Hyperpathos 2/4

Автор: Арлекин 1/4

И вот теперь, много времени спустя, Инна, погрязшая в хроническом алкоголизме, спит в пьяном умате под моим бдительным надзором. Она выглядит, как крайне усталый человек. Её тело, погружённое в сон, расслабилось полностью и походит на мёртвое.
Я сижу с ней несколько минут, потом иду на кухню варить кофе. Судя по всему, Инна должна проспать до вечера, то есть, я вполне могу отлучиться и всё-таки немного прогуляться и заодно купить каких-нибудь вкусняшек, чтобы порадовать подругу, когда она проснётся. Наверняка она просияет при виде кисломолочного напитка с множеством животворящих бифидобактерий, а там уже и до зефира с чаем дело дойдёт.
Я укрываю Инну пледом и тихо покидаю квартиру.
Бодун потихоньку отпускает – даже какой-то бодрячок начался и медленно оживающий город излучает волны здоровой энергетики, что несколько странно для воскресного утра.
Захотелось всё бросить. Перестать заглушать голос разума, перестать изо дня в день с утра до ночи сгнаивать в себе остатки воспоминаний о прошлой жизни. Это даётся слишком высокой ценой и, судя по всему, не достаточно результативно. За несколько лет я открыл множество способов сужения сознания до маленькой молчаливой точки, но даже эта крошка меня настоящего разрушает все баррикады. Зато побочных эффектов больше, чем я могу пережить. Организм ощутимо сбоит, я отчётливо различаю в ворохе сигнальных флажков своего тела экстренные донесения иммунной системы о серьёзных, но пока ещё обратимых снижениях тонуса, жизнеспособности и нормального функционирования. Здоровье стремительно ухудшается, я постепенно тупею. Во мне борются два страха. Я боюсь окончательно угробить себя и медленно умереть от истощения, отравления или передозировки. И я боюсь своей предыдущей жизни, боюсь её возвращения и того, что у меня снова начнёт ехать крыша. Второй страх куда сильнее первого, поэтому мой выбор из двух зол очевиден. Я без колебаний проткну себе глаз зубочисткой и загоню её в мозг, если только моё прошлое станет вновь повторяться в настоящем. Что угодно, только не это безумие. К счастью, за последние годы мне удалось забыть все события и почти всех людей из той жизни – осталось только отчаянное нежелание проходить через всё это снова. Я помню лишь то, что был молод, глуп и впечатлителен, общался со странным существом без лица, пытался найти и убить человека, разрушающего мир, жил с призраком никогда не существовавшей девушки, писал книгу и имел в друзьях дюжину долбоёбов. Но теперь я отгородился от всего этого и живу скучной, бессобытийной жизнью. И вполне этим доволен. Пусть мои мозги постепенно и скисают, превращаясь в сонную эктоплазму, зато я избавился от психоза. На смену безумию пришёл страх, но, тем не менее, страх мне кажется более органичным состоянием, и мне не приходится чувствовать себя уродом. Из кошмара наяву и пустого, бессмысленного сна я выбрал забвение. Я переехал в этот город, никто меня здесь не знает, буря у меня в мозгах со временем поутихла, эмоции почти совершенно атрофировались, я научился жить, как все.

Я бы много отдал, чтобы никто никогда не узнал, что я за человек. Ночами я писал ту книгу, как исповедь, которая не может остаться тайной. Мне было стыдно за каждую страницу, но я сознательно продолжал писать, несмотря на то, что сознание было замутнено болезненной навязчивой идеей. В рукописи я представал инфантильным, самовлюблённым и тщедушным эгоистом, не имеющим жизненных позиций и целей. Причины, заставлявшие меня делать это, исходили из мрачных, изъеденных язвами паранойи, нор, прорытых в моём рассудке мной же самим. Я слишком о многом думал в своё время, и имел слишком богатое воображение. Я сам загнал себя, сам пробурил эту штольню у себя в голове и сам спустился на её дно.
