Женщина дня, женщина ночи.

Автор: Оленевод ЖЕНЩИНА ДНЯ, ЖЕНЩИНА НОЧИ

Я не умею любить. На это жалуются все. Все те, кого люблю я, и кто любит меня….

Я шел к ней в номер огромной хиреющей изнутри гостиницы. Тащил купленный на скорую руку, откровенно фальшивый своей многозвездностью коньяк, торт английского бисквита из киоска быстрых бутербродов и конфеты, загримированные под печенья. Я не хотел ее кормить или поить. Тем более знал, что ничего из этого она особенно не любит. Но идти с пустыми руками не полагается. Цветы? Это, учитывая все обстоятельства, слишком. Нелепо и даже хамовато. Словно кинуть их ей в лицо. Вино? Она его любит. Я мог взять красное полусухое. Но тогда бы она подумала, что я хочу ее подпоить. Хотя бы слегка. Чтобы была мягче и откровеннее. Чтобы полезла ко мне, точнее к себе, в постель. Я не хотел, чтобы она так подумала. Тем более знал, что постель обеспечена все равно. Потому что без постели мы бы выглядели глупо в глазах друг друга. Какими-то недопетыми песнями. Искусственно смятыми певцом в самом начале выступления. Но об этом не стоило говорить вслух.
Были вещи, о которых она не любила или не умела говорить прямо. Или просто отказывалась признавать то, что ей не хотелось признавать, потому что это выпадало из какого-то, ею внутри себя созданного, собственного образа.
Многие так ведут себя. Когда узнаешь человека ближе, подобное начинает бросаться в глаза. А на расстоянии ты это не замечаешь. Получаешь ту картинку, которую тебе показывают. Но я уже знал ее. И видел чуть больше, чем ей хотелось, чтобы я видел в ней. Даже если это было чем-то совсем не плохим, и порой даже нежным, она могла настойчиво отрекаться от этого, просто потому, что не хотела видеть это в своем образе. Иногда она начинала отрицать что-то и в других. Усердно убеждать их в том, что они чего-то недосмотрели и недопоняли в себе. Бывало, я верил ей. Считал, что со стороны, наверное, видится лучше, чем изнутри. И многие вещи, сказанные обо мне, воспринял как истину. Нет, вовсе не те, что звучат лестно. Скорее наоборот. Но нередко она ошибалась. И потом уже не признавала своих ошибок. По крайней мере, на словах. И мне стоило больших усилий убедить самого себя, что прав я, а не она. Ведь вначале я верил ей полностью. Она казалась мне неким полудремлющим оракулом истины, латентной ведьмой, глаголом тонких миров. Не удивительно: ведь я любил ее.
Например, она напрочь отрицала мою возможность заглянуть к ней в душу. Когда я начинал говорить, что понимаю ее, и то, почему она поступает так, а не иначе, ей это не нравилось. Даже если она хотела есть, и начинала жевать банан, стоило сказать: «Хочешь кушать?» – как она тут же удивленно мотала головой и откладывала заморскую ягоду. Ей не хотелось, чтобы ее понимали. Многие из нас любят оставаться недопонятыми. Так мы кажемся себе глубже и насыщеннее. Мы оставляем внутри маленькую тайну и гордимся ею. Она хотела быть большой тайной. Глобальной.
…Коридоры этой гостиницы зачахли от времени и обилия дешевой продажной любви. Проституция не только расшатала койки в номерах, она стерла яркость красок со всего и вся: с залапанных обоев, затасканных ковровых дорожек и с пылящихся ненужных кресел в холле. Дежурные по этажу не поднимают глаз на приходящих сюда – слишком часто люди нервничали от того, что кто-то пытался их здесь увидеть. Самая большая гостиница в городе стала именем нарицательным: именем неприкрытого низкосортного разврата. Вечером у ее входа даже бабушки - божьи одуванчики предлагают вам не орешки или семечки, а дешевую комнату на час неподалеку.
Она не хотела останавливаться здесь, но ее приезд совпал с каким-то российским турниром по греко-римской борьбе. В хороших гостиницах поселились судьи и почетные гости. Даже в этой борцы заняли почти все номера, а те, что оставались, держались под бронью для еще не приехавших спортсменов. К тому же в ее паспорте стояла местная прописка, и вряд ли хоть кто-то подумал, что она действительно приехала в город. Но она поселилась. Она чуть – чуть покричала, чуть – чуть поканючила, чуть – чуть поулыбалась, и ей не смогли отказать. Она умела добиваться своего. Люди редко ей отказывали. Кто-то боялся ей перечить, кто-то пытался ей понравиться, кто-то просто не хотел связываться… Так или иначе, ей шли на встречу. И она не забывала этим пользоваться. Правда, в основном по-хорошему, никому не причиняя зла.
Хотя сказать, что она не проигрывала – нельзя. Проигрывала. Каждый раз, когда это случалось, я испытывал искреннее удивление. Я настолько привык к ее победам, что мне просто не верилось, что кто-то взял и оттолкнул ее, не дав то, чего ей хотелось.
Когда ее разбивали, она раздваивалась. Ребенок внутри нее куксился и беспомощно искал взрослое плечо, чтобы прислониться и поплакать от бессилия и слабости. Но рядом с беззащитным существом жило и еще одно. Оно сухо констатировало поражение, и вносило победителя в черный список. Он составлялся не на завтра и не послезавтра. Он составлялся навсегда. Я не знаю, что ждало этих людей. Нет, не месть. Она не строила козней. И не проклятие – она не разбрасывалась ими. Но нечто мрачное и черное начинало отбрасывать свою тень на тех, кто встал у нее на пути.

Я постучал, и она быстро открыла дверь. Она ждала меня, чуть кутаясь руками от холода. Белая обтягивающая кофта, застегивающаяся наискось, и также наискось расписанная иероглифами – дань моей тяги к востоку и красивым формам женской груди – плохо согревала в чуть теплой комнате.
- Проходи. Привет!
Мы не поцеловались. Приветственный беглый поцелуй был бы унизителен для нее, нелеп для меня, а для серьезного – мы слишком давно не виделись.

Женщины часто спрашивают: «Ты любишь меня?» Они спрашивают это чаще, чем следует спрашивать. По крайней мере – у меня. Любить. В детстве друг рассказал мне, что у греков есть, как минимум семь, глаголов любви. Любить женщину. Любить ближнего своего как самого себя. Любить пельмени. Любить сердцем и любить телом….На каждую любовь свое слово. В великом и могучем русском языке есть только одно. Это не справедливо. Не справедливо к тем, кто любит, и к тем, кого любят. Они обречены на стандарт, на штамп. «Ты меня любишь?». «Я люблю тебя». «И я люблю тебя». Вот и все, больше сказать нечего.
Вначале эти слова трудно произнести, потому что они слишком всеобъемлющи. Они накладывают на тебя огромные обязательства. Когда ты скажешь: «я люблю тебя», ты, словно, распишешься в своей бесконечной близости, доверии, зависимости. Ты откажешься от других женщин или мужчин. Ты признаешь, что человек перед тобой – центр твоей вселенной. Потому что в русском языке глагол «любить» окончателен и не подлежит другой трактовке. Издевательством будет сказать девушке: «Я люблю тебя, но это значит лишь то, что…» Ты сказал о любви, и этим ты сказал все. Если не хочешь признавать человека центром своей вселенной, лучше не говори о любви. Сфальшивишь. Наверное, в чем-то это здорово. Но ведь отношения не заканчиваются после первого признания. Они идут дальше. И вот здесь ты начинаешь понимать, что русский язык в этом вопросе унизительно однообразен.
Ничто не стоит на месте, в том числе – и чувства.
Вначале любовь – это твой аквариум. Ты живешь в нем и никуда за его пределы просто не способен выплыть. Но, спустя время, аквариум рушится. Жизнь возвращается во всей ее полноте, и любовь приобретает иные формы. Но тебя по-прежнему спрашивают: «Ты любишь меня?». И ты попадаешь в сложное положение. Ты и твои чувства уже другие. Они не те, что были вначале. В чем-то слабее и глуше, в чем-то шире – но другие. Начать объяснять это? Можно попробовать, раз вы уже давно знаете друг друга. Но, давайте честно: от вас ждут не рассуждений, не объяснений и не экскурса в глубины психологии. От вас ждут конкретного полноценного признания в том, что женщина по-прежнему является центром вашей вселенной. Но ведь аквариум уже рухнул! И у вас дилемма. Поставить свою вторую половинку в известность об этом факте или чуть – чуть погрешить против истины, воспользовавшись неполноценностью русского языка. Чаще вы выбираете второе. Вы любите. Вы не лжете. Просто у вас другая любовь. Греки или кто-нибудь еще нашли бы ей свой глагол. У русских он один.
Я бы предпочел правду. Предпочел бы выразить своей истинное отношение, но я не могу этого сделать – мне не хватает слов. Нет, я не из тех, кто рубит с плеча и не признает лжи. Скорее напротив. Но иногда мне хочется сказать людям то, что я думаю, а у меня просто не получается. «Ты любишь меня?». Черт! Я не знаю, как ответить! Ты вросла в мое сердце. Ты – неотъемлемая часть моей жизни. Я скучаю без тебя, и мне больно, если больно тебе. Если мы будем голодать, я скормлю тебе последний кусок хлеба. Если ты заболеешь, я не задумываясь отдам тебе какой-нибудь свой орган (желательно внутренний). Мне не жалко для тебя ничего! Но ты не моя вселенная. Мир не заканчивается на тебе. Как сказать об этом, не причинив боли? Не знаю, в языке не хватает слов. Во мне не хватает силы. Я отвечаю: «Люблю».

Она просто села рядом и набрала на компьютере: «Я в тебя влюбилась». С этих слов началось наше великое переписывание. Мы работали рядом, в полуметре друг от друга. Мы могли бы шептаться, но это бы было пошло –шептаться в кабинете, где сидит больше десяти человек. И мы писали друг другу. Иногда это были письма на «мэйл», иногда просто тексты, которые мы набивали на компьютере и знаком приглашали другого повернуться, прочитать. Теперь я уже не вспомню точно, что мы писали: тридцать, сорок писем в день. Нет, не просто о любви. Письма сами были любовью. А писали мы черт знает о чем: о друзьях, о работе, о предстоящей совместной прогулке, о прогулке вчерашней, о том, что будет завтра, и о том, чего не было вчера. Все что угодно. У таких писем мало смысла и много чувств. Они перехлестывают в тебе,
выпрыгивают в строчки, а потом возвращаются с ее письмом. Ты не можешь не писать. Ты не можешь не получать ответ. Потому что твоя энергия попала в колебания этих писем. Их резонанс поддерживает тебя. Ты питаешься ими, как наркоман. То, что любовь – наркотик, уже убедились ученые. Но каждому время от времени предстоит убеждаться в этом самому.
Когда она написала мне, что влюбилась, я растерялся. Я готовился сказать это первым. Я боялся быть осмеянным, отвергнутым, и медлил. Я не решался признаться ей, что она стала моей вселенной. Я любил ее, и не рассуждал о смысле глагола. Я был его частью. Но она опередила меня. И я растерялся.
- Я тоже, - сказал я. – И что нам теперь делать?
«С любовью справлюсь я сама. Но нам вдвоем не справиться». Она была замужем. Я был женат.

- О чем будем говорить?…Я накину свитер? – спросила она.
- Конечно. Давай о тебе. Как работа?
- Все отлично. Меня перевели из агентов в менеджеры.
- Это значит…?
- Это значит восемьсот долларов оклада плюс те же проценты, что у меня были. Итого – полторы – две тысячи в месяц.
- Можно начать копить на квартиру.
- Я начала.
- Как успехи?
- Пока мало. Отложила только тысячу. Много ушло на лечение отца, ремонт родительской квартиры и всякую технику.
- Тоже вложение.
- Конечно.
- Как на личном фронте?
- Пару раз звали выгодно замуж. Раз пять предлагали стать обеспеченной любовницей. Пока котируюсь.
- Прекрасно.
- Какая личная жизнь?! Я впахиваю, как вол, в этой Москве. К тому же полюбила одиночество.
- Я тоже его люблю.
- Не надо. Кому ты врешь? Ты не проживешь один и дня. Другое дело, что ты устал от чрезмерного общения. Но что такое настоящее одиночество, ты просто не можешь себе представить. Я тоже не могла. Вначале выла вечерами и ночами. Постепенно привыкла. Теперь мне даже трудно с людьми. Приезжаю к родителям: день – два, и мне уже с ними тяжело. Я даже от сына стала отвыкать. Впрочем, как и он от меня. Это самое плохое…Как ты?
- По-прежнему. Неудовлетворен собой и другими. Вял, скучен, не знаю, куда себя приложить.
- Бравируешь собственной никчемностью?
- Как всегда.
- Что от тебя еще ожидать?
- Да, и еще постоянные терзания по вечным вопросам.
- Смысл жизни и все такое?
- Точно.
- Пока не нашел?
- Нет.
- Мне рассказывали про одного молодого человека. Он считал смыслом своей жизни удовлетворять женщин. Это не ты?
- Издеваешься?
- Мелковато?
- Глуповато.
- Но ведь ты живешь именно так.
- Не правда.
- Так! Ты тешишь свое мужское самолюбие, и это движет тобой.
- Не передергивай. Всякий мужик, если женщине с ним хорошо, тешит свое самолюбие. Но это не значит, что он видит в этом смысл жизни.
- Ты бежишь от одной кровати к другой. Ты классический охотник, который просто боится признаться себе в этом. Ты мнишь, что стоишь на ступеньку выше этого. Но почему ты так решил? Твои слова и размышления, чего они стоят, когда реальность говорит о другом?
- Судите их по делам их?
- Точно. Признайся сам себе, что ты обычный бабник, при чем весьма посредственный, готовый бежать за любой юбкой.
- Честь чего это я буду говорить про себя гадости?
- Разве это гадость?
- Ну, не комплимент.
- А если сказать, что ты, например, необычный бабник? Успешный, стильный….Так тебе больше нравится?
- Нравится, конечно, больше. Но признавать все равно не буду…Ну тебя на фиг! Давай поговорим о чем-нибудь еще.
- Странно. Мне казалось, ты можешь нормально говорить только о женщинах.
- Я тебе стихи написал.
- Вот тебе и на! Читай!
- Сама читай, - я протянул ей листок.
- Так…«В твоем доме заснул домовой:
Ему не с кем играться ночами.
Даже если вернешься, ты стала другой –
Больше тяжести, боли и стали.

Но ему не известны такие слова.
Он - дитя не из нашего мира…
Ты права. Как всегда безнадежно права:
Домовых не бывает в квартирах.

Но под вечер, взбегая к знакомой двери,
Почему-то отчетливо слышу:
Что-то нежно-живое осталось внутри,
Кто-то тихо и горестно дышит»… Спасибо! Так мило. И…Мне очень приятно, - она чмокнула меня в щеку.

Есть банальные вопросы, на которые нет банальных ответов. Кто-то расстается с этими вопросами в юности. Кто-то приходит к ним в зрелости. Но, так или иначе, мы все их задаем. Правда, почему-то считается дурным тоном говорить об этом. Как бы, великие на эту тему высказались, а нам, так как нового ничего не скажем, лучше помалкивать. Например, этот злосчастный смысл жизни. Культурные и интеллигентные люди не спрашивают, зачем мы живем. Вроде бы как неуместная постановка вопроса. Ну а что делать мне, если этот вопрос навязчиво крутится в голове? Смысл жизни…Посадить дерево, вырастить сына и построить дом. Посадить печень, вырастить живот и построить тещу… Смысл жизни в самой жизни. Хотя это и звучит ближе всего к истине, истина здесь лишь мелькает. Этим ответом мы убегаем в слова, играем их смыслом, чтобы избежать конкретики…Вопрос имеет для меня скорее не философское, а весьма каждодневное значение. Чтобы делать какое-то дело, мне важно представить, ради чего я это делаю. Осознать мотивацию. Например, я верстаю газету для получения заработной платы. Заработную плату получаю для поддержания жизненного минимума, возможности делать близким людям приятное в виде подарков, и себе – в виде отдыха и путешествий. Мне важно понимать – ради этого я делаю то-то и то-то, а вот то-то я сделаю только ради того-то. А вот ради чего я живу, я пока так и не понял. Может быть, и не ради чего. Просто так из чьей-то доброй воли. В качестве подарка между небытием и смертью. И тогда остается сказать спасибо, и использовать подарок на всю катушку. Ну, а вдруг смысл есть? Вдруг я просто настолько глуп или слеп, что не вижу его? Он лежит рядом, виден мне, но я не могу осознать, что это именно он. Вдруг он откроется мне в последнюю минуту моей жизни, и мне станет неимоверно грустно, что я жил совсем не так, как было нужно? Смысл жизни не может быть сложным и глубоким. Его надо искать не головой, а сердцем. И в этом моя проблема. Мое сердце пусто. И оно ничего не ищет. Оно лишь питается эмоциями и чувствами, которые находит рядом с собой. Оно пожирает любовь, которую ему дарят. Мне стыдно за него. Но оно мое, и мне ничего не остается, как его оправдывать в собственных глазах, и помогать в поиске новой пищи.

