее, скользили вниз, и борьба за сохранение баланса внутри структуры начиналась заново.
Поток людей постепенно начал иссякать. Перед Фергюссоном стояла огромная конструкция, сложенная из различных предметов и досок, которая дрожала от малейшего дуновения ветерка. Это была его жизнь, готовая рухнуть в любую секунду. С замиранием сердца он следил за каждым новым человеком, бросавшим свой предмет на этот шаткий алтарь. И с каждым разом всё больше крепла надежда.
Каждый жизненный поступок имел свою цену. Теперь отрицать это было незачем, он видел воочию – чего стоил каждый его шаг на этой земле. Всё стало кристально ясно. Единственное, что было нужно – это получить всего лишь один шанс. Шанс всё исправить. Ему было необходимо выжить – для того, чтобы начать всё заново – искупить перед людьми всё то зло, которое он успел сотворить за эти годы. И пока сооружение из досок сохраняло равновесие, шанс был…
Толпа людей замерла; к весам больше никто не подходил.
Человек справа молча взглянул на Пола и обвёл глазами безмолвную толпу, словно спрашивая – может ли ещё хоть кто-нибудь высказать своё мнение о личности обвиняемого? Сооружение стояло перед людьми, сохраняя хрупкий баланс.
На какое-то время Пола охватил восторг. Всё кончено – он победил! Его прощают – у него будет шанс всё исправить!..
И вдруг…
Среди людей произошло какое-то движение, и от толпы отделилась маленькая сгорбленная фигура.
Тяжело передвигая ноги, к деревянной конструкции подошла нищая седая старушка. Лицо её было наполовину прикрыто платком; руки она держала за спиной, и было видно, как позади неё на траву капает вода. На какое-то время она задержалась, словно раздумывая, а затем медленно и аккуратно положила на одну из досок небольшой мокрый свёрток – заброшенный когда-то давным-давно в грязную городскую реку мешок с котятами…
Сооружение покосилось на один бок, доски поползли вниз, и тихо – без единого звука – всё рухнуло…

Когда заключённый проснулся, в камере никого не было. Квадратное световое пятно сползало со стены на пол, и было слышно, как где-то далеко за толстыми стенами заливается на своей вышке тюремный муэдзин…
Через неделю приговор над Полом Фергюссоном был приведён в исполнение.

Филипп сидел и молча смотрел в окно. Ливень за стенами дома превратил обычную ночь в мистическую, кромешную библейскую тьму, и окружающий мир сузился до размеров комнаты и слабо освещённого пространства, куда достигали потоки света из-за оконного стекла. Видна была серая стена дождя, кусок ограды... А дальше не было ничего. «Terra incognita», – пронеслось у Филиппа в голове... Не зря, всё-таки, люди придумали шторы на окнах... Они нужны, – для того, чтобы охранять нашу жизнь от завистливых взглядов людей, которым не посчастливилось оказаться под крышей после наступления темноты. Но ещё более они необходимы на окраинах, там, где людей нет вовсе, и окно выходит в местность, не расчерченную на линии и квадраты, и где после наступления темноты полноправным хозяином мира становится лес, раскачивающий своими скрюченными пальцами, или пустое, высасывающее душу своей пустотой, дикое поле...
Отец Симон закончил свой рассказ и молча сидел в кресле, неподвижно и задумчиво глядя на огонь камина.
Филипп перевёл взгляд на учителя, и ему тут же стало не по себе: показалось, что тот каким-то образом понимает, что именно Филипп услышал в рассказе священника. Спохватившись, он вытряхнул одним кивком головы из своего разума всё лишнее и поднялся с дивана.
– Наш вечер, как я вижу, заканчивается.
Учитель встал и протянул руку.
– Ну что ж, молодой человек, благодарю за интересную беседу.
– Спокойной ночи, друзья!
Отец Симон раскланялся и пошёл наверх.
– Вы позволите, я накину ваш плащ? – спросил учителя Филипп.
– Конечно, он там, в прихожей.
Розен остановился посреди комнаты и обернулся к окну, взглянув ещё раз на тот мир, в который ему сейчас предстояло выйти из комнаты, – туда, где за пределами освещённого окном пятачка пряталась тьма, дожидаясь момента, когда погаснет в комнате свет и можно будет подойти и прижать свои жадные глаза к тонкому стеклу...

Запись в дневнике.
«...И если вы не успели или по какой-то роковой оплошности забыли прикрыть окно шторой... Чёрные стёкла превращаются в зеркала, а сквозь щели... Сквозь микроскопические отверстия в оконной раме в ваше жилище начинает вползать Страх...

Спите, дети, ночь пришла...
Завтра мы выйдем под ореховое дерево,
Будем собирать упавшие орехи.
А сейчас под него выходить нельзя...»

5
Филипп лежал на кровати у себя в пристройке и думал. Длинные, вязкие мысли ворочались в мозгу, возникая и снова исчезая как странные, диковинные миражи. Удивительное свойство времени – вот прошёл ещё один день – неужели это был всего лишь один день?
Розен вспоминал людей, с которыми сегодня столкнулся, в сознании возникали обрывки фраз, сказанные этими людьми, и казалось, будто они по очереди подходят к некой кафедре со своими короткими докладами и снова спускаются с неё в зрительный зал, присоединяясь к остальным.
Филипп медленно засыпал.
«Почему вы пишете слово «болото» с большой буквы? В принципе, я понимаю: модное увлечение в современной беллетристике. Писать такие слова, как «Космос», «Реальность», «Дух», «Божественная Воля» – с большой буквы. Сочинители всех этих романов обращаются с такими словами как с содержимым собственного кошелька: «Моё». В крайнем случае, человеческое. Понятное, познаваемое, очеловеченное до предела. А если назвать с заглавной буквы – то и обладающее личностью, имя собственное, так сказать. Вас, Филипп, я хотел бы предостеречь от этих увлечений. Болото так же далеко от вас, как и космос – здесь нет ничего человеческого даже в намёке. Имя нарицательное, понимаете? Мы можем только назвать его болотом, а чем оно является на самом деле – не известно ни вам, ни мне...»
Капли... Одна за другой, миллионы и миллиарды капель, падающих с неба на землю. Капли, перебегающие по потолку... «Зачем я приехал сюда? Не знаю... А ведь была возможность остаться в Париже и раз и навсегда сменить род своих занятий. Ведь мог же я устроиться в ту страховую компанию… Приличная работа, хорошие перспективы. Если бы захотел, смог бы остаться. Наверное, завершился какой-то жизненный цикл, прервалась какая-то нить, и я вынужден метаться до тех пор, пока не отыщется новая...»
Филипп почему-то вспомнил девушку с длинными светлыми волосами. Где она сейчас, с кем она? Вышла замуж? Возможно… Ему уже нет до этого дела. Действительно – его уже никоим образом это не затрагивало…
«Странное существо – человек. Ведь я же сам этого хотел – да, это я наделал в последнее время столько глупостей, что результат можно было с лёгкостью предугадать… Ведь это так и есть – я не был уверен, что мне этот человек необходим на самом деле… И это правда! Время всё расставило по своим местам – мы действительно не нужны друг другу!.. А хотя, наверное, человеческая природа здесь ни при чём, и всё дело во мне – другие ведь живут нормально, и всё у них понятно и просто: есть у тебя любимый человек – так держись за него, обеими руками держись! И даже если тебе кажется, что не любишь – всё равно держись, потому, что если ты потеряешь его – свалится пустота, которую можно и не пережить... Это нужно ценить – ох, как нужно ценить – человека, который идёт с тобой рядом, ведь в современном мире это – роскошь, безумная роскошь! Если бы я знал это тогда... А хотя – что изменилось бы, если бы я знал это тогда?.. Ничего. Наверное, ничего... «Ни кола и ни двора, не умеешь, не берись».

Нынче то же, что вчера –
Со стола, да маслом вниз...

Кто это написал? Хэтчет? Кто такой – Хэтчет? Нет такого человека.
Стив Хэтчет. Стивен Хэтчет…
Нет такого поэта. И никогда не было. Просто вылезло в памяти имя. Странно – автора – нет, а стихи – есть...

Нынче то же, что всегда –
Ни ключа, ни двери нет.
Непутёвая звезда,
Да куда-то манит свет...
Дело к ночи...

...Дело к ночи – торопись. «Здравствуй, добрый человек!» – «Плохо, путник. Берегись... Поищи другой ночлег. Добрый путь, да друг лихой!» – «Уж какого Бог велел. Залукавишь сам с собой, потеряешь, что имел.» – «Брось, прохожий, не дойдёшь!» Да и с хохотом – в сову.

Лишь холодный серый дождь
Моет чёрную траву...

Филипп почувствовал, что за окном происходит какое-то движение.

Поднимая воротник,
Чувствую, ошибок груз.
«Холодно... Ты прав, старик...
Может быть, и не вернусь...»

Снаружи стояли какие-то люди. Они прятались в ночной тьме, по очереди подходя к окну и заглядывая внутрь. Филипп услышал, как они озабоченно и громко перешёптываются между собой, и ему стало страшно – он понял, что они произносят его имя. Разные голоса с разными интонациями повторяли и повторяли имя, они звали Филиппа наружу, потому, что не могли сами войти в дом. «Нет», – подумал он: «Я туда не пойду!» Здесь он был в относительной безопасности, но всё равно было очень страшно.
Кто-то подошёл и встал прямо перед окном. «Где я его видел?..» Торчащий чуб, длинное, наглое лицо, гнусавый голос... Граммофон!
– Филипп! Почему ты не выходишь к нам? Выйди к нам, у нас хорошо, – Граммофон сделал манящий жест. – У нас – дождь.
«Почему они все пришли сюда – что им от меня нужно? Почему мне так страшно?»
Парень снаружи смотрел в комнату как в аквариум с диковинными рыбами, наклоняя голову из стороны в сторону.
– Вот Макс – хороший был дружок... Макс, выйди, покажись!
Из темноты вышел Макс Бодж и молча встал перед окном.
– Почему – был? Он, в принципе, и сейчас есть, да вот только жаль – нет его... Хороший был дружок, – повторил носатый Грэмми. – Путного от него, правда, ничего не было, не в его это правилах. Вот, например, «восьмёрку» в чужую лузу загнать, градусник в картошку запердолить – это пожалуйста, это – хоть сейчас. Макси, покажи свой номерок на ноге!.. Жалко его, славный был парень. И тебя, Филипп, нам жаль, ещё при жизни жаль... Фил, дружище. Иди к нам! Иди, мы ждём...
«Идти предстояло невыносимо долго, ещё ровно 62 земных года, но здесь – это не время, это – пустяк... Мгновение. Ты даже не успеешь сделать десять шагов, а время будет уходить впустую, в дырявые штаны, так, что и не чувствуешь – потерял ты что-то или у тебя по-прежнему оттопырен карман...»
Учитель не угрожал, он начал спокойно, как всегда, постукивая сигаретой о ноготь большого пальца:
– Отсутствие привычных для нас параметров и мер ставит под вопрос собственно существование. Единственное, чем можно измерить окружающий мир – это стуки сердца. Огромные трудности испытывают, когда попадают сюда. Да, есть твёрдое под ногами, но его не возьмёшь и не подпрыгнешь на нём, так как его нет. То есть, оно отсутствует – но оно твёрдое. Всё остальное имеет такие же свойства. И лишь присутствие самого себя, не тела даже, а некоего гипотетического «себя» показывает на присутствие элементарных субстанций. Сердце – его тоже нет, но стуки его остались, как ненужная, на первый взгляд, привычка. Тук... тук... тук... Это всё равно, что ощущение дома. Ведь у вас, мой друг, есть дом? Где-то далеко, но есть, сейчас он не нужен, о нём не думаешь, но он есть, и он ждёт; всегда ждёт, кого-нибудь ждёт. Пока кто-то делает свои десять шагов с закрытыми глазами в поисках хотя бы чего-нибудь человеческого, понятного.
– Ты видел тех, нормальных? – спросил Граммофон. – А, да, о чём я спрашиваю – ты ведь и сам такой же. Ты ведь приехал с другой стороны, ты ведь не здешний, ты один из тех...
Снова подошёл учитель.
– Кто-то из них совсем недавно, двумя стуками раньше, сказал: «Определить – значит ограничить». Так вот: здесь всё безгранично, то есть неопределённо, как цифра ноль у нормальных, в смысле, у ограниченных. Они, вообще, – умные, даже читать научились, но никак не поймут, что это не главное. Они думают, что это умно, но на самом деле их ум заключается всего лишь в умении читать и понимать то, что до тебя уже давным-давно написали.
– Они даже «время» (это у них так называется) придумали, как мерить.
– А я и говорю – умные. Только жалко их, тупые они. Их самих ограничили и измерили, теперь они пытаются всё измерить.
– Из нашего посёлка один был у них. Там, на другой стороне моста. Поделом был, так ему и надо. Так чуть думать не перестал – вернулся в ужасе. Они, говорит, научились летать на железе! Вот только зачем?
Е с л и о н и и т а к м о г у т ? ? ? ? ? ?

Филипп закричал и проснулся – мгновенно он приподнялся на кровати и посмотрел в окно. Никого там не было – обычная ночь, шум дождя... Он опустил голову на подушку и поплыл снова – секундная вспышка сознания угасла, и Филипп медленно закрыл глаза...
В комнату вошла Полина, села на стул, и он окончательно понял, что спит.
Филипп чётко осознал – всё, происходившее до этого, было лишь подготовкой, прелюдией, и самое страшное произойдёт именно сейчас, именно здесь, в этой большой и светлой комнате с какими-то непонятными шкафами по стенам. В комнату вошёл человек с холодными, пустыми глазами.
Медленно, очень спокойно, напевая что-то себе под нос, он подошёл к Полине и встал перед нею – девушка в ужасе посмотрела на него, и лицо её вытянулось. Полина упёрлась ногами в пол, но пол провалился куда-то вниз… Это подействовало на неё как удар по щеке: Филипп увидел, что глаза девушки наполнились слезами и отчаянием. Человек подошёл к ней близко-близко, затем склонился и приблизил своё лицо к её голове. Незнакомец приблизился ещё больше и прошептал что-то в самое ухо – Полина была в состоянии, когда ещё немного, и сломанная психика разразится дикой истерикой. Человек обошёл её сзади и прошептал что-то в другое ухо. Затем он встал перед ней, взяв её за подбородок – у него были длинные, очень длинные и холодные пальцы.
Одной рукой придерживая Полину за голову, он открыл ей рот другой рукой и стал смотреть туда, очень близко придвинувшись всем телом. Затем человек резко отошёл, взял со стола что-то белое, снова подошёл к девушке и стал запихивать это ей в ноздри – Полина почувствовала, как белые комья залепляют дыхательные пути, как медленно наползает удушье; глаза её, полные ужаса, вылезли из орбит, и, наконец, не выдержав, она изо всех сил закричала:
– Кто вы??? Что вы делаете со мной??? Вы – чудовище!!!
Человек отошёл на шаг и удивлённо сказал:
– Никакое я не чудовище. Я врач. Ухо – горло – нос...
И, протянув какую-то бумажку, добавил:
– А вам к терапевту.
Часть вторая

Запись в дневнике.
«Личность человека подобна старой квартире, сдающейся внаём. Однажды заселившись в эту квартиру, вы начинаете обживать её, и на знакомство со всеми уголками нового жилья уходит примерно шесть первых лет. Всё это время вы пребываете в полной уверенности, что дом ваш построен совсем недавно и до того, как вы появились, квартира ваша, конечно же, была пуста. Но проходит время, и вы начинаете ощущать что-то необъяснимое: ваш хозяин – тот, что вселил вас в эту квартиру, – похоже на то, что он попросту надул вас. Новые обои наклеены поверх старых, и чьи-то давным-давно повзрослевшие дети оставили на них свои каракули. Следы чьих-то ног отпечатались на бетонных дорожках в саду, и на чердаке вдруг отыскиваются чужие семейные альбомы с пожелтевшими фотографиями. Да, явно кто-то жил в вашей квартире до вас, и те люди оставили после себя свои запахи, навсегда въевшиеся в её стены. А иначе, откуда берутся все эти странные картинки, выскакивающие иногда из нашей памяти, все эти де-жавю, воспоминания о местах, где вы никогда не были и о людях, которых вы никогда не знали? Есть среди многообразия человеческих ощущений такой небольшой феномен. Даже не феномен, а просто маленькая особенность: иногда вдруг становится неуютно ни с того, ни с сего, как будто на вас кто-то смотрит. Ощущение, что за вами наблюдает кто-то невидимый – отнюдь не редкость, и знакомо оно почти каждому. Можно рассматривать его как маленький, непонятный и безвредный сбой из разряда тех, что выдаёт время от времени наша психика, а можно считать это неким каналом, через который вы контактируете со странными проявлениями этого мира. К примеру, вы находитесь в каком-нибудь «нехорошем» месте. И, конечно же, ощущаете это мистическое присутствие – нет ничего удивительного в том, что по заброшенным кладбищам, старым замкам или глухим уголкам природы толпами, как по бульвару ночного курорта, бродят призраки. Где же им ещё бродить, как не здесь. Ну а если вы ощущаете несуществующий взгляд в своём офисе? В переполненном поезде метро? В машине, безнадёжно застрявшей в пробке на пересечении улиц, когда яркий солнечный день, забитый рёвом автомобильных гудков и людскими криками, способен напрочь изгнать целую армию привидений, какой бы мистической силой они не обладали? И тогда невольно возникает мысль, что не фантомы из окружающего мира наблюдают за вами. Этот беспокоящий взгляд направлен на вас изнутри – глаза тех самых жильцов, что населяли ваше сознание до вашего появления на свет. Пройдитесь по всем уголкам своей личности: этих следов – уйма!..»

Киларкин, о. Скай,
Шотландия, 14 июня 1999 года.

Сегодня ночью мне снилось море.
Странная штука для жителя маленького островка, со всех сторон окружённого волнами – впервые за много месяцев мне приснилось море.
Я не могу вспомнить, когда я впервые увидел его, кажется, оно родилось вместе со мной. Человек, детство которого прошло у моря, принадлежит к особой касте, и я тому не исключение – моё сердце сделано из воды. Сейчас я живу на острове, но всё это не то; море моего детства перестало существовать в реальности: его больше нет – ни здесь, ни где бы то ни было на земном шаре. Его больше нет – ни маленького мальчика, который убегал с друзьями на пляж со школьных занятий; ни раскалённого солнца, ни камней, под скользкими водорослями которых прятались ракушки, острые как бритва…
Маленькие катера со сварочными агрегатами на борту давным-давно закончили свою работу, и с поверхности воды навсегда исчез, распиленный на куски, наш старый пирс, на балках которого висели мы по вечерам, когда море нагревалось сильнее, чем воздух… Ты висишь, чувствуя, как медленно остывает тело, затем отпускаешь руки и мягко, плавно погружаешься в парное молоко... Песок и ракушки теперь уже навсегда похоронили обломки этого пирса. А в то время куски бетона, утыканные арматурой, огромными пластами падавшие на дно, когда это сооружение рушилось от ветхости, представляли собой опаснейшие ловушки – старший брат наткнулся головой на торчавший металлический штырь, нырнув с двухметровой высоты. Прыгали с пирса все – грозные плакаты с предупреждениями об опасности в шестнадцать лет, сами понимаете, выглядят как насмешка. А пробил череп только мой брат. Каким-то чудом он всплыл; в больнице ему наложили швы, выбрив, как по линейке, ровно половину волос, и отправили в таком виде домой (брить вторую половину головы эскулапы наотрез отказались, объяснив свою позицию тем, что у них, мол, здесь не парикмахерская).
...Точно так же исчез навсегда наш старый корабль. Он лежал, накренившись на бок, у берега на закрытой для посторонних территории, окружавшей торговый и военный порты. У него не было кормы и всего, чему полагалось находиться выше палубы – строго говоря, от корабля оставался только трюм, заполненный ржавой водой оранжевого цвета. Много позже я узнал о существовании в Калифорнии, в Санта-Крусе, одной из так называемых аномальных зон, где искривляется пространство: представьте себе бетонную балку, лежащую на земле строго горизонтально, в чём можно убедиться с помощью измерений. Но если поставить на концы балки двух человек одинакового роста, один будет казаться выше; если поменять их местами – казаться выше будет другой. Так вот – трюм того старого корабля обладал похожим свойством: вода, заполнявшая его, лежала под наклоном!
Это может показаться выдумкой, но, поверьте, я был там сотни раз и видел эту воду своими глазами. Никто из взрослых не знал про тот сумасшедший трюм; мы же, в свою очередь, ломали головы, пытаясь понять, в чём же дело. Отклонение поверхности оранжевой воды от горизонтали составляло, наверное, градусов двадцать; можно было сколько угодно лазать по периметру этого ржавого бассейна, но иллюзия оставалась неизменной – вода лежит под уклоном от левого борта к правому приблизительно на двадцать градусов. Корабль был завален на левый борт – это точно. Вода в трюме была как бы наклонена в обратную сторону – это иллюзия. Но человек, сидевший на корточках у «верхнего» края воды смотрел на человека у «нижнего» края явно сверху вниз, а уж это не поддавалось никаким объяснениям!
Я никогда не смогу разгадать загадку этого корабля, потому, что он исчез. Когда подъезжаешь к моему городу на поезде, с горы, по которой проложена железная дорога, хорошо видно то место, где он лежал – там ничего нет, и эта пустота кажется невероятной, странной, неправильной, в неё трудно поверить, как в смерть близкого товарища.
В детстве у меня был друг, которого я хорошо помню. Если бы не одно обстоятельство, я бы вряд ли запомнил его лицо, которое и сейчас стоит у меня перед глазами. Загорелое детское лицо с длинными, как у девчонки, ресницами. Это предательское свойство памяти – мы очень хорошо помним всё, что невозможно вернуть. Если бы этот мальчик вырос, как все, и мы просто потеряли бы связь друг с другом, я бы никогда не вспоминал о нём в своей взрослой жизни. Но он не вырос, оставаясь в моей памяти таким, каким был. Потому, что он погиб в один из памятных дней моего детства по весьма нелепой случайности.
Почему я сейчас вспоминаю всё это?
Потому, что нет абсолютно никакой разницы, куда исчез тот корабль – увезли его, распилив на части, или он провалился в параллельный мир – единственное, что для меня имеет значение, это то, что я никогда больше его не увижу. Потому, что вся эта планета, где искажалось пространство, увеличивая ничтожно маленький городской дворик до размеров стадиона, на котором с лёгкостью могут выяснять отношения две футбольные команды; где искажалось время, сокращая три летних месяца до размеров недели; мой старый корабль, моё море – всё это перестало существовать здесь, навсегда отправившись в мою память и в мои сны.
У каждого человека есть своё «никогда». Там, в этом «никогда», осталось детство, ваш первый дом, первые друзья; там живы ваши родители и рядом ваши любимые. Там – счастье...
Именно поэтому никогда не фотографируйте друг друга и старайтесь не вспоминать своё прошлое.
Чтобы никогда не встречаться с этим опустошающим душу «никогда».

В моих трудах над книгой о болоте был небольшой перерыв – я обрабатывал свои дневники, многие из которых написаны несколько вычурным стилем, тем более что я однажды уже переписывал их заново, по памяти. Речевые обороты и метафоры, казавшиеся мне тогда находкой, теперь, по прошествии восьми лет, читаются как отрывки из школьного сочинения – я перерабатываю начисто целые главы, в которые не заглядывал давным-давно.
Лето только сейчас вступило в свои права, и даже здесь, на севере Шотландии, по ночам сложно уснуть из-за духоты. Когда-то давно гаэльские поэты называли Скай «Eilean a' Cheo» – «Туманный остров». Сейчас туманов нет и в помине – жарко… Морской климат, конечно же, спасает, но в редкую безветренную погоду над крышами Киларкина висит знойное марево. В такое время у людей изменяется тембр голоса – я уже двое суток разговариваю как утёнок Дональд – никакое горло не выдерживает столь массированных атак ледяного пива, которое мы поглощаем, спасаясь от жары, в огромных количествах.
Уединение моё несколько нарушено – в Скайхастл приехали две литовки. Я, ощущая себя местным жителем, смотрю на них свысока – все их удивлённые «охи» и «ахи» при знакомстве с островом делают меня похожим на стопроцентного Тарзана, который живёт в диких местах, питается чем бог послал, принимает душ раз в сезон и убивает наповал страшного тигра ударом своего детородного органа по наглой усатой морде. В первый же вечер они подвергли меня настоящему допросу, и когда я обмолвился, что, кроме вышеперечисленных достоинств, ещё и пишу книгу – восторгам их не было конца. Естественно, что на вопрос, о чём эта книга, я ответил, что «книга о любви».
Мои литовки говорят по-английски довольно сносно; я же, взяв на себя обязанности экскурсовода, всю неделю вожу их по острову с фотоаппаратом на шее, рассказывая историю Ская во всех цветах и красках. Моё безбожное враньё производит на них такое впечатление, что я начал опасаться – не собираются ли они увезти меня с собой в Литву контрабандным путём, чтобы я их там водил на экскурсии по каким-нибудь памятникам времён коммунизма. «Следующий экспонат, обратите внимание – бюст Маркса. Центральную его часть занимает, э-э.. Борода. Которая, собственно, и отличает его от бюста... Клаудии Шиффер. Хотя, конечно, вы ещё не видели бороду Клаудии Шиффер...»
Однажды я возил их на плато в северо-западной части острова, где живут удивительные, ни на что не похожие, волосатые коровы – местные жители называют их Хэри-Кус. Это не яки, а именно коровы, заросшие длинной грубой шерстью, совершенно уникальное явление, неизвестно как появившееся на этом острове. Скорее всего, их родина – именно Скай, и хотя они встречаются на соседних островах, завезены они туда именно со Ская; здесь же их можно увидеть в естественных условиях только на этом небольшом плато, которое заканчивается прижатым к морю головокружительным обрывом. Волосатые коровы (с таким же успехом их можно назвать морскими коровами) бродят над пропастью, пощипывая травку и поглядывая в океан – зрелище не менее странное, чем сам Скай: земля духовидцев, шаманов и кельтских королей, – остров-насмешка...
Мы подъехали на машине к довольно большому загону, возле которого стоял знакомый мне пастух, флегматично глядевший на привычных ему туристов. Пока мы с ним говорили о погоде, литовки непрерывно щёлкали фотоаппаратами и восторженно пищали на своём языке.
– А как называются эти животные? – спросила одна из них, Рута.
– Они называются Хэри-Кус.
– А что это значит в переводе?
– Ну-у, в перево-о-оде... – тоскливо затянул я, косясь на пастуха. Никто не знал, что это значит в переводе.
– А как называются их детёныши?
– А детёныши Хэри-Куса называются... Мини-Кус. М-да. Хотите, я сфотографирую их поближе?
Конечно же, хотят, чёрт бы их побрал. Мысленно перекрестившись, лезу через забор и иду в направлении «Мини-Куса», который щиплет одуванчики с клевером, поглядывая на меня из под мохнатой чёлки; «Кусы» покрупнее стоят метрах в десяти хвостами в мою сторону. Очень осторожно подхожу к телёнку, ощущая спиной восхищённые взгляды моих спутниц, и одним глазом косясь в сторону взрослых коров… Хэри-Кусы имеют внушительного вида рога – я, конечно же, Тарзан, но не уверен, что смогу убить хотя бы одно из этих животных ранее упомянутым мною способом...
Я навёл фотоаппарат на телёнка, раздался щелчок... Ну конечно! Так я и думал. Его мамаша отделилась от стада и медленно, затем быстрей и быстрей, начала двигаться в мою сторону. Мысленно я оценил расстояние до ограды – не добегу. И тут произошла неожиданная для меня вещь – я пошёл навстречу.
Взрослой корове не составило бы никакого труда покалечить меня рогами или попросту сбросить с обрыва – и, тем не менее, я пошёл навстречу. Совершенно бессознательно схватив Хэри-Куса за длинную шерсть на боку, я прижался к ней – животное, оторопев, начало разворачиваться, чтобы меня боднуть, но я был вне досягаемости рогов и копыт. Обливаясь потом, я начал ходить с коровой туда, куда она направлялась, и в один момент, когда мы оказались недалеко от ограды, я одним прыжком перемахнул через изгородь. И сразу же оказался в других объятиях: Рута, бросившаяся мне на шею с поцелуями, восторженно верещала, какой я молодец и как им было страшно; подруга её говорила то же самое по-литовски, и за всем этим наблюдал со стороны пастух, по-прежнему спокойный и невозмутимый, как чёртов Хэри-Кус.
В столкновении с волосатой коровой я старался держаться как можно «ближе к противнику» – по всем канонам боевых искусств. Это простое правило: прижавшись вплотную к источнику опасности, вы остаётесь неуязвимым и имеете возможность нейтрализовать эту опасность или отвести в сторону. Корова, которую я столь нежно обнял за холку, не сумела меня боднуть; Рута, висевшая у меня на шее, больше не будет донимать меня глупыми вопросами и шептаться с подругой за моей спиной, так как нашла своим губам лучшее применение – странный мир, наша вселенная, странное существо, человек! Пытаясь уйти от опасности, он находит гибель; идя ей навстречу – попадает в неизвестность; удерживая у себя под боком – обретает спокойствие!

Ночь за ночью я сижу над своей рукописью, наблюдая за тем, как выплывают из небытия образы прошлого, как выползает на страницы книги давящее чувство обречённости, с которым я жил все эти годы. Я сам вызвал людей, тени которых являются теперь ко мне каждую ночь – я разрыл их могилы и выпустил их души блуждать в лабиринтах моей памяти. Я заново одел их в плоть и кровь. Я не имею малейшего понятия, что делают сейчас те, кого я описал в своей истории, мне не известно даже – живы ли они.
Мне известно лишь то, что жив я. Зная обо всём, что произойдёт со мною в будущем, имея такое количество призраков в прошлом, я продолжаю жить. Я продолжаю думать, размышлять, давать оценки и расставлять ударения. Я продолжаю смеяться – над миром и, прежде всего, над самим собой. А значит – я не побеждён, значит тогда, восемь лет назад, – я выиграл. Пока я жив, я выиграл.
И в дальнейшем, я знаю, мне будет сниться море.
Лишь море...

Глава шестая

Сентябрь, 1991 год.

1
Филипп принял решение пойти на болото с самого утра, и хотя грязь после ночного ливня была ужасной, откладывать дальше не хотелось. Он вышел из дома учителя рано утром, стараясь не встречаться ни с кем, и пошёл в первую попавшуюся сторону. Выйдя за пределы посёлка, он довольно долго месил глину, плутая по какому-то лугу, затем дошёл до границы, за которой начинался лес и остановился перед ней, наблюдая за внутренним состоянием и мыслями, возникавшими в голове.
Он ощутил это сразу. Да, оно было здесь – может быть, в лесу, может – на болоте, чуть дальше. Впервые он почувствовал его присутствие вчера вечером, когда сидел в доме учителя во время грозы: что-то бродило снаружи вокруг стен. Чувство, которое появлялось у Филиппа в душе при мысли об этом «что-то», определить довольно сложно – не страх, а, скорее всего, ощущение какой-то угрозы, зовущей и отталкивающей одновременно. Именно такая угроза исходила сейчас из чащи, перед которой он стоял: какое-то движение происходило за этими кустами, и чей-то взгляд прятался в переплетении густых ветвей – чем бы это ни было, оно явно было здесь, несмотря на яркое, солнечное утро и миллионы радужных бликов, отражавшихся в капельках на траве.
Гроза растворилась совершенно бесследно, оставив в небе лишь небольшие пушистые облачка. Утро нового дня набирало силу, и лес, звеневший от птичьего гомона, жил полной жизнью – маленькие, очень маленькие и микроскопические существа, населявшие его зелёно-жёлтые пространства, отмеряли свои последние дни в этом году. Пройдёт ещё совсем немного, и большая часть биомассы единого, сложного лесного организма уснёт, уйдёт отсюда или погибнет вовсе; но сейчас, как водится, никто не собирался думать о таких вещах, как смерть, холод и зима – осенние заботы и хлопоты не оставляли на это времени...
Вдруг Филипп опомнился, осознав, что стоит здесь уже неоправданно долго. И сразу, не давая себе времени на раздумья, он поднял ногу с налипшим на ботинок пластом травы и глины, стряхнул его, повторил то же самое с другой ногой – и пошёл в лес. Это движение было импульсивным – то самое ощущение угрозы, исходившее от зарослей кустарника впереди, было настолько реально, что если бы Филипп не заставил себя слепо двинуться вперёд, пришлось бы разворачиваться и бежать от этого места без оглядки. Он смотрел лишь под ноги, остальное появлялось в его мозгу само собой.
Взмах руки, отстраняющей ветку: с едва различимым сухим треском лопается большая паутина, соединявшая два куста, и обитатель её летит вниз, шлёпаясь об землю; рука отпускает ветку – целый град ледяных капель падает с листьев за шиворот.
Шаг вперёд: цепкие коготки какого-то растения хватают за ноги, словно предупреждая об опасности, которая таится за следующим кустом; ещё шаг – нога скользит и въезжает в маленький муравейник, втаптывая его в землю...
Пройдёт много лет, прежде чем журналист Филипп Розен забудет то зрелище, которое предстало его взору в следующий момент. Вся его решимость, все оригинальные домыслы по поводу болота и природы человеческого самовнушения – всё перестало существовать в одну секунду: за высоким кустом оказалась поляна, посреди которой на дереве, в пол-оборота к Филиппу, в мешковатой и мокрой от дождя одежде висел покойник.

2
– Деньги, всё – деньги. Ты понял, братан? От них всё зло. Точнее, от их отсутствия.
– Да убери ты руку свою!
Два приятеля – Граммофон и Макс – сидели в заведении Майера с двумя большими пивными кружками в руках. Из магнитофона за стойкой раздавался ритмичный блюз.
– Да ты не кипятись! – ёрзал на стуле Грэм. – Я тебе дело говорю. Давай, я съезжу вместо тебя.
– Не надо. Куда ты съездишь? Съездит он…
Макс Бодж меланхолично посмотрел на пиво, взял со стола солонку и высыпал в кружку добрую горсть. В кружке раздалось шипение, и пена полезла наружу. Макс с отвращением посмотрел на пиво и отодвинул кружку.
– Что с тобой, брат? – Граммофон уставился на приятеля. – Я что-то тебя не узнаю в последние два дня.
– Я сам себя не узнаю, – спокойно ответил Макс.
– Ты, вообще, ешь что-нибудь? Я что-то не видел, чтобы ты в последнее время что-нибудь ел…
Макс с отвращением скривился.
– Не лезет ничего…
– Из-за этой тёлки, что ли??? – удивлённо воскликнул Грэмми.
– Да что ты до меня докопался??? – Макс вдруг вышел из себя. – А хотя бы из-за неё, так и что теперь??! Что ты мне скажешь?
– Что ты орёшь?! Слушай, всё, стоп, – Граммофон нервно оглядел пустой бар и понизил голос. – Я просто хочу сказать – не стоит всё ломать из-за какой-то ссоры. Дела есть дела, бабы – есть бабы. Я не пойму, что с тобой случилось за одну ночь?
– Я уже говорил тебе, я не знаю, что случилось! Не помню я ничего, – глухой, что ли? Но только всё отменяется. Я так сказал. Точка.
По лицу Граммофона прошла целая буря, но он справился с эмоциями и холодно уставился на Макса.
– Вот, значит, как. Я этого жука полгода обхаживал. Я ему в доверие влез, как сука. Я, между прочим, рисковал не меньше тебя. То, что он сам первый на тебя вышел с этим предложением – это ещё ни о чём не говорит. Между прочим, всё остальное делалось моими мозгами. Я, можно сказать, всё подготовил «от» и «до». Ты видел, какие там деньги?? Нам в жизни столько не заработать. А мы можем просто продать товар, получить деньги, а потом исчезнуть. Просто тебе надо закончить эту сделку, – и всё у нас с тобой в жизни будет хоккей…
– Я сказал нет, значит, – нет, – мрачно отрезал Макс.
– Ну тогда я всё сделаю сам – без тебя!
Макс усмехнулся.
– Ты не сможешь перевезти это через границу. Тебе понадобится мой грузовик и мои связи на посту. А у тебя нет ни того, ни другого.
– А зачем мне грузовик? – Граммофон скорчил недовольную мину. – Я просто возьму деньги и исчезну. Раз ты не хочешь сделать всё по уму.
– Ты что, дурак, что ли?? – Макс покрутил у виска пальцем. – Ты до сих пор не понял, что это за люди? Да они тебя из принципа шлёпнут, не говоря уже о деньгах.
– Ну значит, не трахай мне мозги! Мы обязаны закончить сделку.
– Нет.
– А я тебе говорю – ты должен.
– Нет!
– Да что ты заладил, – нет, нет!!! – Граммофон не выдержал и взорвался. – Ты можешь объяснить по-человечески, что с тобой случилось???
– Я больше не участвую в этом деле, – монотонно проговорил Макс. – И тебе не дам. Я тебя в это дерьмо втянул, я эту ошибку и исправлю.
– Я что-то ничего не понимаю. Ты что задумал? – насторожился Граммофон.
Макс продолжал меланхолично смотреть в пол.
– Я кое-что понял за последнее время. Кое-что, что тебе понять не дано. И вот что я тебе скажу. Всё что там лежит, – в земле, – должно там и остаться. Мы не будем больше ничего оттуда выносить. И никакой сделки не будет. Потому, что эти деньги не принесут нам счастья. То, что мы задумали, – это грех. Очень большой грех. А за грехи придётся отвечать рано или поздно.
– А, так вот оно что?! – завопил Граммофон. – Да ты, я смотрю, в проповедники подался? С каких это пор? С тех пор, как свихнулся? Да у тебя крыша поехала, ты понял?!!
По лицу Макса прошла какая-то судорога.
– Не выводи меня, – сказал он.
И тут произошло то, что заставило Граммофона заткнуться. Макс завёл руку за спину, затем вытащил её, и на стол между двумя кружками лёг огромный пистолет.
Замешательство Грэмми длилось лишь секунду: он взял себя в руки и вернул своему лицу насмешливое выражение.
– Ну? – спросил он. – И что дальше?
– Дальше? – ледяным тоном повторил Макс. – А дальше будет вот что.
Он спокойно заглянул себе под ноги, затем взял пистолет, опустил под стол, направил в сторону Граммофона и выстрелил.

Грэмми, сидевший на своём стуле с широко расставленными ногами, успел лишь зажмуриться и инстинктивно выбросить вперёд руки, защищаясь от пули, словно от детского мячика – раздался оглушительный грохот, порождённый выстрелом и многократно усиленный в пределах замкнутого пространства. Но ещё раньше произошло следующее: за спиной у Макса возникла чья-то фигура, которая схватила его за руку в то мгновение, как он нажал на курок. Пуля, пролетевшая аккуратно у Граммофона между ногами, ударила в пол и рикошетом пробила стойку бара; Макс дёрнулся вверх, но железная рука схватила его запястье, вывернув пистолет, а ещё одна рука сдавила сзади его шею, и в следующую секунду рыжий здоровяк хрипел со скрученной рукой, уложенный лицом вниз в проходе между столиками.
– Всё, господин Майер, всё, я больше не буду, отпустите меня... Я хотел только напугать, клянусь… Я не… Не целился в него…
Бэзил Майер наблюдал за разговором этих двоих уже довольно давно – с какого-то времени он исчез из-за своей стойки, а затем вышел через кухню прямо у Боджа за спиной. В данный момент он возвышался над Максом, придерживая его руку в двух местах и сжимая Максово плечо коленями в таких точках, нажатие на которые причиняло сильную боль.
– Сейчас я встану, а ты не будешь делать никаких резких движений, – отчётливо проговорил Бэзил. Пистолет давно уже был у него в руках.
– Да, господин Майер, я всё понял...
Граммофон всё это время стоял у столика с открытым ртом и, расставив полусогнутые ноги в позе «писающего мальчика», смотрел вниз.
– Ну вот что, ребята, – сказал Бэзил. – Я ничего у вас не буду спрашивать. Откуда вы это взяли и зачем, – он показал пистолет, – не моё дело. Но эта штуковина останется у меня. А вы оба сейчас выйдете вон в ту дверь и сделаете так, чтобы я вас долго искал. Вам всё ясно?
И в ту же секунду дверь бара распахнулась с такой силой, что висевший над ней колокольчик опрокинулся вверх ногами. На пороге стоял молодой журналист.
– Господин Майер! Где живёт ваш врач?
Все трое обернулись к двери. Произошла немая сцена – Филипп в замешательстве уставился на Макса, лежащего на полу, а затем на пистолет у Майера в руках.
– Не понял. А что случилось? – спросил бармен и отпустил рыжего здоровяка, убрав пистолет за спину.
– Там в лесу повесился… Какой-то человек! – выпалил Филипп и выбежал на улицу.

