МЕНЯ ЗОВУТ ВОЛ.

Автор: nerdos Броня скрипит и пощелкивает чем-то внутри себя, остывая после тяжелой работы.
Я люблю спать на ней, под голову, положив десантную «разгрузку», вывернув ее жесткой наружной стороной вовнутрь.

Когда вокруг теплый летний полдень, когда металл не носится в воздухе, нетерпеливо желая воткнутья во что-нибудь живое, лишь тогда и удается поспать пару часиков спокойно.
А ночью, тут не уснешь нефига - партизанская война.
Вот и смешиваем мы тут на Кавказе, день с ночью, в непонятном коктейле, зовущимся: «анти-террористическая операция федеральных сил».

Мое воинское звание капитан, а боевая кличка у меня Вол.
Потому, наверное меня так кличут, что я большим родился. И еще, оттого, наверное что имя мое - Володя.
Но по имени, на войне, никто друг-друга не зовет. Не принято это. Лишнее - чтобы знали имя командира взода спецназа военной разведки, приданого штабом дивизии, к стоящей тут вч, с целью подавления снайперов.
И в радио эфире кличками пользоваться удобнее.
Чехи-то, они ведь русский все знают, в отличие от наших воинов, понятия не имеющих о существительных и глаголах не только чеченского, но иногда и русского языка.

Хлоп - хлоп, - раздается в дремотной теплоте...
Это командир шлепает ладошкой по боку БМП, уважительно будя меня. Видать какое-то важное дело поспело - иначе спецназ никто и не трогает...
Да ладно, потом, блин, отосплюсь.

* * *

Кувырок. Быстрая перебежка.Тишина.
Лишь природа, незамысловато живет своей жизнью.

Пермещаюсь наискосок и влево, к основному вектору движения. Так целиться в тебя труднее (если целится правша), так уж устроен человеческий мозг...
Перемещаюсь и вызываю, так сказать, его внимание - на себя. На себя - замечательного, на такого, которого - замечают...
На "живца", оно - самое верное...

Ты проявишься, знаю... Уверен - выдашь себя... Вот тогда я и достану тебя, сволочь!
За Сашку Семенова, достану, которому кто-то из вас, снайперов, со вкусом, по кусочкам отстреливал полчаса ногу, каждый раз попадая в кость голени. Когда подоспели наши, то болевой шок уже убил парня.

Ни веточки ни одной не колышется... Ни листочка не шевелится... Недвижим пейзаж передо-мною...
Чую я, нутром своим ощущаю, что он - где-то там - впереди. Прямо физически чувствую, как давит между бровями, от тугого, оптикой усиленного взгляда, что вот-вот должен превратиться в свистящий рваным воздухом канал летящей пули.
Еще один кувырок.

Все сделаю, но возьму тебя сегодня, сволочь ты такая!
За мальчишку-солдатика с соседнего блок–поста, позавчера снайпером, ради шутки, лишеного напрочь всего того, что делало его мужчиной. Такое вот у них горское остроумие: «тебя не убью, но род твой прерву...».
За всех тех, возьму тебя живым, кого ты и твои коллеги, домой в виде «200-х» отправили, сквозь ночные прицелы, подло расстреливая их в спину.

Перекатываюсь.

Не стреляет, не шевелится, выдать себя боится, поближе подпускает... Чтобы наверняка в меня... Ну и ладно... Ползу ближе к нему. Порадовать пацана нужно, я сейчас еще...

Быстро перебегаю.

Сектор передо мною, прямо вот сейчас, таких же, как и он - хитрожопых и игривых, четыре моих мальчугана, наблюдают в сильные оптические прицелы.
Затем наблюдают, чтобы на малейшее шевеление по мою душу - засадить из «винтореза», сбивая пыль со свежей листвы «зеленки», ему под самую крышку черепа тугой девятимиллиметровый боб со стальным сердечничком.
Требуется лишь одно - чтобы он показался, чтобы он выдал себя... Родимый наш снайпер...