Несколько сотен лет назад Паскаль обнаружил гидростатический парадокс. Оказалось, что вес жидкости, налитой в сосуд, может отличаться от давления, которое она оказывает на дно. В зависимости от того, расширяется сосуд кверху или сужается, давление соответственно либо меньше веса, либо превышает его.
Если б я знал, где он похоронен, обязательно съездил бы туда, чтобы возложить на его могилу букет георгинов. Заказал бы цветы прямиком из Гватемалы, из самого центра мира. Говорят, именно там, и ещё в Южной Мексике, растут самые чистые сорта.
Это самое меньшее, что я мог бы сделать для мегачувака, который помог мне разобраться в себе. Было время, когда у меня напрочь сместились ориентиры. Я умудрился несколько лет прожить с девушкой, которая была рождена моей воспалённой фантазией, но, что меня всегда удивляло, никто из моих друзей этого даже не заметил. Людям насрать друг на друга. Люди не внимательны друг к другу. Люди не слышат друг друга. Люди слышат только себя, только себя, только себя. Я говорил с ними о Кате, я обращался к Кате в их присутствии, я обнимал и целовал её, я уходил от них к ней, чтобы любить её, – и никто не придавал этому значения. В одних случаях все думали, что я говорю с кем-то из них или говорю о ком-то, кого они знают. В других – списывали моё странное поведение на идиотские приколы, понятные только мне. Все мы были немного того, так что никто и помыслить не мог, что обнимая воздух и шепча ему нежные слова любви, я видел и осязал настоящую Катю из плоти и крови, живую, реальную. В действительности, – это я понял намного позже, – Катя даже не была призраком или вроде того. Её вообще никогда не существовало. Я так до конца и не осознал причин, зачем мне понадобилось её для себя придумывать. Я был болен. Но теперь уже нет. Я абсолютно здоров. Катя уехала и больше не вернётся. Она забрала все свои вещи. Ничего больше не напоминает о ней. Кроме вешалки-стойки, которую она принесла домой накануне своего исчезновения.
Я стал вести жизнь монаха – так же, как это когда-то сделал сам Паскаль. Перестал общаться со своими прежними друзьями, перестал писать. Раньше графомания была естественной потребностью, но с тех пор, как моё сознание прояснилось, я больше не нуждался в этом. И не написал больше ни строчки. Ту свою книгу я просто оставил на скамейке и ушёл, не оглядываясь. То, что я понаписал в этой рукописи, не сошло бы за литературу. Конспект моего безумия не смог бы заинтересовать ни издателей, ни букинистов. То, что пишут психи, не продают в книжных магазинах. Продают то, что пишут нормальные люди, выдающие себя за психов. Или за писателей.
Больше меня это не касается. Я начал новую жизнь, оброс комплексами и заботами, хорошо постарался, чтобы зачерстветь и влиться в социум. Неизвестно, что бы со мной стало, если бы не Паскаль. Кто кроме него объяснил бы тогда, что причина всех моих бед подчиняется физическим законам? Я расширялся кверху, и то, что было во мне, производило совсем небольшой эффект по сравнению со своим потенциалом. Всё дело было в вертикальной составляющей. Я нашёл её и искоренил. И уничтожив все свои пневмостатические изъяны, я избавился от всего шлака, забивавшего нейронные цепи.
Я захожу в только что открывшееся, пустующее кафе, заказываю белый чай и долго смотрю в окно, сидя за столиком. Иногда в светло-сером пушистом небе пролетают самолёты.

Около десяти утра, Инна наверняка всё ещё спит в моей квартире. Возвращаться туда не хочется, а остывший чай не способен унять мою тоску.
Я заказываю выпить.