3

– Господи, да что же это такое?
Было около трёх часов дня, и яркие треугольные блики всевозможных расцветок лепились на полу церкви. Отец Симон беспокойно ходил взад-вперёд, то попадая в полосы света, бившие сквозь древние мозаичные витражи на окнах, то заходя в тень. Его движения заставляли плясать миллионы пылинок, метавшихся в границах солнечных лучей, словно маленькая модель того мифического хаоса, из которого когда-то возникла Вселенная. Филипп сидел на скамье и тупо глядел на эту танцующую пыль.
– Что же это такое? – повторил Отец Симон. Он остановился, посмотрел на журналиста и каким-то треснувшим голосом произнёс:
– Второй труп за сутки.
– Что?..
Филипп вышел из своего оцепенения и удивлённо взглянул на священника.
– Второй?.. А кто был первый?
– Вчера, когда я оказался у вас в гостях... – священник снова начал свою ходьбу. – Я обмолвился, что весь день провёл на ферме за весьма печальными хлопотами... Так вот, там тоже был убит человек.
– Вы сказали – «тоже»?
– Да, то есть, нет, конечно же, нет! Я не думаю, что в вашем случае было убийство, тем более что врач подтвердил... Никаких следов насилия. Конечно, разбираться в этом – дело полиции, но я думаю, что этот человек – самоубийца. Кстати, я никогда его раньше в посёлке не видел. Кто он?
Отец Симон остановился и в замешательстве развёл руками.
– Представьте себе – никто этого не знает!
Филипп слегка помедлил и спросил:
– Вы… Точно в этом уверены?
– Что значит – уверен ли я? Говорю вам, он не из Святой Анны, и никто его здесь раньше не видел.
– Чёрт! – вырвалось вдруг у Филиппа.
– Молодой человек! – Отец Симон удивлённо приподнял бровь. – Не забывайте, что вы в церкви.
– Прошу прощения…
Священник внимательно взглянул на собеседника.
– Да, это действительно странно, – беспокойно пробормотал журналист. – А что случилось на ферме?
– Салливан, сторож. Упокой, Господи, его душу... Кто-то свернул шею бедняге позапрошлой ночью.
– Получается – одна ночь – один покойник?
– Выходит, что так.
Священник принялся ходить взад-вперёд.
– Скажите, – спросил вдруг Филипп, и Отец Симон остановился. – А Граммофон часто ходит на болото?
Священник удивлённо вскинул брови.
– Альфред?
– Что?
– Вы имеете в виду Альфреда?
«Хм…», – подумал Филипп: «А я ведь не знаю, как его зовут... Граммофон и Граммофон… Как будто имени у него вообще нет…»
– Насколько мне известно, – сказал Отец Симон, – Альфред на болото сроду не ходил, он его боится. Никому не признаётся – мол, хоть ночью, хоть со стаей мертвецов в обнимку, а сам – ни ногой. А почему вы спросили?
– Да так, к слову... Странные у вас дела творятся, Святой Отец...
И, словно в подтверждение его слов, какая-то чёрная летающая тварь размером с большую муху села на церковную скамью и поползла к его руке. Филипп с досадой смотрел на это насекомое – никогда раньше он не видел ничего подобного: маленькое тупое брюшко, направленное вверх, лапы кузнечика сзади и странные асимметричные крылья, торчавшие так, словно одно из них было сломано. Да что они все – сговорились, что ли?! Журналист нервно дёрнулся и убрал руку. Почему священник опять употребил это слово – «мертвецы»? Слишком много, слишком часто повторялось оно в последнее время! Филипп сидел, ощущая, как заходят в тупик все попытки понять то, что происходило вокруг, а странное чёрное насекомое ползло всё дальше, подбираясь к его ноге... Что случилось с этими людьми? В какую историю он влип? В голове крутилась одна невероятная мысль, которая настолько выходила за границы здравого смысла, что становилось жутко, – прежде всего, за собственный рассудок. В это было трудно поверить, но лицо того человека на верёвке… «Нет, этого не может быть!!!» Филипп попытался унять накатившую нервную дрожь. «Вчера была гроза», – подумал он. Кто бродит по ночам вокруг посёлка?.. Филипп почувствовал лёгкий озноб – даже от одной мысли становилось не по себе: ночь, ливень, и – человек закидывает петлю на ветку дерева... А может – это петля лезет на дерево сама, поджидая человека, который, словно заводная игрушка, шагает к ней откуда-то через лес механическими шагами... «Господи, что за мысли? Только не нужно вот этого, и без подобной ерунды эмоций хватает... Вчера была гроза. Позавчера весь посёлок был пьян...» При этой мысли он машинально ощупал синяк на лице. Что-то непонятное случилось с Максом в ту ночь. И – кто-то убивает сторожа на ферме в десяти километрах от посёлка. «Что за ферма, кстати, такая? Когда я подъезжал, по-моему, ничего подобного не видел...»
– Скажите, а где находится эта ферма?
– Вы хотите съездить туда? Уверяю вас, лучше вам этого не делать: незачем тревожить семью покойного... А находится она... Туда не попадёшь по главной дороге, нужно свернуть через несколько километров сразу после моста, там, кстати, и указатель есть...
Филипп сидел и молча смотрел на чёрное насекомое, которое ползало взад-вперёд по церковной скамье…
– Послушайте, можно я задам вам один вопрос? – нарушил молчание священник.
– Да, конечно. Спрашивайте.
– Что вы на самом деле ищете здесь?
– Не понял?
Филипп поднял голову.
– Зачем вы на самом деле приехали в Святую Анну?
– Я уже отвечал вам на этот вопрос. Больше мне добавить нечего.
– Вы от кого-то скрываетесь?
Розен поправил очки и посмотрел священнику прямо в глаза.
– А что, у вас есть основания меня в чём-то подозревать?
– Нет, но есть одна особенность, которую я за вами подметил. Вы ведь не левша, верно?
Молодой человек почувствовал, что краснеет.
– Вы пишете и едите левой рукой, однако это скорее приобретённый навык. Обычно левшей в детстве переучивают под правую руку, однако с вами словно поступили наоборот – кто-то переучил вас с правой руки на левую.
– С чего вы взяли?..
Отец Симон пожал плечами.
– Человеческое сознание – как капуста. Один пласт наслаивается на другой, и так – до бесконечности. Мы можем менять собственные привычки, даже характер, но всё это обычно делается на верхних слоях. Мне знакома эта тема, потому, что я сам был левшой, и в детстве меня переучивали. Так вот: когда левшей начинают заставлять писать другой рукой, происходит серьёзная перестройка всей психики, ломка всех нервных процессов – на уровне мозговых полушарий. Именно поэтому врачи не советуют делать такого с детьми. Но какова бы ни была эта перестройка, она затрагивает лишь поверхностные слои нашего сознания. Научить человека писать другой рукой относительно легко. Можно заставить его выполнять «неудобной» рукой и другие сложные действия – можно есть, стрелять или резать ножницами. Все эти навыки приходят к человеку уже в определённом возрасте. А вот заставить нас изменить свои глубинные рефлексы – такие, как хватательный, например, которому мы учились ещё в колыбели – очень сложно. Вы пишете левой, но на уровне рефлексов – вы стопроцентный правша.
Филипп молча поднял глаза на собеседника. Отец Симон спокойно встретил этот взгляд.
– Наблюдательному человеку это не так сложно заметить. Я не стану проверять, но если я неожиданно брошу вам какой-либо предмет, вы инстинктивно схватите его правой.
Священник сделал паузу.
– Филипп, вы от кого-то скрываетесь?
– Нет… Я ни от кого не прячусь… – Розен вдруг осознал, что находится на грани срыва. – Здесь дело в другом… Вы знаете, в чём самая большая моя проблема?
– Нет. И в чём?
– В том, что я вообще не помню, какой рукой я на самом деле пишу…
– Как это? – священник опешил.
– Я не уверен, но возможно… Я умею писать обеими.
Насекомое подползло к ноге Филиппа и стало карабкаться на неё – журналист зажмурился и немедленно перед глазами встал человек, болтавшийся на верёвке в лесу. Тело в мокрой одежде начало разворачиваться само по себе, и перекошенное лицо покойника предстало перед журналистом настолько явственно, что он содрогнулся – и тут вдруг показалось, что глаза его, выкаченные в предсмертном мучении, смотрят уже не в небо; они сдвинулись, и зрачки медленно поползли навстречу глазам Филиппа...
На верёвке болтался редактор – его, Филиппа Розена, непосредственный начальник, который повесился неделю назад на дереве возле собственного дома!
Вспышка ослепительного ужаса разделила сознание надвое. Одна часть оставалась сидеть на церковной скамье, ощущая монотонный гул, в который превратились слова священника, продолжавшего что-то говорить, а другая оказалась вдруг в маленькой полузабытой комнате, окно которой выходило на заднюю часть двора… Филипп сидел за старым облупленным столом в майке с подтяжками, которые поддерживали не по росту короткие брюки. В свете тусклой настольной лампы лежал старый, исчёрканный вдоль и поперёк журнал, в котором Филипп, посмеиваясь, писал что-то мелким почерком…
Ошеломлённо открыв глаза, Филипп уставился на своё колено – насекомое исчезло. Исчез и Отец Симон. Ничего не понимая, журналист начал вертеть головой – церковь была пуста. Яркий солнечный день по-прежнему пробивался сквозь витражи на окнах, и пылинки всё так же продолжали свой извечный танец в световых полосах. Совершенно сбитый с толку, Филипп ещё раз оглядел церковь и пошёл к выходу.

Глава седьмая

1
Запись в дневнике.
«Не скучно на тёмной дороге…
…холодная и длинная рукоятка какого-то оружия лежала в ладони… на обочине дороги, где дул сильный ветер, раскачивающий ветви огромных елей и… прокормят меня как-нибудь… был выбор: либо продолжать прятаться во тьме… путь… либо сделать шаг на дорогу… щекочущей нервы, отдающейся в солнечном сплетении битве… из-за поворота которой показались уже факелы всадников… и здоровые ноги… звезда освещает мой… во весь опор навстречу, и это был выбор между жизнью и смертью: остаться на месте – жизнь, сделать шаг вперёд – смерть… свет факелов слился с лошадиным топотом, и люди в странных головных… хрусталиком холод на лапах… копьями... люди с оскаленными зубами, блестевшими из под взлохмаченных бород – навалились, поравнявшись с тем местом, где я стоял… и память в следах на снегу… сзади одновременно крик из доброго десятка человеческих глоток… тепла позабытого запах… те, кто был за спиной, высыпали на дорогу под ноги скачущим… чутьё… не осталось больше времени для раздумий – смерть победила жизнь в этой… и я бросился вперёд, навстречу смерти, опьянённый её близостью, бросился слепо, как узник на свободу, как сын в объятья матери, а потом я почувствовал удар...
Что псы от меня стерегут…»

Филипп закончил читать и взглянул на доктора. За окнами с грохотом и звоном проехал трамвай. Тишина, казалось, царившая во всём мире, пока Розен читал вслух, уступила место обычному городскому шуму и гудкам с оживлённой улицы.
– Любопытно, – ответил врач. – И вы считаете, что между вашим состоянием, и состоянием человека, написавшего эти строки, есть некое сходство?
– Мне очень сложно это объяснить…
– Ну что ж, давайте попробуем всё заново. Итак, то, что вы читаете – не оригинал?
– Нет, это я переписал с оригинала. Но я специально сохранил формат… Там строчки переплетаются друг с другом и текст разорван – по кусочкам на разных страницах. Когда читаешь, кажется, – бессвязная мешанина… Я не сразу понял…
Филипп улыбнулся.
– А там всё просто. Там строчки перепутаны – и по два, по три разных текста как бы сплетены в один. Знаете, это даже занимательно – как разгадывать ребус… Я восстанавливал некоторые фрагменты и переписывал их на чистые листы…
– Вы переписывали фрагменты из дневника сумасшедшего? – врач приподнял брови.
Филипп смутился и в замешательстве потёр виски.
– Да, это так…
– Ну что ж, продолжайте.
– Ну, в общем… Всё, что здесь написано, касается некоего места. Это маленький посёлок посреди древних торфяных болот. Посёлок обрисован в деталях, указано его точное местоположение, описаны даже некоторые люди, живущие там, – однако, – этого места в реальности не существует.
– То есть, как?
– Ну – его нет на самом деле. По крайней мере, я так считал до недавнего времени. Этот дневник попал мне в руки очень давно – ещё в детстве… И за это время я изучил множество карт. Я обыскал всю Европу – ни там, где он указан в рукописи, ни где-либо в другом месте – такого населённого пункта не существует… Знаете, – Филипп оживился, – я даже захватил с собой карту, чтобы показать…
Врач молча проследил глазами за действиями пациента.
– Вот.
Филипп достал из портфеля большую, сложенную в несколько раз карту и подчеркнул ногтём одну из областей.
– Вот здесь, рядом с границей, должен находиться этот посёлок.
– Врач пожал плечами.
– Вы правы, здесь ничего нет.
– И ни на одной из карт никакого населённого пункта в этом районе не обозначено. Да, в рукописи говорится, что на картах этого места не найти. Однако… – Филипп усмехнулся. – Мы же не в средние века живём. Сейчас на картах не бывает белых пятен…
– Итак, до недавнего времени вы считали, что этого посёлка в реальности не существует, и всё, описанное в дневнике, относится целиком к области фантазий некоего сумасшедшего человека, верно?
– Да.
– И что же заставило вас переменить своё мнение?
Филипп смутился.
– Вы знаете… Однажды я был в очень подавленном состоянии… Недавно мне пришлось пережить драму в личной жизни…
– Так, – доктор удовлетворённо кивнул. – Продолжайте.
– В общем, в моей жизни это был не самый лучший период… И я как-то особенно погрузился в эти записки… Мне вдруг показалось всё таким реальным…
Филипп усмехнулся и покачал головой.
– Нет, бред конечно!.. Ну, в общем, я написал письмо одному из тех, о ком я прочитал в дневнике.
– То есть? Я правильно вас понял – вы написали письмо человеку, о котором вы прочли в записках сумасшедшего, и которого, как вы считаете, в реальной жизни не существует?
Филипп обречённо кивнул.
– Да. Так.
– И как вы это сделали? Я имею в виду – как именно вы смогли отправить письмо?
– Очень просто. Я указал страну, область, название посёлка, имя человека. Запечатал письмо и бросил в почтовый ящик.
Врач сложил ладони домиком и приложил пальцы к губам.
– И что было дальше?
– Дальше я совершенно забыл об этом. Моя жизнь наладилась, я увлёкся работой… Как вдруг, совершенно неожиданно… Я получил ответ.
– Ответ? Откуда?
– Оттуда. Этот человек, которому я написал, школьный учитель… Он прислал мне ответное письмо!
– Ну, значит – посёлок существует, – развёл руками доктор.
– Да не может этого быть – его нет ни на одной карте!
Врач поднялся с кресла и прошёлся по комнате.
– Что ж, давайте проанализируем. Вы чего-то боитесь, я прав?
Филипп задумался.
– Чего я могу бояться?
– Ну, начнём с того, что вы упорно хотите мне доказать, что этого места не существует. Вы в этом уверены, или вам хочется, чтобы так было? Пока что я вижу, одно: вы по какой-то причине отрицаете саму возможность существования этого посёлка. Скажем так. Отсутствие его на карте ещё не доказывает отсутствие его в природе. Верно? Ведь существует же множество мест, не обозначенных на карте. Засекреченные военные и гражданские объекты, например… И, тем не менее, вы уверены, что эта деревня на болоте – не более чем плод чьей-то фантазии… Из этого я и делаю свой вывод.
Врач присел на подлокотник кресла.
– Быть может, вы чего-то боитесь? Того, что находится в этом посёлке?
Розен молча поправил очки.
– Пожалуй, что вы правы… В последнее время я боюсь… Что именно я и сочинил этот дневник.
Врач покачал головой и погрузился в долгие раздумья.
– Да, с некоторых пор мне начало казаться, – продолжил Филипп, – что весь этот бред – плод именно моей, а не чьей-то фантазии… И какое-то время назад мне почти удалось себя в этом убедить.
– А можно увидеть это ответное письмо?
Журналист криво усмехнулся.
– Вы думаете, что оно тоже является плодом моей фантазии? Нет, письмо, как раз таки, вполне реально.
С этими словами Филипп достал голубой прямоугольный конверт и положил на стол.
Доктор сделал задумчивую паузу и протянул руку.
– Вы позволите?
– Да, конечно, – вяло ответил Розен.
Конверт был самый обычный, с печатью и маркой. Все соответствующие стране-отправителю почтовые знаки были на месте.
– Как вы считаете, над вами никто не мог подшутить подобным образом?
– Кто? Об этом дневнике знают только друзья моего детства, а я уже лет десять, как потерял с ними связь. И да, ещё… Это письмо не единственное.
– Вот как?
– Да, есть и другие. Мы переписываемся уже несколько месяцев.
– И каково же содержание вашей переписки? Если это не секрет?
– Да так… Ничего особенного… В основном, философия.
Врач задумчиво сложил губы трубочкой и покивал головой каким-то собственным мыслям.
– Ну, если у вас есть сомнения насчёт этого дневника… Откуда гарантии, что автором этих писем является какой-то другой человек, а не вы сами?
– Ну что вы! – Филипп хмыкнул. – Это исключено. Почерк не мой…
Врач посмотрел на буквы адреса.
– Да, вы правы, почерк не ваш.
Возникла долгая пауза.
– Ну, так что вы мне посоветуете?
– Я посоветую вам на какое-то время отказаться от своих дневников. Не вести никаких записей.
– Но это невозможно! Это же моя профессия – я журналист!
– Я понимаю. Постарайтесь более внимательно отнестись к своим поступкам. Ну и, в конце концов, – вы можете разрешить свои сомнения – попробуйте встретиться с вашим адресатом. Возьмите отпуск и съездите туда. Гораздо лучше, чем, сидя здесь, плодить сомнения в собственной адекватности.
– А если этого места действительно не существует?
– По крайней мере, тогда вы уже точно будете знать об этом…

2
Филипп Розен стоял перед дверью бара Майера и считал до десяти. На цифре 9 он вдруг понял, что выглядит полным идиотом. Только идиотом можно было назвать человека, который собирается с духом, прежде чем открыть дверь бара, словно перед ним не питейное заведение, а какой-то склеп. Филипп Розен посмотрел на свои руки, словно желая удостовериться, он ли это, или кто-то другой одолжил на недельку-другую его тело.
– Не скучно на тёмной дороге…
Молодой человек усмехнулся, толкнул дверь, и вошёл внутрь.
Полина сидела на корточках перед стойкой и тыкала палец в отверстие, пробитое пулей несколько часов назад. Кроме неё в баре обретался только лишь завсегдатай-дед, который сегодня по какой-то причине был один, без братьев по оружию. Майера за стойкой не было.
Завидев Филиппа, девушка тотчас встала, смущённо спрятав руки за спину. Последний раз он видел её в вечернем платье; в данный момент, одетая в серые джинсы и свитер, Полина выглядела гораздо младше, чем тогда. Пепельные волосы, стянутые резинкой сзади, образовывали несерьёзный, торчавший перпендикулярно затылку хвостик.
– Добрый день, – сказал Филипп.
Девушка, которую, видимо, спугнуло столь официальное приветствие, сразу же ретировалась за стойку, превратившись в хозяйку заведения. «Полина Майер», – проговорил про себя Филипп, пытаясь уловить – какие ощущения рождало у него это имя. «Что означает её внимательный взгляд?..» И тут же чуть не простонал вслух: «Синяк!..»
Пока Филипп усиленно вспоминал, что он говорил ей при первом знакомстве, Полина терпеливо стояла, вопросительно глядя на него. Наконец она не выдержала.
– Будете что-нибудь пить?
– Да, пожалуй. Пива.
– Какого?
– Наверное, светлого. А вы?
Полина улыбнулась.
– А я на работе...
Убийственно медленно наполнилась пивная кружка. Полина подождала ещё, пока по всем правилам осядет пена, долила остаток и поставила пиво на стойку.
– А если бы вы были не на работе, чего бы вы заказали?
Девушка на секунду задумалась, а затем пожала плечами.
– Мороженное.
– О да, – ответил Филипп и одним махом осушил полкружки. В баре Майера не было мороженого.
Полина взяла со стойки какой-то безумно интересный бланк с цифрами и начала усиленно его изучать, но, убедившись, что молодой человек явно буксует в песках красноречия, решила брать штурвал в свои руки.
– Как вам нравится наш посёлок?
– Ну, я бы не сказал, что здесь особенно скучно.
– Вообще-то, у нас, конечно, скучновато... Хотя в последнее время, по-моему, все немного сошли с ума... А так, в общем, ничего. Не Париж, конечно...
«О нет», – подумал Филипп: «Только не о Париже».
– Так это и есть ваша работа?
– Нет, конечно, – смутилась Полина. – Вообще-то, я собираюсь поступать в университет, а это – так, в жизни пригодится... Вот – учусь делать коктейли.
– Это замечательно! – оживился Филипп и начал перебирать в уме всё, что он знает о коктейлях.
Полина как-то сочувственно взглянула на молодого человека.
– Как вы дошли в прошлый раз до дома?
– Вы имеете в виду это? – Филипп потрогал синяк – Всё в порядке, я думаю, через день-два пройдёт.
– Вы знаете, мне так стыдно за наших ребят... Сегодня, кстати, папа интересовался у учителя, как ваше самочувствие. – Полина вышла из-за стойки и направилась к биллиардному столу. – Завтра он собирается ехать в город, так что я остаюсь здесь за хозяйку. Вы играете в пул?
– Ну, вообще-то, играю иногда, – ответил Филипп.
В бильярд он играл отвратительно – университетские товарищи шутили, что он умудрялся посылать шары «в ту сторону, в которой не было прорезано ни одной лузы в радиусе двух метров».
– Я тут постоянно играю, когда остаюсь одна – просто так, от нечего делать.
– А вы часто остаётесь одна?
Полина улыбнулась, сморщила нос и закивала головой.
– Часто.
Она вставила жетон, и шары забарабанили внутри бильярдного стола; Филипп присел рядом с ней, помогая выкладывать их на зелёную поверхность, и снова почувствовал запах духов, в ту же секунду вспомнив прикосновение её ноги на крыльце – странная вещь, память на запахи!
Можно идти где-нибудь посреди супермаркета, глядя лишь себе под ноги, и решать в уме сложные математические уравнения, но – вдруг вы ощущаете запах духов, и тут же в вашей памяти возникает девушка, которую вы любили ещё в школе и не вспоминали добрый десяток лет. Запах позволяет вам воссоздать её образ так отчётливо, словно вы столкнулись с ней нос к носу. И целая волна мыслей, ощущений и эмоций возникает в вашем теле вслед за этим запахом, который срабатывает словно катализатор, пробуждая какие-то пласты вашего сознания, погребённые где-то очень глубоко... Таким же свойством обладает старая, забытая музыка, которая нравилась когда-то, и которую вы вновь услышали сейчас; но запахи – сильнее. Они способны вернуть это ощущение – ощущение любви – даже вашему сердцу, хотя оно и затвердело навсегда от времени и разочарований, и даже сама мысль о том, что вы способны кого-то полюбить, вызывает у вас саркастическую усмешку...
Полина ловким движением подняла треугольник со стола и отошла в сторону.
– Разбивайте.

3

Всё было разложено на столе в безупречном порядке: шприц, игла, тонкий резиновый шланг. Рядом на маленьком бинтике лежала ампула. Обычно он не делал этого по будням, но сегодня был такой мерзкий день, что хотелось сократить его хотя бы на вечер.
Врач аккуратно, двумя пальцами поднял ампулу, поднёс к глазам и взболтнул, задумчиво наблюдая за содержимым.
Он закатал рукав халата вместе с синей рубашкой – до самого плеча; затем стянул локоть шлангом, придерживая один конец зубами. С хрустом откусил щипчиками верхушку ампулы и окунул в неё шприц…
Волна стукнула по жилам, сознание шлёпнулось во что-то мягкое, словно вишенка, брошенная в стакан с йогуртом... Врач развернулся на стуле, посидел какое-то время с откинутой назад головой, затем, сдёрнув с локтя резину, пододвинулся к столу.
На столе лежали кипы бумажек, которые обычно лежат на столах у всех врачей, наверное, со времён изобретения письменности. Эти бумажки – они живут там, на полочках докторских столов, как суслики в норке, и никакие силы не заставят их переменить место жительства, потому, что они обладают какой-то мистической силой, позволяющей им повелевать людьми без всяких ограничений, в то время как человек по-прежнему продолжает считать себя царём природы. Если человек – царь, то эти бумажки – крысы, живущие в царском дворце, которым наплевать на всё величие короны и на всех её подданных, включая полицию и войско: они-то уж точно знают, кто истинный хозяин дворца!
Полицейские уехали час назад, оставив «этого парня», как они его называли, в полное распоряжение местного врача, извинившись за отсутствие возможности забрать тело до завтра. И «этот парень» лежал в данный момент на столе операционной, так как маленькая поликлиника Святой Анны не имела собственного морга.
Врач сидел и думал, что делать дальше. Хотя, в принципе, что он может сделать в данной ситуации? «Этот парень» уже явно перестал нуждаться в докторе, как, впрочем, и во всём остальном, и основная работа врача теперь заключалась лишь в том, чтобы поставить свою подпись на бумажке, удостоверяющей точное время смерти. Так и что теперь? Убежит он, что ли? Пусть пока полежит там, в операционной, дожидаясь своего часа...
«Интересно, я накрыл его простынёй?» – думал врач. «Кажется, нет. Не помню. Впрочем, и не надо».
«Хотя ему, наверное, сейчас хо-о-олодно...»
Он вдруг поймал себя на том, что начал ощущать озноб, проходивший по телу, как будто бы это он, раздетый догола, лежал сейчас на гладкой и холодной поверхности.
«Замечательно. Только нервов мне ещё не хватало».
Он передёрнул плечами, и ощущение холода исчезло, но осталось какое-то неясное чувство, словно он что-то забыл, выйдя из дома: не закрыл газ, не выключил утюг – маленький заусенец в голове, не дававший покоя. Чтобы отвлечься, врач снова начал перелистывать бумаги, но заноза в мозгу не хотела вылезать, явно намереваясь испортить настроение.
«Кто он? Что ему нужно было здесь? Староста, учитель – его никто не опознал, его никто здесь раньше не видел, а он лежит сейчас там, на столе... Чёрт... Первые дни сентября, а уже так прохладно... Что-то непонятное творится с погодой...»
Щёлк! Стержень карандаша с треском переломился, и врач на секунду вышел из оцепенения, успев заметить, что чертит какие-то круги и спирали на лежавших перед ним бумагах; сломанный карандаш скользнул, оставив треугольную дыру – одна крыса, скорчившись, сдохла от яда, но остальные выживут, благодаря иммунитету – так просто их не истребить... «Интересно, это у меня наркотические галлюцинации или обморок от переутомления?» – мелькнула мысль, которая тут же была задвинута в дальний угол сознания; что-то важное выплывало навстречу, какое-то существенное обстоятельство, из которого логически вытекал позыв к действию. Врач изо всех сил пытался вспомнить последнее, о чём он думал, и одновременно сопротивлялся этим попыткам – напряжение от борьбы двух одновременных команд, исключающих друг друга, начало раздувать мозг, и он понял, что не в силах больше сопротивляться.
«Перепады давления, верх-низ, рубеж между летом и осенью, холодные ночи, холодные дни, всё не так, как было раньше, климат...»
И тут он вдруг выпал из своего состояния, вскочив с места, ошеломлённый яркой вспышкой, вернувшей способность соображать.
– Господи! – сказал он вслух. – Что же это я?
И, развернувшись к выходу, воскликнул:
– Ему же холодно!!!
Он выбежал из кабинета, опрокидывая стулья, и вбежал в операционную. Здесь он остановился и перевёл дух – «этот парень» лежал на столе: чёрные волосы, перекошенное лицо, белое, как брюхо рыбы, тело. Врач оглядел операционную и тут же всё понял – конечно! Конечно же, как он мог допустить такую оплошность! Окно, выходившее в сад, до самой форточки закрашенное мелом, было приоткрыто, и могильный холод двигался от него по низу комнаты…
Врач перешагнул через какую-то скамейку и дёрнулся к окну, чтобы захлопнуть его как можно скорее; на пути встал стол с лежащим на нём трупом – врач протянул руку с растопыренными пальцами, но до окна было далеко; он метнулся в обход и буквально навалился на раму, прикрыв её, и холод, перерубленный пополам, начал бессильно биться о стекло снаружи, как будто человек начал стучать в окно культёй только что ампутированной руки, но всё напрасно – нет в мире преграды надёжней, чем закрашенное белой известью больничное стекло...
Всё прекратилось в один миг. Врач вздохнул с чувством выполненного долга, ещё раз оглядел комнату и вышел из операционной, в два оборота повернув торчавший в двери ключ.

Глава восьмая

1

Церковь посёлка Святая Анна находилась на главной улице и вместе с прилегающим к ней кладбищем занимала сравнительно небольшую территорию, очерченную границей чугунной ограды. Когда солнце заходило за горизонт, длинные тени тянулись от деревьев за оградой, и отпечаток креста вместе со шпилем ложился на крышу соседнего дома, перегибаясь пополам. Казалось, что тень от креста обнимает это строение, которое, в принципе, не отличалось ничем от остальных домов посёлка, кроме этой тени и какого-то особенного запаха, пропитавшего стены внутри – дом врача, в котором тот прожил всю жизнь. Крыша его дома служила своеобразными солнечными часами для священника в это время года: после обеда крест начинал медленно ползти вверх по крыше и исчезал на другой её стороне в час вечерней молитвы.
Священник стоял на коленях. Он давно уже не просил Господа ни о чём, но сегодня сдвинулся какой-то порядок, нерушимый в течение долгих лет. То, что творилось сейчас в его душе, было сравнимо с чувством, возникающим в момент, когда вы сидите ночью, и вдруг слышите длинный, истерический визг тормозов за окном. Долгое время вас окружала тишина, и вдруг это протяжное «и-и-и-и-и-и-и» с улицы – ещё немного, и раздастся глухой удар, срезанный звоном разбитого стекла – доля секунды, кажущаяся вечностью, которая отделяют кого-то от боли и смерти! И вдруг почудится, что это вы сидите в той машине, которую заносит сейчас по асфальту в смертельном штопоре – да минует вас чаша сия! Закройте дверь вашего дома на все замки, опустите жалюзи и захлопните ставни!
«Господи, об одном прошу тебя в этот час. Не дай нам впустить страх в свои души. Не дай нам впустить в свои души страх...»

Учитель стоял у калитки своего двора и наблюдал за тем, как солнце медленно катится к горизонту.
Из-за забора напротив высунулся какой-то бородатый неприветливый мужик. Учитель поздоровался.
– Вечер добрый, – буркнул тот в ответ. – Что, сосед, собачку себе завёл?
– Какую ещё собачку? – не понял учитель.
– Тебе лучше знать...
– Да нет у меня никаких собак, на кой чёрт они мне нужны?
– Закрывай калитку получше, чтоб всякая бродячая тварь у тебя под домом не крутилась...
Сосед вышел и направился через улицу.
– Зачем полиция приезжала?
– Да тут... Нашли кого-то в лесу.
Бородатый нахмурился.
– Слышал про Салливана?
– Да.
– Кто это мог сделать?
– Воры, – скривился учитель. – Озверел народ в последнее время...
– Может быть, воры... А может быть, и нет...
– А ты чего мрачный такой?
– Да... – махнул рукой сосед. – А с чего мне радоваться? Лошадь сбежала вчера. Грозы, видно, испугалась, скотина... Оборвала верёвку, и через забор. Всё утро искал. Либо волки задерут, либо в болоте утонет – всё, пиши пропало теперь!
Бородач сплюнул и злобно выругался. Учитель достал сигарету.
– Ты не мельтеши. Может, погуляет и вернётся.
Он помолчал и посмотрел на соседа.
– А если вернётся, что будешь делать?
– Что буду делать? А ничего, – ответил тот. – В стойло заведу и замок покрепче повешу. Что, думаешь, обратно прогонять?
– Ну... Твоё дело... Но ты же знаешь, как у нас поступают в таких случаях...
– Да наплевать мне на все эти старушечьи байки! С самого детства только и слышу – проклятье, проклятье – хватит! Не мальчик, слава богу... Вон, про твоего гостя в посёлке знаешь, что говорят?
– А что говорят?
– Старухи шепчутся, что вокруг него... В общем, завели свою обычную канитель. И всё, мол, это не к добру – следят, мол, за ним – тут, естественно, кто-то уже и во сне видал, как идёт твой этот журналист, а за ним будто тень какая-то крадётся... И сам он беду себе найдёт, и тебя, – он ткнул пальцем в учителя, – говорят, погубит.
– А ты бы меньше сплетни разносил, и было бы лучше, – ответил невозмутимый Кшесински.
– А мне что? Больше всех надо, что ли? Я молчу. Сам молчу и другим советую. Всё, некогда мне, работать надо...

Бэзил Майер вышел из дома, дожёвывая на ходу – кто-то стучал снаружи в калитку. Довольно ощутимый холодок приносил ветер под конец дня, и Бэзил, плотная фигура которого была затянута в майку, поёжился. За забором стоял Граммофон.
– Здравствуйте, господин Майер.
– Виделись, – саркастически заметил Бэзил.
– Я хотел перед вами извиниться... Знаете, Макс что-то как-то... Ну, в общем, не в себе.
– Да, я уже понял…
– Классно вы его скрутили!
– Ладно, сынок, комплименты прибереги для своих девчонок, я слишком стар для этого.
Граммофон широко улыбнулся.
– Я слышал, вы завтра едете в город?
– Да, есть небольшие дела. А что?
– Хочу съездить.
– А тебе зачем?
– Да попросили родственники кое-какую почту отправить…
– О’кей, – пожал плечами Майер, – правда, машина немного барахлит, но, я думаю, проблем не будет. Я выезжаю рано утром.
– Вы на день?
– Да, если ничего не задержит, то вечером обратно.
– Отлично, это меня устроит.
Они ещё немного поговорили о погоде, о ценах на спиртное, и Граммофон удалился, спросив, во сколько ему завтра подойти. Бэзил вернулся в дом, отрезал ломоть хлеба и сделал себе бутерброд с ветчиной. Откусив, вошёл в свой кабинет, где стояла на столе фотография покойной жены. Над нею висел на стене его портрет двадцатилетней давности – молодой человек в форме десантника, увешанной значками отличий – квадратное лицо, широкие плечи и берет, сдвинутый набок. Посмотрев на фото, он тут же перевёл взгляд на степенное, многообещающее утолщение в середине туловища – попытался втянуть его и выпятил грудь – нет!.. Увы, увы... Годы. Бэзил усмехнулся: прав учитель, – годы! Незаметно выросла Полина, превратившись в настоящую невесту, и теперь будет расти лишь он – живот, чёрт бы его побрал...
Майер вспомнил о дочери – завтра он уезжает, и Полина остаётся одна. Она так не любит оставаться одна! Когда дочь была маленькой, он рассказывал ей разные истории перед сном, если та боялась засыпать, выдумывая их на ходу, так как не знал детских сказок и привычка читать книги, мягко говоря, не была ему свойственна. Фантазия у него, конечно же, не богатая, и маленькая Полина постоянно ловила его на подробностях, задавая вопросы, которые ставили Майера в безнадёжный тупик. Как он жалел, что никогда не держал её на руках в грудном возрасте и не укачивал в колыбели! Но он сделал больше – вырастил её, такую красивую и взрослую, и теперь это единственный родной человек после смерти жены. «Да, надо будет не задерживаться в городе», – подумал Бэзил. «Вернусь засветло...»
Он вышел из комнаты, повторяя в уме слова колыбельной:

Спите, дети, ночь пришла,
Завтра мы выйдем под ореховое дерево,
Будем собирать упавшие орехи.
А сейчас под него выходить нельзя…

2
Граммофон, определивший состояние Макса незадолго до того, оказался безусловно прав – Макс был явно не в себе. Он плохо спал предыдущую ночь. Придя перед грозой из дома учителя, он попытался поесть, но безуспешно – Макс полночи провёл у окна, глядя на потоки воды. Ему казалось, что какая-то страшная чёрная тайна сидит где-то в его недавней памяти, отравляя его изнутри, и забыться в тяжёлом, нездоровом сне удалось лишь под утро. На следующий день стало ещё хуже – временами накатывало какое-то подобие лихорадки – его трясло, он закрывал глаза, и чудились люди из посёлка, выходившие из домов и шедшие в лес. Он боялся будущей ночи, когда придется ложиться спать, – боялся вновь увидеть эти силуэты, бредущие прочь от своих домов и исчезавшие за тёмным лесным покровом – вот идёт сосед из дома справа, глядя себе под ноги, вот, так же опустив голову, волочится священник в своей длинной сутане; и все они шли не оборачиваясь, и у некоторых уже не было лиц... Какие-то зовущие голоса, перекликаясь откуда-то издали, звенели призрачным эхом в его ушах, словно пел нестройный церковный хор, и слабый, пьянящий запах цветущих деревьев сводил с ума. Все эти галлюцинации постепенно усиливались к вечеру и сейчас, когда солнце висело почти над самым горизонтом, Макс сидел, обхватив голову руками, и смотрел на окно, которое темнело с пугающей быстротой…

– Ну как, ещё не надоело?
Полина облокотилась на биллиардный стол и насмешливо посмотрела на Филиппа, который усердно натирал свою кисть порошком из стоявшего на столе флакона с детской присыпкой.
– Да всё, я собрался. Сейчас я отыграюсь.
– Ну-ну...
Она достала шары и в очередной раз сложила их в пирамиду. Филипп прицелился и ударил довольно слабо, почти не сдвинув шары в центре.
– Ну а потом? – спросила Полина.
– А потом я как-то однажды понял, что всё, чего я боялся в темноте, это... Ну... Сказки, что ли... Да, наверное, так. Причём произошло это в один момент, я хорошо его помню. Я лежал в кровати – наверное, мне было лет пять, – и вдруг понял, что темнота – это совсем не страшно. А всё, чем меня пугал мой старший брат – такие же невозможные сказки, как волшебная палочка или Белоснежка и семь гномов. Я просто вырос, и всё. И с того момента мне незачем было накрываться одеялом с головой и мучиться перед тем, как войти в тёмную комнату – я просто понял, что никакие карлики не прячутся по углам, и не бывает в природе людей, способных пролезть в отверстие печной трубы, чтобы схватить меня, когда я буду проходить мимо камина. Вот так.
– И что, с тех пор не было никаких страхов?
Филипп опёрся на стол и задумался.
– Ну, как сказать... Есть один. Я не знаю, как это назвать, может быть, правильно было бы считать это за комплекс. Хотя – вполне возможно, что это – страх.
– Ну? – нетерпеливо поёрзала Полина. – Что это?
– Это страх, знакомый лишь человеку, который носит очки. Страх смотреть вниз.
– И всего-то? – разочарованно отозвалась девушка.
– Между прочим, это очень серьёзно. Очки для меня – и не только – для многих людей – такая же часть тела, как... Ну, скажем, рука. И вот если представить: рука, которая в любой момент может отвалиться. Тем более что без очков я совсем плохо вижу – поэтому страх потерять очки настолько прочно въелся в сознание, что когда я был на смотровой площадке Эйфелевой башни, я даже не смотрел вниз, я просто стоял там какое-то время, вцепившись в очки обеими руками, как идиот – мне казалось, только я их отпущу, и они тут же свалятся с этой высоты. Вообще, штука посильнее, чем тёмный чулан.
– Ну и ладно. А я вот боюсь темноты. А ещё я боюсь, что однажды за мной придёт привидение.
– Привидений не бывает.
– Бывает. Иногда.
Полина перегнулась через стол, и шары начали исчезать с зелёного сукна, как предатели с поля боя. Они барабанили внутри стола, залетая в лузы после точных ударов, а Филипп стоял с открытым ртом, наблюдая за тем, как проигрывает подряд очередную по счёту партию...

Поликлиника Святой Анны занимала небольшое одноэтажное строение на южной окраине посёлка. Со стороны входа её обрамлял старый, давно запущенный сад, заросший сорной травой и паутиной, а сзади был хозяйственный двор и всё те же поля, тянувшиеся до самого болота. Не слишком новое оборудование, обваливающийся местами кафель на стенах – впрочем, на нужды маленького посёлка хватало. Дверь поликлиники закрывалась на старомодный висячий замок. Если пройти вдоль фасада здания, можно по пальцам пересчитать количество кабинетов: одно окно – один кабинет. Исключение составляла операционная, занимавшая весь конец старого правого крыла с деревянным полом и низкими потолками, вдоль которых шли пыльные лампочки коридора. В самой операционной было всегда светло, и потолок казался выше; целых три окна создавали обманчивое ощущение освещённости, хотя почти не пропускали свет, скрывая от людских глаз то, что находится внутри.
Сумерки наползали медленно, прячась по углам операционной, посредине которой лежал на столе покойник. Две отметины остались на его теле: след от верёвки на шее и длинная рана, оставленная врачом. Огромный надрез, зашитый кое-как, тянулся вдоль туловища: края этой раны поднимались вверх, как у двух полос плохо состыкованного линолеума на полу… Первая отметина оборвала его жизнь, а вторая словно поставила печать, удостоверяющую факт перехода в царство мёртвых – как будто без этого штампа его не примут там, отослав обратно!
А ветер всё усиливался за окнами, стуча в стёкла ветвями деревьев, как будто напоминая о чём-то...