«Мы сосланы на Землю. Мы преступники из других галактик. Мы согрешили в наших мирах, и были приговорены. Кто-то на один срок, кто-то на несколько, кто-то практически навечно. Мы можем исправиться. Правильная жизнь и духовное очищение вернут нас на родину, в наши миры. В религиях это называется раем. Если же мы не способны исправиться, и от воплощения к воплощению становимся только грубее и чернее, наши души уничтожат, сожгут пламенем солнца. В религиях это называется адом. Все правильно и справедливо. Но любая тюрьма, хотя и стоит на стороне добра, является злом. Поэтому, нередко заключенные оказываются более правыми и достойными, нежели их надзиратели. И тогда никто не может им отказать в праве на побег. Мы, жители Земли, имеем на это право. Незапланированная смерть – самоубийство – очень не нравится нашим тюремщикам. Поэтому все религии выступают против него. Потому что это - побег». Любопытное письмо. Правильный слог и ровный почерк. Писавший, скорее всего, не болен. Просто ему лет 15 – 16, и он решил, что разгадал загадку мироздания. Я сам был таким. Я сам находил и раскрывал тайны. Теперь я на досуге делал небольшую газету для тех, кто любит читать о тайнах. «Волхв» - ежемесячный вестник тонких миров. Партийная газета магов, колдунов и ведьм. А также источник небольшого дополнения к зарплате…Я не стал печатать письмо. Но ответил автору. Написал, что его мысль имеет право на существование.

Идиотское состояние: ты чувствуешь, что все дурно закончится, но остановится не можешь. Такое бывает у меня с тремя вещами – выпивкой, азартными играми и влюбленностью. Начинаешь со спокойным и даже холодным сердцем. Потом процесс становится тебе интересен. Через некоторое время ты наблюдаешь за собой сбои дыхания, учащенное сердцебиение и жажду наращивать плотность контакта, будь то девушка, водка или рулетка. Голова усиленно сигнализирует о сбое в программе нормального функционирования системы, но ты уже отключился. Ты не хочешь и не можешь остановиться. Мне не нравиться чувствовать себя зависимым. Пить я бросил. С автоматами стараюсь расстаться после первой проигранной сотни. Но со всем этим проще. Алкоголь ведь еще убивает. Игра опустошает карман. Девушка же кажется совершенно безопасной. И потому остановиться труднее вдвойне.
Я и не привык останавливаться.

Вначале мы стали много кататься вместе по работе. Если она ехала к клиенту обговорить материал, а фотограф в этот момент выходил даже на десять минут поесть в столовую, то она хватала меня и шумела о безалаберных сотрудниках. Я раскланивался с коллегами, намекая на свою жадность, и желание подзаработать. Мы садились на заднее сидение автомобиля и болтали. Я не давил, не намекал на свои чувства. Просто слушал, улыбался и был заинтересованным. Искренне. Она говорила о муже, о первом мужчине и о все еще давящей на нее любви к нему. Вспоминала, сравнивала, грустила и смеялась. Я смеялся и грустил вместе с ней, потому что легко заражался ее настроением. Я улавливал его, как хорошее радио - волну. Не знаю, чем это объяснить, но позднее, оказавшись в разных городах, мы все равно долго не теряли этой странной связи, когда настроение одного каким-то телепатическим образом доходило до другого, заражая его радостью, грустью или тоской.
Однажды она спросила:
- Я не могу рассчитывать на то, что ты проводишь меня до остановки после работы?
- Почему же? Рассчитывай, - ответил я.
Остановка была в двухстах метрах. Но мы не стали ограничиваться ими. Мы прошлись на остановку вперед. Но и до нее было слишком близко. Мы шли и шли. Остановки пролетали, проглатывались, не успевая притянуть нас к себе. Я старался шутить. Она старалась смеяться. Хотя вдвоем, без зрителей и групп поддержки, которыми служили для меня наши коллеги, веселее слетало с меня сразу за порогом работы. Это очень удивляло ее вначале. И она ждала, что я расслаблюсь, перестану волноваться от того, что остался с ней вдвоем, и начну привычно острить и просто веселиться. Я же был в основном печален.
В первый же раз мы прошли сразу весь наш будущий многоразовый маршрут – от работы до ее дома, минут сорок – сорок пять ходьбы. Я не пытался ее поцеловать. Она просто сказала:
- Спасибо, что проводил.
- Не за что. Мне было приятно, так что я должен благодарить тебя.
- Все таки, спасибо.
- Если вы настаиваете, то пожалуйста.
- Ах ты, негодник!
- Попрошу без оскорблений в адрес особы приближенной к императору.
- А это тут кто? – захохотала она.
- Киса Воробьянинов, - напомнил я.
- Ну, бывай, киса, - она кивнула мне.
- Бывай и ты.
Она пошла через дорогу, на сторону своего дома, а я улыбался ей в спину. Ниточка не рвалась, она натягивалась лишь с каждым ее шагом. Перейдя, Инна обернулась и помахала мне рукой. Я кивнул.
В следующий раз, уже на другой день, я перешел дорогу вслед за ней, и когда она обернулась помахать мне, состроил в упор рожицу:
- Ой, ты за мной шел?
- Смотрел, как ты дорогу переходишь.
- И как?
- Плохо отработано движение глаз в правую сторону.
- И что же теперь делать?
- Нанимать проводника.
- Кто же возьмется?
- На примете есть один. Но дорого берет.
- И сколько?
- Да…Не деньгами.
- Ах, ты! – она со смехом поколотила меня по плечам.
- Счастливо, - сказал я.
- Ты не переходи больше за мной, - попросила Инна. – Увидит муж или свекровь…На всякий случай.
- Конечно, - пообещал я. Больше я не давал ей перейти дорогу одной.
Мы ходили так больше месяца, занимая путь пустой болтовней или моими разглядываниями ее лица. То есть, когда говорить было не о чем, я шел, искоса посматривая ей в глаза:
- Ну, чего ты там смотришь? – не выдерживала Инна.
- Тебя.
- Я вот она.
- И там тоже.
- Что то увидел? Новое?
- Для себя да. Словами не передам.
- Какой-то ты необразованный. Слов тебе не хватает, - подначивала она.
- Мы грамоте не обучены. Мы самородки.
- Ломоносовы?
- Точно. Кулибины.
- Кулибин, ты хотя бы кран починить умеешь?
- Нет, - признавался я. – Ни кран. Ни лампочку.
- Ты кроме верстки газет делать что умеешь?
- Ну, еще про лабуду всякую кармическую пишу.
- Это я знаю. Но нечто мужское. Машину, например, чинить?
- Ой, хватит подкалывать. Ничего не умею. Абсолютный бездарь.
- То есть, как мужчина, ты не состоялся?
- А ты откуда знаешь? Ты же проверить не могла.
- Сам сказал.
- Кстати, если о мужчинах серьезно, - я взял ее за локоть. – Месяц ходим этой дорогой. Целоваться со мной вы так и не намерены?
- Я не могу.
- Губы болят?
- Дурак! – она шлепнула меня по спине. – Я не могу просто так с человеком поцеловаться.
- Ну да, просто так, - обиделся я. – Извини, что спросил.
До ее дома мы шли молча. В этот раз я не стал переходить за ней через дорогу. Инна перешла на ту сторону, и помахала мне. Я развел руками, и пошел обратно. Чувствовал себя идиотом, и уже предвкушал сладость мазохиста – когда роняешь слезы обиды и расстройства. Но Инна догнала меня.
- Эй! – окликнула она. – Поцелуйщик знатный, подставляй губы, - и Инна бегло меня поцеловала.
Я не ожидал этого, и встретил ее губы с весьма кислой рожей. Она рассмеялась, и побежала прочь. Несколько дней после этого, провожая Инну, я не говорил ничего о поцелуях, и не пытался коснуться ее губ.
Где-то через неделю, когда мы подходили к ее улице, она сказала мне:
- Мне помниться, кто-то грозился зацеловать меня при случае. Случай есть. Я не спешу домой.
Мы встали в темноте двора длинной многоэтажки, рядом с куцей детской площадкой из качелей и лестницы-радуги. Я чуть приобнял Инну за плечи, и мягко, стараясь постепенно вбирать желание ее губ, начал целовать. Вначале мы лишь, словно, скользили друг по другу, привыкая к ощущениям, а потом, решив, что уже пора, я добавил немного силы, смяв ее тело руками, прижав к себе, и погрузившись внутрь. Инна, не сопротивлялась, точнее, она была в, одном, из наверное, самых возбуждающих мужчин состояний, которое можно описать, как «я не хочу, но ты делаешь это так соблазнительно, что сил сопротивляться у меня нет». Ее лицо отдавалось мне, и я исцеловал его с нежностью, страстностью, силой, и даже злостью, - вместил в поцелуи все накопившиеся во мне к Инне эмоции…Потом мы почти каждый раз останавливались в этом дворе, у качелей и целовались. Правда, мы целовались еще и в десятках других мест, в основном, какой-то глуши с разбитым асфальтом и полным отсутствием фонарей – там нас не могли увидеть родственники ее мужа и моей жены.

С моей женой, Ниной, мы познакомились на юге. В Широкой Балке под Новороссийском, на базе «Океан». Года четыре назад ее стерло с лица земли селевым потоком. Погибли десятки людей. Теперь, вспоминая это место, мне кажется, что уже тогда некая роковая предрешенность чувствовалась во всем окружающем, висела над картонными домиками, сгрудившимися у густой и холодной, безразличной к солнцу реки, над курчавыми ровной зеленью горами, даже над дорогой к морю – длинной, и внимательной к людям, небрежно ступающим по ней. Может, это просто воображение. Или страхи молодого алкоголика, впавшего на юге в очередной запой. Но, так или иначе, мне было там не по себе.
В Балку я должен был ехать с Мариной. Купил путевку на двоих, и мы собирались встретиться на вокзале. Но за два часа до отъезда я гулял с собакой, а Маринина мама позвонила из Балашова мне домой, чтобы напомнить о том, что ее дочь не умеет плавать, и я должен хорошо за ней смотреть. Так как я гулял, трубку взяла моя мама. Ее мало волновало отсутствие у Марины навыков браса и кроля. Зато ее смущало, что замужняя женщина встречается со мной. И то, что проснувшись сегодня утром в одной постели с мужем Мишей, к полудню она должна отправиться в путешествие со мной - Сашей. Мою маму смущало также, что муж знает о наших отношениях, но продолжает все прощать Марине и ждать, пока она одумается. Смущало, что мать Миши звонит моей маме и волнуется, насколько я надежный человек, и можно ли доверить мне столь хрупкое, нежное и ранимое существо, как Марина. Ну и больше всего мою маму волновало Маринино желание развестись с Мишей и немедленно оформить законный брак со мной, при чем, не менее законно прописавшись в нашей квартире. Маринина мама справедливо заметила, что ее дочери не пристало бомжевать, а прописка гарантирует ее завтрашний день. Моя мама сказала, что в отношениях со мной никакая прописка не может быть гарантией, и таких как Марина я тут вожу регулярно и пачками. Эти слова подействовали сильнее чем, если бы я даже признался, что собираюсь кататься с Мариной на лодке в открытое море в шторм. Ее мама всхлипнула, повесила трубку и кинулась звонить дочери. Моя – тоже повесила трубку. Но звонить ей было некуда: я сам пришел с прогулки.
Даже краткое содержание разговора повергло меня в пяти минутное молчание. Пока я думал, кому звонить и что говорить, мне позвонила Марина. Она нервно смеялась, а в ее всхлипываниях сквозили нотки холодного самурайского самоотречения. Марина рассказала, что ее мама проходила курс психологической реабилитации, который после разговора с моей мамой можно считать законченным, так как все услышанное вызвало у нее стойкое желание покончить с собой. Поэтому сегодня Марина едет не в Новороссийск, а Балашов. А о том, какие у нас будут отношения дальше, я узнаю по возвращении.
Спустя двадцать четыре дня ( на базе я обменял две путевки по двенадцать дней на одну) Марина сказала мне, что попытается восстановить свою рушащуюся семью. На прощание, как все любовники, мы занялись сексом, и расстались. Через три месяца она развелась с Мишей. Через четыре я уже снимал квартиру со своей второй женой – Ниной.

Мы познакомились на дискотеке. Она сама подошла ко мне и предложила потанцевать. Правда, перед этим я полчаса пьяно таращился на ее грудь и думал, надо ли с ней знакомиться, и что эта девушка даже на расстоянии вызывает у меня странные непривычные ощущения. Чего-то мягкого и доброго. Родного. Недосказанного жизнью, и вдруг приготовленного к чтенью. Я чувствовал, что она моя. Не в смысле собственности и сексуального обладания. Нет, она как будто просто нашлась, и было не понятно, почему ее вчера не было.
Любовь ли это? Влюбленность? Я не задохнулся и не задрожал, когда обнял ее в танце. Я не плакал от счастья, когда через двенадцать часов пробрался к ней в номер через окно, и мы, плавно, стараясь не скрипеть койкой, начали пытаться доставить друг другу удовольствие. На следующий день я даже спал с другими женщинами на этой базе. И - двойное «даже» - она знала об этом, и не очень-то дергалась по этому поводу. Напротив, сказала своей подруге, с которой они приехали отдыхать в «Океан»: «За него я выйду замуж». Когда же у нее кончился поток, а я остался еще на один, мне стало грустно. Я больше уже ни с кем не спал, тихо напивался, и ходил к ее домику, чтобы приятно защемило и замурлыкало внутри, от того, что я гляжу на ее балкон.
Потом я вернулся в Воронеж. Я боялся, что она просто забыла, кто я, и мой звонок станет неудобным и ненужным. Но Нина помнила. И уже через пять месяцев мы сняли с ней однокомнатную «хрущевку», а еще через пять – поженились.

Со мной трудно жить в браке. Со мной трудно просто жить, а в браке – особенно. Потому что женщина понимает, что теперь все иначе, что теперь она замужем, что я - ее муж, что мы везде и всюду единое целое. Она это понимает. Я – нет. То есть головой, конечно, я тоже понимаю все это. Но мое сердце нельзя привязать и закрепить веревку на своей руке. Оно противиться. Также как и тело. Никто так ни разу толком и не объяснил им, почему вдруг после штампа в паспорте они перестают видеть вокруг себя других женщин. Люди договорились об этом, так же как договорились о создании государств и ценности золота или бриллиантов. Сами по себе бриллианты – камни. Золото - желтое железо. Но мы договорились. С самолета вы никогда не увидите на земле границ – только реки, горы, моря, города и поля. Границ нет. Но они есть. Мы договорились. И о том, что после свадьбы ты становишься другим человеком – это тоже формальная договоренность. Ты остаешься прежним. Если тебе нравилось бегать глазами по округлой женской фигуре, тебе это будет по-прежнему нравиться. Тебе нравилось влюблять в себя и влюбляться самому? Тебе это по-прежнему нравится. Но мы договариваемся. Жена будет верна мужу, а муж – жене. Если вы нарушаете договор, либо ваш союз распадается, либо партнер считает себя также свободным от обязательств. Это ужасно фальшиво. Изделия из хромированного металла нравятся мне больше, чем золотые. А деревянные, на мой взгляд, вообще на порядок выше тех и других. Государства же я просто не видел в лицо.
Я верю только в одну форму супружеской верности. Вы верны потому, что любовь отводит ваши глаза от других. Вы верны потому, что вам чуждо и тошнотворно сопение другого человека рядом с вами. Потому, что ваше сердце улыбается только еще одному другому сердцу. И взаиморасчет в виде ответной верности, а тем более штамп в паспорте здесь вообще не при чем. Вы верны, потому что не можете иначе. Если у вас такое сердце, и вы нашли свою любовь – это счастье. По крайней мере, хорошая основа для него. Счастье станет полнее, если тот, кого вы любите, тоже полюбит вас. Но это, кстати, не самое главное. Главное – чтобы любили вы. Если уж любовь в русском языке столь всеобъемлюща, то она сама по себе - сущность самоценная. В какой-то мере, безответная любовь более чиста: она не требует каких-то договоренностей, и она не предполагает разочарований от поведения вашего объекта любви. Та же верность вам ни к чему. Вы любите. Этим все сказано.
Но что делать, если ваше сердце испытает то, что иначе, чем любовью, вы назвать не можете, но при этом оно не склонно к отречению от того, что было дорого и интересно ему до того, как оно полюбило? Сердца ведь бывают разные. Мы легко признаем разницу в росте, и не требуем от низкого человека отличных результатов в баскетболе. Мы признаем разницу в силе, и не заставим слабого поднимать передок легковушки из грязи. Мы признаем разницу в интеллекте, и не упрашиваем трактористов сесть за один шахматный стол с Карповым. Но мы упорно не признаем разницу в сердце. И мы требуем от всех одного и того же. Мы требуем от всех единой любви. Единой в ощущениях и проявлениях. Но она разная.