Капля горчицы медленно оседает на дно. На поверхности розовеет тонкий слой малинового сиропа. Очень приятный, мягкий цвет, я мог бы любоваться им часами. Столбик пепла держится на сигарете из последних сил. Где-то в глубине, у самых истоков венозной системы, тихо плачет моя серая печёнка.
Закуриваю новую, опрокидываю рюмку. Водка разливается по столу. Откуда-то возникает официанточка, бросает на стол ворох салфеток, улыбается:
– Ничего страшного, я сейчас уберу.
Я прошу её принести ещё раз то же самое и обещаю больше не размахивать локтями. Ещё одна милая улыбка-аппликация.
Маленькая рюмка на подносе усугубляет общий символизм антуража – одиночество и запустение.
– Спасибо большое. Не хотите присесть?
– Ладно.
– Может, себе возьмёте что-нибудь?
– Пожалуй.
– А вам можно?
– Всё равно до обеда никого не будет.
– Что вы пьёте?
– Вино.
– Какое?
– Выберете сами.
– Я бы угостил вас какой-нибудь дешёвой дрянью с винтовой пластиковой пробкой.
– Я похожа на дешёвку?
– Наоборот, что и обусловило выбор. Вы знали, что филологи допускают намеренные грамматические ошибки? Понимаете, что я имею в виду?
– Знаете, я, наверно, сама себе налью.
Она ненадолго уходит, возвращается с бокалом.
– За знакомство, я так понимаю?
– Мы не представились друг другу.
– Моё имя приколото у меня на груди, вот, видите?
– Это не в счёт. К тому же я его не читал.
– Вы не смотрели на мою грудь?
– Нет, меня заворожил малиновый сироп.
– Значит, имя вам неинтересно. Давайте выпьем.
Сначала вязкий сироп, потом пятьдесят прозрачных граммов нежно проскальзывают сквозь эту сладость. Острая горчица заглушает привкус спирта. Затягиваюсь сигаретой и с наслаждением выдыхаю дым.
– Знаете, у этой сигареты напрочь отсутствует вкус. Дым кажется стерильным.
– Дистиллят грязи.
Я смотрю на неё с интересом.
– У вас милая улыбка, вы в курсе?
– Это профессиональное.
– Официантки в этом смысле похожи на шлюх. Клиенту кажется, что она такая только с ним, что он действительно ей понравился, что он особенный. Поэтому мужчины нередко влюбляются в проституток и потом жутко ревнуют их к работе.
– А в официанток?
– Думаю, тут тоже нет никакой разницы.
– Чем вы занимаетесь?
– Ищу выход.
– Откуда?
– Скорее, куда.
– Так куда?
– Трудно сказать. Я пытаюсь найти себе место. А вы?
– А я экспериментирую.
– Расскажите.
– У меня депрессия, я очень устала.
– Полагаю, от всего.
– Естественно.
– Что за эксперименты?
– У меня есть своя лаборатория. Только она меня и спасает. Обещайте, что никому не расскажете.
– Клянусь.
– Сейчас приду.
На подносе бутылка вина, бутылка водки, бутылка малинового сиропа, баночка горчицы и зеркальце с тремя белыми полосками.
– Это кокс?
– Хотите?
– Нет.
– Моя лаборатория.
– Ваши опыты к чему-нибудь приводят?
– Благодаря ним я нахожу ответы на вопросы.
– Может, найдёте ответ и для меня?
– А какой вопрос?
– Где выход.
– Попробуем.
Она снюхивает всё через соломинку.
– Вы мне нравитесь, поэтому я так открыто себя с вами веду.
– Не надо, не стройте из себя проститутку. Не внушайте мне мысль о моей исключительности.
– Вообще-то не каждый клиент видел то же, что и вы.
– Шлюхи так и говорят.
– Я могу обидеться.
– Не стоит.
– Да, вы правы.
– Как ваша депрессия?
– Без изменений.
– А что же кокаин?
– Ну откуда у простой официантки деньги на кокос? – смеётся она. – Это всего-навсего шустрый.