3
Он что-то забыл. Вроде – всё было сделано правильно, но мысли не хотели возвращаться в привычный круг – шершавая заноза в голове доводила уже почти что до безумия.
Это было весьма и весьма странно, но факт оставался фактом – врач в очередной раз просматривал собственные записи. Не имело никакого значения, что операцию он совершал «под кайфом». Это было далеко не первое вскрытие, которое он проводил, слегка расслабившись перед тем, как взять в руки скальпель. Ну и что с того – его мозг всегда прекрасно работал, а руки слушались… Но этот случай выходил из ряда вон.
Полчаса назад он произвёл вскрытие тела, найденного утром на верёвке в лесу. Сомнений быть не могло – «этот парень» умер гораздо раньше. Как минимум – пять-шесть дней назад. На это указывали абсолютно все медицинские признаки, все, – за исключением крови! Это сильно смахивало на какую-то чертовщину, но выходило так, что ещё несколько дней после смерти в жилах мертвеца стояла абсолютно свежая, живая кровь.
Спустя ещё какое-то время врач бродил по комнатам собственного дома, ощущая лёгкое головокружение и тошноту. Кажется, он принимал какие-то таблетки – уже и не вспомнить, какие именно, и какова была доза… Временами он останавливался и смотрел в окно на крест над церковью, всё менее заметный на фоне темнеющего неба – все мысли о злых силах, подступавших вместе с темнотой к стенам его дома, он гнал прочь – было что-то гораздо более важное, что не давало ему покоя. Он снова прокручивал в голове всё, что было в этот день, пытаясь понять, где же ошибка, и по мере того, как растворялся в тёмном небе крест, движения его становились всё более резкими и хаотичными.
Пошатываясь, врач подошёл к окну, выходившему на церковь. Он прижался к стеклу лицом и открыл рот, чуть не выдавив стекло ладонями – окна!
Всё дело в окнах!
Он отошёл назад и снова начал бродить по тёмным комнатам, раскручивая дальше этот клубок за ниточку, связанную с окнами.
Врач ходил взад-вперёд, улыбался, шептал что-то про себя, временами даже подпрыгивал на месте – словно посмеиваясь над неразрешимостью загадки. Включив свет, он тут же передумал и выключил его снова – порывшись на кухне, достал оплавленную свечу, зажёг её и, подняв бровь, оттопырил указательный палец, как профессор на кафедре. Затем он, спотыкаясь, пошёл в кабинет – свеча всё время хотела погаснуть, и пришлось прикрывать её рукой при ходьбе. В кабинете стояла высокая, до потолка, этажерка, забитая книгами по медицине. Он схватил одну из них, бегло взглянув при тусклом свете на название: «Люди, которые умываются супом». Автор – Лион Толстой. Врач понял, что вряд ли найдёт здесь ответ на свой вопрос, но всё же открыл её где-то в середине и прочёл первое, что попалось на глаза:
«В состоянии сна бывает такое пограничное состояние, представляющее собой границу между сном и не-сном, когда настолько не хочется просыпаться, что человек готов разобрать самого себя по кирпичикам, чтобы из этих кирпичиков сложить себе памятник...»
Он на секунду оторвался от книги – какая-то здравая мысль в этом есть... Страх задержался в дверях комнаты, не решаясь отрывать человека от чтения, и врач углубился дальше.
«...Но теоретически оспаривая выводы относительно этого суждения, можно прийти к утрированному разграничению интеллектуальных возможностей, выработанных личностью в процессе становления её мировоззрения и обусловленных поверхностным ознакомлением с реальностью, которое, в свою очередь, основано на базовых комплексах сенсорных данных, связывающих сложные понятийные структуры в одно синкретическое целое».
Врач поднял голову и засмеялся – он не понимал ни черта из того, что там было написано! Продолжая смеяться, он стал рвать листы из книги один за другим, разбрасывая их вокруг себя – ветер швырнул вдруг своё тело на окно, и врач в одну секунду заткнулся, подавившись истерическим смехом... В его руках лежала Библия! Он рвал листы из Библии! Мгновенно врач всё понял…
Он не закрыл окно!
Окно в операционной – он лишь прикрыл его, но не задвинул щеколду... Ещё один порыв ветра, и белые ставни распахнулись, пропустив внутрь частички сухих листьев, сор и пыль – холодный ветер гулял по белой комнате, а снаружи протягивала свои руки ночь, всё дальше забираясь внутрь своими костлявыми пальцами...
Врач поднялся на ноги и метнулся в коридор. У дверей стоял его саквояж, с которым он ездил к Салливану. Трясущимися руками врач распахнул его и вытащил оттуда маленькую жестяную коробочку, в которой лежали одноразовый шприц и ампула. Он схватил её и откусил головку ампулы зубами; затем набрал шприц и закатал рукав, с удивлением глянув на свои вздувшиеся вены. Он всадил иглу и понял, что промахнулся – двигая иглой в собственном мясе, он начал нащупывать вену…
Покойник, лежавший на столе, открыл глаза и сел. Медленно спустив ноги на пол, он посмотрел в распахнутое окно своими чёрными, без белков, глазами, затем подошёл к нему и влез на подоконник; его кукольные движения были подчинены одной, чётко определённой цели, и врач знал эту цель. От поликлиники до его дома было метров триста по прямой через огороды, и «этот парень» двигался медленно, но верно; его белая фигура плыла во тьме уже среди деревьев старого сада – врач тихо простонал и забился в угол комнаты с перекошенным от ужаса лицом – не было шансов на спасение, через какое-то время мертвец окажется возле его дома, чтобы убить его. Он постучится в дверь и попросит впустить ночного гостя – вот он уже перелезает через заборы, идёт по щиколотки в воде оросительной канавы, через скользкую глину огородов – врач задыхался, хватаясь за сердце, но не мог поделать ничего, понимая, что обречён: никто не остановит «этого парня» и никто не придёт на помощь. Белое тело мертвеца перевалилось через последний забор, и через какое-то время раздался стук в дверь...
Врач сидел в самом дальнем углу своего дома, но он услышал отчётливо то, что сказал ночной гость, стоявший у порога:
– Впусти меня, доктор.
Он встал и, повинуясь приказу, пошёл открывать.
Дверь распахнулась, и «этот парень» шагнул вперёд; затем он выбросил одновременно обе руки и схватил ими горло врача; тот захрипел и упал на колени, а покойник всё сильнее сжимал свои пальцы, пока глаза жертвы не закатились, и последний стон не вылетел изо рта. И тогда мёртвые руки разжались, и тело врача рухнуло на пол у самого порога.
Святая Анна погрузилась в ночь, и жители её, старавшиеся поменьше выходить из домов с наступлением темноты, не узнали ничего. Лишь подошёл к окну священник, повинуясь какому-то неясному чувству, и посмотрел на тёмные окна дома рядом с церковью. А в центре посёлка, на заднем дворе бара Майера, подняла к небу свои жёлтые глаза огромная чёрная собака, нюхавшая воздух у приоткрытой двери кухни, из-за которой вырывалась полоска яркого света.

4

Полина скучала у стойки, а за столиком бара восседали его завсегдатаи – компания дедов в полном составе, учитель, Майер и Филипп, примостившийся на углу. Скучающего вида Граммофон сидел поодаль и с упорством, способным кого угодно вывести из себя, строил этажерку из игральных карт. Шаткая конструкция валилась, а он пытался выстроить её снова и снова, не обращая внимания на неудачи.
– Эту историю я слышал очень давно, ещё до войны, – говорил один из дедов. – На том месте, где сейчас стоит твой дом, Адольф, раньше был пустырь и маленький такой домишко, где жил один старый монах. А может и не монах – странный такой старик – днём молился в церкви, ночью что-то писал у себя в комнате. Говорили, что писал он историю нашего посёлка. И вот он рассказывал нам, что болото наше, оно как это... – дед замешкался и отчертил наискосок край стола.
– Треугольник? – подсказал учитель.
– Да. Ты знаешь?
– Про Белые Камни? – Кшесински усмехнулся. – Да, я слышал эту легенду...
– Совершенно верно, – продолжил дед. – Оно как треугольник. Вот так два угла, а третий тянется на восток от границы. Когда-то очень давно здесь жили совсем другие люди – не такие, как мы. Головы у них были другие и кости не такие, как у нас. Они не знали, что такое колесо, но они умели разговаривать с птицами. И вообще они знали много такого, чего не знаем мы. Где-то здесь был их посёлок, в котором они жили. И вот посредине посёлка стояло четыре больших белых камня. Вот так вот они стояли, а между ними ничего не росло – ни травы, ничего. Эти камни были волшебные – если человек их потрогает, он вылечится от всех болезней, и вообще. Потому, что внутри, между этими камнями, было такое место, через которое входил и выходил их Огненный Бог или Бог Огня – я уже не помню... В общем, это была дверь. Ворота, которые вели, короче говоря… В Ад.
Сидящие за столом переглянулись.
– Ну, ясное дело, – не в пивную... – вставил учитель.
Компания разразилась хохотом.
– Ты вот, Адольф, вроде взрослый мужик... – обиженно начал рассказчик.
– Ладно, ладно, извиняюсь.
– Конечно, «извиняюсь»...
– Да ладно, – прервал второй дед, – ты не останавливайся, ты давай, ври дальше.
– Ну, так вот. Жили здесь эти люди долго... Или не люди... Не знаю даже, как их назвать... Но только пришли сюда настоящие люди, германцы, и всех поубивали; а кого не успели, те убежали в лес. А что делать с камнями, германцы не знали – камни огромные, что с ними сделаешь... Ну, они взяли и закопали в землю. Один. Остальные не успели – умерли все от какой-то болезни. И осталось это место проклятым. А когда сюда пришли римские воины... – дед поднял палец и важно продекламировал: – Из священной Римской империи!.. То они уже знали об этих камнях. И их предводитель сказал: «Раз это болото проклято, нужно взять эти камни и поставить по его границам, чтобы проклятье не смогло выбраться наружу и осталось здесь навечно!» И они взяли три камня и поставили по трём углам – на севере, на западе и на востоке, а на каждом из них высекли надпись: «Примус ин орбе деос фацит тимор». Только их предводитель об этом уже не узнал – он почти сразу умер от какой-то болезни. Это я как сейчас помню.
– Предводителя помнишь? – со смехом спросил один из собутыльников, и все опять заржали.
– Старика, дурья твоя голова. Который эту историю рассказывал. В общем, умер предводитель, ясно?
– Что-то они у тебя все того... – прищурившись, констатировал Кшесински. – Не долгожители...
– Ну... – развёл руками рассказчик, словно показывая, что это не его вина.
– Что означает эта надпись? – спросил Майер у учителя.
Латынь, – ответил тот. – «Primus in orbe deos facit timor», - что в переводе означает: «Страх рождает богов».
– Ну, – обрадовался первый дед. – Я ж вам говорил! И что ты насчёт этого скажешь?
– Что я могу сказать... То, что римляне здесь были, я знаю. Вон... – учитель махнул головой в сторону. – На нашем кладбище могильные плиты есть, которым не меньше восемнадцати веков.
– Да, да, есть, – зашумели деды в подтверждение.
– И есть короткое упоминание о Белых Камнях, якобы дарующих счастье, в одной из древних рукописей. Только вот эта история... Не знаю.
– Ну, тут уж и я не знаю, – я за что купил, за то и продаю, – сказал дед. – Здесь ведь есть ещё вот какая штука... Белые Камни служили воротами, так? А римляне-то нашли только три камня! И получается сейчас, что если они стоят по границам болота, то всё наше болото – это та самая дверь, только неправильная, потому, что один камень до сих пор лежит внутри между остальными!
– Ну и что из этого? – спросил третий дед.
– А вот я не знаю, что.
Майер поёрзал на стуле и толкнул Кшесинского локтём в бок.
– Ну, учитель, не сидите просто так, объясните нам всё по науке. Что будет, если один из углов двери окажется в её центре?
Все, как по команде, обернулись на дверь бара; Полина слушавшая беседу с нескрываемым любопытством, тоже уставилась на дверь, и даже Граммофон бросил туда короткий взгляд, укладывая карту в очередную этажерку.
– Хм, – ухмыльнулся учитель. – Кстати, есть в математике ответ на этот вопрос. Я-то объясню, только вряд ли вы меня поймёте.
– Мы-то поймём, – заверили деды. – Ты, главное, объясняй попроще.
– Н-ну хорошо, – коротко подумав, согласился Кшесински.
Он полез в карман и, порывшись там, вытащил и положил на стол денежную купюру. Полина вытянулась чуть ли не вдвое, привстав на цыпочки в попытках разглядеть её из-за своей стойки.
– Всем известно, что мы живём в трёхмерном пространстве.
Деды жутко напряглись.
– Объясняю. Все предметы для нас имеют три измерения: длину, ширину и высоту. Так?
– Так, – ответил Майер.
– Исключение составляет плоскость. Эта штука принадлежит двухмерному миру: то есть, у неё имеется только длина и ширина. Видите? – он взял купюру со стола. – Вот это пример плоскости: только длина и ширина. Плоскость отличается от всего остального ещё и тем, что имеет лишь две стороны. У любого другого предмета их как минимум три.
Он положил рядом с купюрой пачку сигарет.
– Вот. Сколько сторон у этого предмета?
– Четыре!
– Нет, шесть!
Майер посчитал.
– Шесть.
– Правильно, шесть. А у этой купюры – только две. А теперь подумайте и скажите: может ли существовать на свете такой предмет, у которого... Одна сторона?
– Как это – одна сторона?
– А вот так.
Деды насупились и отрицательно покачали головами.
– Не может.
– Может, – сказал учитель.
На глазах у всех он взял купюру и начал складывать её вдоль (Полина чуть не умерла на месте от любопытства – её мучения достигли высшей точки). Сложив купюру в четыре раза, он показал её: получилась полоска шириной в несколько сантиметров. Соединив полоску в кольцо, учитель сжал её на стыке пальцами.
– Сколько сторон?
– Две, – ответил Майер и ткнул пальцем внутри кольца и снаружи.– Раз, два.
– А теперь?
Кшесински разъединил кольцо и, перевернув один край полоски, соединил снова.
– Две.
– Нет, – покачал головой учитель. – Одна.
Он долго водил мизинцем по поверхности полоски, показывая её каждому подряд; зрители спорили, разъединяли её и соединяли сами, пытаясь понять, в чём тут фокус, но факт был налицо: у полоски существовала только одна сторона, внешняя. Она же и внутренняя. Глупо улыбаясь, спорщики вынуждены были признать своё поражение.
– Эта купюра принадлежит уже к другому миру, – миру, где у предметов есть только одна сторона, которая является и орлом, и решкой одновременно. Но сторона эта – ни то и ни другое, а нечто третье. Сложновато? Согласен. А ведь я продемонстрировал всего лишь простейший пример искривления пространства – одно-поверхностную фигуру – ленту Мёбиуса. Бывают примеры и поинтересней.
Граммофон уложил на вершину этажерки последний домик из двух карт, и сооружение предстало перед ним во всей своей завершённой красе.
– Так вот, – продолжил учитель. – Вернёмся к предмету нашей беседы. Вывернуть дверь вашего бара, Бэзил, проделав с ней то же самое, что и с этой купюрой, будет посложнее. Но в теории – возможно. И тогда это будет проективная плоскость – одна из моделей четырёхмерного пространства. Другой мир, другое измерение. Вот так.
– Да-а... Озабоченно протянул Майер.
Все помолчали.
– Скажите, – заговорил Филипп, незаметный до того момента, – а кто-нибудь видел Белые Камни своими глазами?
Сидящие за столом переглянулись. Нет, никто их не видел.
– Если верить легенде, – задумчиво произнёс учитель, – закопанный в землю центральный угол нашей двери находится где-то здесь, может быть, на территории Святой Анны, может быть – рядом. Северный и западный камни лежат в лесах по окраинам болота, а восточный – говорят, на дне реки... Но всё дело в том, что мы с вами живём в мире, в котором не принято верить легендам...
Кшесински посмотрел на свою аудиторию и весело подытожил.
– Майер, принесите-ка нам ещё по кружке пива, пока мы здесь не умерли все от какой-то болезни!
Полина засобиралась домой. Было уже около половины одиннадцатого, и Филипп так же предпочёл откланяться.
– Всё, папа, я пошла, – заявила Полина. – Филипп меня проводит.
– Ладно. Особенно долго не гуляйте!..
Пара молодых людей вышла за дверь, и задумчивый Граммофон, проводив их взглядом, уставился на маленькое отверстие, красовавшееся в дереве барной стойки…

5

Они спустились с крыльца и побрели по главной улице посёлка, освещённой тусклыми жёлтыми дырами фонарей. По левую сторону тянулись маленькие домики, которые заканчивались церковью у следующего перекрёстка, а слева были дома повыше, отделённые друг от друга заборами в человеческий рост. Не доходя метров двести до церкви, по правую сторону стоял дом Полины, который виднелся от самого бара. Где-то говорило радио, нарушая эту древнюю тишину, давившую на человеческий слух, и длинные вереницы луж заставляли петлять по улице: левая сторона – правая сторона; глухие чёрные заборы – заросшие травой дворы, за которыми прячутся тёмные окна домов; пятно жёлтого света – и снова сумрак, и только далёкий голос радио из ниоткуда...
Филипп пытался разобрать, на каком языке оно вещает, но тихое кваканье было не похоже совершенно ни на что, и музыка казалась странной – словно это инопланетяне каким-то чудом прорвались в земной эфир со своей программой по заявкам тамошних радиослушателей…
– Интересно, что они видят во сне? – сказала Полина.
– Кто – они? – не понял Филипп.
– Птицы.
Молодой человек опешил.
– Птицы? А почему именно птицы?..
– Ну, не знаю... Просто так, подумала...
«Чёрт возьми», – пронеслось у Филиппа в голове. «Полина Майер...»
– Куда мы идём? – спросила та.
– Ну, вообще-то, ты сказала, что собираешься домой.
– Нет. – Полина взялась за руку Филиппа и потащила его в сторону от очередной лужи. – Домой я не хочу. Ты любишь виноград?
– Ну – так. Более-менее. А что?
– Знаешь, когда вокруг все спят, мне почему-то так хочется пойти и что-нибудь украсть!.. Я, наверное, странная девушка?
Филипп почувствовал по голосу, что она улыбается.
– И ты собираешься красть виноград?
– А тебе не нравится такая идея?
– Нравится.
– Тогда пошли.
Она потащила его за руку по тёмной улице. Оставив позади дом Майера, парочка перешла на левую сторону, и Филипп поймал себя на том, что держится как школьник – давно уже должен был придумать хоть что-нибудь! Она сама явно предлагает ему быть смелее, а очкастый дурак Филипп Розен спотыкается на каждом шагу, глотая язык. И-ди-от.
– Т-с-с! Теперь тихо.
Полина прижала палец к губам и отпустила его руку.
Какой-то тёмный дом стоял перед ними, а чуть поодаль виднелось литое кружево церковных ворот.
– Чей это дом? – прошептал Филипп.
– Здесь живёт врач.
– А куда мы идём?
– На кладбище.
– Зачем?!
– Там Отец Симон разводит виноград!.. Он говорит, что у него лучшие сорта в Европе – там знаешь, какие грозди? Во!
А если он нас поймает?? – Филипп перешёл на заговорщицкий шёпот, пытаясь остановить девушку. – Мы с ним знакомы – неудобно же!
– Не поймает!
– Там же темно?!
– У меня зажигалка есть. Пошли!
В полном молчании они миновали мрачный дом и вошли в ворота церкви. Выложенная плитами дорожка сворачивала от главного входа и уводила во тьму, куда не достигал свет фонаря с улицы.
– Ты не боишься? – шёпотом спросил Филипп.
– Боюсь.
– Тогда давай руку.
– Ты был на нашем кладбище?
– Нет. А что, здесь действительно такие древние могилы?
– Да, есть камни, их почти незаметно, все заросшие мхом – они вообще очень старые; учитель нам их показывал, ещё когда мы были маленькими.
– А где виноград?
– Там.
Небо было затянуто тучами, и над кладбищем висела кромешная мгла. Полина остановилась и чиркнула зажигалкой, осветив белую ограду вышиной по пояс – Филипп перелез через неё и подал девушке руку, едва не усмехнувшись вслух. «Господи, как это банально! Парочка перелезает через ограду кладбища!..»
Они пошли по мокрой траве близко-близко друг к другу, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь впереди.
Есть два звука, способные свести человека с ума: шелест кукурузы и шум ветра между ветвями старых кладбищенских клёнов. Шелест кукурузы – это размеренный шаг. Ветер, пробегающий по длинным рядам, прижимает друг к другу зелёные побеги, и кажется, что из-под земли выходит армия невидимок, которые, то там, то тут, начинают бродить вокруг человека, сидящего с закрытыми глазами на кукурузном поле. Невидимки, живущие в клёнах на кладбище, движутся хаотично: звук, который они издают, похож на обычный шум листвы, но обладает каким-то своим, особенным гипнотическим свойством, и раздаётся он тоже со всех сторон одновременно...
Два человека пересекли кладбище, находя свою дорогу среди старых могил, и вышли на небольшой, твёрдый под ногами участок, к которому примыкала заросшая виноградом беседка. Филипп ощутил мелкую дрожь, проходившую через всё тело; ему стало неловко оттого, что Полина может заметить его состояние, но ничего поделать с этим он не мог. Гормон страха начал потихоньку поступать в кровь: казалось, ещё немного, и можно будет почувствовать его запах – запах адреналина, который не заметен для человека, но который отлично чувствуют и так ненавидят собаки...
Девушка подошла к одному из столбов беседки и потянулась вверх. Она возилась там невыносимо долго, пока Филипп смотрел вокруг на чёрные могильные плиты, за которыми, казалось, прячется нечто, так же, как они, вдыхающее ночной ветер. Наконец Полина дёрнула что-то на себя, и сверху посыпались капли...
Они глотали этот виноград вместе с косточками, дрожа всем телом – они были первыми и единственными людьми на планете, и ничего не могло помешать им в тот момент. Девушка протягивала всё новые и новые грозди, огонёк в их руках загорался и снова гас, и когда мир погружался во тьму, оставался вкус винограда на губах, терпкий запах, шум листвы над головой и то самое первобытное чувство, с которого начинался мир – горько-сладкая смесь, заставлявшая смеяться от счастья...
– Пойдём, – сказала девушка.
Они шли через посёлок, словно в каком-то тумане, ничего не замечая вокруг. Когда вдруг рядом оказалась калитка у дома Полины, в котором уже горел свет, она остановилась и, улыбнувшись, вручила Филиппу виноградную кисть.
– На, это тебе. Остальное – завтра...

Глава девятая

1

На следующее утро посёлок облетела ещё одна мрачная новость.
Приехавший с утра полицейский патруль и машина скорой помощи долго стояли у поликлиники, на которой болтался висячий замок. Врача нигде не было, и двое полицейских, отправленные к нему домой, нашли дверь его дома открытой. Врач, лежавший у порога, был мёртв.
Когда открыли поликлинику, там всё было на месте; никем не опознанный труп лежал в операционной, и приехавшие погрузили его в машину рядом с телом врача. При беглом осмотре последнего были найдены только следы от уколов на руке покойного – более никаких следов смерти обнаружено не было. Опросив нескольких свидетелей, полицейские увезли оба тела для дальнейшего расследования и экспертизы.
Учитель, Филипп и священник сидели на церковных скамьях и молча думали каждый о своём. Отец Симон был явно подавлен, учитель сохранял своё обычное спокойствие, а Филипп медленно качал головой из стороны в сторону.
– Ну что ж, я понял, что вы хотели сказать, – заговорил учитель. – Я никогда не выступал в роли Шерлока Холмса, но в данный момент придётся взять на себя такую смелость. Итак, вы настаиваете на том, что эти три смерти как-то связаны между собой.
– Мы не настаиваем, – поправил журналист.
– Хорошо. В любом случае, давайте рассмотрим такой вариант. Мотивы. Что связывало этих людей при жизни? С кем они общались? Кому это было выгодно?
Учитель лишь безнадёжно махнул рукой.
– Да, вряд ли мы к чему-нибудь придём, опираясь на логику. Если связывать эти три случая, волей-неволей приходится признать наличие какой-то слепой силы, которая косит свои жертвы без всякого выбора. А если отвлечься от мистики? Что мы имеем? Убийство, пока ещё не раскрытое полицией, самоубийство – финальный акт пьесы какого-то психопата, и естественная смерть или несчастный случай.
– Люди приходят ко мне за помощью, за советом, и я должен вселить в них веру в божью милость. А что я скажу им? Молитесь, и не выходите в эту ночь из своих домов?
– Ну, хорошо, – не выдержал Филипп, – давайте скажем так: допустим. Допустим, это не случайно, что уже трое суток по ночам умирают люди. Если это так – можем ли мы сейчас, подумав, сказать, что будет в эту ночь?
Учитель пристально посмотрел на Филиппа и усмехнулся.
– Вы имеете в виду... Кто следующий?
Все переглянулись.
– Может быть, вы, Святой Отец, и вы, учитель, скажете, что я схожу с ума. Но мне кажется, что я знаю, кто следующий.
– И кто?
Журналист помолчал и ответил.
– Макс.
Кшесински и священник переглянулись снова.
– И почему... Вы так считаете?
– Я прошу прощения, это покажется нелепостью... Но я видел во сне. Почти каждую ночь здесь мне снятся странные сны, но дело не в этом. Мне почему-то кажется, что я видел Макса Боджа во сне ещё до того, как встретил его в реальной жизни. И в этом сне он был мёртв. Кстати, вы знаете, Святой Отец...
Филипп замялся.
– По-моему, я вчера уснул прямо здесь, в церкви, во время разговора с вами.
Отец Симон прищурился, что сделало его ещё более похожим на индейца в сутане.
– Вчера?
– Да, прямо здесь. А когда проснулся, вас уже не было.
– Вчера вы попрощались со мной и ушли – как мне показалось, в здравом уме и твёрдой памяти.
Журналист жутко покраснел и, виновато улыбаясь, почесал в затылке.
– Благодарю вас, вы меня обрадовали. Я – лунатик, с чем себя и поздравляю... Чёрт!
Филипп вскочил с места и нервно рассмеялся.
«Это какой-то бред, честное слово! Всё, что происходит – полнейший бред!!!»
Розен украдкой взглянул на священника. Похоже, действительно, – вчерашний разговор никоим образом не повлиял на его отношение к Филиппу! Так что – разговор про левшей, подозрения Отца Симона, его вопросы относительно цели приезда Филиппа в посёлок – ничего этого не было?? Стоп!
Филипп почувствовал, что опять начинает проваливаться в какую-то бредовую муть…
«Хватит! Нужно остановиться! Возьми себя в руки!..»
Сделав над собой усилие, молодой человек вернулся к сидевшим на скамье. Те, к счастью, абсолютно не обращали на него внимания, полностью погрузившись в свои рассуждения…
– Ну что ж, – сказал учитель. – Макс. Честно говоря, я не могу найти разумного объяснения его рассказам об этой загадочной деревне призраков...
Отец Симон непонимающе посмотрел на учителя.
– Не обращайте внимания, Святой Отец. Была тут история... Всё это, конечно же, сильно смахивает на белую горячку… Но в ту ночь его компания действительно обшарила с фонарями всю округу – не было его грузовика на заднем дворе у Майера! Я почти уверен, что его там не было. И вы хоть убейте, я не могу объяснить, как он там оказался… В любом случае, не мешало бы зайти к нему и проведать. Что-то не везёт парню в последнее время...
Повисла пауза. Филипп как-то неловко кашлянул и поднялся.
– Я прошу прощения, вынужден покинуть вас. Мне ещё нужно... Кое-что подработать в своих записях... Извините.
Учитель и священник попрощались кивком головы, и Филипп вышел.
Было яркое, солнечное утро. Журналист присел на скамью у церкви, и вдруг увидел Божью Коровку, которая ползла по траве, сверкая маленькой красной капелькой своего панциря. Чёрные крапинки на нём имели всегда одно и то же количество – магическая цифра 7. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он сидел на занятиях в университете и тупо смотрел в тетрадь, слушая монотонное гудение лектора. И тут он уловил микроскопическое движение. Долго и напряжённо всматриваясь сквозь очки, он понял, что на его тетради – самый маленький жучок из всех возможных, едва различимая тля, меньше всякого маленького мизера, исчезающая точка с лапками! Филипп обвёл вокруг насекомого кружок и стал наблюдать за ним: жучок ползал внутри этого кольца, представлявшего собой букву «о» мелким почерком, и не мог преодолеть эту преграду! Линия, оставленная на бумаге шариковой ручкой, была для него выше Китайской стены... Попытавшись вызволить этого малыша из плена, Филипп случайно раздавил его. Доли миллиметра решили судьбу живого существа, и было как-то неловко и стыдно от того, что он, великий и могучий Филипп Аарон Розен, одержал победу над столь «мощным» соперником...
Выйдя из своих воспоминаний, журналист нагнулся, поднял с земли Божью Коровку и посадил на указательный палец.

Запись в дневнике.
«Маленький красный жучок ползёт по моей руке – кто-то из нас умрёт сегодня ночью.
Мы привыкаем к законам этого жестокого мира. Сломать травинку, чтобы поковырять ею в зубах, ненароком раздавить букашку, сделать несчастным какого-либо человека – так просто! Не правда ли, мы это делаем ежедневно? Каждый день в погоне за собственной выгодой, из соображений чувственного характера или просто так, от нечего делать – мы наносим вред, духовные или физические увечья, незаслуженную обиду какому-либо из живущих рядом существ. Нормально, – всё в порядке, на том и стоит мир.
Интересный факт: человечество додумалось запретить какие-то виды вооружений – химическое и бактериологическое оружие, например. Применение его считается преступлением. Но ведь таким образом выходит, что война с использованием всех остальных, «чистых» и «гуманных» способов убийства – совершенно законна? То есть, мы запретили один способ умерщвления ближнего, разрешив и узаконив все остальные? Бомбить мирные города, превращая дома в груду камней, под которыми погребено кровавое людское месиво – можно. А вот делать то же самое, но с применением, к примеру, кассетных бомб – нельзя. Грех, дескать, преступная жестокость. Как, каким образом человечество до сих пор продолжает верить во всё это, не замечая кошмарного лицемерия мировых проповедников?!
Жестокость сидит в наших генах, и этот крохотный красный жучок – тому подтверждение. Божья коровка распространена почти повсюду на нашей планете, и дети всей Земли совершают одно и то же незатейливое колдовство – нужно посадить жучка на указательный палец и произнести заклинание:

Божья коровка,
Божья коровка,
Лети домой.
Загорелся твой дом,
Твои детки сгорят!

Кто и когда придумал эту кошмарную песенку?!
Почему она есть в разных странах, на разных языках? За что дети уготовили этому бедному существу такой несчастный жребий?
Я не хочу плясать под дудку вселенского сумасшествия. Я не хочу совершать в своей жизни ни преступлений, ни зла...»

2
Филипп вышел из церкви, а учитель и священник продолжали оставаться внутри, спрятавшись в самом укромном углу для какой-то, видимо, очень важной беседы.
– Итак, продолжим. Давайте очертим круг лиц, причастных ко всем трём событиям. Я пока не могу проанализировать все факты, но из трёх смертей, случившихся за последнее время, меня больше всего интересует... Врач.
– Почему?
– Полицейский, который приезжал сюда после его смерти, долго беседовал со старостой, а затем как-то туманно и осторожно поговорил со мной. Он спрашивал, не было ли каких-либо странностей в поведении покойного, не выглядел ли он как-то необычно время от времени, – в общем, из его наводящих вопросов я понял, что полицию интересует, не замечен ли был наш врач в пристрастии к наркотикам.
– К наркотикам??
– Да, представьте себе. И ещё. Он показывал мне фотографии каких-то людей... Короче, ниточки этой смерти тянутся в город. Каким-то образом наш врач был связан с некоторыми серьёзными парнями в городе, и я думаю, что в основе этой связи фигурируют наркотики. То ли он покупал у тех ребят, то ли сам снабжал их. М-да. Полицейский подробнейшим образом расспросил меня о личности Филиппа Розена, спросил, какого цвета у него машина. Я сказал, что серый «Фольксваген», после чего тот стал спрашивать, не встречал ли я в последнее время в посёлке или окрестностях дорогой лимузин ярко-красного цвета.
– Красного цвета?
– Да. Большую красную машину.
Отец Симон помолчал.
– Знаете… По-моему, мы с вами перестаём быть единственными в своём роде.
– Что вы имеете в виду? – не понял Кшесински.
– Вот вы сейчас упомянули про город… А ведь болото уже давным-давно выплеснулось через свои границы… И мы – жители Святой Анны – давно уже не одинокие узники этой «Обители Зла»… Я видел этих ребят. На больших и дорогих машинах, в дорогих пиджаках… Болото. Оно уже давно там. Оно в человеческих душах…
Воцарилась долгая тишина.
Через какое-то время священник спросил.
– А ваш Филипп... Вы хорошо его знаете?
– Да, довольно долго. Он здесь ни при чём. По крайней мере, что касается врача и всей этой истории.
– М-да. То, что вы рассказали – только запутывает дело.
Кшесински усмехнулся и достал пачку сигарет. Вспомнив, что находится в церкви, положил её обратно.
– Так или иначе, я считаю, что у нынешних событий есть две стороны. Первая – криминальная. Если допустить, что наш врач связан с городской наркомафией, то это значит – существует какой-то трафик через границу. Сами посудите, есть ли где-либо у нас в стране более глухой таможенный пост, чем наш?? Если наладить сообщение с посёлком через тропинки с другой стороны болота… То отсюда через границу можно вывезти всё, что угодно. Ну – это только мои предположения. В любом случае, раз этим так осторожно интересуется полиция, значит, какие-то подозрения есть. А сей факт, в свою очередь, означает, что врач мог быть не один: у него могли быть сообщники из числа нашей молодёжи, среди которой наверняка найдётся несколько охотников сменить образ жизни и улучшить материальное положение. Понимаете? Кто-то из наших парней связан с городом!
– Да, – задумчиво проговорил Отец Симон. – Я понимаю... Большие деньги... А где большие деньги, там и убийства.
– Вот именно. В том, что все три смерти связаны между собой именно этой ниточкой, есть большая доля вероятности. Это можно выяснить, узнав точную причину смерти врача. Вполне может быть... Передозировка какого-нибудь наркотика. Почему нет?
– Да, вполне может быть, – согласился Отец Симон, для которого само слово «наркотики» было чем-то тёмным и далёким. – И кого вы предполагаете в сообщники среди местных?
– Не знаю. Эта ниточка пока ни к кому конкретно не привела. А что касается второй стороны... – учитель снова помедлил. – Назовём её условно мистической...
Кшесински помолчал, внимательно разглядывая священника.
– Мы с вами, Святой Отец, оба знаем, где мы живём. Мы здесь одни, и разговор этот не для посторонних. И поэтому давайте называть вещи своими именами. Нам не от кого что-либо скрывать и не зачем что-либо замалчивать. Я прав?
– Конечно.
Учитель сделал паузу. Видно было, что он тщательно подбирает слова.
– Мы оба знаем... Что такое болото. Всё, о чём мы здесь говорили ранее, все эти догадки – не более чем хождение вокруг да около. Факты, о которых здесь упоминалось, можно охарактеризовать очень кратко.
Он сделал ещё одну паузу.
– Это начинается снова.
Священник неопределённо покачал головой и учитель продолжил.
– На моей памяти такое было два раза. Под словом «это» я подразумеваю некий процесс, на языке медицины именуемый рецидивом. У нашего больного снова приступ. И сейчас я хочу, чтобы мы подошли к нему во всеоружии, чтобы не было, как в прошлый раз. Мы знаем определённые симптомы этой болезни, и можем попробовать остановить её, пока больному не стало хуже. Итак, что знаете вы?
– Не так уж и много... – Отец Симон поморщился. – Время от времени в Святой Анне случаются странные происшествия, в результате которых гибнут люди... С течением лет эти случаи обрастают слухами, невероятными сплетнями и превращаются в собрание легенд, этакий свод местечковых апокрифов… Сознание здешних жителей невероятно стойко цепляется за эти сказки, и порой люди больше верят в болото, нежели в Иисуса.
– Итак, – все эти случаи связаны со смертью кого-либо из местных. Верно?
– Да, наверное, так... Конечно, люди умирают постоянно – таков божий промысел, но в пятьдесят пятом году и в семьдесят втором эти смерти в сознании людей были связаны не с именем Господа...
– В семьдесят третьем, – поправил учитель.
– Разве? А, да, в семьдесят третьем.
– Ну что ж... Теперь послушайте, что знаю я. Я знаю, что все подобные события обычно происходят на рубеже между временами года. Между зимой и весной, между летом и осенью... Я изучал архивы в городе, я наблюдал здешнюю жизнь много лет... Но это, может быть, и не самое важное обстоятельство. Гораздо важнее другое. Давайте восстановим в памяти цепь событий – начиная с 55-го года. Тогда всё началось с того, что в болоте утонул один из жителей посёлка.
– Да, так. Я его не очень хорошо помню – этот, как его, механик… На том краю жил, – махнул рукой Отец Симон.
– Механик, – подтвердил Кшесински. – Я-то постарше вас буду, поэтому я помню всё. Юзеф Бокшич. Так его звали. А уже на следующий день в другой семье произошло странное, очень странное событие: к Шротам вернулся брат главы семейства, который исчез восемнадцать лет назад. Дело это тёмное, в посёлке тогда предпочитали избегать этой темы, но я хорошо помню – от них тогда отвернулись все. Мой отец говорил – знающие люди божились, что он в своё время не просто так исчез – волки его на болоте сожрали. А Шрот его принял в семью, и ничего так особо не случилось… Он безобидный был старикашка – этот Шрот-старший… Только сторонился людей и выходил на улицу редко-редко – двигался он как-то странно – как заводной солдатик, ох, я помню – детвора его боялась до ужаса! В общем, пожил немного у брата в доме и умер. Вроде бы – конец. Ан нет, тут всё как раз и началось. Что это было, вы, я надеюсь, помните.
– Да, вот это я уже хорошо помню...
– Так вот: я проанализировал все подобные случаи, о которых сохранилось упоминание – всё, вплоть до позапрошлого столетия, и пришёл к выводу. Это происходит с абсолютной периодичностью – каждые восемнадцать лет! И вот что главное: так или иначе, прямо или косвенно, исчезновения жителей посёлка провоцируют появление новых людей в Святой Анне. Возможно – это и совпадения. Я не гарантирую. Но как только болото забирает одного человека, оно тут же выпускает ему на замену другого.
– Погодите-ка. А кто появился в посёлке в семьдесят третьем? Я никого не припоминаю.
– Я же говорю, что не настаиваю... Но в 73-м году спустя несколько месяцев после того, как без вести пропал отец Полины… Из армии неожиданно вернулся Майер.
– А-а, вот оно что... – Отец Симон погладил ладонью волосы и уставился в пол.
– С того момента прошло восемнадцать лет. Признаюсь вам, я ждал нынешнего года с нехорошим чувством… И вдруг я получаю письмо. Некий журналист по фамилии Розен желает приехать в посёлок, чтобы написать репортаж… Это первый случай появления нового лица в Святой Анне за все эти годы.
Отец Симон задумчиво покачал головой.
– М-да. Я понял вас. Время от времени болото приходит в движение. И это время настало.
– Но на этот раз мы должны быть готовы! Если вы согласитесь помочь мне, я поделюсь кое-какими соображениями относительно того, что нам нужно делать.
– Соглашусь ли я помочь вам в борьбе со Злом? – Отец Симон улыбнулся. – А для чего ещё, извините, нужна Церковь?
Учитель встал и снял с носа очки.
– Простите, Святой Отец. Ничего другого я не ожидал от вас услышать. Что ж. Для начала давайте повнимательнее понаблюдаем за поведением нашего молодого друга. Если в его появлении именно здесь и сейчас – есть какая-то закономерность, то мы должны её понять. Возможно – в этом кроется ключ к отгадке.
– Да, скорее всего, вы правы. Знаете что... – священник вдруг замялся. – Мы с вами близко знакомы уже много лет… Вот как раз – наверное, лет восемнадцать.
Учитель усмехнулся.
– Хм… Вы знаете, похоже на то!
– Да, похоже, – продолжил Отец Симон. – Наверное, именно потому я никогда не говорил с вами на эту тему. Не было повода.
Священник замешкался. Было заметно, что он нервничает. Кшесински наклонил голову и пристально посмотрел на собеседника поверх очков.
– Или честнее было бы сказать – я сознательно замалчивал в разговорах с вами эту тему.
Учитель весь обратился во внимание.
– О чём вы, Святой Отец?
– Мне известно о том, что вы уже давно ищете в наших местах то, что, возможно, прольёт свет на некоторые ваши догадки. Так вот, я знаю, где находится предмет ваших поисков.
Прошло ещё несколько секунд, затем священник отвернулся в сторону и медленно, отчётливо проговорил:
– Белые Камни.
Кшесински открыл рот и ошеломлённо уставился на собеседника.
– Надеюсь, – сказал он после паузы, – Святой Отец, мы имеем в виду одно и то же?..
– Да, да. Я знаю, о чём говорю, и вы так же знаете это. Что вам известно о Белых Камнях?
– Фактически ничего. Я знаю легенду. Но ни я, ни кто либо другой не может сказать с определённостью, чем они являются на самом деле.
Священник снова помедлил.
– Ну, возможно, не всё так туманно, как вы полагаете. Есть люди, которым известно о вашей загадке несколько больше, чем вам. Я раньше молчал потому, что эти знания принадлежат Церкви... И даже не Церкви вообще, а, скорее, – только церкви Святой Анны... По крайней мере, мне об этом рассказал отец Марк, а ему, в свою очередь, тот, кто был до него. Так эта ваша легенда. О чём она говорит?
Кшесински усмехнулся.
– Древнее проклятье огненного бога, которому когда-то поклонялись местные племена, или что-то в этом роде.
– Да, так многие считают. Но есть и другая версия. Говорят, что эти камни являются неким просветом – щелью между мирами. Как открывается этот просвет, нам не известно. Но я знаю, что болото изо всех сил стремится заполучить контроль над этой дверью. И для этого оно раз за разом посылает к нам своих эмиссаров.
Учитель изучающе посмотрел на священника.
–Я всё-таки не понимаю, к чему вы клоните. Почему вы вспомнили об этом именно сейчас?
Отец Симон поднял брови и покосился на учителя.
– Вам известно местонахождение Камней?
– Три по границам болота и один между ними.
– А точнее?
– Нет.
Священник пристально смотрел учителю в глаза, и тот прищурился, а затем медленно выговорил:
– То есть… Вы хотите сказать…
Отец Симон утвердительно прикрыл веки и беззвучно кивнул.
– Да. Четвёртый угол. Мы на нём сидим.
Кшесински обернулся вокруг и ошеломлённо оглядел внутреннее помещение церкви.
– Вся наша церковь – и есть тот самый четвёртый угол. А если выражаться точнее, то Белый Камень лежит в центре её фундамента.
Учитель ещё какое-то время смотрел по сторонам, затем расслабился, усмехнулся и вытер платком намокший лоб.
– Значит, вы все эти годы знали о том, что находится у вас под ногами. И неужели за всё время вы ни разу не попробовали этот камень в действии?
Священник ехидно улыбнулся.
– Я знал, что вы об этом спросите!
– Нетрудно было догадаться…
Отец Симон спрятал улыбку и ответил.
– Я никак не могу влиять на этот просвет: ни у меня, ни у вас – нет таких возможностей. Мой учитель говорил мне, что открыть эту дверь может только тот, кто явится сюда специально для этой миссии. Болото долго и терпеливо выискивает таких людей повсюду, дожидаясь своего часа. И когда такой человек найден, – он приходит сюда не сам – его приводит Зло, которое обитает здесь. Именно для того, чтобы любыми способами затащить в этот просвет. Не всегда это получается, но если дверь всё-таки получится открыть… Никто не позавидует тому, кто в этот момент окажется рядом…
Повисла напряжённая пауза.
– Почему? – не выдержал Кшесински.
– Потому, что охранять эти ворота придёт цепной пёс. Так говорил мне Отец Марк. Потустороннее Зло, которое прячется на изнанке нашего мира, завладеет этой дверью, и больше ничто не помешает ему беспрепятственно проникать наружу. Поэтому меня очень заинтересовало всё, что вы рассказали мне сегодня. Да, я считаю, что мы должны быть готовы ко всему.
Учитель задумчиво покивал головой.
– Всё сходится… Один персонаж исчезает в болоте, а другой приходит на его место.
– Вы о ком?
– Меня интересуют два человека. Макс Бодж и этот наш молодой друг – Филипп Розен.
Кшесински сложил ладони и поднёс их к губам.
– Давайте за ними понаблюдаем.