Нина никак не могла привыкнуть к моему постоянному пьянству. Ей это казалось не просто вредным или глупым, но и каким-то лишним, привнесенным в меня. Сам я думал абсолютно иначе, и убеждал ее, что люди просто не узнают меня трезвым, а девушки перестанут любить.
- И многие тебя такого любят? – спрашивала она.
- Нормальное количество, - гордо наводил тумана я.
- Да нет, то что у тебя в постели творится, я на юге видела. Любят то многие?
- Одна…две…три…четыре, - считал я.
- Как же ты справляешься? – смеялась она.
- По очереди.
- Я опять тебя не про постель спрашиваю.
- А я не про нее и отвечаю. Я люблю их по очереди. С кем вижусь, того и люблю.
- И такое возможно?
- Как видишь.
- А девушек устраивает?
- А кто тут дает выбор?
- Ну, это кошмар! Ты же, получается, никого не любишь.
- Не правда! – возмущался я. – У меня большое сердце. Вместительное.
- А табель о рангах у тебя есть?
- Не знаю. Наверное, да. Для внутреннего пользования.
- Любопытно, я у тебя в этом ранге какое место занимаю? – она трепала мне волосы на голове, и смеялась. – Можешь не отвечать.
- Сейчас ты – моя девушка. То есть при выборе из двух или трех вариантов встречи, с тобой является наиболее приоритетным.
- О! Я так высоко взлетела?…А приходить трезвым на свидание с девушкой твой табель не предписывает?
- Нет. Одна моя знакомая как-то сказала: «Настоящий мужчина должен быть всегда гладко выбрит и немного пьян». Мне эта формулировка нравится.
- Так там же немного. А ты сколько выпил сегодня?
- Пару стаканчиков вина, - преуменьшал я раза в полтора – два.
- Ладно, мы так и будем сидеть в парке?
- Пошли ко мне?
- Я не хочу. Там у тебя уже столько девушек перебывало. Буду чувствовать себя слишком мелкой на общем фоне.
- Ну, я бы не назвал тебя мелкой.
- Пошли оскорбления.
- Ой, да ладно, хватит обижаться на шутки.
- Я и не обижаюсь.
- Тогда куда?
- В контору. Ребята уехали к Светиным родителям.
Вместе со своими двумя друзьями-однокурсниками Нина открыла небольшую фирму, торговавшую посудой из Тамбова и рисом из Индии. Света и Андрей были кроме всего прочего гражданскими мужем и женой, и совмещали арендованную под офис квартиру со своим жильем. Двухкомнатная «сталинка» располагалась на шестом этаже. Из окна открывался совершенно неожиданный вид на давно привычный, примелькавшийся центр города. Под новым углом я видел свой старый дом, где жил в раннем детстве, свою школу, те дороги, которыми ходил помногу раз в день. Я любил смотреть в окно их конторы. Оно как бы открывало мне второй план этого мира, какой-то его тайный смысл. Вглядываясь с высоты в знакомые места, мне часто казалось, что еще миг, и какая-то пелена, надетая на мое сознание, прорвется, и бытие вывалится ко мне в своем истинном первородном обличии.
Нина курила у окна, глядя поверх крыш старого центра.
- Красиво, - сказала она.
- И мне нравится. Давай выпьем?
- Нет, - она покачала головой. – Тебе уже давно хватит.
- Я предлагаю, прежде всего, тебе. Я то все равно выпью
- Пей. Я не хочу участвовать в процессе медленного самоубийства.
Я вытащил из пакета купленную по дороге бутылку вина, и, за неимением штопора, начал пробивать ножом пробку внутрь горлышка. Она была загнана плотно и никак не хотела двигаться. Пришлось обернуть рукоятку ножа полотенцем, и с силой ударить по ней ладонью. Вместе с протолкнувшейся пробкой, кусок стекла отломился, и вино залило пол и мои штаны.
- Умелец, - прокомментировала Нина. – Снимай брюки, попробую застирать.
Пока она копошилась в ванне, сообщая мне, что ее главная мечта среди бытовой техники и символ нормального образа жизни – это стиральная машинка, я выхлебал вино, и стал оглядываться в поиске других штанов – сбегать на улицу еще за выпивкой.
- Уже выпил? – спросила она, выходя с постиранными брюками.
- Долго ли умеючи…Я схожу на пару минут вниз?
- Сходишь, - ответила Нина. – Но ты и так уже весь пьяный. Зря я тебя к себе тащила, что ли?
- Сексуально алкоголь на меня не влияет.
- Зато на меня влияет. Мне противны запавшие под брови зрачки рядом с моими глазами.
Я подошел и положил руки ей на грудь…Наша физическая близость не была для меня главной составляющей отношений. Более того, доказав самому себе, что девушка ложится со мной в постель, и что ей там приятно, я как бы даже утратил к сексу с Ниной особенную тягу. Частично я оправдывал это большим количеством партнерш, с которыми у меня параллельно были отношения. Но ведь, с другой стороны, к остальным-то мое желание не ослабевало. Самым странным было то, что как к человеку я относился к Нине все лучше и лучше. Я скучал без нее, уже выходя за дверь. Я постоянно хотел сделать ей что-нибудь приятное и нежное. Я радовался ее улыбке. Я сравнивал свои суждения о чем-либо с ее, и, сталкиваясь с чем-то новым и интересным, все время прикидывал: «А что бы об этом сказала Нина?» Мне нравилось, что она понимала мои шутки. Нравилось, что сама при этом не была склонна ни к пошлости, ни к грубости. У нас были хотя и не общие, но весьма сравнимые вкусы на просмотренные фильмы и прочитанные книги.
Мне нравилось готовить. Она любила вкусную еду и терпеть не могла работу у плиты. Через два месяца общения, мне казалось, что я знаю ее много лет, что она понимает меня лучше других, хотя сама остается для меня загадкой.
Прежде всего, я был потрясен ее безразличием к моим многочисленным похождениям. Еще на юге, перед отъездом, когда она пришла попрощаться, ей пришлось распахнуть окно в моем домике, так как дверь я не открывал, и сообщить сидевшей на мне девушке, что пора и честь знать. Когда мы встретились в первый раз в Воронеже, она спросила меня, со многими ли я переспал на юге? Что, мол, они поспорили с отдыхавшей вместе с Ниной подругой, на бутылку вина.
- И какие варианты? – уточнил я.
- Я думаю с пятью. Она насчитала четверых, включая меня.
- Проиграли обе. Мы познакомились с тобой в мой звездный час: за семь дней восемь женщин.
- Когда ты успевал? Ты же все время пил!
- Вот, по пьяни и успевал. Трезвый бы стеснялся. Не знал бы, с чего начать. А я знакомился с девушкой на дискотеке, говорил ей: «У вас такие глаза красивые, что вас в них трахнуть хочется». А она их стыдливо потупит: «Я замужем». Я ей: «У всех свои недостатки», и молча за руку к себе в домик. Тактика имела успех, а я имел…так сказать….ну, понятно.
- Понятно, Ржевский.
Может быть, ее и напрягало такое мое поведение, но Нина никогда не говорила об этом. Принимала как данность. Если же прибавить к этому ее полное молчание о собственных достижениях на личном фронте, наш сексуальный опыт в первый же день знакомства, высокую возбудимость и умение управлять этой возбудимостью, - я пребывал в полной уверенности, что имею дело с крайне развратной дамой, обосновавшей свой разврат не только плотски, но и интеллектуально, и, возможно, - даже нравственно. Впечатление усиливало ее увлечение индийской философией, знание чакр и потоков внутренних энергий. Иногда я подозревал Нину в бессознательном или даже вполне убежденном тантризме, ставящем целью познание божественного через пресыщение плотскими удовольствиями. Впрочем, этот образ никак не хотел вязаться с ее порядочностью и полным отрицанием грязи, как в искусстве, так даже и в речи. В конце концов, я решил не забивать себе голову составлением ее образа – ведь он существует независимо от моего понимания или непонимания, а просто получать удовольствие от общения. Я знал, что Нине понравится такая мысль, и конечно же, сообщил ее ей. Она усмехнулась, и кивнула.
И вот, не смотря на всю загадочность, не смотря на яркие постельные впечатления, плотские отношения с Ниной часто казались мне просто «довеском» к столь хорошему душевному общению. По пьяни, я нередко обсуждал с ней эту тему, предполагая наши плотные родственные связи в предыдущих воплощениях или даже скрытую нынешними родителями некую тайну нашего воспроизводства на свет.
- У меня уже есть брат, - смеялась Нина.
- Но у меня-то нет сестры. Может, это ты и есть.
- Я тебе не сестра, - она трепала мои щеки. – Я твоя женщина.
- Ну да, - соглашался я. – Вот только какой-то инцест в этом все же есть. Подозреваю!

Я потянул Инну к себе и тоже чмокнул в щеку.
- Не надо!
- Почему?
- Я же не бесчувственная.
- Была бы такой, мы бы не общались.
- Ты всегда думал только о сексе.
- Не правда.
- Клевый трах на стороне – вот чем я была для тебя. А сейчас просто хочешь потешить свое самолюбие – по-прежнему ли я сразу и вся твоя.
- Слушай, иди в задницу с такой гадостью!
- В чью? Твоя побольше.
- В любую.
- Ладно. Я не хочу ничего выяснять. Какая разница? Даже если ты считаешь меня шлюхой…
- Я не считаю.
- Считаешь. Мне сейчас все равно. Я рада, что мы увиделись, - она чуть мазнула мои губы поцелуем. – Я что, должна приставать к тебе сама?
- Это было бы излишне.
В этот момент в дверь постучали.

Однажды я спросил Инну: какой, по ее мнению, бывает настоящая любовь.
- Примеров много, - ответила она. – Я расскажу тебе одну историю.
«Избранный»
Эмир умер на рассвете. Белый верблюд заплакал, почувствовав, как с болью ушла прочь душа его хозяина. Тьма зашевелилась, гонимая быстро карабкающимся из-за горизонта солнцем. Первый ветер, вместе с выпрыгнувшими из-за скал лучами, мягко, но уверенно вошел в пустыню, разорвав ее спокойствие. День начался. Последний день племени бедуинов, лишившегося на рассвете Имени. Его унесла с собой душа умершего эмира. Унесла вместе с будущим. Потому что приемник эмира не достиг еще двенадцати лет и не мог занять его место.
Утром мужчины собрались, чтобы решить – как быть дальше. Впрочем, все уже знали, что скоро случится. Пока эмир болел, это не раз обсуждалось за вечерним чаем между шатров. У племени было два пути: либо пойти в соседнее племя, и встать под чужое Имя – то есть превратиться в рабов, либо уйти вслед за эмиром и своим Именем. Мужчины, не колеблясь, выбрали второй путь. И теперь им оставалось лишь подтвердить свое решение. Рано утром у шатра мертвого эмира они сделали это, и постановили начать Уход. Его творили по вековым традициям. Правоверный не может лишить себя жизни. Поэтому сделать это должен кто-то другой. Бедуин убивает сначала свою жену и детей. Потом мужчины собираются вместе и начинают убивать друг друга. Есть лишь один – избранный, которому племя доверяет похоронить всех, сжечь деревню, взять себе Имя , которое не делится на всех, но спасает одного, богатства эмира, и либо жить с Именем в другом селении, либо – уйти в города.
Впрочем, что делать в городе тому, кто всю жизнь растил скаковых верблюдов и собирал лечебные травы? Но это уже другой вопрос. Главный – выбрать избранного, который возьмет себе Имя.
Мужчины спорили долго, и наконец они нашли его. Им стал молодой, и еще не познавший женщин парень. Он был уже силен, и еще чист. Его избрали именно за это. Но мужчины не знали, что его сердце давно любит. И теперь он понял, что ему предстоит похоронить свою любовь.
Тогда парень пришел к своей любви и сказал:
- Уходи в горы, и жди заката.
Она кивнула и молча убежала. Она тоже давно любила его, и не так боялась смерти, как страдала от расставания с возлюбленным. И она сделала все так, как он велел.
Ее никто не искал. Все готовились к смерти.
Вырыв в песке глубокие могилы, чтобы тела не достались падальщикам, люди стали убивать. Отцы ударяли камнями в темя своим детям, и били ножами в грудь женам. И стон, как страшный выдох жизни, полз над пустыней. Когда жены и дети бедуинов были мертвы, мужчины пришли к палатке эмира, чтобы убить друг друга. Песок легко забирал их кровь, а Аллах распахнул объятия их душам. И только молодой избранный стоял в стороне. Он ждал, пока останется лишь один живой. И этот момент пришел. Среди мертвых тел стоял отец избранного и протягивал ему нож. Не закрывая глаз, сын нанес удар ему в сердце…Несколько часов он опускал тела в песок, и засыпал их. К закату он утомился и лег отдохнуть. В это час вернулась его девушка. Она легла рядом с ним, и они любили друг друга, а потом он сказал:
- Пусть у тебя родится сын. Возьми все богатства эмира, сядь на его любимого белого верблюда и поезжай в город. Ты дашь нашему сыну имя, а тебе оно не понадобится – богатства эмира будут твоим именем.
- А ты? – спросила она.
- Я избранный. Но из-за любви я нарушил обет – и умру как грешник.
Она схватила его за руку, но он уже вонзил кинжал с кровью своего отца в собственную грудь….

- Веселая история, - сказал я. – И это, настоящая любовь?
- Конечно, - обиделась Инна.
- А почему нельзя было с таким богатством отправиться в город вдвоем?
- Дурак ты! Просто всех обмануть и убежать, - это уже «продуман», а не любовь!
- А это глупость. Если любишь, нельзя оставлять свою любовь страдать одну.
Инна запомнила эти слова, и не редко напоминала мне о них.

За дверями стояла Нина.
- Очень мило, - прокомментировал я.
- Не бойтесь, - сказала жена. – Я не буду скандалить.
- Понятно, - кивнула Инна.
- Я подумала, самое время нам всем поговорить…Да вы садитесь на постель. Я вас, гляжу, оторвала от приятного занятия.
- Не успела, - нервно усмехнулся я.
- Уже?
- Нет, еще.
- Ой, сожалею. Может, потом, когда я уйду. Вы, так сказать, завершите. Хорошо?
Отвечать ей никто не стал.

- У меня с мужем большие проблемы, - рассказала Инна. – Не из-за тебя, не гордись. Но он и к тебе ревнует. Хотя и это не главное. Мы стали какие-то…чужие, что ли. Хотя это не то слово. Я ведь вышла замуж за него от того, что мне хотелось видеть рядом с собой чистого нежного мальчика. То есть полную противоположность своему первому мужу. Там было все – бесконечные запои, загулы, пропадания на неделю. Ужас. И потом разрыв. Он вернулся к своей первой жене.
- Слушай, а во мне тебя привлекает не эта на него похожая порочность?
- Я думала об этом. Вначале так и было. Но потом ты оказался другим человеком. Сам по себе.
- Может, все таки желание доделать недоделанное?
- Не знаю.
- А ты его когда разлюбила? Если вообще разлюбила, конечно.
- Не знаю. Через два года после второй свадьбы я его видела. Издали. И поняла, что все еще люблю его. Это повторилось и через пять лет. А сейчас…не знаю.
- Муж тебя к нему не ревнует?
- Ревнует.
- Я смотрю, он вообще склонен.
- Не язви. Я никогда не давала ему реальных поводов. Все семь лет – ни одной измены!
- А он?
- И он тоже.
- За себя ты отвечать можешь. А как за него столь уверенно?
- Я знаю.
- Все вы, женщины, блин, знаете…Шутка, конечно. Верю в его полную и безоговорочную верность.
- Не все же так порочны, как ты!
- Перешла на прямые оскорбления.
- Сам вынуждаешь.
- Остановись-ка, лучше.
- Да, - обернулась она. Я сгреб ее руками и начал целовать. Инна вырывалась, но быстро расслабилась. Она знала, что мне нравится, когда женщины сопротивляются, но отдаются.

Уже десятки раз я продумывал, как мог бы сдвинуть наше с ней общение на шаг вперед. Пригласить к себе домой в отсутствие жены, я бы просто не сумел – слишком смотрелось это грязно. Звать на какую-нибудь съемную квартиру – как-то пошло. Друзей, готовых предоставить нам жилплощадь, было не так уж и много. Но, самое главное, я знал, что нельзя сказать Инне – пойдем туда-то, там никого не будет, сможем пообщаться один на один. Она бы отвергла такое предложение, напомнив о муже и своей верности. Все могло произойти лишь непроизвольно, как бы само собой. Как приготовить такой экспромт я не знал.
- Нам надо перестать общаться, - сказала однажды Инна.
- Почему?
- Все это ничем не может закончиться.
- То есть?
- Что может быть у нас: ты женат, я замужем?
- Ты говорила, что у тебя с мужем проблемы. И что не первый год. Уходи. Сними квартиру. Поживи отдельно. И посмотрим.
- Если я это и сделаю, то не из-за тебя. Понимаешь?
- Понимаю. Сделай это для себя.
- У нас сын. Ему нужен отец.
- Не я убеждаю тебя в твоих проблемах.
Мы замолчали, и в тот день долго не разговаривали. Где-то через пару недель она сказала, что снимет на месяц квартиру.