– Я как-то не очень в этом разбираюсь, – почему-то вру я.
– Он помогает мне думать. В этом-то и суть лабораторных опытов. Но когда я думаю, депрессия усиливается. Ведь мысли всё больше о том, что жизнь слишком пуста, чтобы дорожить ею.
– Если вы будете продолжать свои эксперименты, то скоро придёте к тому, что её целесообразнее прервать.
– Вы о моей жизни?
– Да.
– Это и так понятно, безо всяких опытов.
– Вы такая милая. Лучше живите.
– Ладно, я подумаю.
– Вот видите, вы в ловушке. Думать, как раз, вам и не следует.
– Давайте ещё выпьем.
– За успех наших начинаний. Кстати, пока вас приходует, может, поищете мой выход?
– Не сейчас.
– Вам нужно работать. У нас мало времени.
– Если не успеем здесь – продолжим где-то ещё.
– У вас дома?
– Ха-ха. Вы навели меня на интересную мысль. Какого места вы для себя ищете?
– Не знаю.
– Может, выход где-то в этом незнании?
– Не исключено. Где вы живёте?
– Во дворце. Я же принцесса.
– О чём вы думаете?
– О вас. И о себе.
– Это амфитос так на вас действует?
– Это ход эксперимента. Я на пороге открытия.
– Может, вы откроете дверь, в которую я смогу выйти?
– Вы думаете моей головой.
– Правда? – Подливаю ей вина. – Вы во дворце одна или с вами живёт принц?
– Знаете, наверно, наука и личная жизнь несовместимы.
– Простите, мне нужно в туалет. Я вернусь, и мы продолжим.
– Валяйте. А потом я.
Смотрю на себя в зеркало. Саундтрек журчащей воды соответствует мутному взгляду. Что ж, не всё так плохо. Кажется, всё будет. Я определённо ей нравлюсь. И она мне. Отлично, ещё одну ночь одиночества я бы не вынес.
Когда я возвращаюсь к столику, она убирает зеркальце в свою сумочку, висящую на спинке стула.
– Вы ещё нюхали?
– Да. И у меня готов ответ. Можете радоваться.
– Прекрасно.
Она скрывается в туалете. Я обновляю ей бокал, а себе наливаю просто водки. Заедаю горчицей. Как-то по-свински, но это настроение. В голове болтаются смутные романтические мысли о сексе с ускоренной официанткой, о возможном продолжении отношений или, хотя бы, дружбе – она же такая замечательная.
Но её что-то долго нет.
Закуриваю.
Её ещё нет.
Жду до конца третьей сигареты, затем подхожу к двери туалета и деликатно стучу в дверь.
– Вы формулируете ответ?
Тишина.
– Я войду, вы не против?
Она лежит на полу, у неё на голове прозрачный полиэтиленовый пакет, стянутый ремнём на шее. На кафельном полу лаконичная надпись помадой: УШЛА ДОМОЙ.
Да, она не соврала. И, спрятавшись в своём дворце, эта милая девушка указала мне точное направление, в котором можно не искать.
Я оставляю на столике деньги за себя и за неё и выхожу под дождь.

Убивая время, я брожу по торговому центру, подолгу разглядывая никому не нужные товары. Приобретаю два литра мускатного вермута.
Вернувшись домой, застаю Инну в прежней позе.
– Проснись и пой, моя маленькая птичка. – Я тормошу её за плечо. Она, не просыпаясь, корчит кислую гримасу.
– Инна, уже середина дня.
Со стоном, она нехотя разлепляет левый глаз.
– Убей меня.
– Вот, держи. – Я протягиваю ей стакан вермута.
– Что это?
– Вода. Что, не видно, что ли?
Она делает глоток и морщится.
– Блядство, как же я устала. Можешь почитать мне что-нибудь вслух? Чтобы я проснулась и смогла различать сон и явь.
