После днюхи. (на конкурс)

Автор: дважды Гумберт - Почему люди бухают? Вот вы говорите, что среда, мол, виновата, что пидарасы кругом одни и мудаки женского пола. Или что веры в народе не больно-то стало. А я думаю, что всё дело в случае. И у каждого из нас он свой. Я вот про себя расскажу.
Уважаемый всеми мужик по прозвищу Ваня Грязный, блаженно щурясь, пошевелил пальцами ног с заскорузлыми черными ногтями. Мы только что ополоснулись в речной воде и теперь пекли надыбанную на дачных участках молодую картошку. Уже ароматно дымилось насаженное на заостренные прутики филе лабрадора. Никто, собственно, про алкоголизм не говорил, но была у Вани такая особенность: выпив писят, он начинал проговаривать свои мысли, и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Нередко он увлекался рассказом и забывал его повод. Так произошло и сейчас.
- Я вот что скажу. Все счастливые бабы – бляди. Но каждая блядь несчастна по-своему.
- Это как же?
- А вот так, блин, - Ваня затянулся папиросой и сдул комаров с худых, синих ног, протянутых к костру. – Был я сильно влюблен по молодости. Просто пиздец как влюблен. Отоварила меня одна шмара по полной программе – романтизмом, еще той старой, советской заточки. Да не шмара, конечно – девчонка, де-воч-ка. Изысканнейшее существо. Звали ее… Фу, блядь, всё позабыл. Ну, пусть будет Танюха. Танечка О. Была она замечательная раскрасавица, восемнадцати лет. Прелесть, очарование! Высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад русую голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид. Чистотой небесной, полярным спокойствием веяло от ее задумчивого лица. А как она ласково улыбалась, как заливисто хохотала на приятельский тык! Если бы не эта ее ясная, солнечная непосредственность, я бы близко к ней боялся подойти. Хотя каждая моя жилка, каждая косточка тянулись за ней.
- Ебать! Как Ваня-то расписывает! Щас вздрочну!
- Ну а хули? Тут как не расписывай - не поймете. Это вам не мембраны гламурные. Драгоценная белая кость! – Ваня гордо мотнул головой и тут же горько пёрднул-вздохнул. – Танька была похожа на ожившую статуэтку. Был я тогда студентом первого курса. Часто ходил на дискотеки. Любил потанцевать, диско меня накрывало безо всякого экстази. Ну, и подраться был не дурак. Похуй мне было – старшекурсники, гопники или курсанты. Хотя последние были тёртые суки подонки. Однако честные. Всегда один на один. Это гопники были опасны числом. Ну да. Так вот о Варьке. Так мы с ней и пересеклись. На бурной студенческой дискотеке. М-да. А бухали тогда страшно. Дико, необузданно, отвязно. Это вам не сейчас. Пиво! Молодежь-то сейчас совсем стухла от пива. Мы про пиво тогда и не знали. Пиво пили одни алкаши, доходяги. Литр жигулевского – полтинник. Ну, по утряни, с будуна, еще можно было пиваса принять на грудак, до лекции или экзамена. А так прогрессивная молодежь моей родины пила портвейн, водку и медицинский спирт. Закаляла дух, блядь, для космической эры. Я вот, что скажу. От регулярного пива человек тряпкой становится, коллаборационистом системы. И хуй у него не стоит. Знаю я, блядь, кто народ пивом спаивает, чтобы ахтунгов наплодить.
- Да ну нахуй! Пиво – жидкий хлеб.
- Хлеб, блядь! Хуйня, блядь, жидкая! Моча единорога! Ну чо ты замерз, давай разливай по-суседски, ебать ту Люсю!
Все выпили и захмурели. Ваня задрал вверх озаренное пламенем лицо и открыл рот, словно хотел закусить чёрным звёздчатым небом. И правда, стоял август, и с неба, как призрачные капли росы, стремительно стекали звёзды.
- Горбач тогда как никак был у власти природой поставлен. Я был невинный, можно сказать, не синячил ни разу. Занимался волейболом и брейком. Помню, даже свои талоны на водку пацанам отдавал. Но у меня днюха была, и проставиться надо было. Водка палёная тогда у таксистов 25 рэ пузырь стоила – половина моей стипендии. Вот и пришлось мне купить десять бутылок «Агдама». Не водка, конечно, но и не суррогат. Пацаны не обломались.
- «Агдам» - пиздатая была вещь. Щас «Агдам» и «три топора» из генетически модифицированных гнилых мандавошек гонят.
- Да не пизди ты! Я свой первый «чёрный вертолёт» с «Агдама» словил. Блевал потом так, что Поллок усрался бы с зависти.
- Тише, уроды! Пусть человек рассказывает. Давай, Ваня, тискай дальше про Танюху-то.