- Всегда мечтал пожить, отдохнуть в деревне. Но не летом, на реке. А зимой. Со снегом. С русской печью.
- И чтобы безлюдно? Звезды, леса и поля, - спросила Нина.
- Точно.
- Могу предложить тур. У нас есть дом на хуторе вдали от благ цивилизации.
- Серьезно?
- Чего шутить. Возьми недельку отпуска, и поехали.
- Во, блин, неожиданно. Но и здорово. Я согласен.
Через четыре дня папа Нины приехал за мной на машине. Сильный сухой жилистой силой мужчина, словно протертый песком и махоркой, с цепкими шершавыми пальцами, с пробивающимся на поверхность истрескавшегося лица родником улыбки, совсем не вязался с моим образом потенциального Нининого отца. Заочно он виделся мне едко циничным, в меру подкормленным и обозленным на окружающий мир, - в общем, списанной в утиль «номенклатурой». А напомнил положительного героя второго плана из советских революционно-производственных фильмов о какой-нибудь грандиозной стройке. Люди именно с таким лицами не давали подмешать в раствор вместо цемента лишний песок, несправедливо обидеть на партийном собрании временно оступившегося главного героя кинокартины, а также безнаказанно высказать негодяю какую-нибудь его негодяйскую крамолу на девушку или генеральную линию партии. В фильме главные герои всегда знали, что «этот» (чаще он имел лишь запоминающееся отчество, вроде «Петрович» или «Палыч») – не подведет, и на него можно смело взваливать как шесть норм за смену, так и поиск истины в новой философской системе пролетарской диктатуры. В общем, Нинин отец показался мне хорошим человеком. Правда, совсем не похожим на свою дочь, с ее, заподозренной мною, декатенской растленностью.
Здороваясь, он сочно шлепнул меня по спине и попросил:
- Ты там дочурку мою не обижай. Люблю я ее. Очень.
Я пообещал не причинять ей зла, и мы закинули сумку с моими вещами в багажник «семерки», - еще крепкой, но уже подрагивающей отдельными деталями машины.
Хутор, закинутый историей на сотню километров от ближайшего мегаполиса, и на двадцать – от райцентра, был для меня идеальным местом отдыха. К нашему приезду затяжелевшее небо разродилось крупным, царапающимся снегом. Он повалил, когда мы с Ниной таскали из машины в дом вещи, а ее отец гвоздодером отколупывал с окон приколоченные на зиму доски.
- К счастью, - сказал отец. – Хорошее дело затеяли, значит.
- Это же дождь считается, - ответил я.
- Снег в России тоже дождь, - философски пояснил он.
- Да оно, конечно, так, - я поймал ртом несколько снежинок, раздавил языком их нежный холодок. – Дождь дождем.
Огромный деревенский дом был холодно гостеприимен. Некогда уютный и живой, последние десять лет он служил лишь ночным пристанищем для приезжавших сажать, полоть и выкапывать картошку родственников. Его душа давно отвернулась от неблагодарных людей, а стены пропитались глубокими трещинами.
- Угля нет, - пояснил отец Нины. – Его незачем завозить. Есть дрова. Они в сарае. Если не хватит, то в полутора километрах - березовая роща. Хуторские там два столетия дрова заготавливали. Санки в сенях висят…Осторожно тут. Если что, людей вокруг почти нет. В паре домов кто-то в деревне живет. Хутор вообще пустой. Зимой разъезжаются все…Ну, давайте, ребята, я вас расцелую, и с Богом! Поеду. По такому снегу до трассы могу не дотянуть.

Я давно не спал нормально. Как только в свет дня впрыскивался сумрак, сухой огонь начинал жечь мне сердце. Шел я или стоял, садился или ложился, закрывал глаза или пытался сосредоточиться на чем-то рядом с собой, он выползал из глубины, едкий и цепкий. Если я сопротивлялся и не думал о Ней, он злился и накалял свое пламя. Когда же сдавался, и начинал представлять ее себе, он сбрасывал накал и удовлетворенно попыхивал, осыпая все вокруг искрами. Мое нутро представлялось мне раскаленными иссушенными камнями, на которые срочно требовалось плеснуть воды. Я искал эту воду всюду: в самих свиданиях с Инной, в движении, в нервной игре на автоматах, где червь азарта, на время избавлял меня от жжения, облепляя своей липкой слизью.
Я перестал видеть сны. Раньше они были интересные, длинные и яркие. Они были закрученными фильмами, чей сценарий не прерывался, даже если я вставал на пару минут в туалет среди ночи. Я любил спать. Я видел там то, чего мне хватало в реальности. Я щекотал себе нервы, влюблялся, сражался и умирал. Чудовища приходили за мной, и я рыдал, не в силах убежать от ужаса их всасывающей пустоты. Я кричал и выл, но любил этот страх. Потому что он всегда обрывался сладким осознанием реальности. Чистой, мягкой и простой. Ее лишь немного омрачала мысль, что грядущая смерть, уже не позволит мне, уснув, вырваться из клешней обретшей плоть вселенской тоски.
Теперь мои чудовища ушли. Им не было места рядом с огнедышащим драконом, поселившимся внутри меня. Он же не любил спать. Он лишь давал мне окунуть издерганное сознание в чернила пустоты, и выдергивал оттуда за шкирку, как щенка. Часами я лежал на постели, глядя в потолок. И сдерживая себя, чтобы не вскочить и не начать куда-то бежать и спешить – дракон жег в утренней темноте все сильнее.
Иногда у меня не хватало сил. Я шептал до конца не просыпавшейся Нине, что хочу сходить к другу, или что у меня сегодня ранняя
встреча по работе. Я быстро собирался и выходил из дома. Пока не становилось светло, я должен был двигаться, спешить или говорить. Я катался через весь город на автобусах и трамваях, я, действительно, приезжал к своему другу, Леше, и чашками хлестал крепкий, до чифира, чай, жалуясь ему на себя и поселившийся внутри огонь. Друг качал головой, и со смехом жалел меня:
- Вам нельзя влюбляться. Вы женатый человек, - он был на двенадцать лет моложе, и так и не сумел перебороть врожденную интеллигентность и начать говорить взрослому человеку «ты».
- Леш, все я знаю. Чего тут объяснять. Но как поступить?
- Забыть Инну Владимировну, - ее он тоже называл на «вы».
- Хрен тут забудешь. Лежишь, а она в глаза лезет.
- А вы подрочите!
- Умник, блин. Давай еще чаю! И покрепче…Она же и тебе нравится. И не просто, что трахнуть и забыть.
- Не просто.
- Ну? Тогда твои советы смотрятся не корректно. Типа, ты забудь, а я, дорогой товарищ, подхвачу из твоих ослабших рук падающее знамя нашего полка.
- Инна Владимировна – падшая? – ехидно интересовался он.
- Пошел ты! К сожалению, нет. Может, пади она, мне стало бы легче.
- А мне бы нет.
- Я старше, и первый пристал. У меня приоритет.
- А я моложе и красивее.
- Вот сволочь! Я же влюблен.
- Я тоже.
- Слышь, ну у тебя же девушка любимая!
- А вы что, Нину не любите?
- Люблю.
- Как же так? Это же ниже плинтуса, ваше поведение.
- Типа, я - гаденыш и мерзавец?
- Не без этого.
- Лех, да не знаю, что и делать…Вот утро. Я вижу Нину, мне хочется сделать ей что-то нежное, доброе, мягкое. Расцеловать и чего-нибудь подарить. А потом целый день я смотрю на Инну, думая, кстати, прежде всего, о том, какой я негодяй, пялясь на нее, и в душе желая изменить Нине. Но к вечеру мне становится больно и грустно без Инны. Я уже не волнуюсь за Нину. Все мои мысли о том, что Инна идет домой. Я провожаю ее, и пустота внутри меня начинает расти. Потом Инна исчезает за дверями своего подъезда, и внутри начинает гореть огонь. Он горит всю ночь, все раннее утро. Я мечтаю об Инне. Но потом мы встречаемся, и круг начинается заново. Я снова страдаю из-за Нины, и знаю, что вечером буду мучиться из-за Инны.
- Сказать вам, что я думаю?
- Ну, так чтобы интеллигентно.
- Без мата трудно. Но попробую: вы сношаете мозги себе, жене, и еще собираетесь ту же процедуру проделать с Инной Владимировной.
- А рецепт спасения?
- Их два. Первый – трахнуть и забыть. Второй – забыть сразу.
- Устами младенца…Леш, не получается забыть.
- А вы пробовали?
- Пробовал.
- Плохо пробовали. Вы готовите людям столько страданий.
- Ванга долбанная!
- У вас иной прогноз?
- В том-то и беда, что тот же самый. Но я не могу остановиться.
Иногда я ехал к дому Инны. Крутился полчаса во дворе многоэтажек, посматривая издали на ее подъезд, и, ожидая, когда она выйдет ехать на работу. Затем следил, не вышел ли следом муж, и, обогнув дом, бежал к остановке, чтобы оказаться там раньше нее. Она улыбалась, увидев меня, и огонь осаживался внутри. Сердце вздрагивало от неожиданного облегчения, и я, слегка поперхнувшись воздухом, открывал вторую часть своего существования - дневную.

Вначале мы протопили огромную русскую печь бумагой и мелкими щепками. Маленький молодой огонь минут пять неуверенно озирался в огромном холодном чреве старой топки, а потом испуганно затух, распустив по дому клубы едкого крепкого дыма. Кашляя, мы выгнали его полотенцами в сени. Затем я притащил из сарая жесткие с волнистой упругой плотью дрова, напоминавшие своими сучками не проклюнувшегося еще в руках Папы Карло Буратино. На месте позорно затухшего огня мы развели новый – более уверенный и сильный. Он долго разгорался, борясь с давящим холодом печи, но, наконец, вырвался из колодца щепок и оплел серо-желтые влажноватые дрова.
- Мы с тобой добыли огонь! – Нина рассмеялась и обняла меня.
- Мы покорители природы, - подтвердил я. – Но из первобытных людей мы должны двигаться вперед, в эпоху рыцарей.
- Это как?
- Ну, у них были огромные печи, в которых горели титанические бревна, а они в доспехах сидели в каминном зале и приобщались к теплу очага после дальних походов на Святую землю.
- А где мы возьмем титанические бревна?
- Я приметил во дворе с десяток. С меня ростом.
- Как же мы их затащим?
- Не женское это дело, как. Ты дай добро на сжигание бревен!
- Добро даю.
- Тогда нам ли, богатырям земли русской, тяжестью их считать? Я в шестнадцать лет бабушке на дрова с железной дороги шпалы с костылями таскал. Я гирюшку родимую двухпудовую по двенадцати раз каждой ручкою выжимаю.
- Ой-ой! Хвастнун!
- Ладно. Конечно, люблю прихвастнуть. Не в смысле приврать…
- Да я поняла.
- Не богатырь, конечно, получился, но бревно в печку затащу.
Снег шел все сильнее. Он втискивался в не успевшую пожелтеть траву, в трещины и ложбинки на земле, забивался между веток деревьев, выдавливал из привычных очертаний лужи, зализывал грязь. Воздух был переполнен обрушившейся сверху белизной. Стоило остановиться, как снег принимался забираться и в тебя, превращая в составную часть пейзажа. Зима ломала осень, подминала ее, вместе со всем, что попадало под ее холодную руку.
Я подковырнул ботинком бревно, просунул под него пальцы и поставил на попа. Затем счистил рукой пористый гребень мокрого снега, и перевернул бревно на плечо…Через пять минут я засунул полено размером с себя в жерло печи. Огонь некоторое время бродил кругами вокруг неожиданно огромной пищи, как бездомная собака вокруг выброшенного кем-то свиного окорока, а затем вгрызся в нее, жадно захватывая куски все больше и больше. Холодно отстраненная из-за десятилетия человеческого невнимания печь, все таки решила забыть обиды: мелко затрещала, затем присвистнула и, наконец, густо затянула нежную ноту смиренно бушующего домашнего очага.
Мы грели возле русской печи руки и целовались. Что-то исконное, весомое и бесконечное исходило вместе с теплом огня к нам. Поцелуями, мы, словно, закрепляли этот дар огня в себе. Мы были счастливы. Мы любили друг друга.

Инна сказала, что поедет на несколько дней к родителям. А меня она попросила обзвонить агентства по аренде недвижимости, и подыскать ей и сыну однокомнатную квартиру долларов за сто в месяц поближе к работе.
Утром следующего дня, когда Инна уехала, я купил пачку газет, и через полчаса звонков с работы уже договаривался о заключении договора. Я был счастлив своей значимостью, и только болело сердце при мысли о Нине. Ведь я делал еще один шаг от нее. А за окном светило солнце, и сейчас огонь внутри меня спал. Мною двигал страх перед ним, но днем мое сердце принадлежало другой женщине. И мне было больно за нее. Я хотел прибежать к ней, вцепиться губами в губы, гладить по волосам, обнимать и просить о прощении. Но я сдерживал себя, потому что помнил: придет сумрак, и дракон внутри меня оживет. Тогда я оттолкну ее и побегу прочь, искать либо встречи с другой, либо пустого, суррогатного общения, заполняющего топку внутреннего огня. Чтобы как то сгладить чувство вины внутри себя, я писал Нине стихи. В них я любил ее ярко и громко. Так, как почему то не мог любить в жизни.
«…Вдруг тишина. И только лишь вдали
спадает шум с открывшейся дороги,
крадется парком – городской берлогой,
цепляясь за деревья и за пни,
и стелется сюда, к беспечности полей,
к их снежному вальяжному уюту,
к следам, оставленным тобою в шутку
на их картинно вдумчивом лице,
и никнет. Злой рябой асфальт
его хоронит на всегда на зло нам –
ведь мы целуемся, бесстыдно и со стоном:
любовь зимою громче во сто крат».
В обеденный перерыв я съездил с заключил предварительный договор. Оставалось дождаться возвращения Инны и показать ей квартиру. Хотя она сказала, что доверяет выбор мне. Я позвонил ей, и, узнав, когда она приезжает, сказал Нине, что схожу в это утро к Леше. Она кивнула. Очнувшись около пяти утра после пары часов сна, я собрался и пешком пошел к другу.
Он открыл мне абсолютно мягкий и сонный.
- Опять? – спросил Леша.
- А то! От тебя до автовокзала десять минут ходьбы. Я посижу, а? Часок. И пойду встречу.
- Сидите. Чаю?
- Подавай.
- Барин с печеньем жрать изволят или булочкой?
- С х…м! Заваривай!
- Как всегда, чифирьку?
- Да, встрепенуться бы мне.
- Анекдот про «не спится» знаете?
- Это где Вини Пяточка веслом треснул и спрашивает: что, свинья, не спится?
- Да вы прямо Трахтенберг, все анекдоты знаете.
- Нет, я просто та свинья, которую веслом треснули.
- Пейте. Жрите, - он поставил мне чай на стол. – Я еще полежу.
- А кому полижешь?
- Да вам, конечно, - он поплелся в постель. – Если решите сменить ориентацию, подтягивайтесь к кровати, я без трусиков и возбудился.
- Вот сам себя в жопу и трахни, - посоветовал я, и налил полную чашку чаю. Через пять минут Лешка уже храпел, а я заваривал себе еще один чайник.

Мы шли к березовой роще – дров вполне хватало, но хотелось просто полюбоваться на старый лес. По дороге снег покряхтывал под ногами, бубнил нам что-то вслед. А в самой роще встретил молчаливо, но совсем не угрюмо, напротив, словно приглашая ступать по нему в хрупкую пугливую тайну леса.
- Красиво очень, - сказал я. – О, смотри! Смотри! Это же заяц.
- Заяц! – Нина обняла меня и поцеловала. – Правда, здорово!
- Волшебный лес!
- Таинственный!
- А там – река?
- Это ручей. Бабушка рассказывала, что они там часто набирали воду и привозили домой. Считалась целебной.
- Попьем?
- Там же лед хрупкий!
- Аккуратно все сделаем, - я поднял из-под снега несколько влажных, с въевшимся в кору снегом палок, кинул их на лед и наступил. Они густо хрустнули, и, чмокнув, ушли под воду. Я взял новую партию и кинул сверху. Затем еще. Теперь до воды стало можно дотянуться. Я мелкими шагами спустился по настилу и, зачерпнув горстями ключевую воду, выпил. – Сладкая! Не приторно, а как-то сокровенно, сказочно.
- А я смогу к воде добраться?
- Конечно. Держись мне за руку, - Нина прокралась к ручью, и тоже запустила в него ладони. – Холодно!
- Ага!
- Ой, и правда, вкусно!
Я оттолкнулся и перепрыгнул на другую сторону ручья. Здесь зима была еще старше, лохмаче и белее. Бурелом из старых берез, замаскированный снегом под избушки лесовиков и медвежьи берлоги, казался непроходимым и маняще гибельным.
- Почему люди ушли отсюда? Бросили всю эту красоту. Неужели она не в десятки раз дороже того, что мы каждый день видим в городе? – обиженно сказал я. – Красота не должна существовать сама по себе. Ее таланту нужен зритель!
- А мне кажется, совсем наоборот. Когда красота столь размашиста, полнокровна, всеобъемлюща, то ей не нужен никакой зритель. Она самоценна…В любом случае, мы много, очень много теряем, отказывая себе в ней.
- Я когда вижу это, мне хочется просто уйти с работы, все бросить, пахать землю, а среди дня заглядывать в эту рощу, и чувствовать – я живу не зря.
- Может, так и надо сделать. Мы же не знаем, для чего мы живем, и как нам получить от жизни то самое лучшее, что она нам приготовила.
- Что японские поэты с их облетающей вишней и садом камней. Вот истинный шедевр природы..., - я перепрыгнул обратно, и покачал головой. – Даже страшно как-то, зябко от такой непривычно яркой, броской зимы, да?
- Кажется, волки-медведи сейчас на нас из чащи полезут, и из-под снега встанут сердитые лесовики.
- Я тебя люблю, - сказал я. – Ты это знаешь?
- Не знаю. Зато знаю, что я люблю тебя.
Я был искренен. Любовь и красота – нежной, искрящейся, как утихомирившийся снег Нины, вековой рощи и ее невидимых тайных жителей – все стало единой, разлетающейся фейерверком радостью, белым и чистым, как все вокруг, чувством. Как сладкая вода из ручья, плескалось во мне удовольствие и счастье.
- Счастлив, - раздвинул я миру руки. – Я счастлив, зима!
- А ты обычно не счастлив?
- Обычно я обычный. А счастлив я редко. В такие моменты, как сейчас. Их мало. Катастрофически мало!…Как здорово! Я люблю тебя, правда…Можно, я громко покричу?
- Кричи.
- Э-ге-гей! О-о-о!!! – я впился басом в буреломы и снега. – Мы здесь! Мы здесь!
- Ну, хватит, а то еще напугаем кого. Вдруг люди в лесу есть.
- Эх, - вздохнул я. – Не даешь ты душе развернуться! А кажется, что еще миг, и какое-то вечное, главное, необъяснимое знание хлынет тебе в голову. На Востоке это называют просветлением.
- Я знаю. Ты хочешь стать просветленным?
- Куда мне, - я махнул рукой. – Пойдем домой?…Хочу, конечно. Да слишком долог путь.
Она подошла ко мне и поцеловала. Протяжно, соблазнительно:
- Я тебя люблю, - сказала Нина.