– Знаешь, это не лучший способ.
– Ну пожалуйста.
– Кинг подойдёт?
– Как нельзя лучше, – мурлычет она, потягиваясь.
– Почему ты должен причинять мне боль, когда я так тебя люблю? Когда я не могу делать что-то ещё и не хочу, ибо любовь создала меня и кормила, и поддерживала в лучшие дни? Почему же ты и дальше собираешься резать меня, уродовать моё лицо, наполнять меня болью? Я только любил тебя за твою красоту, как ты когда-то любил меня, до того, как мир сдвинулся. А теперь ты уродуешь меня ногтями и капаешь мне в нос обжигающие капли ртути; ты натравливал на меня зверей, и они пожрали мои внутренности. Вокруг меня собираются кан-тои, и нет мне покоя от их смеха. И однако я люблю тебя и буду служить тебе, и вновь верну магию, если ты мне позволишь, ибо так было устроено моё сердце, когда я поднялся из Прима. Некогда я был не только красив, но и силён, но теперь моя сила практически иссякла. Если пытка прекратится, я, возможно, смогу поправиться... если не красота, то сила вернётся ко мне и кес. Но ещё неделя... может, пять дней... даже три – и будет поздно. Даже, если пытка прекратится, я умру. И ты тоже умрёшь, ибо когда любовь покидает мир, все сердца останавливаются. Скажи им о моей любви, и скажи им о моей боли, и скажи им о моей надежде, которая ещё жива. Это всё, что у меня есть, это я сам, это всё, о чём я прошу.
– Это напоминает фильм Томаса Винтерберга «Всё о любви». – Инна, кряхтя, садится. – Ой, нет, так не пойдёт. – Она снова принимает горизонтальное положение. – Какие ужасные вертолёты.
Инна делает глоток вермута и одними белками пялится в потолок. Она неприятно бледна, её синие губы потрескались, дрожащие пальцы постукивают по моему бедру в такт неслышимой музыке. Её грудь мерно вздымается и опадает. Прокачка, простая механика.
– Инна, я думаю, ты отравилась. Ты решила победить этот мир, и это отчаянная битва, но она ещё не закончена и никогда не закончится. Мне кажется, ты хочешь со мной попрощаться, потому что знаешь, что наши пути никогда не пересекутся. Мы с тобой пришли к концу следа. Инна, всё нормально, ничего не бойся. Я уже пересёк параллельные линии, но это не имеет никакого прагматического значения. Я чувствую, как внутри меня рвётся наружу источник, и необъяснимая сила разрывает меня на части. Я не могу дышать, а весь мой мир покрывается мглой.
– Что ты несёшь...
– Лаборатория на зеркале и полиэтиленовый дворец.
– Что?
– Если бы я умел, обязательно написал бы рассказ с таким названием. Пей. – Я протягиваю ей стакан.
– Она ненастоящая?
– Кто?
– Вода.
– Это вермут.
– Я не хочу.
– Надо.
Она выпивает до дна и возвращает мне стакан.
– Инна, тебе кажется, что я тебе нужен?
– Заметь, – вяло бормочет она, – в моей голове не сдавались жилые помещения.
– Может и так.
– Ты просто внутренний голос с искусственным интеллектом. Ты не можешь почувствовать то же, что и я.
Я делаю большой глоток из своего стакана и ложусь с ней рядом.
– Да, меня клонировали из пробы твоего сознания. Я сам себе отвратителен. Эфемерный лжец, распространяющий клевету. Я твой чёрт в табакерке. И я никого не способен полюбить. – Я обнимаю её и прижимаюсь носом к её виску. – Мне плевать на всех, я просто не знаю, почему меня занесло именно в эту вселенную. Ты можешь мне это объяснить?
– Ты не прав. – Инна нащупывает бутылку и присасывается к горлышку. – Ты живёшь через свою любовь. А я – это твоя любовь к миру, и ты любишь через посредство меня. Я – форма твоей любви.