3

Майер и Граммофон выехали из Святой Анны рано утром, ещё до приезда полиции, когда весь посёлок спал. Возле почты, сразу за въездом в город, Грэмми попросил остановить и, договорившись встретиться на этом месте в шесть вечера, вылез из машины.
Зайдя на почту, Граммофон отправил несколько телеграмм по поручению соседей и проверил поступления. Соседке по улице пришла посылка, но получить её Грэм не смог – кого-то нужного не оказалось на месте. Попросили зайти через час. Молодой человек посмотрел парочку журналов, поглазел на телефонисток и направился через улицу, – туда, где в узком переулке, ведущем от площади, спрятался небольшой, но хорошо известный Граммофону бар.
Майер обычно открывал свой «гадюшник» с утра, просто так, от скуки, но здешнее заведение было закрыто до часу дня – Грэм это знал.
Строго говоря, он не собирался идти внутрь. Он хотел просто покрутился у входа в переулок и понаблюдать. Ещё раз зафиксировать в памяти все детали и прокрутить в голове весь план… И больше ничего. Сегодняшняя встреча была сорвана, а вместе с ней, возможно, и вся сделка, – и в этом не его вина. Хотя… Если через время сказать, что Макс в тот день приболел, и просто подождать – глядишь, всё уляжется…
Граммофон бесцельно побродил возле арки, которая вела в переулок, и уже хотел идти обратно на почту. Он не собирался заходить в этот бар. И всего того, что произошло дальше, могло и не быть, если бы не один случайный взгляд…
Он посмотрел налево и возле магазина электроники увидел девушку, которая стояла на тротуаре, опираясь на капот автомобиля.
Это была картинка, настоящая картинка: невероятно, – как показалось Граммофону, – умопомрачительно красивая девушка стояла у тротуара на площади этого захолустного городка, словно глянцевая фотография, вырезанная из какого-то модного журнала.
У неё были слегка рыжеватые волосы, точёные, классические черты лица, безупречная фигура, но кроме всего прочего, девушка обладала каким-то внутренним очарованием, которое пряталось в уголках полных губ, в маленьких зрачках светлых глаз, в повороте головы – что-то особенное, что заставило Грэмми обжечься с первого взгляда. Это была не просто природная красота или стандарты фотомодели, – это было маленькое зёрнышко, брошенное на самое дно души молодого человека, зёрнышко, из которого способна вырасти цепкая лиана и навсегда запутать, крепко-накрепко привязать к одному-единственному взгляду из-под длинных ресниц, к милой улыбке, к теплу щеки – и заставить до конца жизни блуждать по закоулкам этого бесконечного лабиринта, выбраться из которого невероятно сложно…
Машиной, на которую опиралась девушка, был дорогой красный «Понтиак».
Грэмми посмотрел в её глаза, – красавица улыбнулась детской улыбкой и отвернулась в другую сторону.
Молодой человек постоял на месте ещё несколько секунд и принял решение.
Он вошёл в арку, затем в подворотню, куда выходила задняя дверь бара. Подойдя к железной двери, он нажал на кнопку и уставился прямо в глазок видеокамеры.
Через несколько секунд дверь отворилась на цепочку, и в образовавшейся щели показался сонного вида бармен, подозрительно смеривший взглядом фигуру визитёра.
– Ты, что ли?
– Да, я, – процедил Граммофон. – Открывай.
Бармен медлил.
– Вообще-то мы ждали Макса.
– Макс приболел, – сухо ответил Грэм. – Мы с ним договорились, что сегодня я буду один. Надеюсь, всё остаётся в силе?
Бармен молча открыл дверь и впустил молодого человека внутрь.
Минут через десять Граммофон вышел из той же двери с небольшим кожаным портфелем в руках.
Не глядя по сторонам, он медленно пошёл к выходу из переулка. Свернул из арки налево и прошёл несколько метров, сжимая ручку портфеля вспотевшей ладонью… Поравнявшись с красной машиной, рядом с которой всё ещё стояла девушка, он бросил на неё короткий взгляд и хотел уже было двинуться дальше, как вдруг…
– Эй, парень!
Граммофон посмотрел назад. В арке стоял бармен.
– Звонил шеф. Он попросил тебя дождаться его приезда.
Грэмми, не говоря ни слова, отвернулся и пошёл дальше.
– Не понял, что ли? – крикнул сзади бармен. – Я тебе сказал – вернись назад!
Бармен быстро пошёл за молодым человеком, нагнал его и остановил за плечо.
Резко обернувшись, Граммофон отпустил портфель, который плюхнулся к его ногам, схватил бармена обоими руками за шиворот и с размаху влетел головой сверху вниз в его переносицу, – из разбитого носа хлынула кровь, и мужчина, повиснув на руках у Грэмми, обмяк, словно кукла.
В ту же секунду дверь магазина с электроникой распахнулась, и на улице оказались ещё двое. Эти были повыше на две головы и одеты очень хорошо: дорогие костюмы, отличная обувь – и одинаковые глаза: глаза, в которые лучше не смотреть.
– Эй, придурок, ты что творишь?.. – начал один, но, увидев лежавшего на земле бармена, остановился и полез рукой во внутренний карман пиджака.
Второй как-то очень быстро оказался справа от Граммофона, а первый пошёл вперёд, продолжая держать руку в кармане, но – маленькая случайность, которая решила всё – споткнулся вдруг, сходя со ступеньки магазина, и растянулся на асфальте. Его товарищ, закрыв лицо руками в боксёрской стойке, выбросил вперёд руку, и в сотые доли секунды Грэмми осознал, что в этой руке блеснул кастет. Удар был несильный и прошёлся вскользь по воротнику – Граммофон схватил пролетевший мимо локоть, и в следующий момент они уже катались по земле; тот, что споткнулся, сделал попытку влезть в эту кашу, но из карусели, которая вертелась рядом, получил такой удар ногой в голову, что остался лежать в полном нокауте. Ещё какое-то время Грэмми катался в обнимку с его товарищем, затем оказался сверху, и после нескольких бешеных ударов всё закончилось.
Когда он встал на ноги, то почувствовал, что кто-то тянет его за плечи назад – Граммофон осознал, что это рыжеволосая девушка висит на его плечах, оттаскивая от трёх человек, лежавших на земле; она что-то возбуждённо говорила, но в пылу драки он ничего не слышал. Голова гудела как бубен, в который молотил с размаху какой-то пьяный шаман. Девушка склонилась над одним из парней, и в руке её оказались ключи от машины; открыв дверь красного «Понтиака», она схватила брошенный на тротуар портфель, втолкнула Грэмми на переднее сиденье, затем прыгнула за руль, и колёса бешено завертелись в пыли, унося их прочь от этого места.

– Господи, ты хоть представляешь себе, что ты натворил?..
– Я не виноват. Так получилось.
– Да ты что, сумасшедший???
– Я не виноват!!!
– Не кричи на меня!
– Сама не кричи!
– Псих!
– Дура!
– Что?!
Девушка бросила руль и с размаху залепила Граммофону пощёчину. Белый платок, которым тот зажимал длинные глубокие царапины на лице, вылетел из рук, и Грэмми схватился за руль, вывернув его влево, – «Понтиак», летевший на полной скорости, чудом вписался в поворот; девушка двумя ногами упёрлась в пол, выжав педаль тормоза, – раздался визг, и обоих бросило вперёд от резкого толчка, остановившего машину.
– ...Больно?
Граммофон лишь мрачно покосился в ответ.

4
День умер незаметно, словно кто-то сложил в гармошку его середину. Солнце двигалось по своему извечному кругу так же, как и раньше, и события шли своим чередом, но какая-то особенная жара, пришедшая в первый день бабьего лета, погрузила его в странную летаргию. Кто-то спал после обеда, кто-то занимался делами, кто-то просто ни о чём не думал, но, в конце концов, результат был для всех один: лёгкое удивление от того, как быстро пролетело время.
В небольших сонных городках продавцы закрывали лавки, в посёлках люди возились вокруг своей скотины.
В деревянном ящике с заколоченной крышкой лежал маленький худощавый старик, а двое хмурых мужчин кидали на него лопатами землю с двухметровой высоты. Тёплые комья почвы, едва подсохшие после позавчерашней грозы, барабанили по дереву – последний звук внутри ящика, после которого придёт долгожданный покой – старик слушал эти стуки и улыбался сухим втянутым ртом. Возле ямы стояли три женщины в чёрном, которые плакали автоматически, поднося платки к полусухим глазам, и ребёнок – то ли напуганный, то ли равнодушный к происходящему. Рядом с ними возвышалась ажурная беседка, увитая кружевом виноградной лозы. Кирпичный пол беседки был усыпан спелыми ягодами весь, словно здесь побывала целая армия мальчишек – раздавленные гроздья валялись повсюду, и несколько виноградин лежало в свежевырытой яме. Их забросают землёй, но они не прорастут – из этой ямы нет обратной дороги – слишком большая глубина...
Трое суток назад старик вышел ночью из небольшой сторожки при ферме и увидел каких-то людей, которые шли мимо. Кто были эти люди? Трудно сказать. Они жили на болоте всегда. Неужели их не видели раньше? Видели, и не раз. Местные жители всегда знали, что кроме них здесь есть кто-то ещё. Испокон веков они встречали своих соседей по ночам, и эти столкновения обрастали со временем невероятными подробностями, как мёртвые корабли обрастают наслоением водорослей и кораллов. В случае с несчастным сторожем на ферме такая встреча окончилась плачевно, а в остальных – так... Просто живёт кто-то рядом с нами. И они не являются потомками Адама и Евы. Они просто здесь живут...
Комья тёплой земли летели на дно ямы, и священник, похожий на индейца, смотрел вверх на солнце, которое быстро катилось к западу.

Запись в дневнике.
«Я где-то слышал, что каждую секунду на планете умирает человек и каждую секунду рождается новый. Однажды мне довелось присутствовать на похоронах зимой, во время необычайно жестокого мороза, когда банка пива в кармане пальто промерзала насквозь за несколько минут. Кладбище, на которое мы приехали, было переполнено, и свежие могилы были вырыты уже за оградой, откуда начиналось громадное заснеженное поле. Пока гроб снимали с машины, я уже не чувствовал своих ног – ледяной ветер гулял по этой белой пустыне, швыряя позёмку в лицо, и могильщики, окоченевшие ничуть не меньше своих «клиентов», предупредили, что церемонию прощания с покойным придётся сильно урезать. В темпе быстрого вальса поплакали родственники, стучавшие ногами и едва не приседавшие, чтобы хоть как-то согреться, а рядом работал мощный экскаватор, который рыл в мёрзлой земле могилы. Гроб опускали в яму, и машина одним наездом скребка засыпала её – это был конвейер, настоящий конвейер! Несколько движений ковша – новая яма, наезд – могила. Пока мы стояли там, в поле добавилось шесть-семь свежих крестов, а траурные процессии всё ехали и ехали, как будто человечество решило подойти к своему Судному Дню ускоренными темпами по случаю мороза...»

Длинные тени, которые ползли от крыш с полудня, давным-давно исчезли в сумерках, и Розен, устав всматриваться в исписанные листы, перестал читать и отложил журнал. Печатные строки, ровными полосками пересекавшие страницу, перемежались с рукописным текстом, который шёл поверх картинок, заполнял собой все поля и обступал заголовки, превращая в нечитаемые каракули всё, что было написано ранее.
Фиолетовый свет жил ещё какое-то время, оттеняя крест над церковью, а затем солнце ушло за горизонт очень глубоко, остатки его лучей погасли, и наступила ночь...

– Почему он не приехал?
– Да я не знаю!.. Мы были у почты в шесть десять. Что такое десять минут? Он, конечно, мог уехать без меня, но в случае, если была какая-то очень серьёзная причина. Но даже в этом случае он обязательно вернётся завтра – такой у нас уговор.
– Уезжай так. На любой попутке. Тебе нельзя здесь оставаться!
– А ты? Я без тебя не уеду никуда.
Граммофон сидел в маленьком кафе в центре города, а удивительная, неземная красавица держала его за руку и, не отрываясь, смотрела в его глаза.
– Попуток в Святую Анну никаких нет. А пешком я идти не согласен – это я дойду, наверное, только к утру. Да и нет смысла – они будут ждать меня возле моста. Нам нужно встретить Майера. Он обязательно вернётся за нами завтра. Пойми, я никуда не хочу ехать без тебя. Тебе тоже нечего здесь делать. Ты же этих подонков знаешь – они тебя в покое не оставят.
Граммофон помолчал и улыбнулся.
– Да… Создал я тебе проблем.
При этих словах он машинально прикоснулся ногой к кожаному портфелю, который стоял под столом. Портфель был на месте.
– Я сама их себе создала, – ответила девушка.
За окнами кафе стемнело, и зажглись тусклые фонари, с трудом освещавшие улицы маленького городка, отвоёвывая дорогу для редких прохожих у наступающей ночи.
– Как странно... Странно всё случилось... Выходит, что если бы он тебя не остановил, ты прошёл бы мимо?..
– Да, наверное. – Граммофон виновато улыбался.
– А знаешь, я смотрела на тебя и думала… Пройдёт мимо или нет? Или всё-таки остановится и что-нибудь скажет?
– Серьёзно?
– Ну, я не знаю, почему, – смутилась красавица. – Я почему-то тебя заметила ещё раньше.
Граммофон усмехнулся и покачал головой.
– Хочешь, я скажу тебе по секрету одну вещь?
– Какую?
Парень понизил голос и склонился над столом.
– Это всё… – он сделал круговое движение указательным пальцем и покосился по сторонам. – Всё не настоящее.
Девушка вопросительно вскинула брови.
– Понимаешь? Это всё – кто-то придумал. – Граммофон откинулся назад и оценивающим взглядом посмотрел на собеседницу. – Я считаю, что какой-то неумелый писатель сочинил весь этот сюжет вокруг нас. И в этой книге все сплошь – сумасшедшие.
Девушка улыбнулась своими искрящимися глазами и наморщила нос.
– И получилось так, что мы нарушили сценарий. Вернее – он сам нарушился по какой-то случайности. Если бы не эта случайность, мы бы сейчас рядом не сидели. Наверное, что-то у них там сломалось наверху. Какая-то шестерёнка вылетела…
– Почему ты так считаешь?
Граммофон пожал плечами и усмехнулся.
– Да потому, что так не бывает. Этот мир... Сделан из настоящего, стопроцентного и отборного... Э-э... Как бы это помягче... Ну, известная штука коричневого цвета...
Девушка подпёрла подбородок рукой и, улыбнувшись, продолжила мысль:
– ...Под названием «дерьмо».
В глазах у Грэмми сверкнули искры.
– Вот-вот. Именно под таким названием. Он неправильный, этот мир. В нём нет счастливых людей.
– Ну почему? Есть, наверное.
– Может быть. Но если сравнивать количество счастливых с количеством несчастных – можно сказать, что счастливых вообще нет.
Девушка задумчиво поболтала соломинкой в стакане с коктейлем.
– Тогда к какой категории можно отнести нас?
– Мы – это как раз те, которых вообще нет. Мы с тобой – единственные два нормальных персонажа в этой книге, – Граммофон улыбнулся, а затем вернул лицу серьёзное выражение. – И у нас есть шанс исчезнуть отсюда.
Девушка подняла глаза и внимательно посмотрела на собеседника.
– Знаешь… – молодой человек продолжил, тщательно подбирая слова. – Я всю жизнь искал такую, как ты. Рядом со мной никого не было, потому, что мне всегда нужна была... Королева.
Она опустила глаза и улыбнулась.
– На меньшее я не согласен. И теперь, когда я знаю, что я её нашёл – теперь я просто так не уйду. Только вместе с тобой. Я уверен, – мы сможем исчезнуть из этого сюжета и написать свой собственный.
Она сделала паузу, а затем тихо ответила:
– Но мы всего лишь персонажи…
– Ну…
Граммофон не нашёл, что ответить. Некоторое время оба молчали.
– И всё-таки, Альфред... Я не могу понять... Не могу понять, почему я тут сижу с тобой и слушаю всё это твоё враньё?.. Мы ведь знакомы несколько часов, и я уже...
Грэмми насторожился.
– Ну, не важно... Стоп. Я не о том хотела сказать… Скажем так. Я тоже совсем по-другому относилась ко всем парням до тебя. Я, вот честно, – ну…
Девушка запнулась и, не в силах скрыть своего замешательства, рассмеялась.
– То, что я тебе сейчас скажу – не принимай это всерьёз, ладно?
– Договорились.
Граммофон кивнул с заговорщицкой улыбкой.
– Скажем вот. Ты – единственный человек, рядом с которым мне легко так, как будто я знакома с тобой всю жизнь… Но ведь это не может продолжаться вечно!
– Почему ты так считаешь?
– Ну – не знаю… И поэтому – мне немного страшно… К хорошему быстро привыкаешь. А я не хотела бы потерять тебя после того, как привыкну…
– А тебе не нужно этого бояться! Потому, что тебе не придётся от меня отвыкать – ближайшие две-три жизни я собираюсь быть рядом.
Девушка опять улыбнулась своей потрясающей улыбкой.
– Неужели ты действительно не выдумываешь, что готов ради меня на всё?
– Конечно. Абсолютная правда.
– И что никогда не встречал такой, как я, и что влюбился в меня с первого взгляда?
– Да, представь себе.
– Не знаю... Я, наверное, слегка тронулась, или это ты такой исключительный... Но я готова тебе поверить, и всё равно, ну…
Девушка капризно всхлипнула и наклонила голову набок. Граммофон посмотрел на неё и, в который раз, поймал себя на мысли: сон! Невероятно, до безумия красивый сон! Она перехватила его взгляд, в котором нетрудно было прочесть все мысли, и смутилась ещё больше…
– Всё равно, это ужасно плохо!
– Ну почему же плохо-то?
– Если я тебе поверю, я могу отнестись к тебе всерьёз, а если я отнесусь к тебе всерьёз, я могу к тебе привязаться, а любая привязанность – это плохо...
– Удивительно, но ты сейчас говоришь моими словами. Я сам всегда считал, что не дай бог зависеть от кого-то. Холодное сердце – лучший страховой полис; с ним очень спокойно – я так прожил двадцать шесть лет. И вдруг встречаю тебя. Конечно же, ты не привыкла верить мужчинам, но и я, честно говоря, не склонен так относиться к девушкам. Но ты... Ты – это другое.
– Почему?
– Наверное, потому, что я тоже слегка тронулся. Или это ты такая исключительная... И это… Ну… Потерял я мысль, – виновато сообщил Граммофон.
Девушка улыбнулась, и молодой человек вспомнил, о чём хотел сказать.
– А, вот. Понимаешь, все мы живём в этом мире, как эмбрионы – каждый в своей скорлупе. Нам нет дела до тех, кто рядом. И если вдруг ты находишь человека, близкого тебе и не закрытого этой идиотской скорлупой, – ты сразу это почувствуешь. Невозможно ни с чем спутать. Встретить такого человека – редкая удача. И представь себе, что значит – потерять его. Неужели ты думаешь, что я соглашусь уехать и оставить тебя здесь?
– Но что мы можем сделать – если серьёзно?
– Мы подождём до утра, а потом исчезнем. Я обо всём позабочусь.
– Как мы сможем отсюда уехать? На чём?
– Я всё продумал. Завтра мы дождёмся Майера и пересечём мост – у него знакомые там, на таможне. Проверять нас не будут, поэтому ты сможешь пересечь границу без всяких проблем. Но у нас в посёлке мы не останемся – хватит… Уедем в столицу – там нас никто не найдёт. У меня есть деньги…
Граммофон ещё раз машинально проверил ногой наличие портфеля под столом, и девушка это заметила.
– И, кроме того, я уже давно держу наготове новый паспорт.
– Новый паспорт? Зачем он тебе? Ты бандит?
– Нет. Просто я живу в таком месте, откуда можно уйти только с новым именем. Ну… Это у нас как бы поверье такое – я сейчас не смогу тебе объяснить. Потом я тебе всё расскажу. Позже.
Девушка внимательно посмотрела Граммофону в глаза и твёрдо произнесла:
– Я хочу знать, что у тебя за дела с нашими ребятами.
Граммофон покосился в сторону и невесело усмехнулся.
– Ну хорошо. Рассказываю тебе всё, как было. У меня есть приятель, Макс его зовут. Он часто мотается из нашего посёлка к вам в город. Здесь его ваш шеф и вычислил. Дело в том, что у Макса как раз машина – грузовик. В общем, ваш этот шеф – достал где-то секретные бумаги. Откуда-то из архивов. Бумаги ещё с войны – планы немецкого бункера. Рядом с нашим посёлком под землёй есть крупный военный объект – об этом у нас каждая собака знает. Только найти его не так-то просто. Да плюс к тому, я ещё с детства слышал, что он водой затоплен полностью. Оказалось – нет. Короче, вашего шефа интересовало то, что осталось в этом бункере. Нужно было всего лишь найти вход на склад, обозначенный на картах, залезть туда, а потом перевезти то, что там лежит, через границу. За что ваш шеф и предложил нам деньги – вот эти.
Граммофон кивнул на портфель под столом.
– А что там лежит? В бункере? – спросила девушка.
Граммофон задумчиво поводил пальцем по столу.
– Взрывчатка. Много-много ящиков. А ещё оружие – хороший такой арсенал. Но ему нужна была в первую очередь взрывчатка. Там её столько, что ваш городок можно с землёй сравнять. Легко. Мы с Максом запарились таскать эти ящики – мы чуть меньше половины вытащили и спрятали в лесу… И сегодня у нас должна была состояться сделка. Но Макс в последний момент отказался.
– Почему?
Молодой человек сделал глоток остывшего чая из чашки и ответил не сразу.
– Да как тебе сказать… Этот бункер – он как-то не очень хорошо на него повлиял. Знаешь, это не так-то просто объяснить, поэтому давай лучше эту тему оставим. Одним словом – я знал, что сделки не будет. Но я хотел её провернуть, не спорю. И – я сам не понимаю, как всё произошло. Как будто на автомате… Я приехал сюда. Просто посмотреть хотел – разведать обстановку. Ну а потом я увидел тебя… И почему-то взял и пошёл в этот бар. Ноги сами понесли. Зашёл, пообщался. Сказал, что всё в силе. Как договорились, получил деньги – это только часть, которую они платили вперёд. Пообещал, что грузовик приедет завтра. А сам просто вышел и пошёл. На автопилоте… Ну а дальше – ты сама всё видела.
В полутёмном зале кафе по-прежнему не было ни одного посетителя кроме этой пары: молодой человек с длинным носом и соломенной чёлкой, которая упрямо не хотела ложиться на лоб, одетый в чёрные джинсы и серый вязаный свитер под горло, – и рыжеволосая красавица в короткой белой юбке, в белых сапогах и лёгкой кожаной куртке красного цвета с эмблемами «Формулы-1».
– Завтра. Завтра за нами приедет Майер, про которого они ничего не знают. Они будут искать свою машину, а мы её оставили на другом конце города. Поэтому никто нас не остановит – мы пересечём границу без проблем. Там я быстро всё объясню Максу… Конечно, он меня не похвалит за такой подарок, но – что сделано, то сделано. Мы с ним поделимся деньгами, – и пусть уезжает. Он тоже давно это планировал. А потом мы с тобой уедем отсюда.
– Ну хорошо, пожалуй, это возможно, – сказала девушка. – А дальше?
– А дальше – «они жили долго и счастливо».
Она наклонила голову.
– Ну что? – Граммофон замер, и сердце его сжалось в ожидании. – Согласна?
Рыжая красавица вздохнула и вскинула вверх брови. Затем засмеялась и, прикрыв глаза рукой, тихо произнесла:
– Да…
Граммофон чуть не провалился сквозь землю от нахлынувших эмоций.
– А у меня есть выбор? Мне на самом деле нельзя здесь больше оставаться. Кое-кто сегодня постарался… Есть тут у нас один, – девушка насмешливо скривила губы. – «Стритфайтер»…
Альфред виновато пожал плечами и взял её руки в свои. Она улыбнулась, но вдруг...
Какая-то тень пробежала по её лицу, и в глазах застыл испуг. Грэмми обернулся назад и увидел всех троих.
Бармен, нос которого был залеплен пластырем, протянул вперёд руку и прокричал:
– Вот они!
Грэмми вскочил с места и увидел движение того, который был слева; раздался грохот выстрела, удар железным кулаком в грудь...
Он не видел никакого света с небес, и вся его жизнь не проносилась в один миг перед его глазами. Вместо всего этого в голове мелькнула мысль: «Почему в меня стреляют второй раз за сутки?..» И граммофон медленно сполз на пол, уставившись в потолок мёртвыми серыми глазами...

Глава десятая

1

Бэзил Майер не подъехал на перекрёсток возле почты к шести вечера. Он не сделал этого потому, что просто не мог этого сделать – вот уже пять часов, как он сидел на жёсткой скамье в камере городского полицейского участка.
Время тянулось невыносимо медленно, гробовую тишину полуподвала, где находились камеры, не нарушало ничего, и казалось, что там, наверху, произошёл какой-то катаклизм, уничтоживший всё живое. Майер сидел, в сотый раз перебирая в памяти события двух дней, и в сотый раз ощущал своё бессилие – того, что случилось с ним сегодня, объяснить он не мог.
– Там в лесу на дереве повесился какой-то человек! – прокричал этот молодой журналист по фамилии Розен, и Граммофон с Максом выбежали в дверь следом за ним.
Бэзил был слегка ошарашен, но всё-таки первым делом зашёл в заднюю комнату, открыл ключом сейф и положил туда пистолет. Перед этим он вынул магазин из сильно отклонённой назад рукоятки и сделал контрольный спуск... Холодный металл завораживал совершенством отточенных линий – это был прекрасно сохранившийся «Люгер» ещё довоенного образца: длинный, слегка конический ствол, сужающийся к дулу, деревянные щёчки с аккуратной мелкой насечкой на рукоятке… Совершенное и безотказное оружие. Майер умел любоваться такими вещами, умел держать их на руке, легонько взвешивая перед тем, как положить на полку – на предохранитель, рукоятью вправо и обойма рядом...
А потом был сумасшедший день, полиция, покойник, снятый с верёвки, и уже не до того было, чтобы гадать – откуда Макс Бодж раздобыл эту штуку. Бэзил вспомнил про пистолет лишь утром, когда поехал в бар за документами. Забрав ствол домой, он закрыл его в сейфе кабинета, после чего сел в машину, доехал до церкви, где его дожидался Граммофон, и отпустил руль лишь в городе у склада «Мартини».
Потом он сидел за столиком на площади, просматривая утренние газеты, пил кофе, а когда к нему подошёл полицейский, просто пожал плечами и направился вслед за ним.
– Это ваша машина? – спросил сержант.
– Да, моя.
– А у вас есть разрешение?
– Вы имеете в виду права?
– Я имею в виду это, – сказал полицейский и кивнул на салон.
На водительском сидении лежал красавец «Люгер»: обойма была на месте, и предохранитель был снят.
Ничего не соображая, Бэзил взялся за ручку дверцы, но сержант выхватил свой пистолет из кобуры.
– Стоять! Руки на капот! Я спрашиваю – есть разрешение?!
Майер лишь покрутил глазами и выпятил челюсть в ответ.

2
– Я знала, что это будешь ты. С самого начала, как только тебя увидела на нашем празднике.
– Так надо было сообщить мне об этом сразу, когда мы познакомились. А то столько времени потеряли…
– Дурак. Я серьёзно... Дело было так. Мы с подругами возились над тортом, а потом я выглянула из кухни и увидела тебя. И сразу же подумала: вот. Вот он и будет моим первым мужчиной.
– Хотел бы я иметь такую же интуицию!
– Интуиция здесь не при чём. Я просто посмотрела на тебя и сразу это поняла.
– На мне что, было написано?
– Да, написано.
– Прямо на лице?
– Нет, на заднице! А что ты смеёшься? Ты знаешь, кстати, что женщины в первую очередь обращают внимание именно на эту часть мужского тела? Только не я, почему-то.
– Тогда откуда тебе это известно?
– В книжке читала.
– Да?
– Да. И нечего меня поддразнивать.
– И много ты читала таких книжек?
– Много. И, кстати, глядя на твою наглость, хочется спросить, не ты ли их писал. По своим воспоминаниям о Париже.
– Вот дался вам этот Париж! Какое-то ошибочное у людей представление – как будто там все только этим и занимаются.
– Ну, не знаю, как все, а ты, наверное – точно. Сколько у тебя таких, как я?
– Таких, как ты – ни одной.
– Да, конечно. Так я тебе и поверила. Все вы одинаковые, и врёте похоже, без всякой фантазии.
– О! Вот видишь! Это твои слова. Ещё неизвестно, кто из нас может похвастаться большим опытом.
– А это не личный опыт. Это женское знание, одно на всех. Передаётся с генами…
Мёртвая болотная луна – иссохшая мумия – отбрасывала свой свет на противоположную стену, заглядывая в окошко. Неясными силуэтами висели фотографии, плюшевые гномики стояли у зеркала, прячась за средневековыми ретортами духов, а на кресле восседала усатая Розовая Пантера. Детские игрушки, жившие в этой комнате, немножко с сожалением, но, всё-таки понимая всё и догадываясь обо всём, смотрели из темноты на свою хозяйку, обнажённое тело которой покоилось в полосках света. Хозяйка была уже совсем-совсем другой благодаря тому, что она сделала со своим телом в эту ночь... Игрушки понимали: рано или поздно это должно было произойти – хорошо это или плохо, но люди есть люди. А у плюшевых зверей свой взгляд на жизнь, и пусть их мнение останется только их мнением – мудрые спутники детства не претендуют на большее...
– Знаешь, мне кажется, что кроме нас двоих в этом мире вообще никого нет. Никаких людей нет в посёлке, а Святая Анна – единственное место на Земле. И нет ни Африки, ни Америки...
– А ты уверена, что они когда-нибудь были? Африка с Америкой?
– Не уверена...
– Знаешь, иногда так бывает интересно. Вот я слышу одну песню. И вот точно, на сто процентов помню – я её слышал много раз когда-то давно. А когда, где – вспомнить не могу. Как будто в другой жизни это было. Или вот ещё. Мне часто снится во сне, что у меня был брелок, но я его потерял. Как будто у меня на ключах был брелок – монета в двадцать пять центов. И я постоянно ищу и не могу её найти. Достаю во сне ключи и думаю – а куда я дел брелок? И начинаю его искать… Я это видел во сне столько раз, что сейчас уже не могу сказать с уверенностью – был у меня когда-нибудь такой брелок, или это только сон, который почему-то повторяется время от времени… А у тебя бывают такие сюжеты во сне, которые повторяются?
– Бывают.
– И что тебе снится? Если не секрет.
– Да так… Всякая ерунда.
Тихо отмеряли свои круги стрелки настенных часов, проходя определённое расстояние с заданной скоростью. Две этих вполне понятных и доступных людскому познанию величины, поделенные одна на другую, рождали нечто третье, и этим «нечто» было время. Природу его не знал никто, никто его не видел и не трогал руками. Непознаваемое, нечеловеческое. Путаясь вокруг стрелки часов в маленькой комнатке, оно медленно уплывало туда, где двигала свои рукава-спирали галактика Млечный Путь...

Мы лежали на кровати твоей
И считали, как минуты, часы.
А по стенам в хороводе теней
Плыли знаки – Водолей и Весы...

– А ты видел много стран?
– Ну, не очень уж много. Но кое-где побывал.
– А я никогда не была за границей. Не здесь, за мостом, а по-настоящему – в другой стране, где-нибудь далеко отсюда...
– А в городе – чем вам не заграница?
– Да куда там – всё то же самое…. У них даже язык с нами одинаковый. Кстати, ты хорошо говоришь для иностранца. Я имею в виду – без акцента.
– У меня способность к языкам. Я говорю на всех языках, кроме родного…
– Ты можешь серьёзно?
– Ну – хорошо.
– На скольких языках ты говоришь?
– На трёх.
– Классно… Мой папа тоже знает два иностранных языка! Английский и немного испанский. Он когда в армии служил, – весь мир объездил. Он в Мексике был, и в Чили. Представляешь?
– Ого.
– Да, вот так. А я только немножко знаю немецкий. Вообще, что касается учёбы, я такая дура...
Тихо засмеявшись, в порыве какой-то необъяснимой нежности он развернул её к себе.
– Неправда. Ты вовсе не дура.
– Да? Ну и ладно.

…Мягкий, тёплый бархат плеча и сумасшедшие пряди женских волос, которые почему-то всегда предательски щекочут, оказываясь в носу. И кажется, что нет такого места на подушке, где можно было бы спрятаться от этих локонов, которые запросто сводят с ума. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь занимался всерьёз исследованием этой проблемы?
– Не знаю, наверное, уеду. Ты же видишь сам, молодым нечего делать в нашем посёлке. Постараюсь как-нибудь вырваться отсюда.
– Ты говорила, что собираешься в университет?
– Попробую... Может быть.
– Как можно, вообще, жить в таком замкнутом кругу, постоянно общаться с одними и теми же людьми?
– Не знаю... Наверное – можно, раз мы живём...
– А молодёжь? У вас есть какие-то занятия... Цели, в конце концов?
– Ну, ты же их всех видел. «Большой Стакан». Вот и все занятия. Таким, как Граммофон, больше ничего и не надо от жизни. Я вообще не представляю, о чём такие люди, как он, могут думать кроме своей ежедневной пьянки?.. Раньше ещё как-то было по-другому... Мы с Максом раньше часто ездили в город на его грузовике. Там всё-таки хоть какая-то цивилизация, дискотеки, несколько приличных баров есть, не то, что наш... Папа у и себя сделал бы так же, да никому это не надо.
– Понятно... Скажи, а вы... С Максом. Почему вы расстались?
Она пожала плечами.
– Не знаю. Не напоминай мне о нём.
– Почему?
– Ты сам знаешь, почему.
– Не знаю.
Девушка промолчала.
– Послушай, я так не могу. Я никогда и никому не переходил дорогу. И мне кажется, что я виноват в том, что вы расстались …
– Успокойся, ты здесь ни при чём! – неожиданно резко ответила Полина.
– А кто при чём? Ты?
– Нет! И не я. Вообще, какое тебе до него дело? Мне незачем знать о том, что там с ним произошло. Меня это не интересует.
– Ну конечно, тебе теперь всё равно. Ты себе другого нашла…
– А тебе не нравится? Иди. Ключ в замке, разберёшься!
– Да, сейчас! Так я и ушёл.
– А что тебя держит? Иди.
– Я могу тебе рассказать, что меня держит. Только сейчас не об этом разговор. Объясни мне, что между вами случилось?
– Говорю тебе – он ненормальный, вот и всё!
– Почему?? Потому, что он в ту ночь был на болоте?
– Да!
– И что из этого?
– А то, что он мёртвый, понятно?!!
– А ты?? Ты – живая???
Полина Майер резко поднялась и села на кровати. Филипп дёрнулся следом, обнял её за плечи и ужаснулся: девушка дрожала всем телом, так, словно через неё проходил электрический ток.
– Прости... Я не хотел тебя обидеть...
Механическим движением она отстранила его руку, и Филипп обнял её снова.
– Прости. Я так не могу. Со мной что-то происходит в последнее время. Мне всё время кажется, что я нахожусь внутри чьей-то безумной фантазии. Как будто всё, что происходит вокруг – это мой собственный дневник, в котором я сам – и автор, и читатель, и второстепенный персонаж, и главное действующее лицо… А ты… Я понял только сейчас – с самого начала у меня к тебе было какое-то смешанное чувство: ты и притягивала и отталкивала одновременно. И теперь я понял, почему так. Я... Боюсь. Думай, что хочешь, но я тебя боюсь. Ты знаешь, как я боялся идти к тебе сегодня?
Она убрала со лба волосы и тихо спросила:
– Почему?
...И впервые за всё время Филипп услышал в её голосе какую-то мрачную злость.
– Подожди. Успокойся, пожалуйста... Я не хотел тебя обидеть. Я знаю, это больная тема для тебя... Мне вообще кажется, что какая-то сила пытается натравить нас всех друг на друга. Я боюсь тебя, ты боишься Макса, а он вообще боится любого, кто пытается с ним заговорить… Мы не должны поддаваться этому страху.
– Я знаю. Это из-за моего отца. Того, первого отца.
Филипп почувствовал, что мелкая дрожь мало-помалу начинает передаваться и ему.
– Он приходил за мной.
– Как???
– Не знаю. Но у меня такое чувство, что он был здесь... Я уверена, он придёт снова. Когда я буду одна.
– Никто к тебе не придёт, запомни это! Потому, что ты не останешься одна. Я всегда теперь буду рядом.
Полина обернулась к нему.
– Ты не уедешь?..
– Нет. Поверь мне, я никогда тебя не оставлю.
Она прижалась щекой к его плечу.
– Никогда-никогда не оставляй меня...
Филипп обнял её, и они долго сидели молча, думая об одном и том же.

3
– Мы шли очень далеко, я не помню, куда, я не помню, сколько, но хорошо помню то место, где мы остановились. Это был маленький сухой островок посреди болота. На нём не было ни деревьев, ничего – только большая трава. А вокруг – голые холмы, а между ними – болото. Оно какое-то неровное там, где леса нет. Холмики, бугры, ямы – как будто его кто-то вспахал огромным бульдозером... И тихо. На болотах всегда очень тихо... Потом появился туман, такой красивый, он почти накрыл нас... Пришла какая-то женщина. Я почему-то очень испугалась её: у неё на руках был ребёнок – страшный. Отец что-то говорил непонятное; он упал на колени, а эта женщина протянула к нему руку. Я помню, что плакала, и этот страшный младенец вовсю орал у неё на руках, и от этого было так плохо... Знаешь я после этого... Боюсь рожать. Наверное, этот плачущий младенец – самое страшное, что я видела в своей жизни, и даже то, что произошло потом, напугало меня гораздо меньше... Он был какой-то... Какой-то кусок мяса. А потом у него изо рта начали выползать чёрные насекомые. Их стало очень много вокруг – какая-то чёрная саранча или кузнечики, только маленькие... И они сожрали моего отца. Я помню, он сильно кричал, потом оступился и попал в трясину – он медленно уходил вниз, уже мёртвый, а вокруг него шевелилась чёрная каша. Отец, вернее, то, что от него осталось, исчезал в этой грязи, а чёрные насекомые расползались от него как лужа, и это было похоже на живой копошащийся ковёр на поверхности болота. И ещё я помню оглушительный звук, который описать не могу. Просто звук, и всё. А потом я повернулась и пошла домой.
Полина говорила медленно, спокойно, и в её глухом голосе было равнодушие. Когда она закончила говорить, Филипп поймал себя на том, что уже не может справиться с этим напряжением, которое заставляло дрожать всем телом.
– Филипп...
Её голос был спокоен. Слишком спокоен.
– Филипп!
– Что?
Она развернулась к нему и отчётливо, медленно произнесла:
– Только что к нам в окно заглянул какой-то человек.
Резкая боль заставила его вскрикнуть, ¬– Полина изо всех сил сжала своими длинными ногтями его плечо. И тут кровать, на которой они сидели, подпрыгнула: толчок! Ещё толчок! И в этот момент они уже закричали оба.