«Вопрос греха крайне размыт и бестолков в религиях. Возьмем простой пример. Убийство. Самый тяжкий грех. Человек решает забрать жизнь у другого человека. Но, по сути, что же плохого он делает? Ведь он просто возвращает Богу одну из душ. Так сказать, переправляет ее на другой конец тоннеля. Что здесь дурного? Тот человек не хотел уходить в мир иной? Ну и что? Никто не хочет умирать: ни от руки бандита, ни от старости, ни от болезни. Однако, умирает. Так что же не нравится Богу в убийстве, которое он сам совершает в миллионных размерах ежедневно? Даже оставим болезни и старость. Возьмем войну. Разве не достаточно было бы божьего знака – хоть в давние грубые времена – который бы несколько раз, но вполне конкретно указал: не смейте воевать!
Представьте: собрались воины, выстроились со своими арбалетами и щитами. А тут наверху появляется кто-то из архангелов и объявляет: Господь, мол, против войн и убийства. А если ослушаетесь – немедленная кара! Хотя, в идеале обойтись без запугивания, но с точки зрения гипотезы, можно и так. И вот один из одержимых правителей, наплевав на голос архангела, на всяческий разум и так далее, машет рукой – мол, вперед, на битву. Маловероятно, что войско стронется с места. Еще более этот шанс уменьшится, порази в тот же миг военноначальника молния. Достаточно было бы произвести пять-шесть подобных показательных выступлений, как привычка воевать и решать политические проблемы массовым убийством отошла бы навсегда в прошлое. Страх к войне привился бы у власть предержащих на генетическом уровне. И передавался из поколения в поколение. Войн бы не было! И для этого всего-то было нужно пяток молний и десяток трубных гласов.
То есть, если говорить объективно, Богу все равно, что миллионы людей попадают к нему более чем досрочно. Так почему же какое-то маленькое, отдельно взятое убийство должно вызвать у Бога яркое неприятие? Вся штука в том, что в этом случае судьбу человека решает не он, а кто-то еще. Но ведь всего одну судьбу! Он же вершит миллиардами, но даже за одну жадничает так, что мало не покажется. Не самое лучшее для высоко морального Бога качество. Тем более, взглянем правде в глаза, если бы Всевышний пожелал, ни одно убийство просто не состоялось бы. Убийца может промахнуться сразу из всех стволов, может упасть и разбить голову об лед, подвернуть ногу, умереть в самый последний миг от инфаркта – набор мер воздействия у Бога не ограничен. Он же ничего из своего огромного арсенала в ход не пускает. То есть сам он участвовать в спасении жизни не намерен. Но и другому трогать ее не разрешается. Не кажется ли вся эта логика чудовищной казуистикой? И это еще самая простая заповедь.
А «не укради». Мы все неплохо осведомлены, как действуют
экономические механизмы, и понимаем, что любая работа на частной фабрике или фирме – есть обкрадывание какой-то части результатов труда человека. Та самая прибавочная стоимость. Как угодно ее назовите, но логика подсказывает: тот, кто владеет компанией, должен что-то оставлять в своем кармане после того, как рассчитается со всеми сотрудниками этой фирмы. Это «что-то» не имеет никаких моральных рамок. Отчего же, если кто-то забирает себе доход в десятки, сотни, тысячи раз больший, чем отдает людям, мы, как впрочем и Бог, считаем его ловким предпринимателем, а если кто-то украдет кошелек этого предпринимателя с сотой долей месячного дохода, - то мы назовем его вором? Объяснять, что на фирме люди работают добровольно, значит, уходить от ответа: при нынешней безработице и нищете миллионы людей вынуждены держаться за любую должность и зарплату.
А прелюбодеяние с блудом? Сначала Бог создает нас такими, что мы вожделеем и мечтаем о плотской любви, а потом говорит – «стоп, ребята, это дурно»! Если Ты так хотел моногамных вечных отношений, зачем поселил в души людей непостоянство, стремление к поиску идеала? Зачем дал людям возможность радоваться не только тихой длинной ровной семейной жизни, но и бурным жадным всплескам эмоций? Отчего наделил их страстью и влечением к другому полу, а сам же назвал это грехом? Есть религии, да и не мало ортодоксов в христианстве, которые учат ложиться в постель лишь во имя зачатия ребенка. Но почему же тогда Бог сделал столь сладким процесс их зачатия? Пусть бы почковались мы клетками, или переносились вирусами, откладывали яйца или были гермафродитами.
Это как подарить ребенку красивую яркую игрушку, но предупредить – играешь только дома и только один. Больше – никому ее даже не показывай, не то, что в руки. Обидным ему и глупым кажется такой запрет. А нам?»
Я написал автору письма, что не стану его публиковать на страницах «Волхва». Мораль и этика – не наша стихия. Но с логикой мыслей был вынужден согласиться, и сказать, что во многом разделяю подобную постановку вопроса.

- Объясни мне, - сказала Нина. – Зачем ты здесь? Ты ее любишь?
- Некорректно спрашивать в данной ситуации. Я не буду отвечать.
- Я его позвала, - ответила Инна. – А как ты узнала, что я здесь?
- Саша последние дни стал каким-то не таким. Я подумала, что ты приезжаешь. Когда он куда-то убежал, обзвонила крупные гостиницы, спросила, в каком ты номере.
- Очень логично.
- Я логичная женщина.
- Ну, зато я этим не могу похвастаться, - Инна села на кровать. – И что мы будем сейчас решать?
- Нин, зря ты пришла. Мы бы просто поговорили, и все. Инна приехала не ко мне. У нее проблемы с квартирой, где она прописана, у мужа. Он же разводится с ней, и выписывает.
- Саш, хватит говорить за меня. Нина, если надо, сама спросит.
- Отчего же, - жена села в кресло. – Я в любом формате готова общаться. Я устала не общаться. Меня просто уже бесит вся эта ваша глупая таинственность…Вы мне объясните просто: вы расстались или вы любовники?
- Мы не можем быть любовниками, - ответил я. – Мы видимся в лучшем случае раз в полгода.
- Ну, это не противоречие при сильных чувствах. Вы поддерживаете прочную переписку. Да и приезжает Инна не раз в шесть, а раз в три месяца.
- В любом случае, - я сел на второе кресло. – Любовники имеют перспективную цель. Это может быть тактическая цель – регулярное предоставление друг другу удовольствия, или стратегическая - последующая совместная жизнь. Ну, и разные варианты этого. Мы же не можем регулярно доставлять друг другу удовольствие, а вариант совместной жизни, как ты знаешь, был отвергнут.
- Может, вам еще раз над этим подумать?
- Нина, - Инна покачала головой. – Ну, ты же умная женщина. Ты все понимаешь. Он тебя любит. Он остался с тобой. Из меня даже разлучницы качественной не получилось. Не говоря уже о жене и матери. Все в моей жизни идет не так.
- Инн, ну если не получилось, если уже выяснили это, зачем снова и снова встречаться?
- Подожди, - влез я. – Не думаю, что так этично ставить вопрос. Был период, мы с тобой общались более чем скромно. Было больно? Было. Старался я как-то эту боль снизить? Старался. Почему ты думаешь, что я должен отказать в подобной ситуации в участии Инне?
- Какой ты милосердный, - съязвила Инна.
- Я тебя не просила снижать мне боль. Я у тебя просила развода. Ты его мне давать не захотел. И не думаю, что ты действовал из моих интересов. Ты крайний эгоист.
- Все поступки людей эгоистичны. Но если брать привычный смысл, то я не был эгоистом. Я заботился о твоей нервной системе.
- Какой ты заботливый, - вставила Инна. – Ты просто весь мир хочешь покрыть…и добродетелью, и членом.
- Грубо, Инна, - махнул я рукой.
- А я грубая. Ты не знал?
- Итак, ваша встреча – акт заботы и милосердия. Да?
- Нет, - сказала Инна.
- В какой-то мере, - ответил я. – Ко всем составляющим этого уравнения.
- Инн, ты мне скажи, - это не тайная любовная встреча? Ты приехала решать вопросы с мужем, а Сашу просто попросила зайти, ну, как друга, увидеться, поболтать?
- Не знаю. Вроде того.
- А когда с мужем будешь решать проблемы?
- Хотела чуть позже.
- А успеешь?
- Не знаю. Как он будет общаться.
- Инночка, - Нина погладила ее по руке. – Я тебе помогу. Я позвоню Саше, и попрошу его быть более активным в решении ваших взаимных проблем.
- Господи, зачем тебе это? – Инна вскочила. – Зачем ты в это лезешь?
- Ой, а я как раз хотела тебя спросить: зачем ты залезла в мою жизнь?
Инна села, и отвернулась к окну. Потом она дернулась рукой, и я понял, что она плачет.
- Нин, дура ты все-таки, - сказал я. – Зачем ты это устроила?
- Я устроила? По-моему вы тут наметили трах в гостинице, я просто заглянула.
- И зачем?
- Не имею права?
- Какого: римского или человеческого?
- И какого ты мне не предоставляешь?
- А какое тебе важно?
- Оба.
- По человечески, ты не права. Ты сейчас сильнее. Зачем пользоваться этим? – я пересел на кровать, и тронул Инну за рукав. – Пожалуйста, не плачь, а?
- Уйди, на хрен! – вырвалась она от меня. – Шли бы вы оба на хрен! Идите, любите друг друга!
- Нин, иди, а, - попросил я. – Я тебя очень-очень прошу. Не издевайся. Я посижу, успокою Инну…
- …Трахнешь.
- Нин, ну что за маразм? Я просто дождусь, пока она успокоится, и приеду. Езжай домой.
- Не нужен ты мне здесь! – крикнула Инна.
- Девушка тебя просит уйти, - растянула Нина улыбку. – Ты что же ее не слушаешься?
- Боже ты мой! И тебе надо было вот эти все эмоции? Все эти слезы?
- А как же мои слезы, Саша?
- Да уйди же ты! Мы с тобой потом поговорим!
- Ладно, - Нина встала. – Мне как то полегче. Посмотрела на вас, любовничков. И правда легче. Успехов вам. Берегите кровать, она расшатана.
- Нет! Нет! И ты иди, - всхлипывая потребовала Инна. – Оставьте вы меня наконец одну.
Я кивнул со вздохом, и мы вышли в коридор.
- Ну? – спросила Нина. – Куда ты теперь?
- Пойдем до лестницы. Тебя провожу и вернусь. Ну, ей же плохо. Я не могу ее так оставить.
- Самоубийством покончит?
- Ну, что ты язвишь и язвишь? Тебе было больно…
- А сейчас – нет?
- Хорошо. Скажем так: твоя боль разве обязывает всех страдать еще больше?
- Нет. Но почему ты должен утешать чужую женщину?
- Мне она не чужая.
- А я?
- И ты! Ты сто раз более родная. Но пойми: мы остались с тобой. А она – одна.
- То есть, я с призом скачек, с тобой?
- Нет! Ты просто со мной! И я прошу пожалеть человека! По-жа-леть!
- Ладно, не надо тут громких слов. Иди и пожалей. А я поехала. Используй презерватив, ты не знаешь, с кем она спит.
- Иди к черту!
- Пошла, - и она помахала мне рукой.
Я вернулся в номер. Дверь была открыта, и я вошел без стука. Сел на кресло, и некоторое время смотрел на уже не вздрагивающую, а наоборот, неестественно ровную фигуру Инны.
- Ты меня ненавидишь, - сказал я. – И имеешь полное на это право. У меня нет оправданий. Нет ничего в свою защиту. Мои слова кажутся глупыми, нелепыми, не нужными, но я все равно люблю тебя.
Ее спина вздрогнула, но она не отцепилась взглядом от грязного промерзшего окна.
- Все у нас вышло плохо. Точнее, у меня вышло плохо. Но ты подарила мне столько светлых, нежных, добрых и счастливых минут, что я буду всегда тебе и судьбе благодарен за них.
- Прибереги слова для Нины, - вымучила она.
- Но я хотел тебе это сказать. Не потому что, я хочу тебя успокоить. Просто так уж все есть.
- И я тебя люблю, - она отпрыгнула своим взглядом ко мне, наклонилась к коленям и зарыдала.
Я пересел на кровать, и стал гладить ей спину. Потом мы начали целоваться. Я слизывал ее слезы, и сдерживал себя, чтобы не разрыдаться вместе с ней.
- Я люблю тебя, Сашенька, - зашептала она. – Больше всего на свете. Ты солнышко мое. Панда моя. Любимый мой. Я умираю без тебя.
Я все таки разрыдался.

Дом в деревне запыхтел жизнью. Насытился запахами и теплом, хвастливо дымил перед унылыми пустыми соседями из старой, но крепкой трубы. Огромными бревнами я протапливал русскую печь до такого жара, что постояв рядом с ней минуту – другую, выбегал на улицу и либо обтирался снегом, либо выливал на себя ведро воды из узкого глубокого колодца-скважины рядом со входом. Потом я влетал обратно в дом, и сладко грелся, правда, уже в отдалении от посвистывающей огнем печи. Иногда я заглядывал в ее жерло, испытывая смешанное чувство восхищения и страха. Мне представлялось, что я заглядываю в яркие, но жутковатые глубины ада, где огонь пожирает грехи людских душ, выжигая саму суть зла из их нутра.
Как-то мы готовили мясо. Я выложил его на старую, глубокую и толстую чугунную сковороду. Сверху засыпал свинину густо вываленным в майонезе луком, и пододвинул к огню. Секунд через тридцать мясо покрылось аппетитной коричневатой корочкой, и стало мягким. Так быстро я не готовил никогда.
Каждый вечер Нина набирала два ведра воды. Ставила их на пару минут возле печи, а потом начинала мыться, по-деревенски стоя в звонком сером корыте.
Иногда я помогал ей, поливая водой и натирая грубой цепкой мочалкой спину. Но больше мне нравилось смотреть на то, как Нина моется, в окно дома. Стоя под влажно яркими, сочными звездами, среди снегов, пышущих в темноту спрятавшимся в них светом ушедшего дня, слушая почти невесомый на морозе лай болтливых деревенских собак, долетающий до хутора зимним звонким эхом, я смотрел на мягкую, манящую фигуру купающейся женщины за стеклом, на ее длинные вьющиеся волосы, собранные влажными ладонями, на как бы недоступную, нечаянно подсмотренную наготу, и был просто, даже немного грубовато, и для себя незнакомо счастлив. Без всякого там экзистенциального опыта, без высших материй, без сплетения боли и сладости, - просто счастлив. Я кричал на морозе песни, швырялся в окно снежками, гавкал в ответ собакам, делясь своим счастьем с миром, а потом бежал в дом – греться и целовать Нину. Мне было уютно с ней в сердце.

Я пришел на автовокзал минут за пятнадцать до приезда Инниного автобуса. Прошелся по зданию, посмотрел, как продается с лотков мой «Волхв», выпил в буфете чаю с желтым, похожим на шестеренку коржиком, и почитал расписание, чувствуя некое приятное томление от осознания того, как далеко можно умчаться вдаль из привычных мест, всего лишь придя сюда и купив билет куда-нибудь до Астрахани или Брянска.
Курский автобус пришел минута в минуту. Увидев меня, Инна сначала заулыбалась:
- Спасибо! Очень приятно тебя увидеть. Совершенно не ожидала, - но потом спохватилась. – Слушай! А ведь сюда муж может придти!
- Вот, блин! Тогда я побежал?
- Подожди. Может, он и не придет. Ты давно на вокзале?
- Минут пятнадцать.
- Его не видел?
- Нет.
- Наверное, не придет…Может, обнимете девушку-то наконец?
- Простите, заболтался, - я нагнулся поцеловать ее. Тут и выяснилось, что муж все таки приехал.
- Инна! – крикнул он от здания вокзала.
Я отстранился и быстро отошел в сторону. Инна помахала ему рукой. Саша пошел ей на встречу, а я остался стоять на месте, на случай, если ему захочется поругаться или, к примеру, побить меня. Я чувствовал, что как виноватая сторона, должен, предоставить ему такую возможность для снятия душевного стресса. С другой стороны, подумав немного, я пришел к выводу, что раз я не спал с его женой, то моя вина пока несколько гипотетическая, и я имею моральное право на самооборону.
Пока я обдумывал свою «военную доктрину», Инна и ее муж, мирно беседуя, удалялись от меня. Я решил, что раз глобального конфликта не случилось, наверное, самым разумным будет не мозолить сейчас глаза и не вызывать лишних эмоций своим присутствием. Постояв еще полминуты, я развернулся и быстро ушел, - направился снова к Леше ждать начала рабочего дня.
Ровно в девять мы пришли с ним в редакцию. Инна встретила меня демонстративным молчанием.
- Что за фигня? – спросил я. – Чего надулась?
- Ты меня бросил.
- Я? Какая глупость. Вы мирно разговорились, и я решил не мешать вам восстановить мир.
- Какой мир? – крикнула она. – Я ему сказала уже, что перехожу на другую квартиру. Все было чинно и гладко. Зачем ты приперся на вокзал?
- Тебя встретить.
- Встретил?
- Да.
- А почему убежал?
- Муж же пришел.
- Он обложил меня, как последнюю проститутку, и тоже ушел. А я осталась одна. Но теперь он чувствует себя правым в нашем разрыве. Теперь он убежден, что я ухожу из-за тебя. А это не так.
- Ты ему это сказала?
- Сказала. Но он не поверил. Ты же целовался со мной!
- Он заметил?
- Заметил. Он стоял и смотрел. И я чувствую себя виноватой. Мне надо было спокойно уйти от него. Так, чтобы этот уход был нашим с ним разрывом, а вовсе не следствием моего поведения.
- Чем теперь можно помочь?
- Чем поможешь? Ты трусливо убежал. Я получилась дура со всех сторон…Мне надо срочно переезжать. Что там с квартирой?
- Пойдем смотреть. Нашел здесь недалеко.
- Когда пойдем?
- Да хоть днем. Там через фирму. Они берут дополнительно двойную сумму первого месячного платежа. Зато все оперативно, и договор будет.
- Завтра я соберу вещи. Послезавтра их надо перевозить. Ты мне поможешь?
- Помогу. Но не будет ли это слишком по отношению к мужу?
- Нет, не будет. Ты не заходи к нему в дом. Поможешь таскать вещи с лестницы. Плюс довести и поднять в новую квартиру. Будешь помогать?
- Буду.
- Я еще Лешу попрошу.
- Давай.
- Спасибо и на этом…Кстати, знаешь, как тебя Саша называет?
- Нет, конечно.
- Гоблин.
- Очень мило. Я не обязан тоже придумать ему кличку?
- Не стоит, - усмехнулась Инна.