– То есть, ты – мой инструмент, так? А субъективен только я. И ты во мне, потому что сама живёшь через мою любовь, о которой я ничего не знаю.
– Заткнись.
– Мы – части друг друга. Я состою из тебя, а ты – из меня.
– Налей мне ещё.
– Мы с тобой не в состоянии прожить наши жизни. Мы нуждаемся в цели. Нам остаётся только целенаправленно умереть.
– Это ничего не решит.
– Но это избавит от необходимости что-либо решать.
– Не хочу видеть эти камни. Не хочу прикасаться к этим стенам. Не хочу быть одна в темноте.
– Ты одна.
– Я одна. Я совсем одна. Ты даже не представляешь, что это такое. Я только начала жить, но уже хочу сдохнуть.
– Инна, я никогда не винил других в своём горе.
– Это не горе, милый. Это печаль. Это всплывает на поверхность городской тип инфернального прошлого.
– Твои глаза затянуты пеленой. Что ты можешь увидеть?
– Да ничего, в этом-то и дело. Ничего нельзя увидеть. Всю жизнь – слепая. Ты ведь в любой момент можешь выдавить меня, если захочешь. Но ты этого не захочешь. На самом деле, я нужна тебе.
– Знаю.
– Думаешь, любовь возвышает?
– Что это вообще такое?
– Тебя перестанет это волновать, когда ты окажешься здесь.
– В твоей голове?
– В моей голове. – Инна осушает стакан и кладёт голову мне на грудь.
– Инна, какой из наших голосов мой?
– Какое из твоих переживаний – твоё? Я всего лишь твой ёбаный рак мозга.
– Прутья вмурованы в стену. Я хочу выйти отсюда.
– Там я не мертва...
Я понимаю, что мы оба нажрались в говно. И что Инна снимает с меня штаны. Но мне нужно не это. И ей тоже. Всё, что мы можем сделать с нашей жизнью – это принять её раз и навсегда, претерпев неминуемые катаклизмы духа, и вставить в себя незначительную крупицу средневекового патоса.
Здравствуйте, серые кошки, вот, спустя без малого три года, вы и вернулись в этот чумазый мирок, накрытый небрежной ладонью с глазом Мирокла между холмом Венеры и линией Судьбы. Я почти отрёкся от вас и почти отвык от ваших нахальных повадок, любвеобильные, свободолюбивые твари. Причитайте, недовольные, шевелите обожженными усами и причиняйте мне мою боль. Я же люблю вас, чудовища сумерек.
Инна, официантка, Катя – всё смешалось. Голодные железные свиньи уже роют своими пятачками землю. Ещё месяц или два, или ещё, самое большее, три месяца, и они выкопают мой труп из благоухающей плодородной пыли кусочков человеческой кожи и слюны серых кошек, которые хоронили мои останки заодно с собственными экскрементами.
Вот и пойман взглядом потомства тирании террора плоти и гендерных изысканий в никому не известных областях, не имеющих практического применения. Что я могу? Плевать на стекло, исцарапанное и покрытое неравномерным слоем сала, загрунтованное полотно маргинального отпрыска семитского богача. В аду. Таким вот образом прячась от реальности и кутаясь в нетёплый прокопчённый плед, более привлекательный с изнанки, как и всё в этой псевдовселенной, я оправдываю свою слабость.
Здравствуйте, милые, спасибо, что приходите, несмотря на моё презрение. Вы должны понять и простить. Бросьте меня в один из ваших колодцев и подождите выхода Девятой Луны. Дайте мне возможность стать церковной свечой, плывущей по реке в бумажном фонарике, чтобы воск пропитал мой плафон.