- Да не Танюха! Варькой звали ее. Позвал и ее на днюху, в свою разъёбанную общагу. Она-то сама в престижном месте жила, через лесок от нашего универа. Интересно ей было взглянуть на студента в естественной среде обитания. Сама напросилась. Даже подарок сделала. Мяч импортный, волейбольный. Только я знал нравы своих приятелей с «фена» и «матфака». В чужой общаге они вели себя примерно так же, как английские фаны на континенте. Плюс вопиющая скудность стола и всей обстановки. Короче, как только пьянка стала набирать обороты, я выкрал Варьку и малодушно съебался из этого зоопарка. Мы отправились на дискотеку в соседнее общежитие. Варька была в туго обтягивающем, коротеньком платьице на бретельках. Такие тогда почти не носили. Сиськи вот так вот стояли. Она лучисто так мне улыбалась, и глаза у нее были чудные. Большущие, тёмные, с синеватым отливом. Добрые у тебя друзья, милые, со странной грустью сказала она. Я подумал, она пошутила.
На дискотеке было много народу, левого, кто пришел зарядиться для дрочки. Были, конечно, и конкретные пацаны, пришедшие тёлок снимать. Мне стало как-то совсем беспокойно за Верку. Она совсем разошлась, расслабилась, разулыбалась. Оба пола, казалось, только и смотрят, что на ее выкрутасы. А танцевала она просто на загляденье. А, блядь, забыл сказать. Она с детства занималась ебальными танцами. Но это нихуя был не бал. Дискотека напоминала адскую читальню, где телами читают ритмичную музыку. Эти самодельные мигалки, убогие динамики, низкий потолок, бетонный пол, запах пота, спирта и застоявшейся похоти. Мне так крышу рвало конкретно. Я ведь кроме школьных пуританских вечеринок ничего не знал. Да и вообще тогда с поибацца было не то, что сейчас – не спорт для моллюсков, а запретная зона. Как-то, на сеансе порнухи, один очень приличный бородатенький гражданин, по виду доцент, прям блеванул на себя, когда увидел, как мужик волосатую пиздень вылизывает. Да, господа. Всё только еще начиналось. Всё было дико и непредсказуемо. Что до меня, то я был едва ли не девственник. Я жутко содрогался, когда мою Верку влекли танцевать чужие мозолистые руки. Блядь, меня просто мутило от ужаса и обиды, что на мою Верку сейчас у кого-то встает. Но держался, виду не подавал, ведь она выглядела такой счастливой. Как Золушка на балу. И еще у меня в голове крутился вопрос. Танцуя с Веркой медляк, я робко гладил ее осиную талию, ее крепкие спортивные бедра, как вдруг меня взорвала догадка: на ней нет трусиков! Ёбаныврот, как же я тогда за нее перетрусил. Затосковал. Это было для меня совершенно ново, непостижимо, иррационально. Это сейчас так понятно: стояла душная майская ночь, и трусики ей были попросту не нужны. Эй, мужики, чо приуныли? Кто разливающий? Давай не спи, дятел!
Наконец, диджей, чтобы рассеять пришлый пипл, стал ставить хипповские хиты. Ху, Эло, Зеппелин, ну и так далее. Песни свободной любви и наркотического опьянения быстро обломали всех зомбаков из рабочих районов. Остались только свои. Танька подошла к диджею и что-то шепнула ему. Как сейчас помню, тот придирчиво оглядел ее от лодыжек до нимба, тряхнул спутанной гривой и объявил, что следующая песня в мою честь. Следом из колонок зазвучала моя любимая композиция «Отель Калифорния». Под эту улётную бесконечную музыку мы танцевали последний медленный танец. Танька прижималась ко мне и не мигая смотрела в меня странным гипнотическим взглядом. Я видел в ее глазах величественный и безразличный космос и нас самих, тонущих среди призрачных звёзд. Музыка была счастливая и теплая, но мне почему-то стало одиноко и холодно. И, блядь, как-то жалко себя и её до усрачки. Бр-р! А мы уже выпили? Давай наливай! Да лей больше, хули ты цедишь, дохтур?
Ты зачем носишь нож? – спросила она. Нащупала у меня в кармане, когда мы спарились в танце. Так, на всякий пожарный, ответил я. Дурак, сказала Танюха, зверя ножом не возьмешь. Какого такого зверя? Зверя, внятно проговорила она, ты знаешь какого зверя. Ну-ка выброси ножик! Я подчинился, сбросил его за батарею. Действительно, в тот момент нож показался мне какой-то нелепой позорной вещью. Потом она засобиралась домой. Сказала, что за ней отец должен заехать. Я тоже вышел с ней и проводил до дороги. Только она меня поцеловала взасос, из темноты вырулил ментовский бобик. Вышел дородный мужик в майорских погонах. Статный, красивый вымудень, но какой-то масляной, латинской, хитрожопой такой красотой. Его лоснящийся еблет показался мне бронзовым. Ну что, трясогузка, наплясалась? – спросил он ласково и чуть зловеще, открыв перед Варькой дверцу, и совсем как-то не по-отечески помацал ее за задницу. Ага, сказала она и птичкой юркнула в бобик. Ну, теперь и поработать пора, произнес майор и захлопнул дверцу. Варьку поглотила тьма. Здравствуйте! – громко произнес я. Мент внимательно посмотрел на меня, сделал брезгливую мину, залез и уехал. Надо же, какой напыщенный у Варьки отец, подумал я. В те славные годы отношение к мусорам еще было довольно терпимым. И они, кстати, редко лезли своими мразными рожами в студгородок. Но нашего вольного брата они всем своим казенным нутром ненавидели.