Нам было грустно уезжать с хутора. Стаскивая вещи в приехавшую за нами «семерку», мы словно отрывали их от живой плоти дома. Казалось, он обиженно и болезненно вздрагивает, каждый раз, когда мы хлопали на сквозняке дверью, бегая с улицы внутрь и обратно. Печь, еще теплая с прошлого вечера, уныло смотрела своим глубоким жерлом на уходивших людей. Впереди у нее была долгая одинокая зима.
- Нам было очень хорошо с вами, - сказала Нина, когда мы присели на прощание на грубо крашенную бордовую лавку из мощных, сросшихся гвоздями досок. – Мы были счастливы здесь с вами со всеми. Спасибо печи, которая нас грела и кормила. Спасибо дому, который нас укрывал. Спасибо кроватям, которые нас баюкали. Спасибо домовенку, он был ласков с нами. Простите, что покидаем вас. Но у нас там своя жизнь, свои дома. Мы и их не можем бросить.
- Ты совсем другая, чем я представлял, - сказал я. – Гораздо лучше. Интереснее. И ближе мне.
- А какой ты меня представлял?
- Умной. Расчетливой. Развратной. При чем развратной, так скажем, научно обоснованно. Этаким бомондом, гордящимся своей порочностью.
- А теперь как тебе кажется?
- Ты другая.
- Какая?
- Нежная. Чистая. Глубокая. И красивая.
- А раньше я была не красивая?
- Была. Но по-другому. Была просто. А теперь – особенно.
- Я не знаю, какая я. Может, ты зря думаешь, что я чистая. Если понимать под чистотой какие-то сексуальные вещи. У меня было до тебя трое мужчин. Двоих я по-своему любила. Еще один – просто так. Да и всего раз. Не считается, в общем.
- У меня раз в двадцать-тридцать больше. Но мало кто считается, - засмеялся я. – Я влюбчивый. Но люблю редко. Вот тебя полюбил!
- И многих любил?
- Раз…Два…Три. Ты четвертая…У меня, может, глупое предложение. Раз мы так хорошо сжились, а чего нам не попробовать вместе снимать квартиру? С родителями я уже устал. А с тобой как-то мне очень уютно было. Как будто, всегда так я и жил. А у тебя не было ничего подобного? Это мое лишь ощущение?
- Нет, - Нина поцеловала меня в щеку. – Мне с тобой тоже очень здорово…Я думаю, что можно вполне снять квартиру и пожить. У меня тетя троюродная сдает. Можем у нее. Рядом с твоей работой. Да и от моей не далеко.
- Приедем, подумаем. Договорились?
- Да…
…Через неделю мы перевозили вещи.

Ночь я почти не спал. Несколько раз из сна выглядывал уродливый, зеленовато-серый гоблин, стараясь дотянуться до меня рукой, но схватив, обнаруживал, что это он сам и есть. От его испуга я вздрагивал и просыпался. Серость страшного сна, наконец, сменил тягучий декабрьский рассвет. Я оделся и побрел в гараж.
Сегодня все было серьезно. Это уже не шутливые поцелуи в подворотне, не провожания домой, и даже не сотни писем о любви, отправленных по электронной почте за день. То, что было, относилось мною к игре. Искренней, острой, болезненной, мучительной, но – пока игре. Потому что, все было также, как и до ее начала. Все оставались на своих позициях. Двигались фигуры, но игроки сидели на местах. Теперь и они пришли в движение. Сказать, что я был рад, значило бы соврать.
Меня устраивали те ограничения, которые на нас накладывала игра. Теперь эти табу рушились. Рушились не мной. Но не следовать новым правилам я не мог. Я слишком долго толкал ситуацию именно к такому сюжету, чтобы остановиться и сказать: «Ладно, Инна, а дальше – ты сама». Тем более, я любил ее. Хотя, отбивая примерзшую дверь гаража кирпичом, я подумал, что сейчас действую не только не умно, но и совершенно бесчувственно. Просто по инерции. Двигаюсь по заданному самому себе вектору, измученный и отупленный бессонными ночами, сухим огнем у сердца и тысячами слов любви, произнесенными и написанными мною – каждое из них забрало с собой частичку моей жизненной силы, которая срочно нуждалась в восстановлении.
Я долго прогревал двигатель, включив на полную громкость «БИ-2». Музыка легко впитывалась в меня, настраивая на активно-романтический лад. Потом, я запер гараж, и рванул, разрывая карбюратор, вверх по обледеневшей горке – на машине, которую ставили на зиму «на прикол» была летняя резина. Впрочем, оказавшись на улицах, я не сменил стиль вождения, совершая судорожные виражи между машинами, постоянно вылетая на встречную и обгоняя без всяких предварительных уведомлений. Сердце екало, музыка орала, машина постанывала – так мы и неслись сначала к дому Лехи, а потом уже с ним – к подъезду Инны.
- А муж ее будет? – спросил Леша.
- Ты то чего волнуешься?
- Как-то неловко.
- Понятное дело, неловко. А мне как?
- Вы вообще дерьмово выглядите. Вам ему лучше на глаза не попадаться.
- Я и не спешу. Звони Инке с сотового. Подъезжаем.
Она спустилась к нам вниз. Принесла с собой маленькую сумочку, и сразу забросила ее в салон.
- Саши нет. Но он скоро приедет, наверное. Его мама ему звонила.
- Торопимся? – спросил я.
- Чего уж теперь. Ты в квартиру не входи. Леша пусть выносит, а ты от лифта и вниз носи.
- Хорошо. Поехали наверх.
На площадке мне стало тоскливо. Распахнутая дверь и глухие голоса, какие-то бесформенные кули, - все это напомнило похороны с предстоящими поминками. Впечатление усиливал глухой, скрипучий плач из распахнутой квартиры.
- Кто? – спросил я.
- Его мать, - шепнула Инна. – Она всю ночь умоляла меня остаться.
- Я не могу, - сказал я. – Пусть Леха спускает вниз. Я буду от лифта к машине носить. Я боюсь на нее взглянуть.
- Иди, иди, - Инна подтолкнула меня к лестнице: в кабину Лешка уже заталкивал чемоданы и сумки. – Правильно.
Пока я спустился, лифт был уже внизу, и мы быстро перенесли тюки к машине. Леха вернулся в дом, а я стал укладывать вещи в машину. В это время подъехала машина Саши. Он вылез из-за руля, и встал, облокотившись на дверь. Я кивнул, он ответил тем же. Некоторое время мы молчали, и он просто смотрел на меня. Хотелось лишь одного: подойти к нему, взять за руку и попросить у него прощения. Вместо этого я сказал:
- Вот и подъехал последний участник этой трагикомедии.
Саша усмехнулся и, подойдя ко мне, протянул руку. Пожав ее, я вспомнил поцелуй Иуды.
Когда через полчаса, загрузив вещи, мы ехали к новому дому Инны, она сказала:
- Я едва не осталась.
- Что случилось?
- Саша совсем не ругался. Он пришел и встал передо мной на колени. Сказал: я все пойму, забуду все плохое, и исправлюсь сам. Любое твое желание, любой каприз, - все что угодно, только не уходи!
- Ты?
- Я же еду с тобой.
- Понятно.
- А потом он расплакался. Просто сел на диван и рыдал, вместе со своей мамой.
- Как ты думаешь, что я могу сказать?
- Ничего.
- Мне и нечего сказать.
- Все это очень плохо, - встрял Леша. – Мне жалко вашего мужа.
- Лех, ну а что, скажи, делать? – спросил я. – Знаешь ты, вот?
- Я не знаю. Но мужа жалко. Я бы на вашем месте остался, Инна Владимировна.
- Ты на моем месте не можешь быть, - сказала Инна. – Спасибо за поддержку.
- Я искренне. Но я вас понимаю. Я все понимаю.
- Лех, да ну на хрен, об этом еще говорить. И так на душе…, - я врубил на всю музыку, и прибавил скорость.

Иногда я пытаюсь разглядеть внутри себя искренность. Где же настоящий «я»? Кто он? Каков? Злой и лживый? Бесцеремонный и хамоватый? Жестокий и обидчивый? Нежный и добрый? Терпимый и спокойный? Это все подходит ко мне. А, значит, и все не подходит.
Я часто ловил себя на ощущении игры. Той самой, что «весь мир театр, а люди в нем актеры». С утра я играю одну роль, к обеду – другую, выехав в командировку – третью, опрокидывая по сто пятьдесят в забегаловке - четвертую. И так далее. Трудно подсчитать количество ролей, которые я, как режиссер, доверил себе же, как актеру. Я играю качественно. С отдачей. И вовсе не из-за актерского образования. Оно не дало ничего, кроме диплома. Играть на сцене, когда все ждут от тебя именно исполнения роли, совсем иное дело, чем играть самого себя, но другого, в собственной жизни. Для каждой сцены нужен свой талант. Не надо приходить в ТЮЗ с амплуа оперного героя-любовника. И не надо лицедействовать в отношениях с людьми.
Здесь годиться лишь один метод – искренность. Доведенный до абсолюта метод Станиславского. Ты должен быть тем, кого играешь. Ты должен любить за него, страдать, плакать. А ему, истинному «я», позволена лишь маленькая далекая щелка искренности, откуда он тихо и благодарно смотрит этот спектакль. Тихо, потому что, если он на мгновение распахнет свое лицо, в душе станет сразу же пусто. Магия спадет, маски рассыплются в прах. Но ему не нужно это. Ему нужна маленькая сказка. Нужны слезы и смех, которые он жадно впитывает в свое голодное до эмоций нутро.
И «я» благодарен мне за мои усилия. За то, что лишь изредка позволяю себе расслабиться: либо, забравшись глубоко в лес и дико, беспричинно завыв, либо бесцельно и заворожено, глядя в одну точку. Остальное время – игра. С полной отдачей. С душой раненой навылет.
Но хороший спектакль - это не только чей-то бенефис. В серьезном представлении не обойтись и без других актеров. Этому я завидую. Эту люблю. С вот мой друг! А напротив – объект моих желаний. Вот в этой компании я веселый рубаха-парень. С тут – печальный интеллектуал. Иногда можно потасовать сцены из ролей, и сделать мои образы более неординарными и живыми. Штампы и прямолинейности признак отсутствия таланта у сценариста, актера и режиссера. А ведь играть надо талантливо. Слишком ответственный зритель.
Выбор партнеров – важнейшее дело. Абы кто не может стать возлюбленной. Потому что я не способен сыграть чувства, если передо мной безмозглая дура или беспросветная уродина. Также отсеиваются женщины, принципиально не воспринимающие во мне своего гипотетически возможного мужчину – пустая трата времени и сил.
Далее начинается территориальный отсев – по месту жительства и работы. Если, к примеру, ты женат, и решил завести себе незамужнюю возлюбленную с городской окраины, увидеться с которой можешь только после работы, то возникает сразу несколько вопросов. Первый: где же вы познакомитесь? Второй: как часто сможете встречаться для развития отношений?
Наконец, рамки сужаются. Кандидатур остается десятка три, которые, конечно, находятся в броуновском движении: кто-то вылетает из круга, кто-то добавляется. Ну, а более конкретный выбор происходит в результате общения, «обтирания» и «работы с клиентурой». Важно, чтобы избранная на роль возлюбленной, обладала хотя бы потенциальным, пусть и, скорее всего, латентным желанием игры. Если женщина просто прыгнула в кровать, или сделала тоже самое в плане сердечном, игра потеряна. Какие могут быть игры, если тебе предлагают либо просто регулярные, ни к чему не обязывающие, сексуальные забавы, либо новый, по мнению женщины, более счастливый брак? В такой ситуации надо аккуратно сворачивать контакты – игра не удалась. Зрителю скучно.
Но если партнер все таки найден – играй! На всю катушку! На всю мощь легких! На всю ярость страдающего и любящего сердца! Кто-то рвется к власти и деньгам. Кому-то милы чины. А кому-то популярность и слава. Я жаден до любви. Я нуждаюсь в ней. Деньги – зло, а слава – тлен. За черту смерти перейдет лишь привкус яства, зовущегося жизнью. Я хочу, чтобы он был сладким и чуть терпким. Чтобы аромат моей жизни помог тем, кто только готовиться придти в это мир, полюбить его, а тем, кто давно ушел отсюда, улыбнуться и вспомнить: как это прекрасно – жить!
Я представляю себе, собственный последний день. Смерть уже скользит по коридорам моего дома. Серебряная струна жизни втягивается в узкий мешочек на груди, и все что было со мной, мелькает напоследок перед глазами. Что я хочу увидеть в эти секунды, растянутые до глубины часов? Что заставит меня улыбнуться, и сказать: «Я приходил пожить не зря»? Что позволит приветливо кивнуть смерти, перед началом нашего скорбного пути? Что сделает мою жизнь наполненной, сытной и острой, как густо заваренный бабушкин квас с изюмом и мятой, поднимающийся на дрожжах в кладовке нашего деревенского дома? У меня есть ответ. Это подаренные и полученные чувства. Это нежность, ревность, страсть, страдание и освобождение от него. Все мои чувства вплетаются в годы, делая их живыми… «Я» за щелью рукоплещет – ему не было скучно… Поэтому я и не могу поставить забор рядом со своим сердцем. Даже если кто-то и стал мне близок и дорог, я не могу ради него превратить свою жизнь в ненужную мне пустышку, сухую, как ветер Ливийской пустыни.
Я играю со всей дарованной мне богом страстью. Я верю, он вручил ее мне не для того, чтобы я умер, съедаемый ею изнутри. Я не верю в злого, недоверчивого, мстительного и гневного Бога. Потому что все эти качества свойственны лишь людям. Да и то, только тем, кого жизнь обделила счастьем и способностью верить в него.
Я верю в высшую справедливость. Но не в ад и пылающие костры под котлами. Я верю в то, что Бог дал каждому из своих детей право и возможность прожить полноценную, яркую, интересную жизнь. Не в первый, так второй раз. Не во второй, так – в третий. Я верю в то, что зло – это не распустившееся добро, - его уродливые, порой, болезненные всходы. Зло – неверно мутировавшие в нашем мире частички добра. Ведь любое зло имеет пределы, потому что оно именуется злом за свои конкретные, а, значит, сжатые временем и пространством последствия. А добро – беспредельно. Оно изначально и вечно. Оно те, еще не найденные учеными, мельчайшие частицы, из которых складывается энергия, рождающая материю. Добро не борется со злом. Оно лишь лечит его в себе. Как раковые клетки.
И еще. И добро, и зло – это тоже лишь игра. Только более высокого порядка. В нее играет Иное Сознание. У которого, впрочем, за шторой тоже есть свое собственное «Я», скучающее и ждущее эмоционального, интересного спектакля. Если бы мир был наполнен одним добром, он был бы ярок, но ярок скучно и неинтересно – как высвеченная лампами операционная. Куда красивее и нежнее свет чуть заскучавшего сентябрьского солнца, выскользнувший из-под пенистых торопливых облаков. Добру нужно зло, иначе Великая Игра Бога покажется его Зрителю пресной и однообразной.