Бэзил Майер приподнял голову, стараясь не делать резких движений. Его состояние представляло собой сжатую под невероятным давлением пружину – он медленно поднялся на нарах и сел.
– Это ты?
– Да.
– Чего тебе нужно?
Лицо того, кто сидел напротив, если только это можно было назвать лицом, исказилось и поплыло в разные стороны.
– Пришёл навестить старого друга.
– Мы никогда не были с тобой друзьями.
– Ну как же? Вспомни детство. «Сынок Майера! Сынок фашиста Майера!..»
– Чего тебе нужно?
Это было выше всяких человеческих сил. Бэзил чувствовал, что ещё немного – и будет срыв. Тело, сидевшее перед ним, постоянно сползало на бок – его хозяину стоило большого труда удерживать себя в вертикальном положении.
– Ты никогда не любил Марию, так ведь, Майер?
– Откуда тебе знать, гнида? – сдавленно прошипел тот. – Ты всегда был куском грязи, который топтали все, кому не лень. Ты жил, как дерьмо, и сдох, как собака. Об одном жалею – не я тебя убил!..
– Почему у тебя нет своих детей, Майер?.. Значит, ты не любил её, раз такие дела.
– Убирайся туда, откуда пришёл!
– А её на кладбище мыши съели… – не унимался механический, скрипучий голос.
Бэзил поднялся с места и сжал кулаки.
– Уходи.
– Я уйду. Но я возьму с собой то, за чем пришёл. Сегодня ночью замкнулся круг – я ждал восемнадцать лет, и сегодня ночью он замкнулся.
Майер захлебнулся от бешенства, но всё-таки остался на месте. С трудом выговаривая слова, он выдавил:
– Если с головы Полины упадёт хотя бы один волос, я буду убивать тебя столько раз, сколько будет нужно. Я сделаю с тобой то, до чего не додумались даже в Аду…
– Не сможешь ты мне помешать. Потому, что не выйдешь отсюда. Всё было продумано с самого начала. Всему есть причина и всему есть следствие. Ты же знаешь – всё, что лежало в этой земле, должно оставаться в земле. А не в сейфе… Я долго искал к тебе лазейку… И вот – получилось, наконец. Не у меня, так у других. Нас много, Майер. И мы наблюдаем за вами…
Мертвец пошатнулся и медленно начал ползти вверх.
– Я ухожу. Моя дочь меня ждёт …
Бэзил взорвался моментально. С бешеной силой он обрушил свой кулак на голову стоявшего перед ним, но рука провалилась в пустоту, и Майер, чуть не вывихнув плечо, еле удержался на ногах. Голова трупа соскочила с шеи так, словно она болталась на одном сломанном позвонке, – отлетев, она ударилась о прутья решётки и с глухим стуком покатилась по полу. Бэзил замешкался на доли секунды, парализованный мгновенным шоком, а мертвец вдруг прыгнул вперёд, на решётку, быстрым и точным движением схватил свою голову за клочья бороды, и в следующую секунду был уже в коридоре, просочившись сквозь прутья, словно их не было.
В конце коридора распахнулась дверь, и из неё высыпали полицейские – Майер бился в решётку в зверином бешенстве; молодой сержант, бежавший первым, отпер ключом дверь и сделал взмах дубинкой, но промедлил от изумления…
Арестованного в камере не было, – вместо него возле решётки бесновался совершенно седой старик, волосы которого стояли дыбом; его движения обладали такой нечеловеческой мощью, что он казался огромным – секунда, и сержант получил такой удар в челюсть, от которого отлетел к противоположной стене…
Майер очень хорошо умел калечить людей. Его учили этому искусству – искусству убивать – лучшие армейские спецы, и каша из мундиров, образовавшаяся у двери камеры, редела на глазах. Где-то взвыла сирена; новые и новые люди выбегали в коридор, а в камере творилось нечто невообразимое: Майер работал как машина, даже в состоянии животного бешенства чётко отрабатывая тактику ведения рукопашного боя на ограниченном пространстве. Четыре человека корчились от боли на полу, ещё двое висели на руке, а один со всего размаха бил дубинкой; Бэзил перехватил очередной удар, рука полицейского ушла по касательной, оказавшись у Майера под мышкой, и в следующее мгновение была сломана в локте; правая рука спутала двоих, и они рухнули, споткнувшись друг об друга, а первый, получив страшный удар открытой ладонью в переносицу, упал следом – локти, пальцы, рёбра ломались мгновенно, как ёлочные игрушки – страшная боль, которая превращала людей в животных, бессильно хрипевших на полу, заполнила энергетическое пространство маленькой камеры, и полицейские забегали внутрь уже совершенно парализованные страхом, слепо бросаясь в людскую кашу… Они видели только пустой коридор, но Майер, спутанный охраной и поваленный, в конце концов, на пол, смотрел на тёмную фигуру, которая несла свою голову в руках, удаляясь в тусклом свете неоновой лампы. При каждом шаге тело почти падало вниз, потому, что колени его подгибались, как на шарнирах, и визгливый хохот, который издавала голова, перекатывался по коридору оглушительным эхом, а Майер бессильно бился, продолжая кричать в пустоту:
– Ты сдохнешь, сдохнешь, понял?!! Ты будешь умирать много раз!!! Ты сдохнешь!!!

 
4
Филипп был в полном отчаянии, совершенно не представляя, что делать: Полина умирала у него на руках. Это было похоже на приступ астмы – девушка задыхалась, бессильно хватая воздух ртом, разрывая руками халат на груди, – нужно было что-то делать, но что?! Он бешено перебирал в голове все свои скудные знания по медицине, затем вдруг, вспомнив, что в двухстах метрах отсюда живёт врач, поднял её на руки и понёс к выходу.
Спотыкаясь в темноте, он вынес её из дома, кое-как открыл калитку и едва ли не побежал по улице. Полина была уже почти без сознания; Филипп старался идти как можно скорее, не глядя под ноги, не обращая внимания по сторонам – он и сам уже почти задыхался – девушка была хоть и стройной, но довольно высокого роста, и нести её было тяжело. Разум, объятый паникой, был подчинён только одной цели: успеть, успеть, пока ещё не поздно, пока есть надежда на спасение…
Когда Филипп подошёл к маленькому дому у церкви, в окошке расплывчатым жёлтым пятном горел свет.
Он толкнул калитку – та оказалась незапертой. Задыхаясь, вбежал по ступеням крыльца и вошёл в чёрный прямоугольник распахнутой двери.
– Доктор!
Его крик как будто взорвал вязкую, мёртвую тишину, стоявшую в доме. На фоне этой тишины стук его сердца, которое билось в ушах, был сравним с работой кузнечного пресса, бешено молотившего по наковальне. И – холод. Странный, зимний холод наполнял внутреннее пространство комнат, словно где-то работал мощный кондиционер.
– Доктор!
Филипп позвал ещё раз, – он не знал, куда ему идти дальше в темноте чужого дома. Скрипнула дверь, тихие шаги послышались за стеной, потом из-за поворота показалась свеча в чьей-то руке – и в дверном проёме появился врач.
– Что случилось? Прошу прощения, у меня тут выбило пробки…
Филипп поднял колено, придерживая Полину, и перехватил её повыше.
– Доктор, помогите, она умирает!
– Что с ней?
– Я не знаю – она задыхается!
– Быстро! Идите за мной!
Врач развернулся и пошёл вперёд. Полина застонала – Филипп рванулся за хозяином дома, и они прошли через комнату в другую дверь, где оба остановились, и врач сказал, указав на пол:
– Положите её!
Филипп бережно уложил девушку на пол и тут же получил в руки зажжённую свечу.
– Немедленно! Зайдите в мой кабинет и принесите сюда нашатырный спирт. Вам ясно?
– Да, да, я понял…
– Идите!
Молодой человек развернулся и поспешно выбежал из комнаты, насколько это позволяла мерцающая свеча в руке. Он двигался как лунатик, совершенно не отдавая себе отчёт в том, что делает: какой кабинет?! Какой нашатырный спирт??! Сзади хлопнула дверь, и послышался скрежет ключа; Филипп подошёл к следующей двери и потянул за ручку, – но что это? Дверь была закрыта. Ничего не понимая, он толкнул её вперёд… Что за чёрт?!
Он стоял со свечой в руке, бессмысленно дёргая за ручку, пока вдруг волосы не зашевелились у него на голове от ужаса, и он похолодел, едва не присев на пол…Что же это??? Медленно он начал поворачиваться назад, оцепенев от шока, пронзившего с ног до головы… Что это??? Как это могло быть???
Это же врач…
Ведь он же мёртвый!!!
Филипп Розен перестал существовать в одно мгновение, и вместо него в маленькой комнатке метнулось какое-то низшее беспозвоночное, которое рухнуло на пол, не сделав и шага. Свеча покатилась и погасла, но хуже этого – с головы слетели очки, и молодой человек, беспомощный, дважды слепой, раздавленный до безумия тяжёлым катком панического ужаса, начал ползать по полу. Он скулил, как щенок, хватая руками темноту. Перед глазами мелькнула полоска лунного света, в которой расплывался очертаниями какой-то предмет. Схватив, он поднёс его к глазам, но это вдруг зашевелилось в его пальцах, и Филипп понял, что держит медведку – отвратительное насекомое, живущее в земле – Розен мгновенно выронил её, и новая волна ужаса, смешанного с омерзением, накрыла его с головой. Постанывая, он продолжал ползать в темноте, затем забился в угол…
И вдруг дом затрясся от грохота – толпа людей стучала снаружи в стены, выламывая окна, срывая двери с петель. Жёлтый прямоугольник из тоненьких полос света врезался в стену, очертив дверной проём, и в следующую секунду дерево двери проломило лезвие топора: щепки вылезли наружу как длинные иглы… Удар, ещё удар – дверь кромсали снаружи, и прорубленная в темноте жёлтая световая труба увеличивалась в толщине с каждым разом. Филипп вжался в самый дальний угол комнаты, зажмурив глаза, заткнув уши, а топор продолжал рубить дерево с глухими ударами, и этот кошмар длился вечность – не было спасения, не было выхода наружу: смерть, танцующая в кружеве пылинок, блестящий металл и деревянные иглы, словно развороченные взрывом – рваная отметина, и удар, удар, удар…
Всё прекратилось в одну секунду. Распахнулась дверь, щёлкнул выключатель, и комната залилась ярким светом…
На пороге стояли двое: Отец Симон и учитель.
– Господи, Филипп! Что с вами?!
Священник поднял с пола и протянул молодому человеку очки – тот сидел, скорчившись, в углу и мычал что-то нечленораздельное.
– Что случилось?? – прокричал учитель.
Филипп дрожащими руками надел очки и махнул в сторону закрытой двери.
– Там… Они забрали Полину!..
Кшесински перехватил топор и оттащил журналиста от стены.
– Успокойте его, Святой Отец!
Решив для начала попробовать дверь на прочность, он двинул её плечом и тут же влетел внутрь – замок, как оказалось, болтался на двух винтах и слетел с одного удара. Учитель рухнул на пол, уронив топор, и тут же вскарабкался на четвереньки.
Комната была пуста. Тихо дребезжало открытое окно, и холодный ветер раздувал паруса прозрачных занавесок…
Сухой лист с шелестом упал на пол, и раздался голос священника:
– На улицу. Здесь нам больше нечего делать…

5

– Ну всё, началось.
– Господи, не оставь нас…
Все собаки посёлка Святая Анна выли в полный голос.
Учитель повернулся к Филиппу.
– Как вы?
– Спасибо, я в порядке… Я…
– Можете нам ничего не объяснять. Мы в курсе.
– Как и собаки… – медленно проговорил Отец Симон. – Который час?
Учитель взглянул на часы.
– Начало четвёртого.
– А что с Максом?
– Ничего, – Кшесински развёл руками. – Спит с самого утра, как младенец. Я закрыл его снаружи на ключ – от греха подальше.
– Ну что ж. Отлично. Я надеюсь, вы знаете, что нам теперь делать?
Кшесински мрачно усмехнулся.
– То же самое я хотел спросить у вас, Святой Отец…
Священник стоял молча, вслушиваясь в многоголосую собачью какофонию. Тоскливый вой раздавался со всех сторон – звук плыл над землёй, путаясь в рваных клочьях тумана, который пришёл после того, как утих ветер.
– Надо запастись фонарями. Зайдём ко мне, у меня всё есть.
Филипп, который с появлением этих двоих как-то успокоился, сразу доверив свою судьбу в их руки, повиновался беспрекословно. Они вошли за невысокую белую ограду кладбища и пошли наискосок по направлению к церкви.
Отец Симон шёл впереди, освещая фонарём дорогу, петлявшую среди узких тропинок, за ним шёл Филипп, и замыкал группу оранжевый огонёк сигареты учителя. Длинный и узкий луч фонаря прыгал среди могильных плит, отбрасывавших чёрные тени, и собаки, сходившие с ума, рвали свои цепи на тёмных дворах по округе. Луч света беспокойно заметался по сторонам, и вдруг из темноты выплыла маленькая серая скульптура на одной из надгробий – как будто вдруг какой-то гном вскочил на могильную плиту из темноты – все трое непроизвольно вздрогнули, и тут произошло то, что заставило священника до боли сжать рукой крест: фонарь погас.
Они застыли в кромешной тьме посреди кладбища, и собаки, словно почуяв это, взвыли ещё громче. В следующую секунду погасла и сигарета в зубах учителя.
– Так, ну конечно! – раздражённо процедил Кшесински и вытащил из кармана маленький квадратный фонарик. Пощёлкав несколько раз, он сунул его обратно – фонарик не работал. И снова Филипп почувствовал наползающий на душу страх.
Глаза Филиппа немного привыкли к темноте, и он увидел знакомые очертания беседки, увитой виноградом. Учитель выругался, достал новую сигарету и демонстративно чиркнул зажигалкой Zippo.
– Бензин! Вот, что никогда не подводит.
Мерцающий луч слабого огонька осветил небольшой участок за спиной учителя, и в один миг всё перевернулось у Филиппа в голове…
Рядом с беседкой стояла Полина!
– Смотрите! – закричал он, и священник с учителем чуть не умерли на месте. – Вот она!
От неожиданности Кшесински выронил зажигалку, и беседка исчезла во тьме. Филипп рванулся, закричав ещё громче:
– Полина!
Взвыли собаки, и одновременно раздался крик из двух глоток:
– Стой!!!
– Назад!!!
Но Филипп уже бросился вперёд, слепо повинуясь лишь одной мысли: она! Это была она!...
– Полина!
– Назад!!!
– Филипп, остановись!!! Назад!..
От беседки отделяла всего одна свежевырытая могила с простым деревянным крестом – Филипп прыгнул на неё, и вдруг свежая земля просела под его ногами. Прямоугольный холмик провалился, и молодой человек упал, но, тут же поднявшись на ноги, устремился дальше. Он обогнул беседку, и побежал туда, куда вела уложенная камнем дорожка – к западной стене церкви. Бешеный вой собак доносился вслед, учитель и священник кричали что-то, но Филипп не слышал: забежав за угол церкви, он снова увидел её. Полина шла к воротам, петляя между клумбами на лужайке перед церковной оградой; не успел он пробежать и половины расстояния, как её фигура скрылась из виду.
Когда Филипп вбежал за ворота, туман уже сгустился довольно ощутимо – верный признак приближающегося утра. В отчаянии он остановился и посмотрел по сторонам. Над входом в церковь тусклым пятном в одеяле тумана мерцало окно, и еле различимо светились цветные витражи.
Он подбежал к дверям, распахнул их и снова закричал:
– Полина!!
Гулкое эхо разнеслось по церкви, и неясный силуэт показался в тёмном углу справа от алтаря. Филипп сделал несколько шагов в полутёмный зал и вдруг что-то ёкнуло у него под сердцем. Здесь что-то не так, это ловушка!
Он ещё раз посмотрел на неясную фигуру в дальнем углу и понял – это не она! Это была кто угодно, но не Полина!
Длинный, странно тоскливый звук разрезал вдруг тишину церкви – протяжный-протяжный стон, который прокатился по стенам и медленно растаял под потолком – как будто заплакал ребёнок или лопнула где-то натянутая верёвочная тетива, и мурашки пробежали по телу. Воздух вокруг пришёл в движение, прокатившись волной над свечами; дрогнули тени, и молодому человеку показалось, что откуда-то на него пахнуло псиной – тяжёлый запах с примесью сырой земли и гниющих растений…
Тёмная фигура впереди прошла дальше – к ступеням, которые вели в задние помещения церкви. На секунду оказавшись в полоске неяркого света, она обернулась назад… Господи, какие могли быть сомнения? Он узнал её силуэт, её поворот головы, и в памяти мгновенно всплыла её милая улыбка, низкий голос и маленький хвостик волос на затылке… Полина снова подняла руку и сделала манящий жест. Она приглашает его за собой! Она просит его быть смелее, а он никак не может справиться со своей проклятой робостью!
Филипп улыбнулся и пошёл вперёд.
Ступени вели в пустую библиотеку; Филипп миновал её и прошёл дальше в маленькое помещение, имевшее вид небольшой конторы или офиса.
На столе горела свеча, установленная в маленькую стеклянную вазочку, защищавшую зыбкое пламя от колебаний воздуха. Молодой человек оглянулся и заметил, что все стены были увешаны бумажными листами с какими-то рисунками и надписями, сделанными от руки. Прямо посреди комнаты чернел открытый люк, в который вела крутая лестница, исчезавшая во тьме подвального помещения.
Филипп взял со стола вазочку – источник слабого света – и начал спускаться вниз…

6
…Это было совсем недавно – её тёплое плечо, её губы, и всё казалось просто: будет завтрашний день, и он принесёт с собой новую жизнь. Но это замечательное «завтра» перестало существовать в один момент, превратившись в какой-то зловещий кошмар…
Филипп стоял на песке в центре просторного тёмного грота, а прямо перед ним была неглубокая яма. На дне этой ямы, слегка присыпанное песком, лежало женское тело…
«Господи, что они сделали с тобой? Что мы все сделали с тобой?..»
Плохо отдавая отчёт своим действиям, Филипп поставил свечу на землю, перегнулся через край ямы, схватил руку, торчавшую из песка, и потянул тело наружу…
Филипп подхватил девушку за вторую руку и потащил дальше, высвобождая туловище из песка; из ямы на свет показалась голова, которая безвольно откинулась назад; отлетели с лица спутанные волосы… И молодой человек уронил тело обратно, а затем встал на ноги, отошёл на шаг назад, опрокинув свечу, в которой теперь не было нужды, затем ещё на шаг, ещё и ещё…
Это не Полина стояла в тёмной беседке на кладбище. Это не Полина заходила в церковь, маня его за собой. И это не её тело лежало сейчас в яме.
Это была Тина!
Тина, сумасшедшая из парижской психушки!
Ничего не соображая, Филипп уставился на край ямы, откуда мягкими искрами начал струиться слабый свет... Внезапно яркая вспышка взорвала его сознание, и молодой человек вспомнил…

…Ночь была безлунной, но из коридора в спальню пробивался слабый отсвет торшера. Спальный район, в котором стоял дом, скорчился в своём ночном анабиозе: не слышно было ни рычания автомобилей, ни гудения лифтов – лишь тишина, от которой непроизвольно вдруг пробежит холодок по спине...
Когда женщина вошла в спальню, краем глаза она заметила кучу одежды, сложенную на спинке кресла. Она была слишком пьяна, чтобы обращать внимание на такие вещи – мало ли, что померещится с пьяных глаз – но эта куча одежды напоминала сидящего в кресле человека... Женщина прошла по тёмной комнате с вытянутыми руками, слепо выбрасывая вперёд ногу в попытках найти кровать. З-зип! Тихо расстегнулась молния; платье, чулки, бельё – вещи падали на пол рядом с её ногами, а потом вдруг какая-то мутная волна накрыла с головой, и хозяйка квартиры повалилась на постель, стаскивая с неё покрывало уже машинально, во сне.
Сколько времени прошло – неизвестно, но в тёмном углу спальни, где стояло кресло, произошло какое-то движение. Скомканная куча одежды с тихим шелестом начала подниматься вверх, и в полоску слабого света встал человек в маске. Тёмная фигура медленно подошла к лежавшей на боку женщине, и некоторое время человек смотрел на неё, склонившись почти вплотную. Затем он выпрямился и в задумчивости встал перед кроватью.
Ему было всё равно, кто эта женщина. Одна из тех, которые время от времени появлялись в его жизни – не одна, так другая, какая разница; внешность, возраст – всё это не имело значения. Кого-то он очистит сегодня от грязи этого отвратительного мира при помощи широкого и белого лезвия своего ножа. Только и всего.
Но было кое-что, что он оставлял для себя – тот маленький кусочек сыра, ради которого он выполнял всю эту грязную работу. Это как кубики героина в кровь:
...он сидит в тёмной комнате, ожидая, когда войдёт та, которой выпал на этот раз счастливый билет...
...войдя в комнату, она включает свет и видит ночного гостя...
Сидя в кресле, человек с ножом представлял, как медленно расширяются от ужаса её глаза, как сильная рука в перчатке зажимает рот, не успевший издать последнего крика... Для воображения того, кто умел ждать бесконечно долго, прячась в темноте, это был самый сладостный момент – момент первоначального ужаса в глазах жертвы. В этот миг они все чисты, чисты, как младенцы, а потом... Потом уже не то. Лишь пена звериного инстинкта, которая выползает из-под крышки. Только один миг, ради которого стоило жить и убийце, и его жертвам...
Но хозяйка квартиры не заметила тёмную фигуру, сидящую в кресле. Она просто разделась и рухнула на постель.
Молодой человек стоял ещё несколько минут возле спящей женщины, а затем тихо прокрался по комнате к туалетному столику. Возле зеркала произошла какая-то возня, затем тёмная фигура вышла в коридор. Хлопок двери.
Звуки жили отдельной жизнью, словно кто-то вырезал их сектор из пирога окружающего мира, и каждый звук приносил с собою зрительный образ, обраставший какими-то полипами, водорослями, которые выскакивали из кучи сонной ерунды, присасываясь к этому образу и сопровождая его дальше. Человек топчется в коридоре – медведь. Медведь идёт по дому, скрипят ужасно громко старые половицы; деревянные ступени прогибаются под чем-то тяжёлым; яркий свет пробивается сквозь щели между досками – тонкие плоскости света, а в них – пыль... Пыль, как на сеновале… Тихое позвякивание – это отмычки. Шорох, металлический скрежет, скрип открываемой двери напротив... Чужой человек заходит в дом – воры. Маленькие серые гномики-воры разбегутся по квартире, спрятавшись в тёмных углах… Он держит в руках широкий, блестящий нож и её белые туфли – небольшой сувенир из предыдущей квартиры. А потом он сядет в кресло пустой комнаты, и снова ожидание – всё сначала – по тому же сценарию...

Филипп смотрел на дно ямы – туда, откуда струился, набирая силу, мягкий янтарный свет. Ещё какое-то время он стоял на месте, а затем шагнул вперёд, в яму, из которой ударила мягкая вспышка; лучи света прорезали тьму, и молодой человек полностью исчез, растворённый этими лучами…

Глава одиннадцатая

1

– Ну, Святой Отец, думайте, думайте, мы же не можем стоять просто так – должны же мы что-то придумать!
– Надо зайти ко мне. Во всём посёлке нет электричества… Нам нужен фонарь!
Через некоторое время священник и учитель спускались в церковный подвал по лестнице, уходившей почти вертикально вниз, имея при себе лопату, кирку и старый керосиновый фонарь, неподвластный никакому электромагнитному воздействию – его тусклый свет падал на стены древнего колодца с толстыми деревянными балками по периметру. Они погружались вниз, словно перемещаясь во времени – запах вечности стоял в этом сухом, очень сухом и здоровом воздухе, который они вдыхали с благоговением, и было слышно, как на руке учителя тикают часы…
Священник спрыгнул с последней ступеньки и пошёл по хрустящему песку.
Это был не подвал, а самая настоящая пещера – каменные стены коридора сужались по мере продвижения, и показалась огромная дубовая дверь. Миновав её, они попали в небольшую комнату, за которой была ещё одна дверь, и наконец вокруг оказалось огромное пространство галереи – свет фонаря не достигал до стен, и не было видно конца этого тёмного пантеона.
Учитель вышел в центр и поднял фонарь над головой.
– Филипп, вы здесь?
Ответа не последовало: вокруг была гулкая тишина. Ни один звук не проникал в этот склеп на уровне фундамента церкви, подпёртой каменными столбами и вереницами балок.
Перед учителем была пустая яма, на дне которой лежал камень. Его поверхность выглядывала из песка, словно подушечка огромного пальца с руки погребённого здесь великана. Рядом с ямой валялась опрокинутая вазочка с погасшей свечой.
– Что это?
– Мы опоздали, – тихо сказал Отец Симон. – Просвет открыт.
– Да нет, я не об этом!
Учитель предупредительным жестом поднял вверх указательный палец, а священник сжал рукой крест у себя на груди.
– Что это??
– Где??
– Тс-с! Тихо! Вы слышите?..
Священник застыл на месте, покосившись в сторону выхода. Учитель, державший фонарь, поймал его взгляд и тоже замер.
В маленькой комнатке, через которую они прошли в этот зал, послышался еле различимый шорох... Кто-то прятался за открытой дверью, там, куда не проникал свет керосиновой лампы.
Тяжёлое, тяжёлое рычание зверя прорезало тишину – два человека сжались, съёжились, вглядываясь в темноту расширенными глазами – хрустнул песок, и в следующую секунду что-то огромное прыгнуло от двери в центр зала!
Учитель и священник закричали одновременно и упали на спину; всё, что произошло далее, было похоже на вереницу вспышек и чёрных дыр на экране кинотеатра в тот момент, когда у механика рвётся плёнка…
Кшесински выронил кирку, лампа упала в песок, огонёк её дрогнул, и вереница теней заметалась под рёв чудовища, слившегося с людскими криками. Над учителем нависал огромный чёрный пёс – длинные клыки лязгнули у человеческого горла, но Кшесински, падая назад, успел поджать ноги к груди, и чёрная тварь промахнулась, не дотянувшись до его шеи. Они начали кататься по песку, слившись в какой-то червивый клубок – собачьи клыки, обезумевшие глаза, руки, ноги, длинное лоснящееся тело, покрытое короткой шерстью – нечеловеческим усилием Кшесински спихнул с себя собаку и вскарабкался на ноги, ожидая новой атаки…
Но тварь вдруг остановилась, и какая-то сила начала ломать её рёбра, выворачивая их вперёд. Собака встала на задние лапы и начала расти вверх, её морда удлинилась и шерсть на загривке встала дыбом; хрустнул позвоночник, и сзади вырос уродливый горб. Хвост, лишившийся волос, разделился надвое: две змеи конвульсивно сворачивали свои кольца вместо хвоста, а на длинных лапах выросли пальцы. Зверь нагнул голову и приготовился к прыжку – крысиная морда собралась в складки, обнажив клыки…
И вдруг монстр завизжал и дёрнулся, словно его ошпарили кипятком. Пасть его закрылась и шерсть поднялась над загривком…
Маленький священник, похожий на индейца, выступил из темноты с крестом в вытянутой руке.
– Во имя Отца, Сына и Святого Духа…
Огромная тварь, поднявшись на дыбы, с глухим рычанием попятилась к двери. Её круглые глаза смотрели на крест, не мигая, а священник всё шёл вперёд со словами молитвы, свирепо глядя перед собой, – шёл так, будто за его спиною стояла сама Церковь – громадная, неотвратимая карающая сила, родившаяся в скрещении меча и факела, и зверь, ощетинившись, оскалив клыки, попятился назад.
Нельзя было понять, что заставило его отступить: молитва и крест в руках священника или та непоколебимая, несокрушимая вера в глазах, которая позволяет человеку спокойно идти навстречу собственной смерти. Маленький человек просто двигался вперёд, и, казалось, сама Тьма расступалась перед ним, не в силах противостоять его сверкающим глазам. Они остановились в нескольких шагах от двери, а учитель всё не мог сдвинуться с места, прикованный, наверное, тем же самым оцепенением, которое держало на расстоянии горбатого зверя – повисла пауза, и Отец Симон вдруг произнёс фразу, в которой выплеснулось всё его страшное, нечеловеческое напряжение:
– Да не стойте же вы просто так, мать вашу!!!
В одну секунду закончилось всё. Учитель, словно очнувшись ото сна, вынырнул из-за спины священника, столкнул его с места и коротким, мощным взмахом от плеча по самый черенок вогнал кирку в грудь зверя. Хруст сломанных костей и визг полетели в чёрный дверной проём вместе с отвратительной тварью, вместе с тьмой, вместе с киркой, торчавшей из груди; хлопнула дубовая дверь и в одну секунду всё стихло. Два человека навалились на тяжёлые доски, но в этом не было необходимости – никто не ломился в зал снаружи. Зверь затих.
Они стояли, подпирая дверь, пытаясь услышать хоть что-нибудь, кроме собственного судорожного дыхания; священник метнулся к фонарю и снова привалился к двери. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем оба отдышались и услышали странный, похожий на шелест сухой бумаги, звук из соседней комнаты.
– Тише!
Учитель поднёс палец к губам и судорожно вцепился священнику в плечо.
– Слышите?.. Оно здесь…
Шелест бумаги сменился царапаньем, как будто когти в агонии скребли по деревянной балке – зверь явно умирал.
– Вы слышите?
Учитель ещё раз поднял палец к губам и взялся за тяжёлое дверное кольцо. Шелест и царапанье повторились снова, но уже где-то вверху, затем волна звуков прокатилась вниз и поднялись снова – два человека ошеломлённо прислушивались к происходившему за дверью. Ощущение было такое, словно из-под балок соседней комнаты сыпался песок, или что сама тварь, ставшая вдруг невесомой, легко бегала по стенам и потолку, царапая их маленькими когтями. И тут вдруг два человека одновременно поняли, почему они с таким упорством подпирают эту дверь.
Потому, что другого выхода из этой пещеры не было.
Они посмотрели друг на друга. Святой Отец перекрестился, учитель, вытащив присыпанную в суматохе песком лопату, встал рядом, маленький фонарь в руке священника поднялся над их головами, и две руки одновременно легли на бронзовое кольцо…
То, что они увидели за дверью, сначала не было похоже вообще ни на что. Всё пространство комнаты, куда достигал свет, было заполнено какими-то пёстрыми пятнами, которые двигались, дёргались, производя тот самый шелестяще-царапающий звук. Затем учителю показалось, что перед дверным проёмом, слегка заслоняя его, подвешены нереально огромные серые жалюзи. И лишь по прошествии нескольких секунд, когда все разрозненные части этой картины сошлись в одном, невероятно отталкивающем образе, – учитель, опустив лопату, начал пятиться назад, и фонарь, выпавший из рук священника, разбился о каменный порог. В обвалившейся темноте хлопнула дверь, и оба человека снова инстинктивно привалились к ней, продолжая видеть висевшую перед глазами картину из соседней комнаты.
Там, изогнувшись почти в кольцо, невероятным образом втиснутая в маленькое пространство подвала, шевелилась в конвульсиях громадная сороконожка. Её пёстрые лапы, каждая толщиной в человеческую руку, были неестественно загнуты к потолку, они переплетались по всей комнате, дёргаясь в судороге, а выгнутое дугой длинное брюхо сокращалось и вытягивалось – щитки наползали друг на друга с тихим скрежетом. Огромное насекомое было скомкано, сжато так, словно его поместили не в комнату, а в спичечный коробок. Оно дышало, двигало своими лапами, оно умирало – и от этого казалось ещё более отвратительным. Вид этой гигантской сороконожки подействовал на людей, как электрошок – они ожидали увидеть там что угодно, но не это; они не понимали теперь, кто они и где находятся, и почему вокруг темнота; пёстрые движущиеся пятна мешали думать, дёргаясь перед глазами…

2
Первым пришёл в себя учитель.
– Куда теперь?
– Я не знаю, – обречённо ответил священник.
– Погодите-ка…
– Что?
…Чёрное, вязкое пространство зала пришло в движение. Кромешная тьма начала медленно расслаиваться, распадаться изнутри, как будто в стакан с чернилами тонкой струйкой стали заливать чистую воду. Свет появился из ниоткуда, казалось, светился сам воздух, и когда священник с учителем уже ясно различали силуэты друг друга, стало очевидно, что источник этого света…
…Находится на дне ямы, вырытой посреди прямоугольного зала.
Светился камень.
Два человека смотрели туда, где постепенно набирал силу поток желтоватых искр, хаотичными вспышками поднимавшихся из земли к потолку. Чем интенсивней становились эти вспышки, тем ощутимее было покалывание в ногах, которое одновременно почувствовали оба.
– Вы… Это видите?
– Да… Что это?..
– Я не знаю! Это камень… Это светится камень!..
Учитель, проговоривший эти слова, вдруг охнул и опустился на одно колено: покалывание в ногах усилилось, и мышцы свело судорогой; Отец Симон так же покачнулся и опёрся спиной о стену. Искры в кровеносных сосудах поднимались всё выше, обжигало грудь, во рту ощущался привкус ржавчины, и уши лопались от давления, – на какое-то время оба, казалось, потеряли сознание, и вдруг всё стало на свои места.
Священник увидел самую настоящую дверь, какой её каждый и представляет: прямоугольный проём из яркого света, повисший над вырытой ямой; учитель не увидел ничего – в принципе, это было не важно, потому, что оба осознали природу того явления, которое перед ними предстало.
– Вы понимаете?
Священник улыбнулся.
– Да, я понимаю.
Они посмотрели друг на друга и снова на свет – теперь уже улыбались оба. Кшесински попробовал продолжить говорить, но вдруг почувствовал, что в этом нет необходимости – они могли читать мысли. Человеческий разум начал исчезать в потоке света, как в растворителе; их сознание по-прежнему оставалось чётким, но, разделившись на миллиарды дублей, словно растекалось повсюду. Можно было разговаривать с каждой песчинкой на полу…
То, что предстало перед двумя людьми, нельзя было в полной мере назвать ни просветом, ни дверью, ни воротами… Это было зеркало. Да, именно зеркало – теперь учитель и священник отчётливо это понимали. Люди всегда знали о существовании этого зеркала, очень многие всю жизнь стремились найти его, называя предмет своих поисков разными именами, но в основном – считая его дверью в какой-то иной мир. И когда кто-то вдруг добирался до неё, стоя на пороге, он понимал, что эта дверь не вела ни наружу, ни внутрь. Это было прямое отражение самого человека – всех потайных уголков его души. И для каждого из нас это отражение было индивидуальным. Поэтому не было никакой возможности предугадать, куда попадёт человек, пройдя через это зеркало. У каждого из нас – свой путь, как на этой Земле, так и за её пределами…
Два человека стояли у стены прямоугольной пещеры в основании церкви; существо, заполнившее собой всю комнату позади, всё ещё оставалось там, а впереди продолжал литься, не теряя своей яркости, жёлтый неземной свет.
Для священника с учителем в этом световом луче не было ничего – ни усталости, ни голода, ни боли. Там никогда не было Зла, потому, что и Добро ещё не успело бросить туда свои ядовитые семена. В этом мире не было ни отцов, ни сыновей, его никто не создавал, и именно поэтому нет такой силы, которая смогла бы его разрушить…
Дороги назад не было. Святая Анна для этих двоих растворялась в лучах наступающего утра, как полуночный призрак.
Позади оставался дом; но дом учителя был пуст, а у священника вообще не было дома.
Позади оставались родные, но оба давно уже похоронили всех, кто когда-либо был сродни.
Позади осталась задача, ради которой они спускались в этот подвал, но задача была завершена: теперь, приобретая возможность знать всё наперёд, они понимали, что их миссия подошла к концу и роль в этой пьесе почти уже была сыграна. Оставалось только сделать последний жест перед тем, как упадёт занавес.
К тому, что происходило сейчас, не имел отношения никто – ни журналист, ни бармен, ни водитель грузовика; два человека – учитель и священник – стояли лицом к лицу с накатывающейся вечностью, и это было их, личное, бесценный подарок, которым ни с кем невозможно поделиться. Громадное, катастрофическое одиночество человека вдруг предстало перед ними, одиночество существа, живущего на планете, переполненной себе подобными! Горько-сладкая смесь всех жизненных воспоминаний прокатилось по сознанию двух старых друзей, как волна по морской гальке, и каждый подумал о своём…
– Ну что? Мы идём? Нас ждут…
– Да, выбора нет.
– Кто первый?
– Какая разница? Идите вы.
– Логично. А почему не вы?
Продолжая улыбаться, они оба сделали шаг вперёд. Их фигуры начали исчезать – миллионы искр ринулись пронзать человеческие тела, унося их по клеточке в окружающее пространство. По очереди, сначала учитель, затем священник, – они вошли в поток этих искр, поднимавшихся с поверхности камня.
Мерцающий туман взлетел вверх, разрезая церковь до самого купола, и два новых потока искрящихся точек взвились следом, соединившись с нитями, уносившими их дальше и дальше – в бесконечное путешествие…
В ту же секунду свет исчез, снопы искр погасли, и учителя со священником больше никогда не было.

 
Глава двенадцатая

1

Филипп Розен, журналист одной из небольших газет, молодой человек высокого роста, с тёмными курчавыми волосами, погасил фары и остановил машину, почти вплотную уткнувшись в полосатый металлический шлагбаум.
«Ущипните меня кто-нибудь, если я сплю…»
Целью путешествия был небольшой посёлок Святая Анна, находившийся прямо у границы в центре старых, занимавших огромные пространства торфяных болот. Свернув с моста, Филипп проехал ещё полчаса по гипнотизирующей линии дорожной разметки, и наконец остановил машину возле указателя, над которым грязной простынёй неба светилось неприветливое, хмурое утро.
Святая Анна...

Филипп очнулся от резкого удара – он лежал у обочины на главной улице посёлка. Мир был повёрнут на девяносто градусов: журналист лежал на боку. В полной тишине звучало радио. Звук был очень тихим, и снова, как и тогда, когда они шли с какой-то девушкой по ночной улице, нельзя было понять, на чьём языке оно вещает. Филипп не мог вспомнить, что это была за девушка, и не понимал, как он оказался здесь. Не в силах различить, что это – очередной бред или реальность, он тупо смотрел вперёд, и вдруг чья-то нога опустилась рядом с его головой.
Это были люди! Они помогут, они поднимут его с земли и отнесут в дом учителя… Филипп попытался заговорить, но из глотки выполз хриплый стон, и люди…
Они пошли дальше!
Какой-то мужчина перешагнул через лежащего на земле человека и пошёл дальше, даже не взглянув на него! Собрав остаток последних сил, журналист поднялся и сел. Какое-то время посидел так, глядя в спину уходящему незнакомцу. Это был человек среднего роста; он шёл, не оборачиваясь, не замедляя шаг, двигаясь размеренно и чётко за пределы посёлка.
Через несколько минут появились ещё двое: мужчина и женщина; они вышли на главную улицу из ближнего переулка и так же молча проследовали мимо Филиппа, не бросив ни единого взгляда в его сторону, и направились туда, где у перелеска маячила фигура первого.
Ещё через некоторое время журналист понял: это не сон и не бред – он действительно сидит на окраине Святой Анны, а вокруг творится что-то невообразимое. Словно крысы с тонущего корабля, из посёлка уходили люди. Они шли в лес; было раннее утро, солнце уже взошло на безоблачном небе, и от этого картина казалась ещё более невероятной. Люди шли молча, с каменными лицами. Филипп заметил знакомого парня – одного из тех, кого он видел в компании Макса в первый вечер. От этого стало страшно: встретив знакомое лицо, Филипп ощутил мурашки, волной пробежавшие по телу. Это были люди, реальные, живые люди, такие же, как Майер, Кшесински или Граммофон, и они шли в лес, словно заводные игрушечные роботы. Почему? Что случилось здесь ночью? Что стряслось со здешними людьми?
Полина!!! Где Полина??

2
Он стоял у её дома и стучал в калитку. Дом Майера был пуст. Ветер гулял по брошенным дворам, пробегал по пустынным улицам, хлопал створками незакрытых окон, и холодное, тусклое солнце висело на безоблачном небе.
Не дождавшись ответа, Филипп побежал к бару. «Бар Майера» был закрыт. Подёргав за ручку, журналист пошёл обратно – к дому учителя.
Филипп добежал до улицы, где стояла его машина, и уже направился к воротам учительского дома, но вдруг помедлил. Внимание привлёк какой-то звук, доносившийся из-за соседней калитки.
Филипп замер. Прислушавшись, он ещё раз убедился в том, что за глухим забором соседнего двора происходила какая-то возня, и редкий цокающий стук перемежался с фырканьем.
Молодой человек осторожно надавил на калитку – она оказалась открыта. Хорошо смазанные петли не издали ни звука, и железная дверь подалась вперёд. Приоткрыв калитку чуть-чуть, журналист заглянул в щель. Ступеньки и угол колодца. Надавив снова, Филипп протиснулся в образовавшийся проём.
Во дворе, прямо на дорожке, ведущей к дому, стояла вороная лошадь. Она стояла хвостом к калитке, перешагивая с копыта на копыто, её подковы цокали по бетону, а голова была наклонена к земле. Филипп облегчённо вздохнул: вид живого существа обрадовал до такой степени, что он чуть было не засмеялся от счастья. Лошадь, самая настоящая, живая, стояла во дворе! Ему захотелось обнять её, потрепать по холке, ощутить ладонями её тепло; Филипп пошёл вперёд, и вдруг осёкся, замер, подавившись глотком воздуха, затем метнулся назад и пулей вылетел из двора, ударившись коленом о калитку и не почувствовав боли.
На голове лошади не было глаз.
Там, где должны были находиться глаза, не было ничего – гладкая чёрная кожа вместо глаз. Последней деталью, которую успел заметить Филипп, было небо, отражавшееся в красной луже. На земле, куда была наклонена голова лошади, лежал бородатый человек. Он был весь в крови; кровь застыла на бетоне большим сгустком, и лошадь слизывала этот сгусток, фыркая и мотая гривой.

Журналист вбежал в пристройку к дому учителя и начал лихорадочно собирать свою сумку. Нашёл автомобильные ключи. Ключи притянули за собой документы – Филипп метнулся к окну, где на подоконнике лежал блокнот, стопка исписанных листов, паспорт и водительские права: каждая вещь цепляла за собой следующую – маленький походный кофейник, утюг, журналы – простые жизненные мелочи хватали за полы его куртки руками, останавливая и запутывая мысли…
В дверь его пристройки раздался стук, и журналист испуганно вздрогнул.
На пороге стоял Макс.

Увидев Розена, Макс кашлянул и почесал в затылке.
– Привет. Представляешь, пришлось вылезать из собственного дома через окно: какой-то мудак закрыл меня снаружи на ключ.
Помолчали.
– Да-а, – понимающе протянул Филипп. – Представляю…
Снова помолчали.
– Это, я что пришёл-то… У тебя есть клей?
– Чего?..
– Ну – клей. Обыкновенный, бумажный.
– Бумажный клей?
– Ну да… Я тут решил письмо написать двоюродному брату. Ну и подумал: ты с бумагами возишься, клей у тебя может быть.
– А зачем… Тебе бумажный клей?
– Марку на конверт наклеить.
– Марку? Какую марку?
– Обыкновенную, почтовую. – Макс удивлённо посмотрел на Филиппа. – Слушай, друг, ты что – с катушек съехал, что ли?
Розен молчал, проглотив язык от изумления.
– Алло… – рыжий верзила пощёлкал пальцами перед лицом Филиппа. – Проснись, паренёк.
– Подожди, – молодой человек с трудом вернул себе дар речи. – Тебе нужен клей, чтобы наклеить марку на конверт???
– А что тебя так удивляет? У вас в стране что, письма без марок ходят??
– Да она так клеится – языком!
– Каким ещё языком?
– Обычным! У неё на задней стороне клейкая поверхность – мочишь её и прикладываешь!
– Да?
Макс задумался.
– А ты что, не знал??
Произошла заминка.
– Что ты на меня так смотришь? – не выдержал Макс. – Ну не знал я этого, мне об этом никто не говорил.
Филипп тупо посмотрел на рыжего здоровяка.
– Я и письма-то писал раза два в жизни. Я не люблю. Письма.
Макс посмотрел на небо.
– Ну ладно. Спасибо за информацию. Я пошёл.
И, развернувшись, направился к калитке. Филипп вышел из своей комы, сорвавшись с крыльца.
– Эй, Макс, подожди!
Тот остановился.
– Постой! Ты... В курсе, что происходит в посёлке?
– А что?
– Люди... Что с ними случилось?
Макс пожал плечами.
– Люди? Они ушли.
– Куда?!
– В лес.
– А ты?.. Ты разве не идёшь с ними?
– Нет, – ещё раз пожал плечами Макс. – А зачем?
Филипп ошалело уставился на собеседника. Действительно, зачем??!
– Ну ладно. Я потопал. Счастливо.

