Такая девочка, совесть общества.

Автор: Унтер-офицерская вдова "Это контр-культура", - говорил Господин. Она слушала. "Контр-культура, - говорил Господин, - должна не развлекать, не успокаивать, а беспокоить, тревожить, будоражить. Напоминать обывателю, лениво жующему бутерброд с салом, что мир полон горя и боли. Мучить его, грызть изнутри, лишать плебейского покоя. Доказывать, что у него, жирного червя, не получится прожить "без печали и гнева", поглаживая волосатыми пальцами баночку с накоплениями на домик у речки и выпивая по субботам, после бани, сто граммов русской, а после спокойно засыпать, пуская сладкие слюни на наволочку в горошек..."
Ей нравилось, что она - вся такая контр-культурная. Не отгораживается от боли, а впускает ее в свою жизнь, чтобы стать частью мира, полного слез. Такая девочка, совесть общества.
BDSM, тройная аббревиатура, - объяснил Господин, первый раз помещая специальную кассету в жерло кассетоприемника, - смысл ее сводится к следующим понятиям: Bondage/Disciplin (связывание/воспитание), Domination/Submission (доминирование и подчинение), Sadism/Masochism - это ясно, да?
Ясно-ясно, - отвечала она, впиваясь глазами в картинку на экране. Длинноволосые девушки в черных браслетах и ошейниках живописно подвешивались на крюках, сладострастно вздагивали от ударов кожаными плетьми, длинными кнутами и изящными тростями, жадно слизывали густую сперму со своих красивых лиц, восхитительно содрогались от обжигающей капели расплавленного воска. Коленопреклоненные, с завязанными шелком глазами, они в волнении ожидали прикосновений к своим безупречным телам, выдавая свое возбуждение и страх лишь прерывистым дыханием и негромкими стонами, которые могли, однако, смениться настоящими воплями - при появлении в руках Господина кожаного ремня, пеньковой веревки, телефонного шнура, отточенного ножа или ацетиленовой горелки.
Иногда это бывало и так - больно и страшно, она захлебывалась криком, казалось, что ударов слишком много, петля бельевой веревки слишком туга, воздуху не пробраться в бедное скрюченное горло, лезвие вонзается слишком глубоко и кровь не сумеет остановиться. Тогда она говорила "не надо", и все прекращалось.
Господин относил ее на руках в ванную, опускал, как ребенка, в теплую воду, без пены - не раздражать рассеченную кожу, брал в руки душ, заботливо смывал красно-оранжевую кровь и бело-прозрачную сперму с ее волос, гладил горящие щеки, нежно целовал в заплаканные глаза и разбитые губы, приносил ей сладкий чай, клубнику и конфеты с коньяком внутри.
Иногда это бывало и так - невыразимо тяжело, Господин объявлял, что теперь кончать без его разрешения она не может, и приказывал раздеться, встать на колени, массировать свою налившуюся грудь, торчащие соски, пробираться рукою между напряженных ног, вводить в истекающее соком влагалище сначала один палец, потом два, потом три - и повторял размеренно: не кончать, не кончать, не кончать. Если ты сейчас кончишь, я тебя накажу - в последний раз - и мы не увидимся больше.
Иногда это бывало и так - обидно и унизительно, она должна была голая, на коленях, стоять в любом месте, угодном Господину. Молча, неподвижно. Час или два. Редко больше, но и два - это вполне, вполне достаточно. Иногда он спрашивал ее: "Зачем ты тут?".
Первый раз она не очень ловко ответила: "Чтобы делать то, что Вы скажете", Господин усмехнулся, заметив, что ответ верен по содержанию, но лучше сформулировать: "Чтобы подчиняться Вам, Хозяин".
Она, естественно, вслух называла Господина - Господином, Хозяином, Мастером, иногда - обезьянничая у длинноволосых девушек с из специальных фильмов - Дом, от слова - доминант.
А себе она называла его: "любимый". Доставь мне боль, любимый, заставь меня подчиниться, огрей меня кнутом, любимый, заткни рот пряником.

***
Зимний день кончается рано, уже в четыре часа смеркается и зажигаются желтые фонари, если встать на широкий подоконник коленками и прижаться к холодному стеклу пылающим лбом, то можно представлять себе всякие соблазнительные вещи и попутно охлаждаться. Я забираюсь на широкий подоконник, я встаю на коленки, я прижимаюсь к холодному стеклу пылающим лбом. Я ставлю рядом с собой кружку кофе, вполне можно пить кофе, не отнимая лба от стекла, в крайнем случае, немного повернуть голову, охладить щеку. Я пью бразильский кофе, сорт арабика, я его сварила в медной джезве, расцветила сливками, умиротворила сахаром. Я пью кофе, смотрю в темное окно, и переношусь в разноцветную, танцующую на карнавале Бразилию, где много диких обезьян, мужчины в белых штанах и непарногрудые сестры-амазонки на великолепных андалузских скакунах. Они встречают солнце на девять часов позже, чем я, они провожают солнце на девять часов позже, чем я - но тоже в большую реку, как я - каждый вечер, просто моя река умеет замерзать, а их - нет. Они обещают быть со мной нежными, они обнимают меня своими сильными руками, ласково целуют в теплый затылок, сплетают наши волосы, пальцы и мысли, вручают мне колчан с отравленными стрелами, метательный нож и боевой топор, заразительно хохоча во весь рот над автоматом Калашникова и связкой гранат.
Я знаю, что Амазонки по легенде жили в Греции и что их не было вообще, но меня это не тревожит.