Кувырок. Еще один.

«Не слышууу, не вижууу…», - у-у-у-укает у меня в наушнике голос Мэра - старлея Лехи Меркулова.
«Аналогичненько…», - это уже Сим.
«И я…», «И я…», - откликаются Рог и Колян.
«Две головки от х_я!», - громко, тупой рифмою, снимаю я всеобщее напряжение.

Сползаю в глубокую вымоину, с целью там отдышаться, подумав по пути кокетливо, что уж не молод я, и для врагов и для оврагов.

* * *

Блеск вражеской оптики в кустарнике, метрах в семидесяти прямо впереди, был столь краток, что напомнил собой что-то неосознанное...
Едва я сделал попытку осознать это неосознанное, как нечто темное, и, как мне показалось, беззвучное, метнулось из кустов в мою сторону, мощно, как груженый локомотив, ударив мое правое плечо. Удар пришелся туда, где кончаются пластины бронежилета и начинаются его лямки...

В микрофон, я успел еще пробубнить кодовое: «сварка на 12 часов!», - обозначающее вспышку выстрела прямо передо мною. Успел услышать, как радио эфир в моем наушнике взорвался качественным мужским матом, а потом - все...

Мир вокруг меня крутанулся. Я свалился на землю и скатился в какую-то балку, полную сухой, шуршащей листвы.
Это и спасло меня от второго выстрела.

Боли еще не было, и лишь ватная тишина, от шоковой реакции тела, уверенно заполнила собой мои уши.
Дрожжащими непослушно пальцами, я выковырял из аптечки и фольги тюбик шприца с уколом промедола.
Успев еще подумать: «...вроде бы не насмерть...», - я эмигрировал от надвигающейся громады боли в ту славную страну, гражданство в которой, дают только через доктора - нарколога.

Пришел я в себя, если можно так сказать, когда в тебе сидит двойная доза противошокового препарата "промедол", часа через два. Снайпера все еще искали. Ранив меня, он преспокойно растворился в дружественной ему чеченской «зеленке».
Вертолет, вызваный для эвакуации нашей группы, еще не прилетел и на предгорья уже, начал опускаться быстрый кавказский вечер. Становилось темно.

И тут, в синеватых сумерках, когда я, переполненный командирской ответственностью за личный состав, уже собирался было скомандовать "отбой", мне доложили, что снайпера поймали...

* * *

Он был ею. Снайпер - оказался снайпершей.
Ее захватили, почти что случайно, когда женщина в её теле, одержала верх над солдатом.
Посреди войны, совершенно равнодушной к ее не к месту пришедшим месячным, второпях пыталась сменить гигиеническую прокладку, раскорячившись неэстетично в пыльных и колючих кустах. Вот в это самое ответственное время приклад лейтенанта Семенова, с тупым звуком стукнул ей в затылок, красивым лицом, бросив ее о накрепко ссохшуюся чеченскую землю.

Профессионалы войны гордятся тем, что берут в плен снайперов живыми.
Снайперы же, ни при каких обстоятельствах, стараются живыми не попадаться.
В этот раз - победил профессионализм.

Нас - спецназовцев, было только пятеро, один из которых, был тяжело ранен. А количество солдат, из приданой нам роты для прочесывания этого, виноградом и прочей «зеленкой» поросшего холма, было гораздо больше. Все эти ребята - давно уже стали хорошими, тертыми войною и качественно обстреляными воинами. И все-все они, очень-очень не любили снайперов. Сильно не любили. Ненавидели.

В общем, получилось все - нехорошо...

За грязные, но все еще пышные светлые волосы, ее, орущую и извивающуюся, подтащили ко мне, наспех перевязанному, чтобы я мог посмотреть на того, кто в меня стрелял.
И когда наши с нею глаза встретились, я, совсем уже теряя сознание, вдруг пожалел нас - и ее и меня за то, что мы с нею оба, остались в живых...