 
3
Небо! Во всём было виновато небо! Это оно не давало ему уйти отсюда. Небо было подобно трясине, высасывающей человеческие души.
Болото снизу, болото сверху…
Журналист проснулся совершенно мокрый от пота и долго таращил глаза на приборную доску автомобиля, не понимая, где он находится. Он задремал совсем ненадолго и вывалился из своего оцепенения в самый неподходящий момент, находясь в состоянии «быстрого сна». Запах во рту был ужасный, голова шла кругом, а глаза резало так, словно кто-то швырнул в них горсть поваренной соли. Сжав лицо ладонями, Филипп просидел так несколько секунд, затем посмотрел вперёд, на указатель с надписью «Святая Анна».
И тут его пронзило острое ощущение: всеми волосками на теле он почувствовал чьё-то присутствие слева от себя; он рывком повернул голову и тут же отпрянул от неожиданности – снаружи в салон его автомобиля заглядывала старуха….

Сомнений не было – весь этот путь был проделан зря. Он оказался в каком-то посёлке, где было полным-полно старух. Они были повсюду – на улицах, в окнах домов и даже сидели за столиками в местном баре, где, залихватски опрокидывая стопки с алкогольными напитками, вели какие-то пространные беседы о смысле смерти. За всё время ему попались только три-четыре молодые женщины, и все они были на последнем месяце беременности.
Филипп подъехал на своём автомобиле к дому учителя, но тот не узнал его и даже не открыл калитку. Журналист долго разговаривал с хозяином через забор, и, в конце концов, этот странноватый школьный учитель начал стучать со своей стороны палкой по забору, восклицая: «Кто ты?? Тебе нет места в доме отца моего! Отойди от меня!..» – и что-то ещё в таком же духе, после чего Филипп, естественно, поспешил удалиться. Сев опять в свой автомобиль, он решил, что отоспится где-нибудь здесь в машине до вечера и на следующее утро уже будет дома.
Для начала надо было позавтракать, и журналист завернул в местный бар. Хозяйкой заведения была девушка, беременная, как и все остальные. Филипп хотел заказать жареного батата с куриными эмбрионами, но девушка сказала, что ни того, ни другого у них нет.
– А что есть?
– Рыба.
Филипп заказал рыбу и съел её, с удивлением обнаружив во рту этой рыбы монету в двадцать пять центов с просверленной в ней дырочкой. Монету тут же попыталась отобрать старуха из-за соседнего столика, сообщив, что это «на Храм». Медленно скатился по небу огненный шар, и журналист всё понял. Он достал связку ключей, отцепил от неё брелок и повесил на его место монету в двадцать пять центов, вынутую изо рта пойманной рыбы, и всё встало на свои места…
– Прошу прощения, я... Здравствуйте.

Старуха стояла молча, мягко улыбаясь какой-то своей мысли.
– Я, должно быть, задремал. Вы живёте здесь?
– Да, да, – ответила она, покачав головой.
Её сухое, синеватое лицо с проваленным, как будто сломанным носом, втянутыми губами и большими рачьими глазами находилось в нескольких сантиметрах от стекла, и они ещё какое-то время смотрели друг на друга в упор, затем старуха улыбнулась и отошла на два шага назад.
– Вы меня знаете? – спросил Филипп.
– Да, да. Я знаю.
Она продолжала улыбаться.
– Вы можете расскать мне всё?
Добродушная мумия улыбнулась и покивала головой. Филипп вышел из машины и достал блокнот.
– Итак, что вам известно о моей смерти?..

Запись в дневнике.
«послушай
сделай небольшую паузу выйди на кухню свари себе чашечку кофе
если ты не любишь кофе сделай себе чай
горячая сладкая жидкость способствует мыслительным процессам
если ты куришь достань сигарету хороший табак это прекрасно
люди болтают вздор когда говорят что курение сокращает жизнь
ничто не в состоянии сократить или удлинить твою жизнь сверх того срока который тебе отмерен
послушай
ты пришёл ко мне и вправе задавать любые вопросы хотя я знаю наперёд всё что ты можешь спросить
ты хочешь знать где она что с ней
у неё классическое сочетание зелёные глаза и длинные светлые волосы
я не знаю
где она с кем не знаю
потому что её никогда не существовало
ты сам её придумал от начала до конца
хочешь знать что произошло с остальными
помнишь ли ты всех с кем сталкивался в своей жизни
ты уверен что все они были реальными людьми
персонажи вокруг нас появляются как игральные карты вот их выкладывают на стол валеты короли девятки хлоп сверху падает следующая карта и предыдущие исчезают бесследно их сгребают в кучу чтобы перетасовать для следующей игры
они исчезли
а может их никогда и не было
каждый получил своё и неразыгранная партия лишь ты ты единственная карта которая ещё не бита
и сейчас твоя очередь
слишком часто ты жил за других ты привык всё делать за других и зачастую свою жизнь был готов отдать не задумываясь за других
глупые людишки считают это подвигом отдать свою жизнь за тех кого любишь
надо же достижение героизм мужество
так знай же что самое трудное то что действительно требует невероятной борьбы и нечеловеческих усилий это жить СВОЕЙ жизнью не чьей-нибудь а своей и не умирать а именно жить не смотря ни на что
помочь другим просто
а ты попробуй помоги себе
оборвать эту тонкую пуповину которая связывает тебя с жизнью легко а вот просто прожить свой положенный срок до конца намного намного труднее и частенько иной человек каждый свой день на земле посвящает заботе о ближних только потому что в панике бежит от себя самого
от своей совести от своих проблем
зачем ты пришёл сюда за теми кого любишь за той без кого жизнь не мила
а нет её
никого кроме тебя на этой земле уже нет
может быть ты пришёл сюда за смертью её тоже нет здесь
не спрашивай меня что такое смерть вообще я не могу тебе ответить
но я могу сказать с уверенностью чем является смерть конкретно для тебя
ты готов это услышать
хорошо
запомни
смерть это вода
для тебя она будет водой которая захлестнёт сверху и медленно медленно плавно и спокойно опустит на дно на самое глубокое дно
а может быть ты всё ещё цепляешься за жизнь
отлично
я расскажу тебе что такое жизнь
а ты уже сам решай стоит ли
я расскажу тебе три сказки три истории взятые из прошлого и будущего в них твоя жизнь жизнь людей тебе знакомых и тех с кем ещё предстоит столкнуться
ты готов тогда слушай
слушай»

Часть третья
Люди и насекомые

Санта-Фе, Нью-Мексико,
Соединённые Штаты Америки, июль 2009 г.

Отрывок из газетного интервью.
«Журналист: Не означает ли это, что вы начинаете охоту за человеком ещё до окончания следствия и до вынесения приговора суда?
Следователь: Давайте не будем всё так драматизировать. Вообще, если бы Филипп Розен не был вашим коллегой, – газеты не стали бы поднимать такую шумиху вокруг этого дела.
Журналист: Но вы должны нас понять. Господин Розен – заметная фигура в нашем штате, это известный корреспондент крупного издания, писатель. И вдруг совершенно неожиданно – обвинения в таком кошмарном убийстве, и более того – слухи о подозрениях в причастности к серийным убийствам…
Следователь: Я предлагаю пока оставить в покое эти слухи – следствие ещё не располагает неопровержимыми доказательствами причастности Розена к этому делу двадцатилетней давности. Однако взрыв в Альбукерке, который повлёк за собой столь печальные жертвы, – погибли молодая женщина и двое детей, – произошёл на этой неделе, и есть показания нескольких свидетелей, в том числе ключевых свидетелей… Таких, как мать супруги господина Розена. И эти показания дают нам веские основания полагать, что в этом деле далеко не всё так однозначно.
Журналист: Хорошо, тогда как вы прокомментируете слухи о смерти известного наркобарона, которые связывают с этим событием?
Следователь: В данном случае у нас ещё меньше информации. Тела убитого никто не видел. Выстрелы прогремели среди бела дня в самом оживлённом месте города. Естественно, началась паника. Свидетели дают путанные, противоречивые показания. То, что зафиксировала камера наружного наблюдения, ничуть не проясняет, а скорее запутывает дело. Вплоть до того, что в целом достоверно не ясно – кто в кого стрелял.
Журналист: Тем не менее, по одной из версий, Филипп Розен покушался на жизнь главаря преступной группировки, имя которого следствие не разглашает. И это вполне может быть связано с профессиональной деятельностью нашего коллеги. Вполне возможно, там могут быть определённые мотивы, которые в какой-то степени если не оправдывают, то хотя бы объясняют действия господина Розена. Мы не знаем – может быть, он был вынужден защищать себя. Может быть, всё это произошло под давлением угроз, которые в последнее время поступали в адрес вашего подозреваемого. Он мог быть в состоянии аффекта. Однако вы склонны больше обвинять, нежели искать причины. Более того, вы делаете ряд громких заявлений в отношении нашего коллеги, которые шокируют общественность. Откуда такая позиция? Скажите, между вами нет никакой личной вражды?
Следователь: Прошу прощения, мне трудно общаться по-английски… Но я прекрасно понимаю, куда вы клоните. Ни для кого не секрет, что я нахожусь здесь по линии Интерпола. И мне весьма непросто найти общий язык с представителями вашей правоохранительной системы, да я и не пытаюсь. Всё, что входит в мои обязанности – это консультация. Двадцать лет назад я вёл в Париже одно уголовное дело, в котором фигурировал в числе подозреваемых тогда ещё молодой журналист Филипп Аарон Розен. Тогда расследование не закончилось ничем. Сейчас дела об убийстве и взрыве дома в Альбукерке, конечно же, находятся в руках местной полиции, но если я сумею доказать причастность Розена к прошлым делам, мы будем настаивать на выдаче преступника французскому правосудию. Я знаю, что мнение многих ваших читателей сейчас не на моей стороне. И всё же я позволю себе небольшой комментарий по поводу общественного мнения в вашей стране, принципы которой я, безусловно, уважаю… И я повторюсь ещё раз: если вина Розена будет доказана, то независимо от мотивов, которые толкнули его на совершение этого преступления, вы будете обязаны признать, что этот человек – убийца. Вдумайтесь в это слово. Он совершил самый страшный грех – отобрал жизнь у другого человека. И если в данном случае ваше общество не возьмёт на себя смелость признать свою ошибку, и если не восторжествует принцип обязательного возмездия за совершённое преступление, – я в очередной раз вспомню замечательные слова, которые сказал когда-то давно ваш президент Томас Джефферсон: «Я боюсь за будущее Америки, когда слышу, что Бог справедлив!»

1
...Монотонный звук, выплывавший откуда-то из мешков, наполненных ватой, повторялся снова и снова, пока, наконец, не вылез окончательно, превратившись в мелодичную трель телефонного звонка. Филипп Розен открыл глаза и долго пытался сообразить, где он находится. В последнее время постоянная круговерть, связанная с работой, бросала его по всему штату – гостиницы, мотели, старая квартира, новый дом – всё слилось в одну кашу, и уже не первый раз он, просыпаясь, не помнил, где засыпал.
Сработал автоответчик, и знакомый голос раздался над левым ухом, мало-помалу вытаскивая Розена из сонной комы. Звонила жена.
– Дорогой? Алло, Фил? Я хочу тебе напомнить, чтобы ты не забыл похлопотать насчёт второго взноса. И обязательно позвони моей маме. Целую, мы ждём тебя!
Длинный гудок.
Розен встал и поплёлся в ванную. Через несколько секунд на него из зеркала расплывчатым пятном щурилось усталое лицо немолодого уже человека, в последнее время немного склонного к полноте. «Зрение, чёрт побери... Зрение – ни к чёрту...» Ещё через несколько минут контактные линзы были вставлены на место, и Розен снова посмотрел на себя. Да, в последние годы он ощутимо потяжелел, несмотря на беспокойный образ жизни; редкая, но уже уверенная седина наползала на виски, а поперёк лба шла основательная морщина. Глаза... А хотя – что там? Глаза как глаза...
Розен включил бритву, и тут опять зазвенел телефон. Выйдя одной ногой из ванной, он прислушался.
– Алло, Розен? Чёрт тебя возьми с твоей привычкой смываться куда-то по утрам! В понедельник привези статью, иначе шеф уделает тебя, как Господь черепаху, это я точно говорю. Предупреждаю по дружбе! Пока! Привет местным девочкам!
Длинный гудок, и Розен пошёл добриваться.
На прошлой неделе они приобрели дом. Довольно приличный дом в хорошем квартале – Филипп вспомнил радостные вопли жены, когда они ехали из банка. Бывшая хозяйка – приятная пожилая женщина – извинилась, сказав, что вынуждена предложить вместе с домом ещё одну вещь, правда бесплатно. Этой вещью оказался белый и пушистый, как одуванчик, пёс, носивший странное имя Полкан. На вопрос, что означает его имя, хозяйка ответила, что не знает точно, но, кажется, нечто грозное; пёс остался от прежних хозяев, русских, перебравшихся куда-то на восток. Полкан был размером с большой ботинок, при виде человека он радостно мотал хвостом и валился на спину, задирая лапы кверху так, словно заранее сдавался вероятному противнику. «А он вырастет побольше?» – с видом сомневающегося покупателя задала вопрос жена, на который хозяйка, разведя руками, ответила, что «к сожалению, это всё». Но в следующий момент из машины выскочили два индейца в возрасте пяти и семи лет, начав скакать вокруг с криками: «Папа, папа, давай его возьмём!» – и судьба Полкана была решена. «Собачке конец», – подумал Розен, глядя на сыновей, прыгавших от радости...
Телефон зазвонил в третий раз, и Филипп твёрдо решил, что трубку снимать не станет.
– Алло? Мистер Розен, прошу прощения.
(Агент из издательства. Сейчас скажет: «Если вас не затруднит, не могли бы вы...»)
– Если вас не затруднит, не могли бы вы заехать к нам в офис в первых днях недели? Алекс Кони. Заранее благодарен.
Он вышел на кухню и открыл холодильник: баночки, коробочки, цветные упаковки – Филипп любил готовить и делал это великолепно, но в данный момент кроме полуфабрикатов в холодильнике не было ничего. Взяв с полки банку зелёного горошка, он тоскливо повертел её в руках и поставил обратно.
Огромная страна, протянувшаяся на тысячи миль с севера на юг, занимавшая весь континент с востока на запад, просыпалась, готовила завтрак, ехала куда-то в автомобилях и – поднимала и опускала трубки, включала мониторы, открывала крышки сотовых, нажимая кнопки, накручивая диски, – звонки, звонки, гудки, шорох, бодрые голоса людей и синтетическое кваканье автоответчиков, слова, мысли, цифры, прилагательные и существительные, бесчисленные «э-э-э», «м-м-м», «вы знаете, я не думаю», летевшие внутри проводов и кабелей, в радио эфире, по компьютерным сетям... «Алло, миссис Бигхоллоу?» – «Да, это я». – «Вы заказывали в прошлую пятницу...» – «Заказывала». – «Но я ведь ещё не уточнил, что?!» – «Ну, так уточните, я закажу...» «Алло, мисс Спринклер?» – «Извините, я сейчас занята». – «..!» – «Да-да, про что вы подумали, именно этим и занята». «Алло, Мистер Забу-Забу? Вас беспокоит иммиграционная служба...» Филипп Розен стоял у окна и смотрел на скопление автомобилей у перекрёстка. Америка. «Алло, мама? Это не мама? А кто?.. Алло? Кто это?.. Кто это???»
Когда телефон зазвонил в четвёртый раз, он мысленно начал прикидывать, кто будет следующим. «Президент», – мелькнула идиотская мысль. Сейчас позвонит и своим низким голосом с акцентом южанина скажет: «Алло? Господин Розен? Америка гордится вами. Вот тебе, Розен, миллион долларов, и катись в отпуск из моей страны куда-нибудь на Багамы. All you say can you see-e-e-e!..»
Раздался щелчок, автоответчик проговорил своё положенное извините-оставьте... Розен стоял и слушал...
Дальше была тишина. Человек, державший трубку на том конце, молчал.
Филипп почувствовал это молчание животом; в один миг он напрягся и весь обратился в слух, ощущая биение сердца в грудную клетку, – ещё какое-то время тишина была полной, затем послышался какой-то шорох, и телефон заговорил.
– Я знаю, что ты сейчас там. Ты ведь сейчас там, Розен?
Филипп застыл на месте.
– Ты не хочешь со мной поговорить? Обидно, Фил… Мы ведь с тобой старые приятели.
Человек на другом конце линии сделал паузу.
– Ты даже не представляешь, как давно мы с тобой дружим. И как много я о тебе знаю. Сейчас ты уважаемый человек, звезда журналистики. Ты ведёшь свои расследования и мешаешь жить хорошим людям – мне и моим партнёрам. Ты появился здесь без спросу – ты просто влез на мою территорию, а тебя об этом никто не просил. Пока тебя не было, со мной дружили все, а теперь они тычут в меня пальцами и называют негодяем. Вот как у нас получилось: ты – уважаемый человек, борец с организованной преступностью и коррупцией, а я, оказывается, – злодей, каких свет не видывал. Ты рассказываешь обо мне всякую чушь, и люди думают, что ты имеешь на это право. Мало того, – все в восхищении! Как это тебе удаётся всё время идти по моим следам, откуда ты достаёшь на свет эти «жареные» факты? А ты сам никогда об этом не задумывался, Розен?
Голос в телефоне усмехнулся.
– Откуда тебе так много известно о моих делах? Но вот что я тебе скажу, умник. Не только ты умеешь доставать на свет скелеты из чужих шкафов. Мне тоже известны кое-какие тайны. И тебе, господин журналист, совсем не хотелось бы, чтобы твоё прошлое всплыло в газетах. Я имею в виду то дело – о смерти редактора.
Голос сделал паузу, словно ожидая реакции.
– Ну что, припоминаешь, Розен?.. Тогда ты вышел чистеньким. Тебе всех удалось обвести вокруг пальца – даже полицию. Ты обманул всех, очкарик. Всех, но только не меня. Я знаю, что это ты. Ты повесил своего редактора, Розен. Ты – убийца. Мне не так-то просто собрать все доказательства, иначе я бы уже давно натравил на тебя весь Интерпол… Но в этом деле мы обойдёмся без полиции. Я знаю тебя до самых потайных уголков твоей души. Я знаю, кто ты на самом деле… И я знаю, как тебя достать.
Раздался щелчок и человек на том конце провода повесил трубку.
Розен тут же подскочил к телефону; определитель номера показывал, что звонили из автомата, но ему не нужен был определитель – никакого сомнения не было, что звонил Виктор Диего.
Постояв немного в растерянности, Розен наконец взял трубку и набрал номер нового дома в Альбукерке. Длинные и вязкие гудки потянулись, как клей – трубку никто не поднимал. Он мысленно выругался, нажал на рычаг и сел рядом с телефоном. «Дети должны быть в школе. Жена только что звонила – откуда? «Америка гордится вами...» Ч-чёрт!»
Рывком поднявшись, Филипп снял со спинки стула пиджак и вышел на улицу.
Его машина была припаркована в нескольких кварталах от дома; он направился было к ней и тут же передумал, решив пройти пешком до автобусной остановки, но через несколько шагов запутался в мыслях окончательно и остановился посреди тротуара. Горячий асфальт Санта-Фе обжигал ноги сквозь тонкую подошву. Розен стоял и тёр виски, пытаясь сосредоточиться. «Мне нужно в аэропорт. Хотя зачем, если от Санта-Фе до Албукерка на автомобиле можно добраться гораздо проще и быстрее. Если бы знать, откуда звонила жена!..»
Через десять минут он почти вбежал через ворота подземной стоянки и начал петлять среди машин, напрочь забыв, где он оставил свой чахлый «Форд» двухтысячного года. Шикарный, купленный недавно «БМВ» он отдал на эти дни жене, о чём сейчас уже успел пожалеть – «Форд» барахлил, и мог подвести в любую минуту, уснув навеки у какого-нибудь кактуса посреди раскалённой пустыни штата Нью-Мексико. Оставалось лишь надеяться на этого старичка – Розен наконец заметил его среди других машин и, подбежав, начал шарить в карманах, от всей души надеясь, что не оставил ключи дома.
Ключи оказались на месте; он взялся за ручку, нажав её, и уже собрался открывать замок, как вдруг взгляд его упал на лобовое стекло, и волна холодного пота окатила Филиппа с головы до ног… Левый дворник был сдвинут, а под ним маленьким прямоугольником торчала бумажка, на которой красный фломастер вывел два слова: «Привет, Розен».
Он застыл в том положении, в котором стоял, не в силах проглотить образовавшийся комок в горле. Вставить ключ в дверцу он не успел, но ручка была нажата – держать её? Отпустить?.. Позвать на помощь? Кровь бешено стучала в висках, Розен ощущал, что теряет драгоценные секунды – нужно было принимать решение. Медленно он начал разжимать кисть, отпуская ручку; ещё какое-то время, и... Щёлк! Раздался звук, который показался ему самым громким из всех, что он слышал в своей жизни...
Огромная пустота образовалась в голове, и Филипп закрыл глаза, выдохнув воздух. Тишина.
Он стоял, не зная, что делать дальше – находиться рядом с машиной не стоило, а он всё медлил, тупо глядя на бумажку с красными буквами. Машинально начал шарить по карманам в поисках сигарет – вот уже несколько лет, как он заимел эту вредную привычку, из-за которой страдал во всех общественных местах; рука его влезла во внутренний карман пиджака и вытащила небольшой предмет, на который он долго смотрел, не в силах сообразить, что это такое. Наконец он понял, что это его сотовый.
И тут смысл происходящего дошёл до Розена – он вспомнил о сегодняшних звонках и уже собрался, положив телефон обратно в карман, бежать на улицу, но сделать этого не успел: маленькая машинка взорвалась в руке оглушительным звоном, напугав до такой степени, что он чуть не отшвырнул телефон в сторону. Опомнившись, он откинул крышку и прижал трубку к уху.
– Алло?
Снова молчание. Затем послышался шум и раздался голос.
– Привет, Розен.
Диего был здесь, В Санта-Фе.
–Ты правильно сделал, что не стал садиться в машину...
Розен начал незаметно оглядываться по сторонам – Диего был здесь, на этой стоянке, наверное, в одном из припаркованных автомобилей.
– Что тебе нужно? – почти прокричал в трубку Филипп.
– Не уходи со связи Розен...

2
Запись в дневнике.
«В жизни каждого мужчины, если, конечно, его можно назвать таковым, существует два самых важных состояния – два полюса, которые высятся над повседневной рутиной, возвращая его ко временам древним, как завывание ночной птицы в тёмном лесу.
Это состояние любви и состояние войны.
Утрачивая вкус ко второму, мы всё дальше уходим от понимания истинной цены первого. Да, это верно. Ты никогда не нажимал на курок огнестрельного оружия, целясь в людей. Судьба распорядилась так, что тебе пришлось родиться в мире, где человек убивает человека: сильный – слабый, преследователь – жертва; извечные правила игры, изменить которые ты не мог, но и подчиняться которым совсем не обязательно. Пусть эта планета живёт по своим законам, но твоя жизнь – это твоя жизнь. Не пачкай свои руки в чужой крови. Что бы не случилось – не пачкай свои руки в чужой крови!..»

Его семья была за много миль отсюда – он должен был увидеть их немедленно, убедиться, что с ними всё в порядке – лишь эта мысль крутилась у Филиппа в голове. С силой сжав рукой трубку сотового, он чуть не швырнул его об землю, сдержавшись в последний момент. «Сукин сын! Думаешь, ты меня напугал? Ты думаешь, я тебя боюсь?? Я не уйду со связи, я никуда не уйду со связи!!!»
Он не понял, что с ним вдруг случилось: он просто шагнул к машине, вставил ключ в дверцу и, рывком открыв её, плюхнулся на сиденье. Филипп осознал произошедшее только через несколько секунд, когда понял, что никакой бомбы в машине нет. Все эти звонки, бумажки на стёклах – Диего собрался давить ему на нервы. Скривившись, Розен приблизил телефон к лицу и процедил:
– Я всё сделаю. Я разобьюсь, но ты рано или поздно сядешь! И надолго, ты меня понял?..
Раздался визг автомобильных шин, и «Форд» рванул с места, а сотовый всё хрипел, захлёбываясь от смеха:
– Бум-м-м!!! В следующий раз тебе так не повезёт, Розен!...
...Бешено замахал полицейский на выезде из подземной стоянки – машина Филиппа круто свернула, едва не задев его крылом; прошло ещё несколько секунд, и спокойно тронулась со своего места ещё одна – серебристый «Додж». Выехав на прямую, человек, сидевший в нём, ударил по газам и быстро стал нагонять старенький «Форд», маячивший в конце улицы.
Впереди был перекрёсток: Розен зажмурил глаза и вылетел поперёк встречной полосы – гул, визг тормозов – автобус, показавшийся громадным, пронёсся мимо; резкий рывок руля вправо – виляя задом, «Форд» выровнял движение и помчался дальше. Водитель «Доджа» успел лишь присвистнуть, вылетев следом – две машины оказались на встречной полосе, зажав бортами мотоцикл. За доли секунды он успел заметить, что на мотоцикле ехали какие-то гомики – сидевший сзади обнимал переднего; удар – детский ужас на лицах мотоциклистов – передний повис на руле, а задний, перелетев через него, оказался под колёсами машин. Дальнейшее водитель «Доджа» уже не увидел – автомобиль стремительно понёсся дальше. Филипп посмотрел в зеркало на серебристую каплю, висевшую на хвосте – по городу он ещё мог оторваться от неё, но на шоссе тягаться будет бессмысленно. Он нёсся по улице на предельной скорости, управляя автомобилем, как робот, а перед глазами его проносились события последних двух недель: человеческие лица, обрывки фраз, интервью, полицейские протоколы...
Чёрный вертлявый адвокат:
– Обвинения против моего подзащитного беспочвенны и ни одно из них не обоснованно в достаточной степени. Здесь все твердят о какой-то сделке по продаже крупной партии наркотиков. Но повторяю: ни одного грамма не было найдено при задержании груза, принадлежащего моему клиенту! Что касается всего остального, что «раскопал» этот так называемый журналист, – то мой клиент сам располагает кое-какими сведениями относительно личности господина Розена, и эти сведения мы в скором времени предадим огласке...
«Форд» летел по прямой – некоторое время дорога была пуста, но это длилось лишь секунды, затем снова пошла круговерть между встречными и попутными машинами – какая-то раскосая дура высунулась из своего авто и лихорадочно замахала руками...
Трэйси, наркоман:
– Если хотите знать, мистер Розен, я ничего не сказал легавым. Они могут искать сколько угодно. А я знаю. Этот кейс с деньгами – не выдумка, он существует! Виктор Диего всех обвёл вокруг пальца – он устроил сделку под носом у полиции, а те не смогли найти ничего! Этот Диего – сущий дьявол. Он ведёт двойную жизнь, поэтому ему всегда удаётся выходить сухим из воды. Говорю вам, у него два лица. Он дьявол, и ему нет равных! Вот так. А я знаю, где находится этот кейс...
Резкий рывок руля – «Додж» исчез с зеркала заднего вида, через несколько минут вынырнув снова – люди, причастные к этому делу, исчезали точно так же, но уже навсегда. Два свидетеля были найдены мёртвыми в течение нескольких дней. Империя Виктора Диего тоже несла потери: связанный полицейской слежкой, он был вынужден отбиваться от конкурентов, которые наседали как свора охотничьих собак на раненного медведя; Розен, оказавшийся в центре этого напряжённого противостояния, считал трупы... Резкий визг тормозов; машину занесло и чуть не швырнуло на тротуар – «Форд» вылетел на следующий перекрёсток, и Филипп мгновенно понял, что на этот раз будет гораздо хуже. Сильный удар справа, и на какое-то время он чуть не потерял сознание; не ощущая ни боли, ни страха, он лихорадочно завертел руль, спасая машину от следующего столкновения...
Трэйси отправился к праотцам через день после разговора с ним – кто-то перерезал ему горло ножом. Но он успел сообщить самое главное – несколько слов: банк Альбукерка, ячейка в хранилище. Эти слова были той самой ниточкой, потянув за которую, можно было развязать весь клубок. Нужно лишь добраться до дома и отправить свою семью из страны. Всё это надо было сделать раньше – зная ту кашу, которая начинала завариваться с арестом Диего, Розен должен был первым делом позаботиться о безопасности! Один раз, пять лет назад, такое уже было: тогда лишь чудо спасло его и жену, которая была беременна, от гибели – бомба, заложенная в автомобиль, не сработала. Он должен был раньше позаботиться о своей семье!..
Серебристый «Додж», не успев затормозить, задел встречную машину и по касательной вылетел перед «Фордом». На мгновение они встретились глазами – холодная улыбка Диего и окровавленное лицо Розена – и время словно споткнулось, запечатлев этот момент в памяти обоих. Секунда, и всё завертелось снова: Филипп, не снижая скорости, понёсся дальше, почти выехав на тротуар; когда машина выпрямилась, «Додж» по-прежнему висел в зеркале как приклеенный, с бешенной скоростью удаляясь от места, где уже раздавался вой полицейских сирен.

3
Запись в дневнике.
«Когда-то давно Господь Бог сотворил Адама и Еву, и это был последний штрих в завершение огромной и цельной картины мира. Плох он был или хорош, но это был Его мир, и он нравился Богу, какой есть. Но оказалось вдруг, что человек – та самая последняя чёрточка – имеет свой собственный взгляд на вещи. Невесть откуда взявшийся критик, берущий на себя смелость давать оценки! Упрямство и смелость были его чертой. Человек-воин, человек-созидатель, человек-труженик, который взялся переделывать законченное творение, изменять и перекраивать его по своему вкусу; и через какое-то время уже человек стал говорить, указывая пальцем: вот здесь – плохо, а здесь – хорошо... Но ведь это была Его картина, Того, который создал её за семь дней, и почему кто-то со стороны должен воплощать в ней свои, пусть даже и перспективные, идеи?! И тогда Господь Бог принял гениальное решение. Незаметно, исподтишка, Он нанёс человеку сокрушительный удар, который раз и навсегда отбивает охоту что-либо менять в этой жизни. Он дал ему в руки то, чем раньше владел единолично – великую и страшную силу под названием Любовь.
Человек, принявший этот подарок, до сих пор считает Господа благодетелем. Он ждёт любви как спасения, блуждая в одиночестве по миру. И никогда не задумывается об истинном назначении этого, якобы, бескорыстного «подарка». Да-да, Он дал нам способность любить, чтобы мы раз и навсегда расстались со всякими идеями о переустройстве мира!
Ты мучился, искал, бунтуя против всего, что казалось несправедливым, мечтая внести свой маленький кирпичик в фундамент Вавилонской башни – а потом на каком-то из закоулков своего пути ты вдруг повстречал такого же человека. Твоя половина дышала в одном ритме с тобой, и тогда показалось – всё, теперь я сверну горы! Это ли не подарок, это ли не помощь в трудную минуту? У тебя появилась семья, дети, которых ты любишь – наладилась твоя жизнь, и можно смело идти дальше, но... Стоп. Жизнь швыряет тебя лицом об землю, и вдруг становится ясно, что ты, – к твоему великому сожалению, – ты уже не воин. У тебя есть дорогие сердцу люди, а значит, уже незачем сбивать пальцы в кровь, таская тяжёлые камни на строительстве башни. Тебе незачем менять этот мир...
Кто они, те, кто смог дойти до неба своими ногами?
Одиночки.
Когда-то и ты бунтовал, но сейчас – увы...»

Розен понял, что проиграл, когда обе машины выехали на шоссе.
Медленно снижал свою скорость серебристый лимузин. Филипп вслушивался в шум мотора – далёкий, далёкий звук, зовущий откуда-то из другого мира... «Форд», ехавший уже позади своего преследователя, притормозил, цепляя колесом о смятое крыло, и Розен тупо уставился вперёд.
Виктор Диего вышел из машины и опёрся локтём на дверцу.
– Почему не берёшь трубку, Розен?
Филипп молчал. В голове была пустота.
– Я думаю, ты всё понял. Ты не нужен здесь, в этой стране. Забирай свою семью и уезжай. Твоя жена с детьми сейчас у её матери, но собирается ехать домой.
Диего криво усмехнулся.
– Позвони ей и предупреди, чтобы они не заходили в новый дом. Не надо открывать дверь. Теперь уже без всяких шуток. Я не хочу убивать ни тебя, ни твоих детей. Всё.
Виктор улыбнулся ещё раз и повторил.
– Ты не нужен в этой стране. А знаешь, почему? Потому, что здесь уже есть я. Ты ещё не понял?
Филипп Розен поднял глаза и уставился на Виктора.
Диего оскалил зубы и вызывающе указал пальцем на себя, а затем на Филиппа.
– Помнишь? «Это всё равно, что ощущение дома. Ведь у тебя есть дом? Где-то далеко, но есть, сейчас он не нужен, о нём не думаешь, а он есть, и он ждёт, всегда ждёт, кого-нибудь ждёт. Пока кто-то делает свои десять шагов с закрытыми глазами в поисках хотя бы чего-нибудь человеческого, понятного...»
Диего отвернулся, чтобы сесть в машину, и бросил на прощание через плечо.
– Больше мы с тобой не увидимся, Розен. Adiós, el amigo...
Хлопнула дверь, и «Додж», быстро набрав скорость, исчез за пригорком.
И тут до Филиппа дошло. Оглушительным эхом в ушах прогремели слова – первые слова, которые сказал Виктор, выйдя из машины!
Огромный мир раскололся вдруг в самой середине, разорвав сознание Филиппа, он закричал, но не прозвучало ни звука, воздух затвердел в его глотке и удушье, пришедшее в следующий момент, прижало его к сидению машины... Он увидел маленького красного жука, неторопливо перебиравшего своими лапками на пути к вершине указательного пальца – яркий панцирь с чёрными крапинками-блёстками треснул вдоль, и вдруг появились крылья, приподнявшие хрупкий хитин, и маленькое, беззащитное существо упало с кончика пальца...

Божья коровка, Божья коровка,
Лети домой...

Почти что уже в совершенном безумии он поднял из-под сидения машины чёрный предмет, разбившийся при столкновении на перекрёстке. Его сотовый был мёртв.
Он ехал на максимальной скорости, какую могла выдать измятая машина, ещё некоторое время, какой-то маленькой частичкой разума надеясь, что успеет доехать до ближайшей заправки или кафе, где есть телефон; потом он с закрытыми глазами увидел свой дом, трёх человек, стоявших на крыльце, а затем ярко-оранжевую вспышку огня, клубившегося нескончаемо долго – он ехал в своём автомобиле среди безжизненной равнины, но он увидел то, что произошло там. Всё случилось так быстро, что казалось какой-то детской игрой. Не было ни долгого напряжения, ни гнетущего страха – одна вспышка, которая перечеркнула всё и уничтожила всё. Притормозив, он выпал из машины и долго выл, бессильно катаясь в придорожной пыли...

...Когда Розен подъехал к месту взрыва, весь район уже был оцеплен полицией, и многочисленные репортёры щёлкали фотоаппаратами. Издалека Филипп увидел родителей своей жены, стоявших возле полицейской машины... Он заехал в мотель, где, переодевшись и смыв с лица кровь, долго сидел, прикуривая одну сигарету от другой. Затем он поехал на стоянку и пересел в «БМВ». Ещё через какое-то время пришла боль – несколько рёбер было сломано и выбиты фаланги пальцев распухшей левой руки. Из тайника в багажнике «БМВ» он вытащил пистолет – просмотрев барабан, положил на переднее сиденье и накрыл майкой жены. Спокойно выехав со стоянки, он выжал педаль газа, и поехал в северо-западную часть города по направлению к башне двадцатидвухэтажного небоскрёба, на вершине которого высилась огромная пирамида – городской банк Альбукерка...

Виктор Диего вошёл в дверь управляющего банком, и секретарь, говоривший с кем-то по телефону, положил трубку без всяких объяснений.
– Шеф у себя? – спросил Диего, ткнув пальцем в следующую дверь.
– Да, – кивнул секретарь. – Проходите.
Управляющий банком встал с кресла, приветствуя гостя.
– Какими судьбами?
Диего спокойно сел в кресло, заложив ногу на ногу.
– Надеюсь, для меня всё готово – как мы договаривались?
– Ну конечно, – управляющий широко улыбнулся и развёл руки. – Ты же знаешь, я никогда не подведу своего близкого друга!
Диего взглянул на собеседника, и улыбка сползла у того с лица.
– У меня нет друзей и нет близких, – холодно и спокойно произнёс Виктор. – Все люди, которые называют себя моими друзьями, – или от меня чего-то хотят, или от меня зависят. В моей жизни был единственный друг, какого больше никогда не было. Но его убили. Ещё в детстве.
Пробыв за дверью несколько минут, Диего вышел и направился в комнату напротив. Там он достал связку ключей, отпер громоздкую дверь сейфа; достав огромный чёрный кейс, открыл его другим ключом и бегло взглянул на его содержимое.
От связки ключей он отцепил брелок.
Брелок представлял собой монетку в двадцать пять центов, впаянную в увесистый золотой квадрат. Улыбнувшись чему-то, он бросил его внутрь кейса, захлопнул крышку и, коротко перекрестившись, вышел.
На улице перед банком стоял его автомобиль. Рядом с машиной скучали телохранители в совершенно расслабленных позах – Виктору почему-то не понравилась эта картина. Он миновал стеклянные двери и направился через тротуар к машине. Но тут что-то заставило его обернуться – глаза на спине, которые спасали от смерти бесчисленное множество раз.
Сзади стоял Филипп Розен.
Диего был без оружия; его взгляд оставался беспокойным только долю секунды, а затем страх исчез, и на губах появилась улыбка. Розен смотрел хладнокровно и жёстко – это было не лицо, а гипсовая маска бесстрастного убийцы; палец его, лежавший на курке, дёрнулся и плавно пошёл к ладони; лениво, словно в замедленном кадре, повернулся барабан, и раздался грохот. Первая пуля попала в грудь, вторая пробила голову Виктора, сломав сзади половину затылка, и человек с простреленной головой упал на раскалённый асфальт.

Орёл – решка

Латинская Америка, 1973 г.