Немного озадаченный, под громадным впечатлением от варькиного искусного поцелуя, я не спеша, как лунатег, добрел до своей общаги. Разгром в моей хате был полный. Мой сосед по комнате спал на моей койке с голой полной девицей. Похоже, он ей впердолил, да так и заснул. Жемчужная нитка слюны протянулась от приоткрытого рта девицы к лужице блевотины на полу. Я улыбнулся, глядя на них, и накрыл одеялом. На другой койке храпел незнакомый лиловый негр. Я не стал его будить. Мое сердце было полно любовью. Тут зашел мой приятель с матфака Лёха Панкин по кличке Панкрат. В одной руке – шмат сала, в другой – банка чистого спирта. Запястье обмотано бурым бинтом. Что у тебя с рукой? – спросил я. Вены резал из-за бабы, ответил Панкрат и улыбнулся своей безумной улыбкой. Мне его объяснение показалось совершенно естественным. Мы вылезли на крышу, под звёздное небо. Я отважно глотнул спирта и почувствовал, как в мое горло вцепилась разъяренная кошка. Салом без хлеба закусывать было совсем не ништяк, но беспизды романтично. Кто-то еще выполз на крышу. Мы прикончили спирт. Лёха стал орать под гитару ебанутые, но романтичные песни «Крематория». Я подошел к самому краю и оказался лицом к лицу с лесом. Что-то угрюмое, брезгливое и непонятное было в нагромождении черных сосновых силуэтов. В каждой хвоинке, как в нити накаливания, чернела, переливалась недобрая весть. Лес обдавал прямо космическим холодом. Природа – это зло, отчетливо подумал я, покачиваясь на носках. Ебануться, какой лес отталкивающий и нелюдимый. Подошел Панкрат и похлопал меня по плечу. Варька – красивая очень, ты обязательно ее в жопу выеби. Зачем? – ошалело спросил я. А иначе, брат, никак нельзя, ответил Панкрат и добавил загадочно: красота, она штука общая, собственности не подверженная. И, от души размахнувшись, зашвырнул гитару в лес. Я едва удержал его за шкварник от падения с пятого этажа.
Смутно помню, как мы пошли на фару за водкой, хотя денег у нас не было, и зарамсили с таксистами. Те, суки, сдали нас мусорам. Нас доставили в вытрезвитель. Я уже догадался, что со мной происходит что-то необычайное, неладное, что начинается какая-то новая жизнь – и присмирел. Лёха, напротив, вел себя неосторожно, остервенело даже. Сначала ему просто слегка уебали и разбили его декадентские очки. А потом стали механически пиздить резиновыми дубинками и ногами. Не надо, не надо, - уже скулил он и вертелся на грязном полу. Его добрые близорукие глаза метали беспомощные взгляды. Тут в комнату, где нас держали, вошел майор и стал деловито, с бронзовой невозмутимостью, наблюдать за экзекуцией. По роже не бейте, посоветовал он, в корпус, по почкам хуячьте. И «ласточку» ему обязательно сделайте. Наши взгляды на мгновение встретились. Слегка поморщившись, как от сытной отрыжки, майор сделал знак прекратить и за рукав вытащил меня в коридор. Это был Варькин отец. А ты, сказал он мне, пиздуй отсюда и подумай. Над чем подумать-то надо, товарищ начальник? Майор ухмыльнулся и с холодком ответил. Бедный студиозус, да? Смотри, не ровен час, на ножи поставят, если будишь нахаляву тусить с центровыми блядьми.
Когда я вышел из трезвяка, у меня было такое ощущение, что идти мне больше некуда. Как заблудился в непроходимом дремучем лесу. Давай накатим, пацаны! Ну – за любовь!
Все сдвинули пластиковые стаканчики с коричневым картофельным самогоном.
- Так что любовь моя быстро с той ночи пошла на убыль, - сказал Ваня, обсасывая жирные, в саже пальцы. – А через два месяца меня забрили в армию. И не говорите мне, что можно не пить. Хуйня это всё. Это как в той песне поётся, «Отель Калифорния», - Ваня назидательно поднял вверх палец: *You can check out any time you like but you can never leave!* Что означает – ты можешь завязать когда угодно, но алкоголиком не перестанешь быть никогда.
Потом Ваня полоумно улыбнулся, вытянул из брезентовой сумы расстроенную гитару и страшно запел на весь тёмный свет, подражая покойному артисту Газманову:
- Путана, путана, путана. Ночная бабочка, но кто же виноват…