И она была еще живой, когда все страшные женские слухи про то, что вытворяют с пленными вражескими снайпершами, поймавшие их солдаты, воплотились в жизнь...
Ну а потом, много позже, ей стало уже все-равно. Она стала мертвой.

Я находился рядом и иногда, сквозь спасительную наркотическую дурноту укола, слышал ее крики.
Но я был вдали от нее, уже не способным ничего поделать, исчезнув в тупой и ватной темноте беспамятсва.

Когда же, через двое суток я пришел в себя, в Моздокском госпитале, все уже было окончено. Пуля из меня - извлечена, ключица и ребра мои - туго стянуты бинтами, рапорта о боевом столкновении - отписаны, ну а я, был представлен к награде за успешную операцию по уничтожению снайпера.

И больше никто, ни о чем, не желал вспоминать.
Никто, кроме меня.

Потому что я не стал ее спасать.
Наверное, я смог бы найти в себе силы и, сквозь наступающее забытье, все же, попытаться помочь ей. Мог бы - усилием воли прийти в себя, и отдать приказ не трогать ее, но я не смог, или не стал делать этого.
Почему? Я не знаю точно.... Наверное - я попросту захотел ее смерти....
Не знаю...

Точно я знаю только одно - в оптический прицел, снайпер всегда четко видит лицо своей цели... Перед выстрелом она меня узнала.

* * *

Теперь я уволен в запас "по ранению", ведь правая моя рука, почти что не двигается.

Живу я теперь совершенно один, в своем родном городе Санкт-Петербурге.
У меня есть быстро растущий щенок ротвеллера по имени Гера и я вывожу его на улицу дважды в день.
Иногда меня навещают бывшие сослуживцы, и мы пьем и много курим, вспоминая былое. Но это, отчего-то стало происходить все реже и реже.

Я теперь очень не люблю смотреть фильмы о войне. Полюбил слушать музыку. Совершенно разную музыку - лишь бы хорошую.
А еще, я теперь не люблю ложиться спать.
Потому не люблю ложиться, что по-ночам, у меня сильно ноет плечо - пуля повредила какой-то там нерв... И еще, оттого не люблю, что каждую ночь, я снова и снова слышу ее крик.

Она просит у меня прощения. Она умоляет меня о том, чтобы я защитил ее от озверевших солдат. И в этом сне - она называет меня по - имени. И, называя меня Володей, она произносит его все так же, как раньше, как произносила его очень давно, посреди прекрасного города Ленинграда. Посреди города, навсегда оставшегося в прошлом, посреди нашей с нею общей юности...

Всегда, в этом своем сне, я отвечаю ей, одно и тоже, говорю одни и те же слова.
« Меня зовут ВОЛ ! » – бросаю я, в растянутое страданием лицо, уже вырываясь из сна, из страшной и тоскливой боли, раскаленно жмущей откуда-то из-под горла сладкие спасительные слезы.

В реальности этого диалога не было. В реальности все было менее пафосно.
Она, так и не сказала никому о том, что узнала меня, так и не назвала моего имени. Почему я уверен в этом? Да потому что ни разу, ни один особист из первого отдела армии, да и вообще - никто, так и не задал мне ни одного вопроса о ней. Никто, так и не узнал того, что мы были знакомы.

Она умерла вместе с этой тайной, посреди суровых чеченских предгорьев, совсем недалеко от меня - от своего бывшего, мужчины спрятавшего душу на самом дне черной теплой мертвой тишины. Может быть так, в последний момент, она решила попросить у меня прощения за то, что когда -то давно изменила мне? И за то, что попыталась теперь меня убить? Не знаю. Совсем не знаю...

От этого сна, я обязательно просыпаюсь... Просыпаюсь, чтобы до рассвета, курить молча у форточки, навсегда распахнутой, в сырое нутро серой Питерской ночи. Только курить... Потому что плакать я не умею.