Жара была страшная, и одинокие парочки, гулявшие по набережной, ступали по горячим камням, как по раскалённой сковороде. Но там, где сидел маленький смуглый мальчик, было темно и прохладно – мутные волны плескались в тени среди свай под козырьком старого пирса, и тонкие серебристые тела мальков скользили в ней на глубине вытянутой руки. Мальчик сидел на корточках и плевал в воду – на нём была мокрая рубашка, завязанная узлом на животе и синие плавки; чёрные волосы косичками прилипали ко лбу, а на шее висели старенькие плавательные очки.
Сверху к перилам подошла какая-то пара, и мальчик прислушался.
– Подожди.
– Ты что-то потерял? – спросила девушка.
– Нет... Я кое-что забыл сделать, – ответил мужской голос с иностранным акцентом.
Откуда-то поодаль донеслись голоса:
– Эй, Майер, ты чего там застрял?
– Квадратный! Ты расслабился, солдат!
– А ну, молчать там, салаги! – рявкнул акцент, и в отдалении послышался дружный насмешливый хохот. – Была команда смирно!
– Так мы ещё увидимся до твоего отъезда? – спросила девушка.
– Конечно, красавица… Даже не верится – ещё одна неделя – и отпуск. Скоро я буду дома.
– Твой дом далеко?
– Ты даже не представляешь себе, как далеко… Но я обязательно вернусь сюда. Видишь? Я собираюсь вернуться!
Бульк! Маленький белый кругляшок упал в воду в двух метрах от набережной и, покачиваясь, начал погружаться на дно.
– Пойдём, – сказал мужчина. – А то эти черти напьются без нас…
Ещё через какое-то время раздался всплеск, и мальчик, подплыв к тому месту, где упала монета, набрал в лёгкие воздух и нырнул вслед за ней.
Какие-то толстые прямоугольные столбы, доходившие почти до самой поверхности, огромные якорные цепи, еле различимые под зарослями ракушек – расплывчатый зелёный мир сдавил очки вокруг глаз мальчика и сжал его уши… Ещё дальше вниз, туда, где блестел на дне белый кругляшок – струйки воды проникли под стёкла очков и боль в ушах стала резче; монета, лежавшая на бетонной балке, казалась огромной – нестерпимая боль в ушах – зелёная рука берёт со скользкой поверхности монету – толчок – и мальчик пошёл на поверхность.
Фыркая и отплёвываясь, он сдвинул на лоб очки, полные воды, и разжал руку. Ого! Двадцать пять центов! Американская монета в четверть доллара (целое состояние!) лежала на ладони – он ещё какое-то время смотрел на неё со всех сторон, дрыгая ногами в глубине, чтобы удержать вертикальное положение, а затем поплыл к сваям. Вытащив из щели старые шлёпанцы и джинсы, он влез на пирс, сошёл с него на набережную и пошёл босыми ногами по раскалённым камням.
Кварталы, где жила городская беднота, лепились вокруг рыбоперерабатывающего завода, который распространял своё зловоние на милю вокруг. Дети, жившие здесь, не знали о существовании какого-либо другого мира, кроме коричневых пустырей, где они слонялись целый день небольшими группами или играли в футбол консервной банкой – всё остальное было либо недоступно для них, либо находилось внутри бесконечных сериалов по ту сторону экрана стареньких домашних телевизоров как далёкая, неосуществимая мечта.
На перекрёстке у входа в квартал мальчика окликнули.
– Эй, Виктор! Ты чего не здороваешься? Машину купил?
Виктор Диего остановился и сжал в кулаке монету.
Перед ним стоял Хуанито – Виктор знал его не очень хорошо, но много раз слышал о нём. Хуанито был младше на три года, жил где-то в другой части города и пользовался большим уважением у братвы в центре за не по годам развитый ум и удачу в разного рода подпольных делишках. У него было смуглое, почти чёрное от загара лицо, длинные и густые, как у девчонки, ресницы и суровый прокуренный голос.
– Привет, – отозвался Виктор.
– Что, с моря?
– Да нет, я с моря.
– А-а, а я думал, что ты с моря...
Они оба засмеялись.
– Слушай, – сказал Хуанито. – Ты знаешь клуб «Бальбоа»?
– Ну да, знаю.
– Хотел бы там отдохнуть?
Виктор присвистнул. Клуб «Бальбоа» – большое здание с колоннами – одно из самых престижных увеселительных заведений города. Нижний этаж занимал бассейн и тренажёрный зал, на первом этаже был ресторан, а сверху – казино, дискотека и стриптиз-бар. Он никогда не был там, но знал его внутреннее расположение по рассказам, бродившим по кварталу; рассказы эти были подобны легендам и повествовали о том, как некогда пара-тройка парней из наших отдыхали там с девочками, и так далее, и тому подобное.
– Это клуб для крутых, – сказал Хуанито, – но его закрывают. Сегодня ночью там никого не будет, так решила полиция, но у меня есть немного другие сведения.
– Это как?
– Сторож, который останется в клубе сегодня ночью – мой знакомый. Кроме него будут ещё два охранника – пацаны какие-то, я их не знаю. Короче, он пригласил меня на ночь отвиснуть там, пока всё закрыто. Хочешь со мной?
– Ну, я не знаю...
– Да ладно, – затянул Хуанито, – всё нормально, давай! Возьми своих друзей, приведём этому сторожу пару тёлок – охрана пролетит, он у них начальник... Только тёлок будешь искать ты.
– Это почему?
– А я к этим тварям на три метра не подхожу, ты же знаешь. Что они с парнями делают, за это я их ненавижу... У тебя есть деньги?
Виктор разжал кулак. Хуанито критически осмотрел то, что там было, и изрёк:
– Да, пацан... Ладно, насчёт денег не волнуйся, я сегодня богатый. Возьмём там, чего надо. Отдохнём нормально. Пошли.
Через двадцать минут к ним присоединились ещё трое: Фернандо, Чет и Кристо – компания, засорявшая своим присутствием окрестные пустыри двадцать четыре часа в сутки. Виктор, одетый в безумно дорогой кожаный пиджак, позаимствованный у старшего брата, чувствовал себя настоящим боссом, которому пришла в голову мысль: «Да, почему бы не прошвырнуться в «Бальбоа», отдохнуть после трудного дня...»
– В общем, так, – говорил Хуанито, обращаясь к Виктору. Остальных он воспринимал как неизбежный довесок, и даже Фернандо, который был старше всех и выше на две головы, прислушивался к их разговору с почтительного расстояния. – Два верхних этажа будут закрыты. Жаль, конечно, но я думаю, что бассейна и сауны нам хватит вот так. Там классные диваны, телевизоры, музыка, в общем, всё как надо.
Ещё через некоторое время в руках у Чета оказался бумажный пакет, в котором позвякивали бутылка текилы и несколько бутылок вина; Фернандо обнимал за талию некую Розу, девку сельского вида, страшную, как смертный грех, а Кристо тащил за собой ещё какую-то малолетнюю проститутку, похожую с фасада на дрессированную мышь. Этих двух они подобрали последовательно на набережной: Фернандо, как главный спец, вёл переговоры с объектом, в то время как остальные расхаживали поодаль под оценивающими взглядами женщин, а ещё дальше стоял Хуанито, поплёвывая сквозь зубы и всем своим видом изображая крайнюю степень презрения. Виктор всё петлял по переулкам; уже половина неба окрасилась в красноватый оттенок, а маленькая компания сворачивала и сворачивала за бесконечные углы. Наконец они вышли на пыльную площадь, и Виктор увидел возле памятника в центре предмет своих поисков.
Её звали Марина, и у неё были длинные, до пояса, чёрные волосы. Было уже почти темно, и издалека виднелся только огонёк её сигареты, но он узнал её, потому, что слишком хорошо держал в памяти её образ. Компания осталась поджидать Виктора на углу, и Фернандо ещё долго подавал ему какие-то знаки под хохот своей пучеглазой дуры.
– Привет.
Марина обернулась и смерила подошедшего сверху вниз подростка критическим взглядом.
– Ну привет.
– Не хочешь прогуляться?
– С тобой, что ли?
Босс в кожаном пиджаке начал робко выглядывать из своего убежища в воображении, шикая и подталкивая: «Давай, парень, давай!..»
– Мы тут с друзьями собираемся закрыться в «Бальбоа» на ночь...
– В «Бальбоа»? – Марина удивлённо усмехнулась.
– Ну да. Если хочешь, я возьму тебя с собой.
– Ты?
– Да, я. Пойдёшь со мной?
Смуглая сеньорита усмехнулась ещё раз.
– Ну, может быть... Если ты будешь себя хорошо вести.
– Да, конечно! – с достоинством произнёс Виктор. Марина развернулась на каблуках и пошла вперёд, и через несколько секунд только тлеющая сигарета осталась на том месте, где молодой человек в кожаном пиджаке первый раз в жизни солгал женщине.
К главному входу в «Бальбоа» они не пошли – Хуанито оставил всех на углу здания, а сам пошёл вокруг; через минуту он высунулся из-за угла и показал: «Всё в порядке». С задней стороны клуба горело забранное решёткой окно.
Сторож, открывший дверь, почему-то не понравился Виктору: это был курносый молодой парень с круглым лицом; два «охранника» оказались на вид ровесниками Фернандо и носили обычную одежду – Виктор сразу понял, что на них тут внимания особо не обращают. Вся компания сложила вещи в служебной комнате и прошла туда, где по периметру великолепного холла шли шикарные кабинеты. На каждом столе лежали буклеты с фотографиями ресторана и казино и с надписями на двух языках – испанском и английском.
Выбрали первый кабинет от коридора, ведущего к сауне; женщины начали суетиться у стола, а сторож немного помявшись, ушёл куда-то и через некоторое время принёс бутылку текилы в дополнение к тому, что уже было на столе. Её сразу же пустили по кругу. Виктор уже знал, что такое алкоголь, но настоящего вкуса в нём не понимал и пил всегда просто так, за компанию. Он заметил, что Хуанито общается со сторожем довольно вальяжно, несмотря на огромную разницу в годах, и ещё раз подивился авторитету, который имел этот маленький гангстер.
Тем не менее, праздник шёл своим чередом, и девки уже сидели на коленях у своих «мачо», а над столом сизыми пластами ходил сигаретный дым; Виктор обнимал Марину за талию и нёс ей какую-то ерунду, отчего та только смеялась и отпихивала его голову лёгкими толчками руки. Через какое-то время исчез Кристо со своей мышью, Чет сидел уже с полоумной Розой, которая ржала, как казарма солдат, а Фернандо горячо что-то доказывал одному из охранников. Виктор поискал глазами второго и наткнулся на любопытную картину: паренёк достал из кармана свёрнутый конфетой «косяк», спокойно подправил его, достал из второго кармана зажигалку, поджёг и выкурил. Поразил не сам факт, что это была марихуана – такого добра в квартале было навалом, – и не то, что курил охранник, которому, вроде бы, нужно охранять, а не накуриваться… Поразило, что он сделал это, не предложив поделиться ни с кем, как это обычно было принято, и вообще не сказав никому ни слова, – так, будто кроме него в кабинете людей не было. «Да, классные парни», – думал Виктор, глядя на как-то уж очень быстро напившегося сторожа.
Его размышления прервала Марина, которая, рывком поднявшись с его колен, потянула за руку и увела из кабинета.
Они вошли туда, где за полуоткрытой дверью шумели потоки воды и пахло какими-то горелыми листьями. Марина засмеялась.
– Ну? Мы что сюда, пить пришли?..
Сердце в один миг перешло на бешеный ритм...
Марина сняла платье, со спокойной улыбкой стоя перед ним, затем, раздевшись полностью, встряхнула чёрными волосами и вошла в дверь. На пороге задержалась на мгновение – её смуглое тело буквально обжигало взгляд – она улыбнулась, осознавая свою бесконечную власть в данный момент, и добавила:
– Я жду.
Они долго мокли под разными душами, брызгая друг на друга, смеялись, бегая по деревянному полу; долго сидели в какой-то камере с раскалённым паром, потом опять бегали под душ и валялись на лавках – ночь скаталась в какой-то большой, мокрый и горячий клубок, где носилась смуглая обнажённая девушка, которая была выше Виктора на полголовы, и её белые зубы, сверкавшие, когда она смеялась, высокая грудь и полные губы – всё это оказалось вдруг близко-близко, когда они остановились неожиданно посреди голубого бассейна с тёплой водой...
– Ну?
И снова сердце бешено заколотилось в груди...
Виктор обхватил её голову и почувствовал горячие губы у себя на губах.
– Ты что, в первый раз?
– Ну, вообще-то нет...
Марина улыбалась, понимая, что он врёт.
– Ну, давай...
– Не знаю, у меня не получается...
– Надо стараться, чтобы получалось!..

Всё вышло как-то скомкано, не так, как он себе это представлял; потом они вытирали друг друга полотенцем, почему-то грустные оба...

Когда он вернулся в холл, Хуанито сидел, прислонившись к стене, с бутылкой вина между ногами.
– Ну что? Отдыхаем нормально?
Виктор почувствовал себя старше на много лет. У него не укладывалось в голове: как такое могло случиться, что «это» произошло только что, и небо не упало на землю, и мир не перевернулся с ног на голову – всё как всегда...
– Дай-ка, хлебну пару раз...
Он взял бутылку, и оба направились прямо к парадному выходу.
Странно, но массивная стеклянная дверь была открыта.
– А где этот... Сторож?
– А... – Хуанито махнул рукой. – Он психанул, что ему не досталось девки, и куда-то смылся.
Они постояли ещё немного на ступенях и пошли обратно.
И тут они увидели у гардероба двух незнакомых людей: это были молодые парни, одетые в длинные светлые пиджаки с массивными золотыми цепями под воротниками шёлковых рубашек. Сторож стоял рядом и что-то говорил.
Виктор и Хуанито молча прошли мимо, стараясь не смотреть на незнакомых людей – хорошая, впитанная с молоком матери привычка.
– Ты видел? – Хуанито толкнул товарища в бок кулаком, когда они зашли за угол. – Тот, что повыше?
– Что?
– Ты видел, как он держал руку за пиджаком?
– И что?
– Это ствол. Я тебе говорю!
Они зашли в кабинет у сауны, где по-прежнему гремела музыка. Чет спал, лёжа на столе, дрессированная мышь сидела рядом, и «охранник», куривший марихуану, рылся в кассетах перед магнитофоном. Марины здесь не было. Что-то тревожное, странное зашевелилось в душе.
Прошло ещё какое-то время, открылась дверь, и вошёл Кристо.
– Слушай, выключи-ка музыку.
Парень у магнитофона поморгал и нажал «стоп».
Виктор, – сказал Кристо. – Ты когда входил, пиджак свой куда повесил?
– Там, на вешалке, в комнате охраны. А что?
– Вот иди, ищи теперь. Его там нет. Думать надо! – и, хлопнув дверью, вышел.
«Начинается».
Виктор переглянулся с Хуанито, и они вышли следом.
Первая мысль, появившаяся в голове, касалась Кристо. Виктор знал его хорошо, но слышал от ребят в квартале о каких-то тёмных пятнах в его биографии, хотя никто ничего конкретно сказать не мог. Вариант, что Кристо способен воровать у своих, был возможен, и Виктор понимал, что это – самый удобный способ для того, чтобы отвести подозрения – украсть и самому же поднять тревогу. «Если Кристо захочет разыграть передо мной какой-то спектакль, у него это не выйдет!»
Они вошли в комнату охраны. Вешалка была пуста.
– А когда ты это заметил?
– Да вот, только что. Я вышел посмотреть, все ли вещи на месте, гляжу, а твоего пиджака нет. Посмотрел по шкафам – пусто.
– А с какой это радости тебе понадобилось проверять вещи?
– Да потому, что я не такой дурак, как ты! – парировал Кристо. – Если я что-то оставляю, так я за этим приглядываю время от времени!
«Ну конечно», – подумал Виктор: – «Знаешь, что и свои у своих крадут, крыса...» Он посмотрел на Хуанито. Тот молчал.
Выйдя из комнаты, они направились в кабинет и объяснили ситуацию охраннику – тот побледнел.
– Отсюда никто не выходил, кроме вас! – заверил он.
– А где все остальные?
– Я не знаю, но они где-то здесь, в здании. Кроме вас наружу никто не выходил.
Вместе с Хуанито они облазили все закоулки и обследовали все двери, которые были открыты – безрезультатно. И тут появился сторож.
– Так, хватит, отдохнули, – с порога заявил он. – Конец, выключай музыку!
Сторож окинул глазами холл.
– Где все остальные? Зовите их сюда!
Хуанито прищурился – видно было, что он подобрался весь, как в минуту серьёзной опасности.
– А что, какие-то проблемы?
– Да, проблемы! – нервно дёрнулся сторож. – Зовите остальных!
Фернандо явился из соседнего кабинета хмурый и настороженный – его Роза куталась сзади в кофту, притихшая, как побитая овца. Проснулся Чет и, шатаясь, плюхнулся на диван. Кристо стоял тут же, рядом с мышью и испуганным «охранником». Последним из сауны появился его напарник, замотанный в полотенце, а следом – Виктор чуть не простонал – следом вышла Марина, в таком же полотенце и всё с той же самодовольной улыбкой!..
– В общем, так: мне лишних дырок на теле не нужно.
Сторож заговорил отрывисто, видно было, что он раньше времени протрезвел и находится не в лучшем настроении.
– Объясняю. Сегодня ночью на втором этаже отдыхали ребята. Это очень серьёзные ребята, говорю сразу. И у них пропало несколько золотых вещей и крупная сумма денег. Тот, кто это взял, должен вернуть.
Повисло молчание.
– Ну что, по нормальному разговаривать не хотим, да?
Виктор посмотрел на Хуанито. Тот по-прежнему щурился и сверлил глазами сторожа – странно: Хуанито был самый младший из всех, но в сложившейся ситуации обладал каким-то внутренним превосходством.
– Если не хотите говорить со мной, будете говорить с теми парнями, – закончил сторож.
– А у нас тоже пиджак пропал... – пролепетал пресловутый охранник.
– Да я плевал на все ваши пиджаки! – взорвался сторож. – У меня сейчас двадцать минут держали пушку над ухом – меня сейчас чуть не пристрелили там, и на всё остальное я плевать хотел! Отдайте то, что украли, я ещё раз повторяю, вы связались не с теми, с кем вы думаете! Если этим ребятам надоест играть в игрушки, из этого здания вообще живым не выйдет никто!
– Но мы ничего не брали! – сказал Фернандо.
– Я не знаю. Они дали нам полчаса на всё. Основной разговор будет завтра. А пока вы должны заплатить за то время, которое они потеряли с вами – это не вся сумма, а только проценты по счётчику. У вас есть деньги? Собирайте.
Хуанито, сосредоточенно молчавший до этого, вдруг фыркнул и поднял брови.
– А-а, вот оно что?
Он ухмыльнулся и посмотрел на Виктора.
– Ну ты, короче, всё понял?
– Да, – пробормотал тот, – типа, начинаю понимать...
– Проценты, говоришь? Счётчик? Сейчас тебе будут все проценты. Только дай мне позвонить по телефону. Здесь есть телефон?
– Да, есть, буркнул сторож.
– Ну, тогда пошли.
Все переместились в комнату охраны. Телефон стоял на столе – Хуанито взял трубку и повторил:
– Сейчас тебе будет такой счётчик, что мало не покажется. Тебе известно такое имя – Командир?
– Нет, не известно.
– Ну, ничего, скоро ты его узнаешь. Это человек, который смотрит за вашим районом.
Хуанито набрал номер.
Все застыли в ожидании, рассевшись по стульям.
– Командир?
Пауза.
– Эй, подруга, позови Карлоса. Что? Да. Да, это срочно.
Длинная пауза.
– Командир?
Хуанито широко улыбнулся.
– Да, это я. Слушай, ты не мог бы подъехать прямо сейчас к клубу «Бальбоа»? Да, здесь, в центре. Да вот – кое-какая проблема возникла, нужна твоя помощь. Да.
Хуанито улыбнулся ещё раз.
– Да, конечно, мы ждём.
И, положив трубку, закончил:
– Через двадцать минут он будет здесь.
Оставалось только ждать.
Все разошлись кто куда – Виктор забрёл в свободный кабинет и сел на стул – встречаться глазами с Мариной не хотелось. Всё менялось очень быстро – ночь, начало которой было столь романтичным, перешла в какой-то опасный штопор, и на душе было тревожно от окружающей неизвестности.
Потянулись долгие, неприятные минуты, и только маленькое ощущение некой недосказанности, недоговорённости – что-то не то...
Дверь распахнулась, и вошёл Хуанито.
– Куда ты исчез? – он был возбуждён сверх обычного. – Ты понял, что здесь происходит? Этот сторож – он решил нас кинуть. Никаких ребят на втором этаже не было! И никакое золото не пропадало! Единственное, что пропало, это твой пиджак – его рук дело, а теперь он хочет нас выставить, как сопляков, разыгрывает перед нами комедию!
– Да ладно, мы же сами видели этих парней у входа?
– Да мало ли, кто эти парни? Они были у входа, но мы же не видели их на втором этаже! Может быть, они просто зашли сюда на минуту. Да даже если они там и были – откуда ты знаешь, может быть, это его крыша? Он просто пугает ими тех, кого собирается кинуть, а эти ребята даже и не знают о его делах!..
– А этот... – Виктор посмотрел на товарища. – Командир. Откуда ты его знаешь?
Хуанито как-то удивлённо посмотрел в ответ, но в следующую секунду лицо его приобрело равнодушное выражение.
– Карлос?.. Это известный авторитет. Он мой друг, между прочим. Мы как-то ехали в поезде, и он был там, в нашем вагоне. Он спросил, кто мы такие, мы рассказали – тогда он собрал всех малолеток, построил в шеренгу и повёл в вагон-ресторан. Заказал там стол на всех и выложил кучу бабок – прокатились мы тогда с комфортом – приятно вспомнить... Ну ладно, вставай, надо действовать.
Первым делом они зашли в кабинет, где оказалась вся компания за исключением сторожа – Хуанито развернулся к Виктору и сделал знак глазами: «Отлично!»
Лица у всех были довольно тусклые.
– Ну что, – спросил Кристо, – не подъехал твой Командир?
– Выгляни в окно. У него белая спортивная машина.
Кристо опёрся на подоконник.
– Никого там нет...
Виктор взглянул в конец кабинета и тут же отвернулся: Марина сидела, прижимаясь к своему ушастому суслику; оба уже успели одеться. Тем временем Хуанито, стоя в дверях, начал свой расклад.
– В общем, так. Я думаю, вы понимаете, что шутки кончились. Вы двое... – он показал на «охрану». – Можно вас попросить выйти туда, в вашу комнату? Я сейчас подойду к вам, надо поговорить.
Оба повиновались без слов. Когда они вышли, Хуанито продолжил.
– Я спрашиваю у всех. Есть при себе какое-нибудь оружие?
Виктор опустил руку в карман и ощупал нож с выскакивающим лезвием. Через минуту на стол легли два ножа, стальной шар на цепи и нечто интересное, что достал из-под рубашки Кристо: две длинные пружины, скрученные пополам, внутри которых были насыпаны свинцовые шарики. Они были обмотаны скотчем и соединены между собой короткой цепочкой – Виктор видел раньше такую штуку – она была эластичной и сгибалась вокруг тела наподобие пояса; удар таким оружием мог покалечить человека не хуже резиновой дубинки. Дрессированная мышь порылась в своей сумочке и достала дешёвый газовый баллончик.
Хуанито осмотрел этот арсенал, взял со стола баллончик и положил в карман.
– Всё это держите при себе.
Виктор забрал свой нож, и оба вышли.
Перед дверью в комнату охраны они остановились.
– Ты понял, – шёпотом заговорил Хуанито, – я оставил им всё, потому, что уверен: они здесь ни при чём. Никто из них не брал ничего – они все наложили в штаны и в случае чего давным-давно отдали бы ворованное по-хорошему... А вот эти двое – другое дело.
Они вошли в дверь – два паренька сидели друг против друга на стульях с видом приговорённых.
– Дела серьёзные, – сказал Хуанито. Те в ответ закивали головами. – Я думаю, пора спросить у вас: есть при себе какое-нибудь оружие?
Сидящие за столом переглянулись и, словно по команде, достали из-за поясов небольшие куски арматуры. Виктор чуть не фыркнул вслух: «Вот дерьмо! Охрана, а?..»
– Дайте мне это, – сказал Хуанито, и оба, повинуясь гипнозу, протянули ему железные прутья.
– Пока сидите здесь и ждите. Если что, я скажу.
Виктор с напарником вышли и остановились перед закрытой дверью. И тут с Хуанито произошла какая-то перемена: он вдруг пришёл в дикое возбуждение и быстро-быстро заговорил шёпотом.
– Всё, я сделал, что мог, надо действовать! Они с этим сторожем заодно! На, держи! – он ткнул в живот товарища арматурой. – Твой – тот, который ближе к окну!
– Постой, – опешил Виктор, – ты что собрался делать?!
– Как что?! Не буксуй – их надо валить, иначе мы отсюда не выйдем! Сторож в любом случае скинет всё на нас, мы окажемся виноватыми, а если мы уберём всех троих, мы сможем уйти через заднюю дверь, и всё будет нормально!
– Подожди, а Командир?..
Хуанито остановился.
– А ты что, до сих пор ещё не понял? Я ни с кем не говорил, Командир не приедет! Да, это так, он давал мне свой телефон, чтобы я звонил в любой момент, когда у меня возникнут проблемы, но я потерял этот телефон... Так что мы здесь одни.
– А номер, по которому ты звонил??
– Первый попавшийся! Ну? Не стой, время теряем, время, их надо валить, пока есть возможность! Открывай дверь! Ближний от окна – твой!
Виктор был ошеломлён. Целый вихрь бессвязных мыслей крутился в голове. За дверью сидели два человека – почти их сверстники – которых предстояло убить. Если бы у них был пистолет, всё было бы гораздо проще – нажимаешь на курок – бах! И всё. Но двух человек предстояло убивать ударами арматуры по голове, разбивая лица, смешивая в одну кашу куски черепа, мозг и кровь – Виктор понял, что не готов к этому, он не сможет этого сделать!..
И тут вдруг в сознании сверкнула какая-то вспышка, и мысли потекли кристально чётко и ясно. Он понял: чем бы не завершилась эта ночь, он запомнит её на всю жизнь, потому, что сегодня закончилось его детство. Этот причудливый клубок, в котором соединились любовь, дружба, предательство и война, встал на пересечении его жизненных линий. Никогда больше он не будет ребёнком, но это уже не важно... Близился рассвет, и главное, что знал в этот момент Виктор Диего, – это то, что до рассвета он доживёт. А дальше...
Он схватил Хуанито за шиворот и оттащил от двери.
– Стой! Послушай! Так нельзя. Надо разобраться. Я знаю, ты умный. Все остальные, кто живёт в нашем квартале, просто ослы по сравнению с тобой. С телефонным звонком ты хорошо придумал – надо было протянуть время. И сейчас надо делать то же самое! Мы ничего не добьёмся, если завалим этих двоих, нас найдут потом, тем более что они ни в чём не виноваты. Либо нас подставляет сторож, либо те крутые парни подставляют сторожа. Понимаешь? Если сторож во всём виноват – фуфло, он мелкая сошка, и завтра мы сможем разобраться с ним. Но если те ребята с третьего этажа – не выдумка? А что, если сторож украл у них деньги? Поступим неправильно, спихнут всё на нас – выйдет, что мы действительно виноваты, если сейчас смоемся! В любом случае, надо продолжать игру! Надо разобраться, понял! Надо разобраться!..
Когда через десять минут пришёл сторож, все сидели в одном кабинете, включая и двоих «охранников», которые так и не узнали, что какое-то время назад на волоске висела их жизнь.
– Ну что? Как насчёт денег?
– Но ты же понимаешь, что у нас нет с собой ничего ценного, – сказал Виктор.
– Собирайте всё, что есть.
Сидевшие в кабинете стали смотреть друг на друга. Возникла заминка, и Виктор вдруг, вспомнив о чём-то, улыбнулся и полез в карман. Достав из него белый кругляшок, он поставил его ребром на стол, прижал указательным пальцем и щёлкнул с другой руки по краю – монета завертелась как юла и начала своё движение по столу. Столкнувшись с пачкой сигарет, она отскочила и долго со звоном крутилась на месте, пока не легла плашмя – монета в четверть американского доллара.
Фернандо полез под воротник и вытащил золотой крест на цепочке; с Розы стащили пару серебряных браслетов – серьги, мелкие монеты, безделушки из женских сумочек – всё это собралось в центре стола небольшой кучкой. Сторож протянул к ней руку, но Хуанито вдруг ударил по этой руке, и он отдёрнул её как ужаленный.
– С одним условием. Я сам отнесу это твоим крутым парням.
– Они тебя не знают, – отмахнулся сторож.
Малолетний гангстер взглянул на него из под своих длинных ресниц.
– Ты бы лучше молчал сейчас. Тебе тоже придётся отвечать, и ты это знаешь.
Сторож пожал плечами.
– Дело твоё. Иди, они ждут в машине.

Через пять минут Хуанито вернулся.
– Ну что? – послышалось с нескольких сторон.
– Что, что, – весело передразнил тот. – Выхожу из дверей, хватают меня за шиворот и подтаскивают к открытому багажнику машины. А там два автомата лежат, в багажнике. Мне говорят: «Парень, ты всё понял?» Я говорю: «Понял». В общем, можете выходить. Я разобрался.
Они выходили на улицу как будто из глубокого погреба – синее утро светилось над крышами домов, а невдалеке горели красные огоньки автомобильных фар. На выходе Хуанито задержал Виктора за рукав.
– Они не наши, эти парни. Не из нашего города. Я даже думаю, они вообще какие-то иностранцы. Сторож кинул их на приличную сумму, в этом я уверен. У них при себе была сумка с деньгами, и она исчезла. А все эти варианты со сбором мелочи – это варианты сторожа, для отвода глаз. Дурачком прикидывается, мол, я разобрался, поставил малолетних воров на счётчик – это они деньги взяли, пусть возвращают... И мелочь он с нас собирал специально – делает вид, что даже не в курсе, о какой сумме идёт речь… А у самого руки трясутся. Всё это с самого начала было подстроено, ты понял? Этот сторож специально нас сюда позвал. Чтобы подставить.
Хуанито оглянулся на машину.
– Сейчас я должен поехать с ними. Сторожа они тоже берут с собой – будет разборка – он или я. Ну что? До встречи. Я думаю, всё будет нормально!
Виктор нервно дёрнулся.
– Подожди!.. Ты собираешься ехать один?
– Да, я всё улажу.
– Но мы же вместе были, когда всё началось...
– Нет, ты не ходи, – нахмурился Хуанито. – Это серьёзно, могут быть проблемы. Я сказал тем ребятам, что вы – ни при чём. Будет разговор между мной и этим сторожем. Или он, или я. Давай.
Они переглянулись, и Хуанито медленно пошёл к машине.
Виктор молча смотрел вперёд, туда, где стоял большой чёрный автомобиль. Странное ощущение раздвоенности не давало ему покоя. Тогда – возле двери… Когда он стоял с обрезком арматуры в руках. Что было бы, если бы они с Хуанито вошли тогда в эту дверь?
Где он был бы сейчас?
В те короткие секунды произошёл какой-то сумасшедший перелом, осмыслить который Виктор не мог. Две совершенно непохожих друг на друга тропинки убегали от этой двери куда-то в неизвестное будущее. Две совершенно разные дороги. И вся эта ситуация была похожа на какой-то холодный и расчётливый тест: естественный отбор, который определяет судьбу каждого человека – направо или налево…
Хуанито вдруг остановился и пошёл назад.
Вернувшись, он протянул руку, которую Виктор пожал, и снова пошёл к машине. А когда Виктор Диего разжал ладонь – на ней лежал маленький белёсый кругляшок – его американская монета в четверть доллара.
Послышался скрежет мотора, и красные фары исчезли в предрассветной мгле...

Рыбки в аквариуме

Запись в дневнике.
«Все мы рано или поздно сдохнем. Это ни для кого не секрет.
Как правило, никто не знает, как и когда это случится. Но у каждого из нас по жизни протоптана тропинка, и сойти с неё в сторону хоть на шаг – не вариант. Срок для каждого давно отмерен, и та самая заветная пуля уже отлита. Где-то там, на одном из перекрёстков твоей тропинки она тебя поджидает, – эта костлявая мадам с длинной косой. И вот что на самом деле интересно…
Если всё уже заранее просчитано и расписано, что будет, если взять и нарушить этот сценарий? Вот твоя дорожка: она как тоненький жёлоб петляет по жизненному лабиринту и неизбежно ведёт маленький металлический шарик твоей жизни туда, где тебя ждёт твоя смерть. А что будет, если вдруг – взять и свернуть со своей дороги? Представляешь себе эту картину???
Весь расписанный на тысячу ходов вперёд безупречный сценарий этого мира летит к чертям, и Смерть, сунув свою косу под мышку, в панике начинает бежать на другой конец лабиринта: приподнимает полы своей чёрной сутаны, из-под которой вылезают кривые волосатые ноги в белых кроссовках, и мчится, как ужаленная, перепрыгивая канавки чужих судеб. Потому, что ты свернул со своего пути по собственной воле, и тебя не окажется в запланированный момент возле той дырочки на конце твоего жёлоба, куда по сценарию должен был упасть твой шарик. И всё начинает лететь кувырком…
Но ты же не можешь жить вечно? Поэтому Судьбе спешно придётся писать новый сценарий, подыскивая тебе другой жёлоб, по которому ты опять покатишься навстречу своей смерти.
Ну а что если все дорожки окажутся занятыми? Ведь всё уже заранее расписано, предначертано и распределено. Судьбы всех людей переплетаются друг с другом в сложнейшую структуру; начни переписывать одну дорожку, за ней потянется другая, третья и все остальные, в конце концов. Не будет же Господь Бог перекраивать сценарий мироздания из-за одного идиота, который взял и вышел не там, где следует?
Не проще ли закрыть глаза и отпустить эту аномалию на все четыре стороны?
Останешься ли ты самим собой в этом случае? И более того. Останешься ли ты человеком? Или станешь одним из тех…
Одним из тех, о ком человечество пишет священные книги?
Да, интересная идея… Ведь если помыслить логически, – так и должно быть. Стоит мне спрыгнуть со своей тропы, и моя Судьба меня потеряет. И все они, – те, кто следят за людьми сверху, – просто потеряют меня из виду. И тогда я буду идти сам, и никто не станет тащить меня за шиворот. Конечно, я не смогу отменить собственную смерть, но возможно… Я смогу её отодвинуть. Или уж, по крайней мере, хотя бы какое-то время поговорить с ней на равных, не как жертва с охотником, а как один старинный приятель с другим. И кто знает, может, мы найдём, что в этот момент рассказать друг другу…
Возможно ли такое?
И как это сделать? Как обмануть своих надзирателей? Если ты не можешь и мизинцем пошевелить сверх того сценария, который для тебя написан?
Ответ прост: для этого нужно сделать что-нибудь совершенно, абсолютно нелогичное. Что-нибудь такое, что никоим образом не могло быть запланировано заранее.
Например, я еду в поезде. Я – маменькин сынок, примерный ученик и кандидат в сборную колледжа по бейсболу, еду домой от своей тётушки Сары, у которой провел уик-энд. Я должен быть на своей станции в одиннадцать утра, там меня встретит моя мамочка или сестра – кто там ещё. И я буду на своей станции в одиннадцать утра, что бы ни случилось. Помешать мне может только Судьба, – если ей будет угодно: поезд сойдёт с рельс, или Земля сойдёт со своей орбиты – не важно. Но всё будет так, как должно быть. Ну а если сойду я?
Возьму и просто сойду с этого поезда?
Ночью, на каком-нибудь глухом перегоне – просто возьму и слезу, мать мою так, а Судьба вместе с моими деньгами, удостоверением личности и чемоданом – поедет дальше. Я не попаду на перрон своего родного городка в радостные мамочкины объятия, и если мне предначертано свыше умереть при крушении моего грёбаного поезда – меня не будет в списках погибших! А я д о л ж е н был там присутствовать, но я сошёл ночью на полустанке, без всякой цели. Без всякого объяснения. Просто так – взял и вышел!
Не было никакого наития, и ангел не шептал мне на ухо. Я не готовил этот побег заранее, пытаясь обмануть свою Судьбу. Я просто взял – и сделал. Спрыгнул со своего поезда, повинуясь мгновенному импульсу, и пошёл в первую попавшуюся мне сторону! Не злой рок, и не счастливая Фортуна, а Я САМ сделал этот выбор.
Ты скажешь, что так не бывает. Да, не бывает. Почему? Да потому, что люди не сходят с поездов просто так, только лишь для того, чтобы подразнить собственную Смерть. Никто не ломает свою жизнь подобным образом. Нет таких идиотов.
Бывает, что люди меняют свой жизненный путь. Иногда довольно резко. Кто-то скрывается от преследования, кто-то – из религиозных соображений, некоторые просто от скуки – меняют свой дом, работу, ближайшее окружение… Кое-кто бежит от самого себя – от несчастной любви или других проблем, с которыми не может справиться. Но это всё – не то.
Это не ломка сценария – это всё предусмотрено тем же сценарием.
Всего лишь иллюзия освобождения от нитей, за которые нас дёргают наши кукловоды. И многие покупаются на этот трюк, желая обрести то, что лежит за пределами дозволенного человеку.
Многие ищут, многие пытаются. Но почти никому не удаётся. Потому, что любой способ отречения от мира, любая религиозная, философская или эзотерическая доктрина – есть не что иное, как трюк. Хитрая уловка Системы, которая даёт нам лишь иллюзию некоего Пути, на самом деле ни на йоту не позволяя человеку вырваться за стенки собственного желобка.
Как выйти за пределы этого мира?
Ответ прост.
Перечеркни свою судьбу жирным крестом и сломай всё к чёртовой матери. Без долгих размышлений, без подготовки, – прыгни в эту пропасть с разбегу: без смысла, без цели, без объяснения.
Только ради с в о б о д ы .
Ты на такое способен?»

Штат Нью-Мексико,
США, июль 2009 г.
1
Двигаться дальше к Эль Пасо смысла не было – он не представлял, как сможет пересечь границу: вся полиция Нью-Мексико, поднятая на ноги, рыла землю когтями, загоняя беглеца всё дальше и дальше на юг, вглубь мёртвой, выжженной страны, где на протяжении сотен квадратных миль нет ничего, кроме яркого солнца.
Эль Пасо в переводе с испанского означает «проход»; коридором к нему, раскалённым, но вполне благоустроенным коридором, служит десятое шоссе. Чуть выше, у местечка с названием Лас Крусес – «Кресты», – оно превращается в двадцать пятое, которое петляет на север по направлению к Альбукерку, огибая хребет Сан-Андреас и совершенно безлюдную, отчуждённую территорию, которая выглядит из космоса как маленькая белая лужица. В шестидесятые годы двадцатого века правительство Соединённых Штатов проводило здесь ядерные испытания, и наполнена эта лужица смертью до самых краёв – огромная пустыня Вайт Сендс, добела выжженная раскалённым солнцем. С другой стороны его обрамляет чахлый ручеёк – семидесятое шоссе, которое поднимается от Лас Крусес до перевала через хребет, где загадочным образом превращаясь в восемьдесят второе, петляет дальше, огибая пустыню и оставляя за собой такие названия, как Аламогордо, Тулароса, Мескалеро, и дальше на северо-запад, где снова почему-то превращается в семидесятое…
Полицейская машина выпрыгнула из-за пригорка как раз в тот момент, когда Филипп Розен понял, что у него закончился бензин. «Ну, вот и всё», – пронеслось в голове. С самого начала это была безнадёжная идея – свернув с 25-го шоссе к плотине на Элефант Бьют, он хотел перевалить через Сан-Андреас по глухой просёлочной дороге выше семидесятого шоссе. Но даже если бы он сумел добраться до аэропорта в Аламогордо, никто не дал бы ему купить билет и, тем более, сесть в самолёт – это была бы слишком большая удача. «Слава Богу», – подумал Филипп. Слава богу, что всё это, наконец, закончится.
«Интересно», – подумал Розен, выходя из машины: «Он будет зачитывать мне мои права или пристрелит тут же, «при попытке к бегству»? Почему бы ему не сделать этого? Без лишних церемоний, без нудного судебного разбирательства, просто и эффективно…»
Полицейский сидел в машине молча и, не шевелясь, следил за движениями Розена.
«А ведь я могу устроить тебе «попытку к бегству», ленивая скотина! Тогда я посмотрю, как ты начнёшь прыгать; ты ведь ни за что не попадёшь с первого раза – придётся вытаскивать свой толстый зад из машины и припадать на одно колено, как в крутом боевике…»
Полицейский был неподвижен, как статуя. Что-то ёкнуло у Розена под ложечкой – он посмотрел через лобовое стекло на лицо сидевшего в машине… Солнце отсвечивало от стекла, мешая разглядеть его черты – Филипп стоял в нерешительности, боясь отойти на шаг в сторону… Что-то… Что-то не то было с лицом…
И тут мгновенный холод пробежал у Розена по спине, и он понял, в чём дело. У полицейского, который сидел в машине, были вырезаны глаза.
Просёлочная дорога, делавшая на этом месте крутой поворот по направлению к горной гряде, шла дальше вверх по выжженной безлюдной местности, и ветер, поднимая маленькие облачка пыли, гнал их в лицо Филиппу – на северо-восток. Розен медленно начал шарить по карманам; вытащил смятую пачку, в уголке которой пряталась последняя сплющенная сигарета, чиркнул зажигалкой и сел, прислонившись спиной к горячему колесу патрульной машины. Полицейский был мёртв. А он – Филипп Аарон Розен, находящийся в розыске убийца, хладнокровно расстрелявший несколько человек средь бела дня прямо на улице в центре Альбукерка, должен был продолжать свой бессмысленный путь в никуда. Докурив сигарету до фильтра, он выбросил её в пыль, поднялся и, не оглядываясь, побрёл назад.
Он влез в свою машину и лёг на руль, обхватив его обеими руками. Терять нечего, нужно ехать дальше… И тут Розен вспомнил, что бензина у него не было.
Когда он подошёл к патрульной машине с канистрой в одной руке и шлангом в другой, в мозгу его крутилась лишь одна мысль: «Ещё одно преступление». Он собирался обокрасть мертвеца, сидевшего в своём автомобиле с багровыми дырами вместо глаз. Терять нечего…
Он присел у заднего колеса, чувствуя, как подступает к горлу легкая тошнота – перед глазами стояло лицо мёртвого полицейского, сидевшего в машине. «Так. Сейчас. Сейчас я отдышусь…»
Но отдышаться он не успел.
Клац!
Над ухом раздался характерный щелчок, и дуло упёрлось сзади в его голову.

– Оборачиваться не надо, – произнёс за спиной высокий и нервный голос. – Встань.
Розен поднялся, оставив канистру и шланг на земле. Стоявший сзади человек быстрыми ударами своих ног раздвинул ноги Филиппа и так же быстро обыскал его. Вытащив из кармана водительское удостоверение, он, ни слова не говоря, швырнул его через всю дорогу на противоположную обочину.
«Господи Иисусе! Значит – это не полиция! Значит, это…»
– А теперь можешь обернуться.
Первое, что бросилось Розену в глаза, это чёрная эластичная повязка на лбу. Человек, направлявший на него обрез двуствольного ружья со взведёнными курками, был небрит; серая клочковатая щетина на его лице, поднимаясь к вискам, переходила в такие же серые от пыли, слипшиеся волосы. Самое странное – это то, что на глаза незнакомца Филипп обратил внимание в последнюю очередь. Маленькие от природы, они уменьшались до невозможности чудовищными линзами треснувших очков. Лицо его было в пыли, и пот лился со лба, оставляя на своём пути бурые дорожки.
– Зачем ты это делаешь? – спросил незнакомец, кивнув на канистру. – Тебе не стыдно грабить мёртвых?
Розен почувствовал, что теряет ощущение реальности происходящего.
– Слушай, ты! – неожиданно резко бросил в ответ Филипп. – Кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы?!
И тут произошло нечто странное: незнакомец опустил оружие и скорчил виноватую гримасу.
– Ну хорошо, хорошо, – пожал он плечами, – я просто спросил. Если не хочешь, можешь не отвечать…
В салоне патрульной машины сидел мёртвый полицейский с вырезанными глазами, и если бы не это обстоятельство, Розен подумал бы, что перед ним – шутник-самоучка, неудачно разыгравший комедию. Он посмотрел на незнакомца: типичный «белый мусор», как говорят американцы, яркий представитель отбросов общества с кожей белого цвета. Вялые, обвисшие плечи были намного уже, чем бёдра; при этом незнакомец имел огромный рост и был слегка толстоват. Длинный светлый батник, висевший на нём, как мешок, подчёркивал сходство его фигуры с грушей. Колено правой ноги незнакомца было в крови.
– Ну что, пойдём? – спросил он.
– Куда?
– К нам.
Розен посмотрел на стоявшего перед ним человека в упор.
– А если я никуда не пойду, тогда что?
– Тогда я тебя убью, – улыбнувшись, сказал тот и снова поднял обрез.
На этот раз, догадался Филипп, спорить не следовало. Незнакомец держал стволы как какую-то детскую погремушку, и руки у него были белые, с длинными женственными пальцами.
– Это ты… Сделал? – помедлив, спросил Розен и кивнул в сторону полицейского в машине.
– Нет, – так же улыбаясь, ответил человек в батнике. – Это сделал мой друг. Пойдём, я тебя с ним познакомлю.
Западная часть неба окрасилась в багряный цвет, залив унылые, отшлифованные ветром холмы всеми оттенками красного спектра – от оранжевого до тёмно-бордового. Два живых человека передвигались по этому царству мёртвых, и тот, что, прихрамывая, шёл сзади, держал в руках обрез, целясь в спину того, который шёл впереди. В этом не было никакой нужды, потому, что здесь, в южной части штата Нью-Мексико, бежать некуда. Пересечь эту огромную пустую страну пешком невозможно, и человек, пришедший сюда без автомобиля или хотя бы лошади, – без запасов пищи и питьевой воды, – обречён на смерть. Это обстоятельство уравнивало шансы и первого, и второго, спускавшихся теперь в небольшую долину, накрытую чашей тени, которую отбрасывали зубчатые холмы по её краям. Где-то там, в глубине долины, словно маленький светлячок, горел костёр – единственное произведение человеческих рук на всём огромном пространстве, которое было доступно взору.