- Ты придешь ко мне? – спросила Инна. – Вечером. Новоселье, все таки.
- Приду.
- И ты, Леша!
Он кивнул.
Я не знал, как мне быть дома. Я не стал врать, и рассказал, что утром беру машину, чтобы вместе с Лешей перевести Инну на новую квартиру. Что у нее проблемы с мужем. Что она решила пожить одна. Я сказал Нине, что Инна переехала, и что вечером у нее новоселье.
- Ты влюбился? – спросила Нина.
- Ну-у..
- Так. Влюбился.
- Чуть-чуть. Мне просто нравиться ощущать, что я нравлюсь ей, а она – мне.
- Скажи прямо и просто: ты влюбился!
- Зачем прямо…
- Ты с ней целовался?
- Да нет…
- Ладно, спал?
- Нет.
- Собираешься?
- Ну, что ты.
- Мой муж влюбился в другую женщину, собирается с ней спать. Вопрос, что делать мне?
- Я не собираюсь спать. И тебе делать ничего не надо.
- Сегодня идешь к ней вечером?
- Мы с Лешей.
- Ну, удачная возможность.
- Втроем?
- Зачем втроем. Леша мальчик тактичный, он вас оставит.
- Ладно тебе. Посижу и приеду. Не волнуйся.
- То есть – ты к ней идешь вечером однозначно?
- Она пригласила. Неудобно, мы ей помогли.
- Ясно. Ладно, надо собрать горе-любовника. Ты придешь к ней в гости, а она скажет: Саша, у тебя рубашка грязная, за тобой жена не смотрит. Разводись с ней, женись на мне.
- Она так не скажет.
- От мужа она ушла. Скажет. Ей надо личную жизнь выстраивать. Она из-за тебя ушла?
- Что ты!
- Ты точно не спал?
- Да, блин, точно.
Нина стала готовить мне одежду, а я включил музыку. Внутри меня звенела и грохотала какофония чувств, эмоций и мыслей. Я старался заглушить их звуками снаружи.
С одной стороны я оказался близок к некому возможному новому этапу отношений : Леша действительно был тактичным парнем. С другой – я чисто физически волновался от возможности, наконец, не просто поцеловать Инну. С третьей – мне было больно смотреть на Нину, знать, что она все понимает, и не предпринимать никаких усилий чтобы ее успокоить. Я злился на себя, ненавидел и свою слабость, и свою любовь. Я знал, что меня сейчас нельзя удержать: я уйду, даже если Нина скажет мне, что утром мы пойдем разводиться. И в тоже время понимал, что поступаю неверно. Это как алкоголик: он знает, что ему нельзя пить, но если налить и поставить в кухне на стол стакан с водкой, трудно будет удержать этого человека у дверей кухни. Я сам алкоголик. Мне ли не знать этого.
Когда Нина погладила мне одежду, и посмотрела, тщательно ли я выбрит, я ненавидел себя окончательно, и тем сильнее хотел выбежать из квартиры прочь.
- Возьми ей от меня яблок, - попросила Нина.
- Отравленных? - улыбнулся я.
- Зачем? – она погладила меня по голове. – Может, ты не будешь с ней спать?
- Не буду, конечно.
- Дело твое. Ты поступишь, как найдешь нужным, я просто хочу сказать, что за эти годы ты стал для меня самым близким человеком.
- А ты для меня.
- Я не знаю, как я буду жить без тебя.
- Нинечка, милая, зачем ты так? Не надо будет жить без меня, - я поцеловал ее. – Разве только, если я помру, или ты меня в порыве ревности задушишь.
- Ты не помрешь. Не смей! – она шлепнула меня по губам. – Ты иди! Просто, я прошу тебя, помни про меня. Ладно?
- Конечно, - я кивнул и выскочил на площадку.
За закрывшейся дверью я скривил рот и заплакал. Я плакал тихо, коротко, сильно втягивая побежавшие из носа сопли. Через несколько секунд стало легче: боль отскочила от сердца. Я вытерся рукавом, и побежал из подъезда на улицу, где тщательно умылся снегом, втирая колючую крупу в красный нос и глаза. Я еще не знал, что на ближайшие полгода слезы станут моим привычным состоянием.

«С другой стороны есть одно разумное объяснение тому, что делаем мы на Земле. Оно мало кому понравится, но имеет право на жизнь. Смотрите, людей все больше. Если бы их посылал Бог, возникает вопрос: откуда он клепает все новые души? Но одноразовое пребывание на Земле при стандартной религиозной концепции трудно объяснимо. Для чего тут появляются те, кто не вырос дальше аборта, или умершие при рождении, или в первые три, да и даже десять лет? Чтобы попасть в рай? Извините, глупейшая аргументация. Они сходят с небес, чтобы получить в награду возвращение обратно. Надо ли их просто сюда спускать? Пусть продолжают жить в свое райское удовольствие. Кармическая схема перерождений более логична. Но и в ней не все четко. Зачем же все-таки мы начинаем свой круг, стремясь вернуться в Ничто? Лучше оставаться в этом Ничто, быть Абсолютами, Просветвленными, частью Нирваны.
В какой-то мере понятным все становится при концепции создания жизни на Земле не богом лично или его ангелами, а банальными иноплИннетянами. Я уже писал о концепции тюрьмы. Возможных экскурсиях в столь мИннащий своими кошмарами и плотскими удовольствиями мир. Но есть и еще одна возможность.
Я думаю, вполне логично смотрелась бы просто садовая концепция. То есть, мы – это сад. Люди, деревья, которые приносят плоды – свои души, порождая новые деревья. При таком посыле, все становится очень даже логично. Они взращивали нас, помогали пережить кризисы ранних цивилизаций, дали знания, которые позволили шагнуть вперед. Но их цель одна: они собирают урожай. Энергию наших душ. Тонкую и грубую. Черную и светлую. Иногда, на их рынке начинает наблюдаться дефицит светлых душ. Тогда появляются мессии. Нанимается по контракту кто-то из своих, проживающий здесь определенный период, формирующий необходимый образ в благоприятных социальных условиях. Затем оказывается поддержка его последователям. Итог – появление на рынке товара высочайшего качества, тончайших и светлейших душ.
Логично задаться вопросом: зачем им души? Я думаю, ответ пока не уместиться в наше понимание, как не смогли бы мы объяснить неандертальцам, для чего следует заготавливать уран. Впрочем, мы и ценности золота не смогли бы пояснить первобытному человеку. Возможно, наши души используют и не в производстве, а в украшениях. Отсюда и необходимость в разнообразном товаре. Тут ответ не столь уж и принципиален. Важна сама постановка проблемы: мы все плоды чужого урожая.
Само собой, когда возникает острая потребность в продукте, на Земле начинаются войны, грохочут землетрясения, катятся цунами. Все остальное время, хозяева сада получают стандартные объемы урожая». Я написал автору, что мысль любопытная, но напоминает, скорее, сюжет фантастического рассказа. Вот если бы он сам оказался надсмотрщиком в этом «саду», или имел с одним из них непосредственный контакт, читателям было бы интересно.

Она любила меня. С надрывом, с болью, так, как могла любить. Иногда она ненавидела меня за то, что любила. Потому что, радуясь своему чувству, она презирала собственную зависимость и беспомощность. Она была сильной. Сильной от природы. Но жизнь ломала ее, ломала именно любовью.
Ее первый мужчина, был старше, имел семью, ребенка. Он все бросил ради нее. Разорвал свое прошлое, и расшвырял кусочки. Он открылся ей навстречу, но она не просто кинулась в объятия. Она нырнула, врезалась внутрь, стараясь зацепиться за его душу, не выпускать из рук его сердце. И это испугало его. Он был готов любить, но он не хотел становиться с ней одним целым. И он стал рваться прочь, в стороны, пропадая сутками, пьянствуя, заваливаясь в постель к совершенно ненужным ему женщинам. Он просто доказывал себе, ей, миру: я сам по себе, я независим, я не принадлежу никому. Я просто тебя люблю, но не отдаю себя. Но она то себя отдала. И его удары не могли сломать ее. Они проходили навылет. Она по-прежнему сидела на его сердце, держась своими ручками изо всех сил. И тогда он не выдержал: просто бросил ее. Сослался на бывшую жену, ребенка, но по сути, он бежал к себе, от страха потеряться в ней. Она сломалась. Унижалась и ползала в ногах, зная, что это уже ничего не даст, и лишь разжигая, воспаляя свою боль.
Еще она любила брата. Тоже болезненной любовью. Там, где вместе с обожанием сидит зависть: почему он оказался любим чуть больше ее главным и непререкаемым кумиром в жизни – матерью? И чем больше ревновала она брата, тем страшнее и непререкаемее стало ее горе, когда он погиб. Возможно, его убили. Возможно, он сам сорвался с балкона, на котором отдыхал с друзьями. Со временем, не это стало главным. Гораздо важнее было то, что он ушел, как потом казалось, в тот момент, когда их отношения стали самыми чистыми, яркими, интересными и честными. И боль стала двойной: ей хотелось отдать ту сестринскую любовь, что принадлежала ему по праву, но была отнята смертью, и еще она мечтала «залюбить» ту обиду, что имела на него при жизни, ту ревность, что пробивалась в ней.
Но на этом боль в ней не заканчивалась. Была еще мама. Та, которую любили все: мужчины, дети, сослуживцы, соседи. Надеяться стать такой как мать, изначально считалось нелепым: как летать без крыльев. Подарком судьбы было уже то, что она жила рядом с такой матерью. Но после гибели сына, мать, словно, забыла, что ее дочь не упала вслед за братом. Росчерком души она забрала любовь от живой дочери, и отдала ее погибшему сыну. Она тоже хотела дарить ему то и даже больше, что он бы получил при жизни. А ее дочери оставалось только рыдать. Поэтому к надрывной, терзающей любви к брату, присасывалась мутная грязная ревность.
Она настолько привыкла к боли, особенно к сочетанию боли и любви, что иные чувства казались ей мелкими, беглыми, слишком простыми. Поэтому меня она любила тоже с болью. Вначале с придуманной, а потом настоящей. Я стал логичной частью ее жизни. Впрочем, как и она моей.

Мы сидели втроем, вяло потягивая вино.
- Атмосфера какая-то, как у польского правительства в изгнании, - усмехнулся я.
- А чему радоваться? – Инна покачала бокалом. – Спиваюсь. Семья разваливается. Дома больше нет.
- Где минус, там и плюс: расслабляешься, боли будет меньше, ложиться можно, когда захочешь.
- Умник!
- И Александр Сергеевич сможет заходить, - хмыкнул Леша.
- Никуда он не сможет! Я его не пущу! – Инна замотала головой.
- Я буду к двери ходить, на работу звать, - потрепал я его по плечу. – Избавлю тебя от утренних сеансов психотерапии.
- Тост сказали бы, мужики, тоже мне!
- За баб-с! – оперативно предложил Леша.
- За нас с вами, и за..кх-м, кх-м с ними! – вторил я.
- Дураки!
- Пьем, - я махнул рукой.
Выпив, мы снова надолго замолчали.
- В картишки? – предложил я.
- Не против, - кивнул Леша.
- Я не буду, - покачала головой Инна.
- Вам не угодишь, - Леха спрятал извлеченную из кармана колоду. И снова по комнате поползла колючая тишина. Наконец, Леша не выдержал, поставил бокал и махнул рукой:
- Пойду.
- Куда ты? – Инна посмотрела на меня. – А ты что?
- Я не спешу. Хотел поболтать.
- Идите оба, а?
- Пусть он посидит, - Леха натянул ботинки и, не завязывая шнурки, не оглядываясь, вышел на площадку. – Инна Владимировна, вам спасибо!
- Тебе, Леш! Спасибо! – крикнула она ему вслед. Мы остались вдвоем.
Я сел рядом с ней на диван, и целуя в губы, погладил, белесый полосатый свитер, надетый на голое тело. Мягкая, домашняя и слабая, она была совсем другой, чем там, на работе, чем целующаяся со мной на щербатых детских площадках клонированных двориков, чем сильная и безжалостная сегодня утром. Я любил ее.
Я чуть заглянул пальцами под смешной свитер, и впервые тронул ее голое тело. Оно чуть напряглось, но податливо наклонилось – я положил ее на диван, а сам опустился на колени рядом с ним.
- Я люблю тебя, - сказал я.
- И я люблю тебя, - она обхватила меня за плечи. – Но я боюсь. Если это случиться, что-то сильно изменится.
- Должно измениться.
- Я же замужем. Я буду ощущать свою вину.
- Ты ушла. На тебе не будет вины.
- Ты хочешь этого?
- Да.
- И я хочу. Но боюсь.
- Глупенькая, - я поцеловал ее в обнаженный живот, и приподнял свитер выше.
- Я не красивая, - она заслонила грудь руками.
- Ну что ты, милая. Ты очень красивая, - я мягко, пальцами, убрал ее кисть, и тронул грудь губами. Инна вздрогнула. Я поцеловал ее жестче, и полностью задрал свитер к голове.
- - Не надо, - зашептала она. – Я боюсь.
Я расстегнул на ней молнию брюк, и запустил в них руку. Бедра сжали ее, и тут же раздвинулись. Я стал ласкать между ними пальцами, продолжая целовать грудь. Инна что-то еще шептала, оправдываясь и уговаривая меня, но желание в ней уже окончательно победило. Она едва слышно постанывала и двигалась в ритм моих движений. Я на чуть-чуть отстранился, помог ей скинуть одежду, а затем разделся сам.
Инна лежала с закрытыми глазами, но когда я был уже сверху, открыла их. Ее желание было зримым, сильным, оно ввинтилось, врезалось в меня…
Полюбив друг друга, мы еще не знали, что постель окажется для нас столь яркой, значимой и важной. Спустя время, я даже подумывал, что эта взаимная ненасытность и страсть были угаданы, просчитаны нашими телами зарИннее, и именно они толкали нас друг к другу. Но, наверное, это я просто искал потом себе оправдания и утешения. А все было проще и лучше. Ведь горел в моем сердце сухой огонь, ведь не спал я ночами, мечтая лишь дождаться утра и увидеть ее.
Войдя в ее тело, я изменил свою боль. Она стала слаще и гуще, она стала ненасытнее. Она наполнилась ревностью и, казалось, не утоляемым желанием. Я хотел ее все время. Даже если лежал на постели рядом, мокрый и изможденный. Сейчас уже не подсчитать тех ночей, когда мы не закрывали глаз, и прерывались на редкие двадцать-тридцать минут отдыха, пытаясь вплестись, врезаться, ворваться друг в друга.
- Я бы разорвал тебя, если мог, - улыбался я ей, замирая не надолго.
- Разорви, - отвечала она. И я снова сминал ее.
Я приезжал к ней среди ночи. Я сбегал к ней из других городов. Я соблазнял и насиловал ее. Я выворачивал на изнанку постель. Я входил в нее на полу кухни, стукаясь головой о ржавую, беременную газовую колонку. Я ненавидел ее за свое ненасытное желание, и обожал за столь же сильную страсть, живущую в ней. Любовь стала другой. С того вечера, когда мы остались наедине.

Узкая гостиничная койка привычно и безразлично скрипела. Наша страсть тоже была уже привычной. Мы по-прежнему хотели друг друга, и не представляли нашу встречу без постели, но что-то нежное умерло в нас, и механические движения не могли оживить этого. Закрыв однажды забрала на своих душах, мы боялись их приподнять даже на миг. И глухо стукались ими: душа о душу. Не больно, но тоскливо.
Отдыхая рядом, мы молчали. Мы давно все сказали. Старое было болезненным. Но новое у меня не было смелости, а у нее – сил. Любовь умерла. Я убил ее.

Счастье. Простое слово. Но каждый вкладывает в него свой смысл. С Ниной мы всегда по-разному понимали счастье. Для меня это были редкие, острые моменты. Те, когда кажется, что благодать или просветление снизошли к тебе на миг, и в сердце приходит истинный смех, тихий и добрый. Когда Бог склоняется к тебе и шепчет в душу слова своей любви. Когда воздух вдруг начинает быть вкусным, а солнечный свет – плотным. Когда ты в истоме касаешься мира всем своим существом… Этих мгновений так мало. Они приходят ко мне неожиданно, и я готов плакать, что они, возникнув, растворяются в обыденном и привычном, оставляя лишь воспоминание о себе и ни намека на время своего нового прихода. Бывают годы, когда счастье не посещает меня. И я жду. Все остальное я называю «нормально».
Нина всегда спорит со мной, и убеждена, что «нормально» и следует считать счастьем. Я же, мол, называю этим словом некие
кульминационные моменты эмоционально яркого состояния. Возможно. Суть не в терминах. Хотя и в них тоже. Ведь если спросить у меня, был ли я счастлив в те годы, что мы вместе, я отвечу: «Иногда». Нина скажет: «Да». Хотя мы будем иметь в виду одно и тоже. Нам было хорошо вдвоем. Мы были нежны к друг другу. Мы узнавали мир, и вместе пытались его понять. Подстраивались под то, что окружало нас. Мы старались делать друг для друга приятные сюрпризы, и радовались, когда они вызывали улыбку. Мы жили в любви. Так, как, наверное, хотелось бы жить многим. Но я не могу назвать это счастьем. Для меня это нормально. У Гали иначе.
На самом деле, мы оба были счастливыми. Просто, я все время жду чего-то еще, чего-то большего, жадничаю, и боюсь показаться себе же слишком простым. А она не боится. И она счастлива. А я лишь мечтаю быть счастливым. И иногда мои мечты бывают болезненны. Для тех, кого я люблю.