Возможно, Инна станет моим единственным спасением, но с тех пор, как все в один голос заявили, что мутация необратима, я уже не уверен ни в чём. Оптимистически шагая в пропасть и громкими бодрыми возгласами шугая костлявую, всё время норовящую высунуть свой крючковатый нос из ящика, распахнутого беспечной госпожой П., я стягивал с Инны свитер.
Ну так что же, я ведь не против, идём, показывай дорогу, я доверяю мёртвым существам!
Где-то здесь закопаны миллионы человеческих тел – но могу уверить тебя, бабуля, по своей воле я с ними не лягу. Хотя, несколько моих знакомых уже повесили себя на деревья или перешагнули балконные ограды в надежде уберечь свои хрупкие, набитые мрачными мыслями бошки. Как и бедная, загнанная официантка сегодня утром. Девушка просто не была знакома с этими кошками и не знала, что иногда у них есть тайная подпись, ключ или печать, с помощью которых они безболезненно вскрывают сундучок сухого черепа и преображают человеческое существо в нечто более осмысленное и жизнеспособное, чем только отодвигают сроки доставки под кору. Но, в любом случае, им необходим подход, правильный угол поворота, нужная фокусировка взгляда.
Так что же тут происходит и к кому идти за водой после всего, что не сделано? Обиды, обиды, обиды. Все и каждый упрекают своих катализаторов в собственной неспособности осмыслить цель и не умереть, но я не собираюсь за это расплачиваться. Я скорее плюну в морду костлявой и останусь здесь из тупого упрямства, и не пойду следом за теми, кто не знает и не умеет, делает, но не понимает, к чему приближается. Кто они, кто требует раскаяния и искупления, а сам втихаря поправляет на необъятном пузе крепкую верёвку?
Мне не впервой совершать поступки без смысла и оправданного мотива. Перед глазами встают образы стариков, впавших в серый маразм и уподобленных крикунам из непролазных джунглей, что отделяют твёрдое от мягкого и мужчин от женщин, одна из которых совсем недавно неосознанно пыталась изъять себя громко и красиво, но вместо этого была отрыгнута из вод обратно и теперь, обречённая быть подавленной весь остаток своей никчёмной жизни, прижимается ко мне обнажённой грудью.
Нет, кошечки, эти игры не для нас. Мы лучше пройдёмся прогулочным шагом. И пусть осуждают тактику и стратегию и привычку обходить, а не переступать.
– Просто, как всё генитальное, – говорю я, лаская её сосок.
А все прочие, совершенно не имеют повода злить и злиться, всё это глупости, но как объяснить это себе таким образом, чтобы не опуститься до их уровня и чтобы кошки, выдвигая опасные стальные когти, шипели не слишком яростно, предоставляя шанс вернуть кредит доверия и доказать правоту и право на поиск собственного метода, не обращаясь при этом к первой попавшейся официантке. Я не знаю, должен ли винить себя за её смерть. Я не знаю, почему мой взгляд на мир претит всему этому невыразимо тупому плебсу, вобравшему в свои ряды всех от мала до велика и отнявшему у меня близких друзей заодно с некоторыми ценными источниками материи и рядом недееспособных ментальных отростков.
Мои демоны превращают сакрализованное вначале и десакрализованное затем пострижение в новый вид искусства. Выйдя из сумерек, кошечки создают первый классический шедевр этого направления, придумав остроумное эстетическое оправдание шокирующего зрелища, когда ими же искромсанные волосы на моей голове сочатся алой кровью стыда и тоски. Но боли нет.
Они спасут или уничтожат. Всё будет зависеть лишь от сиюминутного их настроения, от импульса, от их судорог и внезапного озарения, которое вдруг разорвёт на куски их головы образом моего скелета с кожей вместо савана. Поэтому я не тороплюсь от них избавляться. Ночь рассудка очень скоро рассеется и выветрится дурь из башки, и тогда все посмотрят друг другу в глаза.
Мои мозги отключаются окончательно. Я забываю про всё на свете и, плюнув на последствия, срываю с Инны трусики.