2
– Фахмад!
Человек, стоявший за спиной у Розена, втолкнул его в круг, освещённый костром, и повторил:
– Фахмад! Посмотри, кого я тебе привёл.
То, что Филипп принял сначала за небольшой камень, разогнулось, и на свет вышел человек.
Он подошёл к костру, нагнулся, поднял с земли длинный кривой нож и стал помешивать содержимое котелка, висевшего над огнём. Затем он снова отошёл в тень и вернулся с небольшим ковриком в руках. Расстелив его перед костром и усевшись, он заговорил.
– Пускай он сядет.
Филипп опустился на камень перед костром. Слева от него и всё так же чуть сзади сел человек с грушевидной фигурой. Снова заговорил Фахмад.
– Что ты делаешь здесь?
Розен огляделся по сторонам. Дно небольшого оврага, в котором они сидели, не было похоже на убежище для бездомных. Насколько можно было судить по беглому взгляду, эти двое появились здесь недавно – не было особо заметно ни мусора, ни следов ночлега.
– Что ты здесь делаешь? – повторил Фахмад.
– У меня кончился бензин, – ответил Розен.
Сидевший сзади человек снял очки и сощурил близорукую гримасу.
– Ты веришь в Бога, Розен?
Филипп Розен удивлённо обернулся, всматриваясь в лицо незнакомца.
– Что?..
– Я спрашиваю – ты веришь в Бога, Филипп Розен?
Не в силах понять, что творится вокруг, Розен оставил все попытки рационального мышления и стал просто наблюдать за происходящим.
Скорее всего, главным здесь был тот, кого звали Фахмад. Невысокого роста, но необычайно широкоплечий, он казался воплощением опасности: бритая голова, лицо, заросшее до глаз рыжей бородой, и сами глаза, всегда холодные, сверлившие оппонента, как бормашина – всё это в нём было подобрано один к одному. Его подельник со своей заурядной внешностью не выделялся ничем, кроме высокого роста, но в руках у него было два ствола.
– Кто вы такие?
– Меня зовут Энди Лейни. Это мой друг Фахмад. А ты – Филипп Розен. Познакомься, Фахмад, – сказал незнакомец в очках, указав на Филиппа дулом своего обреза. – Это тот самый псих, на которого охотится полиция.
– Что вам от меня нужно? – спросил Филипп.
Энди Лейни пожал плечами.
– Нам – ничего. Это ведь ты пришёл к нашему костру. Потому, что мы – свет. А ты, Розен, – это тьма. Но если ты хочешь уверовать в Господа… То ты пришёл точно по адресу.
С этими словами Энди Лейни снова надел очки и небрежным жестом швырнул свой обрез Розену в руки.
Филипп поймал оружие и встал на ноги, изумлённо оглядевшись по сторонам.
Тот факт, что заряженные стволы неожиданно оказались в руках у чужака, не произвёл на Фахмада абсолютно никакого впечатления – он продолжал спокойно сидеть на своём коврике, скрестив ноги. Лейни встал и подошёл на несколько шагов.
– Хорошее оружие, – усмехнулся он. – Надёжное. Я таскаю его с собой уже два года. За это время мне приходилось нажимать на курок много раз, и ещё ни разу эта штука не давала осечки. Хочешь его проверить? Убей меня.
– Что? – не понял Филипп.
– Ну же, давай. Тебе ведь нравится убивать людей, правда, Розен?
Филипп никак не мог сообразить, что происходит, и что ему нужно делать в этой ситуации. Появилось ощущение, что он находится на грани какого-то сложного, хорошо организованного бреда: он словно застыл на месте – мучительное воспоминание, знакомое по снам – когда пытаешься сбежать, а ватное тело отказывает, и ты топчешься на месте, не в силах сделать шаг.
– Я не убийца, – наконец процедил он.
– Как же так? – усмехнулся Лейни. – А те три человека, которых ты взорвал? Это ведь были женщина и двое детей, если я не ошибаюсь?
– Какого… Чёрта?.. – только и смог выдавить из себя Филипп.
– Ну ладно, старик. Ты, наверное, гадаешь, откуда мне известно твоё имя? Расслабься, всё очень просто. В той полицейской машине, которую ты видел, есть рация. – Лейни театрально развёл руками. – Вуаля!
Филипп опустил обрез и устало облокотился о камень.
– За мной охотится полиция… Потому, что я стрелял в одного человека. Этот человек взорвал мой дом.
Энди Лейни насмешливо сложил руки на груди и переглянулся с Фахмадом, который продолжал хранить молчание.
– Чёрта с два, приятель. Ты – псих, у которого не в порядке с нервами. Вы что-то там не поделили с каким-то парнем, и за это ты взорвал его семью.
– Заткнись!! – не выдержав, закричал Филипп. – Это была моя семья!! Мои дети и моя жена!!!
– Вау, вау! – Лейни отворотил нос и сделал руками как бы успокаивающий жест. – Да этот парень на самом деле взрывоопасен! Откуда у тебя может быть семья, придурок??? У тебя же нет и никогда не было жены!!!
Не соображая ничего от нахлынувшего потока звериной ярости, Розен вскинул обрез и нажал на курок.
– Бу-у-у-у!!! – жёлтая вспышка, словно рождественский фейерверк, вылетела из одного ствола в небо, слившись с выкриком Лейни. Одновременно с выстрелом дико взвыл Фахмад и захлопал в ладоши; его вопль, смех Лейни, грохот эха – всё объединилось вдруг в какую-то сумасшедшую какофонию, и произошло нечто удивительное: Энди Лейни остался стоять на месте, как ни в чём не бывало.
Филипп стрелял с расстояния всего нескольких шагов, и, тем не менее, крупная дробь не причинила Лейни совершенно никакого вреда!
Розен медленно поднял обрез, и два человека в напряжении посмотрели друг на друга. Очки Энди с толстыми двойными линзами сверкнули отблесками костра, а Фахмад продолжал сидеть со скрещёнными ногами так, словно он прирос к своему месту.
Лейни скривил губы. На его лице выступил пот.
– Ещё раз!
Рука Филиппа задрожала, словно вместо обреза он держал гремучую змею.
– Стреляй!! – заорал Фахмад, и грянул ещё один выстрел.
Жёлтым огнём резанула по глазам вспышка, и через секунду, когда вернулось зрение, Розен увидел, что на теле стоявшего перед ним человека снова нет ни малейшего следа от выстрела.
Он сглотнул образовавшийся в горле комок и уронил оружие на землю.
– Да кто вы такие, к чёртовой матери?..
– Мы – Ангелы Апокалипсиса, – ухмыльнулся Энди Лейни. – Добро пожаловать к нашему ужину!

Фахмад молился, а Розен сидел у костра, равнодушно глядя в окружающую ночь. Энди Лейни, закатав штанину, перевязывал колено оторванным от рубашки рукавом.
– Все мы рано или поздно сдохнем, – сказал Лейни. – Это ни для кого не секрет. Как правило, никто не знает, как и когда это случится. Но у каждого из нас по жизни протоптана тропинка, и сойти с неё в сторону хоть на шаг – не вариант. Срок для каждого давно отмерен, и та самая заветная пуля уже отлита. Где-то там, на одном из перекрёстков твоей тропинки она тебя поджидает, – эта костлявая мадам с длинной косой. И вот что на самом деле интересно…
Энди закончил свою перевязку и опустил штанину.
– Что будет, если кому-нибудь из нас случайно откроется тайна его собственной смерти? Есть такая поговорка: «Предупреждён – значит вооружён». Глупые люди боятся даже думать о смерти, и очень многие категорически не желают знать, где и когда им суждено встретить свой конец. Потому, что такого знания достоин далеко не каждый. Только избранные – те, кто от Бога.
Энди Лейни уселся на камень и, скривившись от боли, подтянул правую ногу к себе.
– Я тебя спросил, Розен: «Веришь ли ты в Бога?» Ты мне не ответил. Разреши мне рассказать тебе одну историю, и тогда ты поймёшь, для чего ты оказался здесь…
Лейни замолчал и по лицу его пробежала какая-то тень. Розен посмотрел на Фахмада: тот по-прежнему шептал слова молитвы, развернувшись на восток. Костёр, про который все забыли, стал гаснуть, и Лейни, подбросив в него несколько сучьев, начал свой рассказ.

3
Дело было в одной европейской стране, в тюрьме для особо опасных преступников.
Один парень, которого звали Люк, решил доставить проблем тюремной администрации и устроить небольшой бунт. Надо сказать, что этот Люк был опасным сукиным сыном. Он сидел в этой тюрьме за такое, о чём лучше даже и не знать. Но ему было не занимать дерзости, и он не мог долго оставаться за решёткой.
Парень нашёл двух сообщников, у которых так же, как и у него, был пожизненный срок, и которым так же нечего было терять. Но кто-то из стукачей сдал всех троих администрации, и жандармы решили не просто наказать провинившихся, а устроить такую акцию устрашения, чтобы впредь никому из заключённых даже в голову не приходило затевать что-либо подобное.
И троих людей замуровали заживо в одной из камер в подземельях крепости, в которой находилась эта тюрьма.
Их посадили в камеру, оставили одну свечу и недельный запас воды с хлебом, а потом заложили вход тройным слоем кирпичной кладки так, что на стенах тёмного коридора, в который вообще мало кто заглядывал, не осталось даже следов от бывшей двери.
И вот они остались втроём в полной темноте, погребённые в фундаменте старой крепости. Несколько дней они жили надеждой, что за ними вернутся охранники. Жгли свечу где-то по часу в сутки, а остальное время сидели в темноте. Но время шло, и никто за ними не возвращался. И тогда они поняли, что это конец.
Бывают в жизни такие моменты, когда любой человек, кем бы он ни был, способен превратиться в животное. Трое в замкнутом пространстве без всякой надежды на спасение – первое время они ещё пытались сохранять человеческий облик, но через некоторое время узники перестали общаться друг с другом. Каждый из них забился в свой угол камеры и думал только об одном: кто начнёт убивать первым.
И вот тогда, когда почти полностью выгорела свеча, и уже не осталось никакой надежды, в замурованной наглухо камере, куда не могла пролезть даже мышь, появилась эта старуха.
Никто не понял, как она оказалась там. Все были перепуганы до чёртиков, но старуха сказала Люку: «Чего ты боишься больше – меня или смерти»?
– Смерти, конечно, – ответил Люк.
И тогда эта ведьма сказала: «Видите – у вас в камере горит свеча. Значит, сюда поступает воздух. Но вы так напуганы, что не придали этому значения. Вы слишком хотите выжить. Когда вы голодны – вы хотите есть; когда не хватает воды – вам хочется пить; когда вам больно – вы испытываете боль. Вас как слепых котят побросали в мешок, и вы думаете, что выбраться из него вам уже не суждено. Но кто знает, так ли это на самом деле? А что если это ещё не конец? И самое губительное, что вас ожидает в этой камере, это не голод и не жажда, – а ваш собственный страх. Страх перед неизвестностью. Так знайте же, что вы ничем не отличаетесь от тех, кто посадил вас в эту камеру. Любой человек находится в глухой тюрьме от самого рождения и до смерти, и не важно, кто он – заключённый или президент. Счастье в неведении. Каждый человек живёт более-менее счастливо только лишь до тех пор, пока он не знает или не хочет верить в то, что его собственная личность – это каменный мешок. И как только кому-либо из вас становится окончательно ясно, что жизнь – невыносимая клетка, вы тут же спешите с ней расстаться. Самоубийство – это первое, что приходит вам в голову. Но почему? Ведь на самом-то деле – пока есть хотя бы глоток воздуха, жизнь продолжается. Но вам не нужна такая жизнь, в которой ваша личность потерпела поражение. Вы готовы скорее умереть, чем отказаться от собственного «я». Потому, что как бы вас не тяготила эта тюрьма, самое страшное для вас, людей, – это выйти на свободу. Именно поэтому вы старательно придумываете себе богов, которым всегда готовы служить рабами. Уж лучше быть рабом, чем оказаться вообще без Хозяина. Ведь у Хозяина всегда можно попросить помощи и защиты – в трудную минуту, когда прижмёт. А свобода означает, что Хозяин – ты сам, а вокруг тебя – пустота…»
Парням, которых бросили умирать от голода и жажды в замурованной камере, было не до того, чтобы разбираться в бреднях какой-то старой бестии. Всё, чего они хотели каждой клеточкой собственного тела – это выйти из этого каменного мешка наружу. И старуха предложила им сделку. Она предложила навсегда избавить их от страха смерти, если они согласятся на жизнь за пределами жизни.
– Если ты можешь вытащить нас отсюда, то я на всё согласен, – ответил Люк.
И старуха действительно помогла всем троим. Она сделала им бесценный подарок: каждому из этих парней она нашептала на ухо, какой смертью ему суждено умереть.
Всё произошло в точности так, как она предсказала. На самом деле, жандармы не готовили такой ужасной участи для троих заключённых. Они планировали только запугать тюрьму, а замурованных узников вытащить втайне через несколько дней и перевести куда-нибудь подальше. В назначенный час, спустя неделю с того дня, как была заложена дверь, тюремная охрана вскрыла камеру. Все трое спокойно сидели в темноте так, словно они знали, что за ними придут.
Но когда заключённых под покровом ночи стали переводить в другую тюрьму, жандармов ожидал большой сюрприз.
Тюремный автобус, в котором их повезли, не доехал до пункта назначения, потому, что парень, которого звали Люк, проломил череп водителю. Двое других заключённых даже не успели ничего понять. Люк был один против десятерых вооружённых охранников, но он вёл себя так, словно в него вселился сам дьявол: на приказы остановиться и направленный на него револьвер он ответил смехом, и когда жандармы начали стрелять, он бросился под пули так, словно был вообще неуязвим. Всё произошло очень быстро – одним ударом ноги Люк буквально снёс водителю голову, и автобус, летевший на полном ходу, завалился набок, сбил дорожные ограждения и упал в реку с двадцатиметрового моста. Кроме троих заключённых, не выжил никто, и таким образом они оказались на свободе.
Конечно же, вся окрестная полиция была поднята на ноги. Все основные дороги были перекрыты, но заключённые исчезли на горном серпантине в самой глухой и безлюдной местности. Люк пообещал, что сможет провести их через границу на одном из перевалов, и они направились на запад.
Передвигаться было непросто, но по дороге им всё же сопутствовала удача – им удалось захватить машину и оружие.
Надо сказать, что после встречи с той ведьмой все трое несколько измнились. Один из них вроде бы оставался таким, как и прежде, но второй вообще перестал общаться с остальными. А что касается Люка, то он словно озверел. Честно говоря, Люк и раньше был порядочный психопат, но сейчас он совсем потерял планку. Где появлялся он, там через несколько минут появлялся покойник: по дороге к перевалу он убил ещё трёх случайных свидетелей и одного полицейского. В конце концов, они попали в засаду, из которой им еле удалось уйти; на какой-то ферме они набили рюкзаки продуктами и двинулись в поросшие диким ельником горы.
Они шли по таким местам, где на сотни километров вокруг не валялось даже ржавой подковы – только дикий лес без каких либо следов присутствия человека. На второй день у Люка развалился сапог, он сбросил его и обвязал ногу тряпкой. Они и полчаса не прошли, как это случилось. Двое шли чуть впереди, как вдруг раздался крик: побледневший Люк, прихрамывая на одну ногу, вприпрыжку подбежал к своим спутникам. Оказалось, что он пропорол себе ногу каким-то острым предметом. Они пошли дальше, и остаток дня Люк шёл молча. И в тот же вечер у него начались ужасные судороги. К утру он был чёрный, как двухнедельный мертвец. У него впали щёки, и было похоже, что его тело начало разлагаться ещё при жизни. То, что он говорил, разобрать было очень трудно, а потом и вовсе у него парализовало челюсть – он открыл её и не смог закрыть. Но кое-что он всё-таки успел сказать.
То, что он сообщил своим подельникам, было похоже на усмешку «Весёлого Роджера» – как будто сама Смерть разыграла перед ними забавную сценку.
– Вы помните, что было тогда, в камере? Когда та старуха сказала, что может сообщить каждому, от чего он умрёт. Я спросил первым. А она ответила: «Это очень правильно, что ты…»
Люк с трудом ворочал языком, пытаясь выговорить слова.
– Она сказала: «Правильно, что ты спросил первым. Я скажу тебе, от чего ты умрёшь». Я спросил, от чего, на что она мне ответила: «Ты умрёшь от «Кока-Колы». Я думал… Это мне послышалось. Но это пойло… Я с той поры ни разу… Не пил. На всякий случай… Но я вам не сказал вчера. Знаете, что это было? Тот предмет… На который я наступил? Это был осколок бутылки. Из-под «Кока-колы». Вот так…

4
Фахмад закончил свой намаз и встал, свернув коврик. На какое-то время он исчез из освещённого круга, затем вернулся и сел через костёр напротив Лейни.
Розен посмотрел на рассказчика. Что-то было неприятное в этом невзрачном человеке, с лица которого не сползала отвратительная ухмылка. Филипп подумал, что в детстве этот тип наверняка издевался над теми, кто был слабее его, избивая их просто так, забавы ради, с такой же точно ухмылочкой, за что неоднократно получал сам от более сильных. Это особенная порода людей, принимающих своё физическое превосходство над слабыми за некую доблесть, которая даёт им право властвовать над миром. Именно такие дети с патологическим удовольствием мучают животных, и именно из такого материала чаще всего вырастают серийные убийцы…
– И что было дальше? – спросил Филипп.
– Дальше?
Энди Лейни в очередной раз скорчил свою приторную гримасу.
– К вечеру того же дня беглый заключённый по имени Люк умер от заражения крови. А двое других всё-таки дошли до границы. Всё, что произошло с ними от появления того призрака в камере и до смерти Люка, – открыло им глаза. Они действительно перестали бояться смерти. Но они осознали ещё кое-что. Во-первых, поразмыслив как следует, они поняли, что теперь им стоит держаться вместе. А во-вторых, они задумались, почему именно им выпал по жизни такой жребий. И ответ пришёл сам собой: они и есть те самые избранные. Господь Бог ничего не совершает просто так. Освободив их от тьмы неведения, Господь доверил этим двоим особую миссию: действовать там, где не работают обычные законы. Вершить суд над теми, кто избежал заслуженного суда – как земного, так и небесного.
Лейни сделал паузу и закончил свой рассказ:
– Эти двое – я и мой друг Фахмад.
Розен помолчал. В голове у него образовался какой-то вакуум: вроде он собирался о чём-то спросить, но потерял мысль.
– То есть… Вы считаете, что вы оба избранные, потому… Что вам двоим известно, какой будет ваша смерть?
– Да.
Филипп устало взглянул в лицо собеседника и усмехнулся про себя: «Если ваш замечательный приятель умер от «Кока-Колы», то тебе, наверное, суждено пасть от руки Микки-Мауса… А Фахмада убьёт поп-корн».
– Старуха предсказала мне смерть от пули, – Лейни сощурил свои и без того маленькие глазки на горящие сучья. – А мой друг…
Он сделал паузу и посмотрел на Фахмада. Тот спокойно опустил ладонь к земле и сжал в кулаке горсть песка. Медленно протянув руку вперёд, он слегка разжал кулак, и тонкие золотистые струйки побежали вниз. Глядя на утекающий сквозь пальцы песок, Фахмад кивнул головой в сторону Лейни.
– Меня должен убить он. Так угодно Аллаху.
Филипп Розен молчал, глядя застывшими глазами на струящийся песок.
Ему почему-то вспомнилось море из далёкого детства. Где-то там, за много-много миль отсюда, плескалось море. Зелёные скользкие камни в прохладной глубине скрывали в своих водорослях сотни крохотных блестящих рыбёшек, а в тесной расщелине у самого песка ползал краб. Волны налетали на скалистый берег, рассыпаясь на мириады радужных бликов, и холодные брызги летели по ветру: раз за разом накатывала волна, солёная вода с грохотом била о камни, с течением вечности превращая их в песок.
Песок...
– С того дня, как мы втроём вышли из замурованной камеры, прошло много лет, – продолжил Лейни. – И все эти годы мы странствуем по земле вместе с моим другом и выполняем свою миссию. Мы – мусорщики. У нас грязная работа, но не мы выбрали свой путь. Это Он…
Энди ткнул пальцем вверх.
– Он нас избрал. Погляди на нас. Мы с моим приятелем не похожи друг на друга. Он мусульманин, я – баптист. Но мы служим одному Господину. Очищая этот мир от скверны, мы выполняем Его волю. И мы навсегда связаны друг с другом одной нитью. Мы это поняли ещё тогда – в горах, когда умер Люк. Это как математическое уравнение. Посуди сам: если я должен убить Фахмада, значит, этому суждено быть. И пока Фахмад жив, моей жизни ничего не угрожает. Ведь если я умру раньше, то кто же тогда убьёт его? Не может же мой приятель жить вечно?? Получается, что Фахмад – мой ангел-хранитель. Но с другой стороны, я для него – такой же бесценный подарок, как и он для меня. Если я его убийца, то это значит, что ему не страшен никто другой и ничто другое. Пока я его не убью, ему ничего не грозит! А я, конечно же, не собираюсь этого делать. Значит, пока мы не выполним своего предназначения…
Лейни широко улыбнулся и развёл руками.
– Мы бессмертны!
Филипп закрыл глаза, пытаясь сообразить. Если бы не одно обстоятельство, он был бы уверен, что перед ним – стопроцентный шизофреник. Но ведь на самом деле… Розен механически перевёл глаза на обрез, торчавший за поясом у Лейни, и тот перехватил его взгляд.
– Да, приятель! Сегодня ты был свидетелем чуда. Один выстрел ещё можно истолковать как случайность. Но два выстрела подряд, которые не причинили мне совершенно никакого вреда, можно объяснить только вмешательством Господа. Ну что ж!.. А теперь…
С этими словами Энди Лейни вытащил из-за пояса обрез, достал из кармана один патрон и вставил его в ствол.
– Теперь твоя очередь.
Фахмад встал и вынул откуда-то из-за спины свой кривой нож. Несколько раз он перекинул его из рук в руки, оскалившись на Филиппа в звериной улыбке, а потом демонстративно убрал его за спину и спокойно подсел к котелку.
– Давай поговорим о тебе, – продолжил Лейни и сел на камень, держа обрез наготове. – Здесь, в стволе – последний оставшийся у меня патрон. Он не принадлежит ни Фахмаду, ни мне. Посуди сам. Нас трое. Мой друг не может меня убить. А я не хочу убивать его. Тогда – чья же это пуля? Ты ведь понимаешь, – всему есть следствие и всему есть причина. Ты не случайно оказался именно здесь, Розен. Ты искал Смерти, но она почему-то отказывалась тебя принимать. Наверное, потому, что ты так же выпал из системы, как и мы. Я не знаю, что ты натворил такого, что заслужил к себе особое отношение… Но ты – ошибка, Розен. Ты злая аномалия. Везде, где бы ты не появился, происходят несчастные случаи. Вот например – тот полицейский в машине, у которого ты хотел украсть бензин. Его напарник – чуть меня не подстрелил, между прочим. Нам с Фахмадом пришлось даже немножко повозиться с этими двумя бедолагами. И кто, по-твоему, виновен в их смерти? Им бы ещё жить да жить, но тут появился ты. Они притащились в эту пустыню вслед за тобой, и если бы не ты…
В этот момент Фахмад, сидевший перед котелком, достал свой нож, чтобы помешать варево. Филипп взглянул на него, и на какой-то момент их глаза пересеклись. Лицо Фахмада, подсвеченное снизу костром, превратилось вдруг в какую-то злобную маску; он ткнул внутрь котелка ножом и, не сводя с Филиппа глаз, вытащил на острие какой-то небольшой продолговатый предмет...
Секунда, и Розен понял, что это был человеческий палец!
Не вставая с земли, Филипп схватил булыжник, лежавший на песке рядом с правой рукой, и швырнул его вперёд со всего размаха. Лейни охнул и согнулся пополам – булыжник угодил ему прямиком в солнечное сплетение. Фахмад одним прыжком перемахнул через костёр, опрокинув котелок; раздалось шипение и на секунду воцарилась тьма… В это мгновение Филиппу показалось, что за спиной у Фахмада развернулись громадные чёрные крылья; Розен упал назад и отпихнул нападавшего ногами – длинный кривой нож отлетел в сторону, и рыжий бородач скорчился на земле.
– Это твоя пуля, Розен! – заорал Лейни. – Именно за ней ты и пришёл сюда. Оглянись вокруг!! Это – твоя станция. Сюда, в эту долину ехал твой грёбаный поезд!..
Фахмад вскарабкался на четвереньки и стал подниматься, бормоча на своём языке какие-то проклятия.
– Все твои тропинки вели тебя по жизни именно сюда. Это твоя пуля… Так какого чёрта ты ждёшь?! – Энди Лейни отдышалсмя и вскинул обрез. – Она не может лежать в своём стволе вечно!!!
Лейни взвёл курок, но Фахмад, разогнувшись, пихнул товарища плечом и попытался вырвать обрез у него из рук.
– Дай мне, я его щёлкну!
Энди замотал головой, как разъярённый бык, но Фахмад уже схватился за пушку и дёрнул её на себя, пытаясь оттолкнуть Лейни в сторону, и вдруг оглушительным эхом грянул выстрел.
Все трое застыли на месте в полном оцепенении.
Прошло несколько секунд, и медленно-медленно на землю начал сползать Энди Лейни.

Он опускался книзу с открытым ртом, глаза его выкатились из орбит и словно застыли в тупом изумлении. На светло-сером батнике расплылось огромное кровавое пятно вокруг рваной дыры, и, захрипев, человек с грушевидной фигурой упал на колени, затем откинулся назад и рухнул головой в костёр...
Фахмад стоял с обрезом в руке, не в силах понять, что случилось.
Энди был мёртв.
Убийца посмотрел на свою руку, в которой держал оружие: рука задрожала и Фахмад, задохнувшись чудовищным, диким непониманием, вдруг отбросил обрез в сторону и схватился за собственное горло. Он смотрел на мёртвого товарища, не доверяя своим глазам, не в силах осознать, понять, постичь того, что произошло. Его сознание было раздавлено, скомкано; огромная порция крови хлынула в мозг, и тело, ставшее вдруг ватным, отказалось повиноваться. Он упал на колени, продолжая хватать воздух ртом, и склонился над лежащим телом. Этого не могло быть. Многолетняя догма, вбитая в сознание пророчеством призрака, вдруг перестала существовать. Жизненная схема, казавшаяся незыблемой, была повергнута, втоптана в землю. Пуля, летевшая мимо бесчисленное количество раз, всё-таки догнала свою цель.
Сомнений быть не могло: Энди Лейни был мёртв.
Розен медленно вскарабкался на ноги, подняв с земли ещё один камень, но ему уже не от кого было защищаться. Фахмад вдруг опрокинулся назад, в глазах встали выкаченные белки, и через несколько секунд он затих, остановившись в неловкой позе на спине, со скрюченными пальцами у горла...

Филипп Аарон Розен стоял, наступая на собственную тень от костра, разрезанную на части осколками разбитого аквариума, а перед ним прыгали на песке две серо-золотистые бойцовые рыбки, – сиамские бойцовые рыбки, съевшие друг друга. Две рыбки съели друг друга и исчезли, а Филипп остался наблюдать за собственной тенью, которая медленно утекала в песок, просачиваясь сквозь кристаллы, пока почва, не успевшая ещё остыть от дневного зноя, не впитала её всю без остатка...

Он шёл всю ночь и всё утро, повинуясь какой-то призрачной цели, которая маячила за холмами.
Когда он дошёл до последнего холма, впереди был лишь песок. Хребет Сан-Андреас оставался за спиной, и громадная белая пустыня впереди занимала собой всю вселенную.
Солнце поднялось уже высоко на безоблачном небе, но человек, который брёл по раскалённому пространству, больше не отбрасывал тени.
Он шёл без сознания, слепо передвигая ноги по зыбкому песку, в надежде лишь на то, что Смерть, заплутавшая где-то на извилистых людских тропах, всё-таки отыщет его здесь, на самом краю земли, и унесёт с собой в мир вечного покоя.
Через какое-то время он увидел скопление маленьких домиков, черневших на горизонте, и мысли стали возвращаться к нему вместе с призрачной, пока ещё не родившейся надеждой. Человеческое начало брало верх над звериным, но когда забрезжила вдали хоть какая-то цель, пришла и неимоверная усталость. Было ужасно тяжело заставлять себя идти дальше, но он шёл, временами падая на горячую землю, а маленький посёлок, затерявшийся на просторах безбрежной пустыни, подбирался всё ближе и ближе...
Дома этого посёлка были пусты.
В них никогда не жили люди. Кругом стояла, как на параде, военная и гражданская техника, почти новая, если не брать в расчёт то, что она пробыла здесь не меньше полувека. Возле домов выстроились в ряд безмолвные солдаты. Это были чучела – они изображали мужчин, женщин, кое-где виднелись даже маленькие фигурки детей, и все они смотрели нарисованными глазами в одну сторону. Единственные живые существа, вернее останки их, – это коровы, лошади и овцы: огромные кладбища домашнего скота были повсюду; ветер гонял песок в пустых глазницах зубастых черепов, и бежал дальше, хлопая открытыми дверьми, огибая склады, казармы, скопления машин, а над всем этим вместо солнца висел жёлто-чёрный знак: «Радиация»...
Филипп Розен прошёл весь посёлок, не останавливаясь, и когда он упал на другой его стороне, оттуда, где белый горизонт сливался с небом, появилась вода. Она походила на мираж, но это была вода, самая настоящая вода... Филипп лежал на горячей почве, ощущая нарастающий гул, шедший из-под земли: холодные потоки неслись с огромной скоростью, размывая песок, сметая жестяные коробки домиков, слизывая с песка сорняки колючей проволоки, ломая предупреждающие знаки и опрокидывая безликие чучела... Огромная водяная чаша накрыла мир.
Человек, лежавший на песке, умер, и через несколько часов на том месте, где миллионы лет простиралась пустыня, было лишь море: холодное зелёное море...
Эпилог

Запись в дневнике
«Когда Филипп Розен очнулся, был яркий солнечный день. Косые зелёные лучи били сквозь переплетение листьев и ветвей, в котором плавали свистящие звуки, мало-помалу приходившие в нормальный порядок – это был щебет птиц. Филипп сидел на земле и смотрел вверх.
Часы на руке показывали воскресенье, а это значит, что он отсутствовал больше сорока восьми часов. Филипп Розен не знал и не мог знать, где всё это время находилось его физическое тело. С того момента, как он исчез в подвале церкви, и до того, как очнулся здесь – на окраине торфяного болота у маленького приграничного городка. Скорее всего – нигде.
Филипп не знал, какая сила вытащила его на поверхность после двух суток блужданий. Он не мог объяснить, что заставило его вернуться, и понятия не имел о том, как он очутился здесь. Он просто сидел на земле и смотрел вверх, а под его спиной покоился огромный камень. Тот самый, – один из тех. Он был не белый, скорее – серый; но всё остальное, как казалось сейчас, было очень похоже на древнюю легенду… Неземное спокойствие и умиротворённость, исходившие от камня, пронизывали каждую клеточку его тела. Здесь, на границе болота, Филипп впервые осознал, что и небо, и трава, и деревья того призрачного посёлка были другими, не такими, как везде в мире. Теперь, словно подопытный кролик, вынутый из барокамеры, он вглядывался в окружавшие его яркие краски и вслушивался в резкие, чистые звуки. Облака, плывшие над лесом, не были фанерными, а листва на ветках не была вырезана из картона – они были живыми, настоящими, и камень был шершавым на ощупь и тёплым от солнца…
Посёлок с названием Святая Анна растаял в воздухе, как предрассветный сон. Исчезли образы Парижа, Альбукерка и Санта-Фе. Растворились в зелёной дымке неровные очертания гор Сан-Андреас и выжженной пустыни штата Нью-Мексико.
Вместе с этими миражами уходили и люди, почти не оставляя в памяти лиц.
Последней исчезла девушка с коротким хвостиком пепельных волос и серыми глазами, превратившись в тихий шёпот губ возле уха – странно, но только лишь это ощущение осталось у него от всех этих людей и образов, как гарантия того, что они были когда-то по-настоящему, и это не галлюцинация и не сон. Потом, с течением времени, Филипп Розен сравнивал это призрачное ощущение с другими, похожими, и не находил ничего общего. Прикосновение её губ к своему уху он узнал бы из сотен тысяч. И через долгие годы, когда по ночам приходили странные сны, он вдруг ощущал это прикосновение, мгновенно возвращаясь в трясину своей памяти, из которой ему уже никогда не суждено выбраться окончательно…
Через несколько часов Филипп Розен перешёл вброд реку, оставив торфяное болото за спиной, и направился пешком в сторону ближайшего города навстречу новой, неизвестной ему жизни».

Киларкин, о. Скай,
Шотландия, 2 октября 1999 года.

Вчера я поставил точку в моей книге. И вот – сижу, смотрю на несколько аккуратных стопок с листами, распечатанными мной на принтере в офисе Скайхастла. Работа, которая отняла у меня полгода и восемь лет – теперь завершена.
Пройдёт ещё какое-то время, прежде чем я смогу отпечатать первый тираж. Пару недель назад я общался с агентом одного издательства – как мне показалось, предварительно они заинтересованы. Теперь главное для меня – это опубликовать то, что я написал.
И сейчас уже, наверное, я могу объяснить, почему.
Описанных здесь событий никогда не было – об этом нетрудно догадаться. Человека по имени Филипп Розен не существует. Как никогда не существовало и всех остальных героев этой книги. Это и так… И не так.
Журналист по имени Филипп Аарон Розен – это я. Точнее, я был им.
Равно как и всеми остальными.
Конечно, мои слова трудно принимать всерьёз, – они действительно напоминают бред сумасшедшего. Я вынужден признать это.
Я никогда не работал в парижской газете и не вёл криминальной хроники.
В девяносто первом году я несколько месяцев провёл в больнице. По крайней мере, так мне сказали врачи. Меня поместили в клинику, потому, что я выпал из реальной жизни. Мои глаза в то время были похожи на тонкое стекло: по одну сторону отражались картинки окружающего мира, а по другую сторону пряталась иная реальность, в которой я проживал ежеминутно десятки жизней. Это я трясся в тесной кабине грузовика вместе с рыжим водителем, вдыхая пьяный аромат цветущей вишни; я входил с Полиной в тёмный и пугающий дом, я сидел рядом с Граммофоном и рыжеволосой девушкой в маленьком кафе, подслушивая их разговоры… И я умирал за них обоих. Это я смотрел на шершавую стену камеры глазами Майера, и я отлично помню, как беседовал о чём-то действительно важном с учителем и священником, стоя с ними бок о бок в их последнюю минуту на этой земле. И это я провёл целую неделю внутри замурованного склепа вместе с тремя убийцами… Всё, что описано в этой книге, происходило на самом деле – это пряталось за тонким стеклом, куда не могли проникнуть ни мои врачи, ни мои близкие… Все эти люди – учитель, священник, Граммофон, Макс Бодж, Пол Фергюссон, Бэзил Майер, врач, Виктор Диего, Фахмад, Андрэ (или Энди) Лейни – все они реальны. Они сидели со мной рядом на болотной траве, рассказывая мне свои истории, и маленький темноволосый мальчик с длинными, как у девчонки, ресницами, – я прекрасно его помню. Он – неотъемлемая часть меня самого. Я был вместе с ними, я дышал их воздухом, думал их мыслями, – я умирал и рождался за них и вместо них.
Но среди этих призраков есть один реальный человек. Тот, кто передал мне это безумие точно таким же способом, как это в данный момент делаю я.
Когда-то давно по соседству с домом, где я жил в детстве, поселился угрюмый и замкнутый человек высокого роста в сером пальто с брюками, которые вечно были ему коротки. По вечерам он сидел за своим столом в тесной комнате и что-то писал при свете настольной лампы. Именно из его дневника, – того самого журнала, исписанного вдоль и поперёк, – я впервые узнал о болоте и о людях, с которыми через некоторое время мне пришлось столкнуться в моей реальности.
Я много думал об этом. Вспоминая и анализируя, я составил для себя более-менее понятную картину того, как это работает.
Существует особое место за границами нашего мира. Я не могу сказать точно, где оно находится, но оно реально, хоть и принадлежит к реальности, отличной от той, где обитаем мы. Чаще всего люди воспринимают его как некий замкнутый мирок – маленький посёлок, окружённый со всех сторон болотами. Таким увидел его я, и таким его описал мой тронувшийся умом предшественник… Но все эти образы – только лишь способ, чтобы воспринимать. Это не важно. Важно то, что определённая сила, которая находится там, всё время стремится проникнуть в человеческую реальность сквозь тонкую мембрану, которая разделяет наши миры. И случается это один раз в восемнадцать лет.
Для того чтобы это произошло, потустороннему миру нужен контактёр. Теперь я знаю, что с той стороны на нас обращены внимательные и холодные глаза, которые неустанно подыскивают себе новую жертву. И чтобы попасть в поле зрения этого бесстрастного охотника, достаточно всего лишь узнать о нём. Со мной это произошло в тот момент, когда я впервые открыл потрёпанный глянцевый журнал с записками сумасшедшего.
Внешне тогда не произошло ничего. Но я был пойман, как насекомое в паутину, и охотнику оставалось только терпеливо ждать назначенного часа.
Жертва, которую я назвал контактёром, должна обладать определённым набором качеств. Наверное, одним из них является какое-то дразнящее любопытство, особое притяжение, которое заставляло меня расшифровывать записки чужого дневника. Для меня образ этого места был чем-то привлекательным и отталкивающим одновременно. Не сказать, что я как-то особенно увлекался или бредил этими мыслями, но все эти годы внутри меня существовало нечто, что тянуло меня туда. И в назначенный момент я был выведен на сцену в качестве главного действующего лица, чтобы столкнуть лбами всех остальных героев этого спектакля и окончательно решить все их судьбы. Это произошло осенью 1991 года. У меня была обычная жизнь – дела, друзья, работа, но однажды всё рухнуло.
Мне повезло – я сумел вернуться обратно. За своё любопытство я поплатился чувством страха и бегством от самого себя, которое затянулось на долгие восемь лет.
Но так везёт далеко не всем.
Болото (по привычке, я буду называть его так) – периодически затаскивает в свой мир и другую категорию жертв – это те, кого я встретил в посёлке. Я уверен, что все эти люди – учитель, священник, врач, водитель грузовика и девушка с серыми глазами – когда-то жили среди нас, возможно, в разных странах и в разное время. Но каждый в свой срок, – при жизни или после смерти, – они все были затянуты неведомой силой в этот узкий и замкнутый круг. Я понятия не имею, как именно, и за какие грехи, – но все они были рождены заново в том мире. Болото держит их у себя в плену, давая возможность вырасти, осознать себя в окружающей реальности, полюбить, возненавидеть, – в общем, всё как и должно быть в обычном мире… Но тот маленький мирок – подделка. Это суррогат, которым болото питает свои жертвы до поры до времени. И каждые восемнадцать лет оно собирает свой урожай.
Некоторых оно косит с первого раза, некоторые остаются на второй и третий срок… Но каждый из этих несчастных обречён. Никто из них не в состоянии вырваться оттуда. И если я не знаю, как на самом деле выглядит Ад, то я, по крайней мере, догадываюсь, на что он может быть похож. Мне кажется, что для грамотно спроектированной Преисподней не нужны раскалённые печи и котлы с кипящей смолой. Достаточно вполне достоверно воспроизвести наш обыденный мир, а затем внести в него маленький штрих.

У н и ч т о ж и т ь с в о б о д у в ы б о р а .

Итак – мой дневник окончен. Я поставил точку в электронной рукописи и собираюсь жить дальше. Осталось только объяснить ещё один момент: для чего я намерен опубликовать свой труд.
Тогда, в девяносто первом, я сжёг дневник сумасшедшего, с которого всё началось. Я думал, что это поможет мне избавиться от страха, и мои видения прекратятся, как только я уничтожу источник, из которого я узнал о существовании болота.
К сожалению, это не помогло, и теперь я знаю, почему.
Чтобы я был свободен окончательно, болоту нужен следующий контактёр.
Чем больше людей узнает о нём, тем большая вероятность того, что оно найдёт себе следующую жертву, а меня отпустит уже навсегда.
До 2009-го года, на который выпадет следующий срок, есть ещё долгих десять лет. За это время я успею построить новую жизнь, в которой, я надеюсь, ничто не будет напоминать мне о том, что я увидел по другую сторону стекла. И мне очень хочется верить, что мне не придётся возвращаться туда ещё раз.
И если кто-либо из вас читает сейчас эти строки, вполне вероятно, это означает, что я – уже свободен.

Я - свободен…