Страшное время. Боль затирает ячейки памяти, освобождая их под лучшие воспоминания. Я и Нина, мы жили с ноющими душами, боясь соприкоснуться, и безразмерно вкалывая себе сыворотку безразличия. Она плохо действовала, и мы плакали каждый вечер, то, обнявшись, то в разных комнатах, то со злобой и раздражением, а то с нежностью и болью.
Вернувшись около трех часов ночи от Ани, я не стал ничего скрывать, и наша жизнь изменилась. Наверное, я был должен уйти. Но, во-первых, пришлось бы все объяснять родителям, искренне любящим нас обоих, переживающих за нас, и, значит, поставить их на грань возможного нервного срыва, или даже инфаркта, а во-вторых, и это было главным, - что-то, незримое, на самом дне сердца, говорило нам, что это еще не конец. И мы жили рядом. Сплетя любовь, ревность, ненависть, боль, надежду, - все это, единым узлом в своих душах.
Слезы стали привычкой. Мы плакали и выли. Когда становилось совсем тяжело, я уходил в парк, расположенный недалеко от дома, и кричал от боли там, стараясь вложить в звук все то, что накапливалось ядом внутри.
Я часто не ночевал дома. Добравшись на такси до Аниного дома, я звонил Нине по сотовому и умолял простить за то, что я делаю. Простить и не рвать все до конца. Она плакала, и говорила, что любит меня, и что в мире ей стало очень пусто. А я мазал соплями трубку, и целовал микрофон, потому что тоже любил Нину, но не мог не приехать ночью туда, где меня ждала Инна.
А, очнувшись, утром от короткого сна, я снова садился в такси и ехал домой. Мы сидели на кухне и снова плакали. Ночь принадлежала Инне, но день был уже не ее. Я что-то раз за разом старался объяснить, и Нина что-то понимала. Но все было так больно, что потом сердце счистило лишний груз с памяти. По крайней мере, у меня. Эти месяцы, словно, застывшая в новокаиновой блокаде челюсть под скальпелем хирурга-стоматолога: ты знаешь, что сейчас тебе очень больно, просто, не чувствуешь этого, потому что иначе бы рисковал умереть от шока…Страшное время…Потом Инна забеременела…Дважды я шагал под машину, и дважды они успевали обогнуть меня…

Я говорил ей, что любовь нам дает Космос. Что мы должны быть ему благодарны. Что это подарок мироздания. Я говорил, что те, кто пренебрегают любовью, подобны самоубийцам, отвергающим еще один ценнейший дар – жизнь. А еще я убеждал ее, что страсть и любовь, сплетаясь, образуют эту самую жизнь. Я рассказывал ей, как ярче, значимее и желаннее будет на Земле душа того, кто был зачат не во время нечаянного блуда или в однообразной механике приевшейся семейной постели, а явился в мир, как дитя искренних чувств и эмоций, желаний и стремлений. Я сказал много красивых слов…Она забеременела 8 марта. По крайней мере, Инна так говорила. Может, ей просто хотелось, чтобы это было какое-то значимое число. Может, так оно и было на самом деле. В любом случае, не 8 марта было главным. Главным было то, как вести себя дальше.
К тому времени в наших отношениях уже многое изменилось. Страсть, в отличие от любви, конечна. Чтобы она горела, ей нужно топливо. Этим топливом была наша постоянная боль, неразбериха в чувствах, и судорожные порывы к расставанию. Мы постоянно прощались. Инна не могла понять, а я – объяснить: почему живу именно так. То есть и не с ней, и не с Ниной. Инна не хотела быть женщиной ночи. Ей хотелось, чтобы мой день также принадлежал ей. Обида заставляла Инну ни раз выгонять меня, когда я приезжал к ней в гости. Любовь заставляла ее выбегать за мной на мороз в домашних тапках и халате. С тоски, убежав в слезах от нее, я покупал себе проституток. Спал с какими-то не нужными мне, наспех «снятыми» женщинами. Потом звонил Инне, и умолял пустить. Приезжал среди ночи, и мы снова, до утра, рвали друг другу тело, пытаясь успокоить душу.
Иногда мы оба, после длинных бесед, решали расстаться окончательно, не терзать друг друга, и успокоиться. Тогда мы пили, плакали и снова выворачивали на изнанку постель. Таких прощаний можно было насчитать не меньше двух десятков. 8 марта мы тоже прощались. И после этого Инна забеременела.

В дверь постучали.
- Думаешь, Нина? – спросила Инна.
- Нет. Она бы не стала возвращаться.
- Тогда кто?…Кто там?
- Это Алексей, - ответил из-за двери Леша.
- А ты тут откуда? – крикнул я.
- Я ему сказала, - махнула рукой Инна. – Одевайся…Сейчас откроем!
Леша тоже был с тортом. Правда, вместо коньяка он принес вино. А еще он принес цветы. Его очки запотели, и он протирал их платком, с прищуром глядя на меня глубоко посаженными, как у большинства близоруких людей, невеселыми глазами.
- Прикол, - сказал я. – Наборчик-то специфический.
- А чего тут прикольного? – спросила Инна. – Он к женщине в гости пришел.
- Ну…если к женщине. Так вы…ну, я прямо не знаю как и спросить?
- Ты никак застеснялся? – ухмыльнулась Инна. – Не стесняйся. Спроси, спим ли мы?
- Типа того.
- Ну, тогда: типа, спим.
- И давно?
- Я приезжала пару раз в Воронеж для этого.
- О, как! Алексей, и что же вы молчали?
- А что я должен был сказать? – он надел очки, и стал водружать цветы в вазу из обрезанной пластиковой бутылки минералки. – Глупо бы как-то выглядело.
- А не глупо было общаться со мной, словно, ничего нет, а при этом спать с девушкой, которая…к которой…
- Ну, так с которой? – Инна потрепала меня по плечу. – С которой ты тоже спал или спишь?
- Чувства ни в счет? – спросил я.
- Чувства? Твои? А они у тебя были? Сейчас их нет, я знаю. Но были ли?
- И были. И даже есть.
- Брешешь ты, - Инна чмокнула Лешу в щеку. – Спасибо тебе!
- Лех, блин, ну я не знаю, погано как-то…Я тебе столько выложил про Инну, про свою любовь, а ты…
- Я тоже ее люблю.
- Ты тоже?
- Тоже по своему.
- Умник, бля!..У вас возраст 11 лет разницы!
- Инна очень красивая.
- Да не в этом дело…Хотя, у меня тоже была женщина с такой разницей в возрасте. Просто, ее не любил мой друг.
- А если бы любил, тебя бы это остановило? – спросила Инна.
- Думаю, да.
- Александр Сергеевич, не остановило бы это вас, - покачал головой Леша. – Будьте честны.
- Хрен с вами! Ань, так ты что: сейчас просто сменишь на койке партнера и продолжишь?
- А вы занимались сексом? – удивился Алексей. – Инна?!
- Да, Леша, занимались! И да – Саша: сменю и продолжу.
- Бред! – я стал надевать ботинки. – Пошли вы в жопу! Друг, блин, тоже мне.
- А я вам в любви не клялся! – сообщил Леша.
- Я, бля, не пидор! Не клянись!
- Хватит материться! – Инна шлепнула меня по спине. – Ты чего раздухарился? Тебя жена ждет! Спеши ублажить ее в постели. А мной займется другой.
- Какие-то вы моральные уроды!
- А сам ты не моральный урод? – спросила Инна.
- Вы ведь тоже всех измучили. А по отношению к жене ведете себя как…подонок! – сказал Леша.
- Понятно, - я кивнул. – Приятно было услышать от тебя, Леш, такие слова… Ну, сношайтесь на здоровье, а я пошел!
В дверь снова постучали. Не говоря ни слова, дверь открыл Леша. Там стоял Саша – бывший Анин муж.
- Ты опоздал, - сказал я ему. – Я уже ухожу. Но место зИннато.
- Ты откуда? – спросила Инна.
- Зашел проведать. И поговорить. Все таки, у нас общий ребенок. И семь лет совместной жизни.
- Нам не о чем говорить. Ребенок у моих родителей. Пошел в школу. Тебе же он был не нужен все это время.
- Мне была нужна ты.
- Хороший момент сказать об этом. Ты же видишь, твоя бывшая жена – блядь. К ней мужики по расписанию в постель ходят.
- Ты не бывшая жена. Мы – венчаны.
- О! Какой религиозный!
- Алексей, - сказал я. – Предлагаю тебе уйти вместе со мной, и оставить их выяснять отношения.
Леша отставил бутылку, из которой он методично пытался выковырнуть сургучную пробку, и глядя в пол, взялся за куртку.
- Ты куда? – остановила его Инна. – Я тебя позвала, я тебя и прогоню. Чего это кто-то будет распоряжаться, с кем мне общаться? Идите-ка вы сами оба отсюда! Одного я звать не звала, а второй – исчерпал свой сегодняшний лимит времени. Проваливайте! – и она стала выпихивать нас с мужем из номера.
В коридоре я спросил Сашу:
- Откуда узнал?
- Нина позвонила. Твоя.
- Так вы общаетесь?
- Раньше общались. Когда у вас все это крутилось-вертелось. Плакались друг другу по телефону в жилетку. Потом перестали. А тут она позвонила, сказала, что Инна приехала. Что ты опять у нее…
- Понятно. Ничего не вспыхнуло, Саш. Я тебе не помеха. Да и Леша, конечно.
- Я знаю.
- Наверное, мне бы стоило извиниться. Не знаю, просто, как это в таких ситуациях делается.
- Не надо. Я тоже не знаю. Обойдемся без церемоний.
- Может, дерябнем?
- По соточке? Давай.
Я давно не пил, и меня долго не брало. Но потом все сразу как-то отключилось, и я резко потерял чувство реальности. Я смутно помню кафе, где мы с Сашей заказывали пельмени и водку. Еще более смутно – наши с ним душещипательные, нудные разговоры. Я помню лишь, что много извинялся, а потом мы сидели в сквере, и меня тошнило, а Саша отгонял вившихся вокруг милиционеров, желавших сунуть меня в миниКПЗ «УАЗика».
Потом был теплый, пряно пахнущий салон такси, и окончательный провал. Я проснулся дома. Клейстер утреннего света слеплял ресницы. Нина гладила меня по голове, а рядом суетились врачи. Я поцеловал ее руку:
- Я люблю тебя.
- И я тебя люблю, горе ты мое! Не поворачивайся, у тебя в вене игла. У тебя адское давление. Тебе промывают кровь и вводят лекарства.
- Все закончилось, милая моя. Все теперь будет хорошо.
- Ну, и, слава Богу! Слава Богу…Я уже боялась, что это будет вечно. Ты пошел, и я подумала: ну, вот, все с начала.
- Нет-нет. Я просто попрощался. В тысяче первый последний раз. Как китаец.
- Правда – навсегда?
- Навсегда.
- Тогда не вздумай умирать сейчас. Ты мне нужен живой. Для нашей второй жизни.
- Умирать? Не дождетесь! – я улыбнулся подошедшему ко мне доктору. – Бог, он пьяных бережет, верно?
Он кивнул.

Я не сумел сделать шага: ни вперед, ни назад. Когда Инна забеременела, я не ушел от жены. Не пообещал быть теперь всегда рядом. И тем более – не предложил Инне выйти за меня. Я просто сказал: «Ну, что ж, хорошо. Я не люблю детей, но, может, потому, что у меня их нет». Инна ответила: «Тогда мне придется сделать аборт. Я не смогу вырастить одна двоих детей». «С точки зрения материальной, я бы помогал тебе», - сказал я. «Речь не о деньгах». «Я понимаю». «Все таки, аборт». Я молчал.
Подарок Космоса. Венец любви и страсти. Сплетение желаний и эмоций. Все высокие и красивые слова за несколько минут высосала вакуумная трубка в поликлинике по месту прописки. С того дня я обнимал пустоту. Инна смогла простить меня, и любить дальше, потому что любим мы не за поступки или слова. Но она уже не могла мне верить, не могла на меня надеяться, и не могла доверять. Я стал для нее лишь образом любви. Но уже не любимым человеком. С каждым днем мои реальные контуры становились для нее все размытее. Потом она просто уехала. В Москву. Чтобы покончить со всем сразу. Со мной, с бывшим мужем, с надоевшей и неблагодарной работой, с чужим и некрасивым для нее городом.
Мы оба страдали от разлуки. При каждом удобном случае, я мчался в столицу, а она – в Воронеж. Мы мучались, искренне и не раз плакали, слали друг другу нежные, любящие письма, но хорошо понимали – это неизбежный конец.

Спустя месяц после нашей встрече в гостинице, мне пришло письмо. «Милый мой и дорогой Саша! Мне всегда было больно, что ты воспринимаешь меня, лишь как женщину, ты не хочешь смотреть внутрь меня и видеть того, что есть там. А я, как не нескромно это звучит, глубже и интереснее, шире, чем ты себе представляешь. Но ты всегда делал вид, что из нас двоих только ты имеешь право на глубокую и интересную мысль. Только ты истинно владеешь словом и его изложением на бумаге. Мне так хотелось, чтобы ты увидел во мне не только сексуальный объект, но и взрослого, умного человека. И я писала тебе в твою газету письма. Ты отвечал мне. И я радовалась, потому что ты читал то, что я тебе писала, пусть даже, порой, считала сама это все чепухой. Ты думал об этом. Оценивал.
Мне бы хотелось, чтобы ты понимал – отказавшись от меня, ты отказался не только от постели, от своего будущего ребенка, от настоящей сильной любви, но и от человека, который мог сделать твою жизнь интересной и наполненной. Напоследок, я хочу подарить тебе еще несколько любопытных мыслей в твоем духе. Ведь на самом деле, ты не такой глубокий и таинственный, каким хочешь казаться. Тебя не трудно просчитать, и тобой манипулировать. Ты не глуп, но не более того. И ты невольно расстаешься с теми, кто мог бы претендовать на тот же пьедестал, что и ты. Ладно, еще подумаешь, что я как-то тебя хочу задеть. Совсем нет. Я люблю тебя, и поэтому говорю тебе правду. Кто еще скажет тебе это, как не любящая женщина? Ладно. Не буду утомлять болтовней. Просто еще одно письмо от твоего тайного читателя-философа:
«Мне кажется, что в вопросе добра и зла, мы сознательно не хотим замечать того, что лежит на поверхности. Многим и давно приходило в голову, что добро и зло – суть проявление единого. Мне же кажется, тут есть некоторые недосказанности. Бог – это Все. Он изначален, он творец всего сущего. Верно? Если тот, о ком мы говорим, не таков, то он не бог. Тот, кто дал толчок, большой взрыв, как угодно – он и был богом. Но еще раньше, чем произошел большой взрыв материи, случилось иное. Доброе и зло, слитые воедино, слитые с немыслимой плотностью и в то же время совершенно противоположные, они взорвались, - полетели в разные стороны. Вслед за ними взорвалась материальная вселенная. Знаете, что это было? Начало болезни Бога! И мы ее часть!
Смотрите внимательно: Бог в большинстве религий выступает как активный борец со злом. С тем самым злом, что сам же и породил. Он собирается заточать, изгонять, уничтожать Сатану – символический образ единого зла. Личности якобы почти равной Богу. Но личность эта есть лишь порождение Бога! Вам это ничего не напоминает? По-моему это классическое раздвоение сознания. Бог болен! В свои моменты просветления он открывает людям истину – единство добра и зла во вселенной, то – что появление жизни стало лишь его вдохом, а выдохом будет наша смерть. Рождаются философы и религии, указующие истину. Но спустя время болезнь вновь настигает Всевышнего. Ему начинает казаться, что есть кто-то, кто пытается захватить его власть, увлечь за собой людей, подтолкнуть их ко злу. Болеющее сознание рождает образ кошмарного злодея – Сатаны. Ему он приписывает то, что отвергает в самом себе. Ему хочется стать только добром, а мысль о порожденном зле кажется настолько мучительной, что он и создает вторую личность.
Грозит ли болезнь Бога чем-то нам? Конечно. Мы цивилизация психов. Мы выстроили систему ценностей, религий, морали и даже государства исходя из логики душевно больного. Пусть Бога, но все таки – больного. Вместо того, чтобы лечить его в самих себе, мы потворствуем болезни, развиваем ее, утверждая больного в его видениях. Мы создали культуру зла и добра, мы поставили между ними границу, мы даже пытаемся классифицировать друг друга как добрых или злых. Мы – следствие болезни Бога, и благодатная почва для ее ухудшения. Впереди Вселенную ждут еще худшие времена. Времена хаоса и галактических катастроф. Потому что Бог все слабее держит под контролем реальный мир. Ему нужно лечение – большая психотерапия Бога! Но он живет в мифах, созданных им самим и нами. Этот мир так прост: родился, крестился, молился, благостно скончался и вот он рай!
Заметьте, как абстрактны и чрезмерно благостны описания рая. Насколько разительно точнее, ярче и реальнее ад. Потому что ад – это то, во что погрузилось больное сознание Всевышнего. Оно порождает его и варится в нем. А чтобы заглянуть в светлую составляющую, надо заглянуть в самого себя. На это редко способно даже здоровое сознание, не говоря уже о больном. И рай остается плодом человеческих фантазий, фантазий, лишенных даже зерна истины. В настоящем раю, то есть в настоящем Боге, рай и ад вместе. Точнее, их нет вообще, так как за этими словами стоит то, чего не существует. Есть нечто неописуемое и непередаваемое.
Мы не сможем вылечить Бога. И даже самих себя – мы его часть. Но мы можем осознать истину, и постараться забыть о том, что навязывает нам больное сознание – о добре и зле. Надо постараться просто жить. Просто получать максимум удовольствия, и не мучить себя лишними исканиями, ненужными рецидивами совести и бессмысленными моральными исканиями». Она подписалась: «Женщина ночи. Ты же так называл меня, верно?»
…Это письмо я опубликовал…